(Будаев Э. В., Чудинов А. П. Современная политическая лингвистика. - Екатеринбург,
2006. - С. 199-213)
Современная лингвистическая наука, как никогда ранее, может считаться прикладной
- не только в смысле создания норм орфографии или совершенствования лексикографических
описаний, но в смысле изучения того, что может способствовать главной цели наук,
связанных с человеком - познанию самого человека, ибо именно объектом лингвистики
- языком - пронизаны, согласно Лакану, все уровни человеческой психики, включая
и его бессознательное.
Политическая лингвистика, или анализ языка политики, имеет, на мой взгляд,
приоритет перед "другими" лингвистиками в области значимости своего
прикладного характера, ибо показывает "всякую власть и как то, что она
есть, и как то, чем она кажется (Барт, 1983: 317). Далее - дело тех, кто хочет
знать о своей власти сокровенное или довольствуется ее видимой стороной.
Говоря об изображении власти "такой, какая она есть", не могу не
сказать об "ангажированности" лингвистических знаний. Выражение, как
известно, принадлежит Пьеру Бурдье, призвавшему интеллектуалов не оставаться
в стороне от критики неолиберальной политики, ибо ситуация в мире может измениться
таким образом, что обладатели "чистого" знания почувствуют вину за
его неиспользованность (Бурдье, 2002: http://magazines.russ.ru/nz/2002/5/burd.html).
Думается, сказанное относится в полной мере к лингвистам: обнаружение истоков
идей, выраженных в дискурсе, "верований", в которых пребывает говорящий,
порой не отдавая себе в этом отчета, позволяет прогнозировать деятельность политических
субъектов, строящуюся в соответствии со стереотипами политического поведения,
уже явленного их предшественниками, находившимися в русле тех же верований.
"Ангажированность знаний" есть нечто близкое стратегиям критической
лингвистики с той разницей, что "критические лингвисты" действуют
после того, как текст свершился, показывая заложенное в нем злоупотребление
властью, результатом которого становится "вживление" стереотипов неравенства
определенных групп, а "ангажированные лингвисты" стремятся предупредить
о последствиях доверия тому или иному политическому лозунгу, деятелю, вербализованной
установке.
Почему я сегодня говорю о выявлении "верований" как предмете и цели
анализа политического дискурса? Сошлюсь на работу Ортеги-и-Гассета "Идеи
и верования", где, в частности, сказано следующее:
Интеллектуализм тяготеет к тому, чтобы считать самым эффективным в жизни сознательное
начало. Ныне мы убеждаемся в противоположном - в том, что больше всего влияют
на наше поведение скрытые основания, на которых покоится интеллектуальная деятельность,
все то, чем мы располагаем и о чем именно по этой причине не думаем.
Итак, вы уже догадались о серьезной ошибке тех, кто, желая составить представление
о жизни человека или эпохе, пытается судить о них по сумме идей данного времени,
иными словами, по мыслям, не проникая глубже, в слой верований, того, чем человек
располагает. Но составить перечень того, чем человек располагает - вот это действительно
означало бы …осветить тайники жизни (Ортега-и-Гассет, 1991: http://www.philosophy.ru/library/ortega/idea/html).
Каковы же возможные пути проникновения в "тайники жизни" политических
субъектов?
Разумеется, весьма плодотворным является вычленение метафор, в терминах которых
субъект осмысляет мир. Видимо, концептуальные метафоры можно считать формулами,
в которые укладываются "верования" субъекта текста. Вместе с тем можно
говорить и о другом пути - вычленении слов-ключей, вскрывающих собственно
когнитивные состояния субъектов дискурса, включающие как его рациональные знания,
так и его подлинные предпочтения, намерения, "верования".
Приведу этюд, касающийся употребления своеобразного слова-ключа к "тайным"
установкам говорящего. Это - вводное слово к сожалению, создающее образ
говорящего как личности, испытывающей определенные эмоции по поводу того или
иного положения дел. Так, высокий государственный деятель России (обозначим
его Х) в 1998 г. произнес фразу, из которой должен был следовать вывод о его
приверженности ценностям демократического устройства, которое, тем не менее,
не может быть применено в России: "…Механический перенос модели демократического
общества с Запада в Россию, к сожалению, не срабатывает". Прежде
чем перейти к анализу использования вводного слова к сожалению в политическом
тексте, предложу лингво-прагматическую характеристику его употребления в речи.
Этот оборот создает особый тип речевого акта - экспрессив, цель которого - "выразить
психологическое состояние, задаваемое условием искренности относительно положения
вещей" (Серль, 1979: 183). В принципе искренность/истинность речевого акта
с подобным оборотом может зависеть от четырех обстоятельств: 1) истинность основной
части (пропозиции): перенос западной модели демократии действительно
не срабатывает; 2) неистинность пропозиции: перенос западной модели на
самом деле срабатывает; 3) искренность вводного оборота: говорящий
действительно сожалеет; 4) неискренность употребления вводного оборота:
говорящий прибегает к этикетным формулам, чтобы создать видимость чувств,
обеспечивающих представление о его предпочтениях. На самом деле говорящий
не переживает эти чувства. Искренность/неискренность говорящего сказывается
на дальнейших моделях речевого взаимодействия со слушателем: если говорящий
искренен, возможен диалог по поводу обозначенной в пропозиции ситуации; если
говорящий неискренен, он постарается отказаться от ведения диалога, в ходе которого
ему приходится имитировать определенные чувства. Неискреннее употребление оборота
открывает возможности для определенной манипуляции сознанием слушающего, то
есть для внедрения в его сознание недостаточно адекватного образа говорящего.
Однако заключить о неискренности употребления вводного оборота к сожалению позволяет
только тщательный анализ всего контекста употребления этого вводного слова.
Так, приведенная выше фраза Х - "…механический перенос модели демократического
общества с Запада в Россию, к сожалению, не срабатывает" - продолжается
конкретной иллюстрацией, имеющей целью подтвердить введенный тезис: "Вот
вам нынешний яркий пример - ситуация в Карачаево-Черкесии. Выборы прошли по
вполне демократическому "стандарту". Во Франции и Англии все бы и
закончилось, а в Карачаево-Черкесии не работает. Сразу пошел межэтнический конфликт"
(Труд № 181). Вводный оборот к сожалению относится к пропозиции, утверждающей
неприемлемость западной модели демократии для России, и рисует говорящего "человеком,
сожалеющим" по этому поводу, т. е. искренно желающим противоположного положения
дел. Вместе с тем следующая фраза-иллюстрация показывает, что тезис, содержащийся
в первом предложении, требовал сужения, так как в тексте речь идет о всей России,
а иллюстрация касается отдельного места, не являющегося к тому же прототипическим
для концепта Россия. Таким образом, использование оборота позволяет представить
говорящего в глазах слушающего лицом, вынужденно отказывающимся от желаемого
им положения дел в силу объективных причин, хотя сами эти причины не формулируются
- адресату предоставляется инициатива их генерализации на основе предложенной
иллюстрации.
Произведенное говорящим расширение тезиса побуждает думать, что его не устраивает
точная формулировка тезиса: "…не срабатывает в определенных частях России",
имплицирующая вывод "в других частях России срабатывает". Умолчание
вывода может свидетельствовать о нежелании признать осуществимой ситуацию, сторонником
которой говорящий, благодаря использованию оборота к сожалению, пытается себя
представить. К чести говорящего следует отметить, что он говорит о "механическом
переносе модели западной демократии". Однако непроговаривание специфики
демократии "в отдельных частях России" склоняет адресата к мысли о
неприемлемости демократической модели для России вообще. Для сравнения: "В
нынешней России существует запрос на демократию, но преимущественно не в ее
либеральной версии, а в другом, более соответствующем культурной специфике России
варианте..." - из газеты "Яблоко" (www.yabloko.ru/News/Npaper/9704/gjy7.htm).
Нужно сказать, что анализ оборота к сожалению в речи государственных
мужей был проделан автором в 2000 г. Искренность речевого акта в рассматриваемом
случае позволяла думать о возможностях продолжения разговора с властью о демократических
преобразованиях в стране, неискренность превращала высказывание в директивное
- побуждение к свертыванию демократизации избирательной системы. Автор склонялся
к мысли, что, пусть неосознанно, Х стремился представить себя сторонником демократических
преобразований, хотя его "верования" не совпадали с декларируемыми.
Читателю судить, соответствуют ли сделанные некогда выводы о политических
предпочтениях крупнейших политических деятелей России событиям последних лет.
Позволю себе обратиться к более поздней эпохе политической жизни, когда на
смену именам ценностей периода, именуемого демократическим, пришли иные имена.
Причем произошло это в разных странах, но лексика политических лозунгов совпала.
Одна из политических партий Литвы сравнительно недавно решила изменить название
и избрать своим политическим "брендом" выражение "за порядок
и справедливость". Говорю "бренд" практически без иронии - так
или иначе политическая борьба есть пропаганда, другими словами, продажа электорату
своих политических установок. Предполагаемая смена наименования заставила вспомнить
предвыборные лозунги "партии власти" в России - победившая "Единая
Россия" регулярно обозначала в программных документах свои базовые установки
именно выражением "порядок и справедливость". Естественно, к моменту
прихода "Единой России" к власти слова "свобода" и "демократия",
ключевые для дискурсов эпохи Б. Ельцина, были (как и стоящие за ними неясные
сущности) порядком скомпрометированы в сознании общества, потрясенного обрушившимся
на него огромным имущественным неравенством, бездомными детьми и ураганом преступности.
Может быть, поэтому лидер "Единой России" Борис Грызлов открыто сформулировал
смену общественных ориентиров в обращении, по духу напомнившем революционные
воззвания: "Обращение IV съезда политической партии "Единая Россия"
к гражданам России". В документах партии власти, появившихся в период,
означенный соответствующим обращением, провозглашаются новые идеологические
установки, формулируемые следующим образом: "Порядок и справедливость -
вот стержневые основы нашей политики". Сегодня этот лозунг использует партия
опального литовского экс-президента. Что ж, ценности, сформулированные как основополагающие,
не могут не быть приняты сознанием, действительно истосковавшимся по чувству
уверенности в завтрашнем дне, но тем, кто знает, что может имплицироваться содержанием
понятий "порядок" и "справедливость", кто осведомлен о контекстах
употребления таких лозунгов в определенные политические эпохи, установки, выраженные
таким образом, представляются не столь привлекательными. Обратимся к анализу
понятий, имена которых используются сегодня в названии одной из популярных партий
Литвы, опираясь на разработку соответствующих понятий в лингвистике и философии.
Принято считать, что понятие "справедливость" играет огромную роль
именно для русского сознания. Тем не менее, нельзя не сказать, что начиная с
семидесятых годов прошлого века в среде западных либералов достаточно широко
дискутируется вопрос о концепциях справедливости как базовой основе общества.
В этой связи нельзя не упомянуть известную книгу американского философа Дж.
Роллза "Теория справедливости", где автор, в частности, говорит: "Справедливость
- это первая добродетель общественных институтов, точно так же, как истина -
первая добродетель систем мысли. Законы и институты, как бы они ни были эффективны
и успешно устроены, должны быть реформированы или ликвидированы, если они несправедливы.
<…> Конечно, далеко не все существующие общества вполне упорядочены в
этом смысле, потому что весьма спорно, что справедливо и что несправедливо
(выделено мною. - Э.Л.). Люди расходятся в том, какие именно принципы должны
определять основные условия соглашения в обществе". Дж. Роллз видит цель
предпринятого труда в том, чтобы разработать теорию справедливости (Роллз,
1995: 19). А до тех пор, пока эта теория не выработана, как ее следует понимать?
Попытаюсь резюмировать сказанное о "справедливости" в лингвистической
и культурологической литературе (естественно, основные акценты понимания "справедливости"
касаются трактовки этого понятия русским сознанием). Само понятие "справедливость"
связывается прежде всего с идеей распределения благ (равного распределения),
и для него существенны такие смысловые блоки, как субъект распределения,
объект распределения (тот, кто получает), ресурс распределения -
то, по какому принципу происходит распределение ресурса. "Справедливость"
предполагает, что некий "судья" принимает решение в ситуации, которая
касается распределения благ или наказаний, и говорящий или другой субъект оценки
характеризует это решение как адекватное ситуации, справедливое, выступая
вторым судьей ситуации. Подобная характеристика "справедливости",
если она провозглашается идеологической установкой власти, побуждает задаться
вопросом: кто берет на себя роль "судьи второго порядка?" ("А
судьи кто?") Ведь справедливость основана не на холодном рассудке и беспристрастности,
а на некотором нравственном чувстве, в силу чего одни и те же вещи, рассматриваемые
с разных сторон, могут казаться одним людям справедливыми, а другим - нет. Торжество
справедливости приравнивается обычно к восстановлению равенства. Не могу отказать
себе в удовольствии привести фрагмент из книги детского писателя Г. Остера "Ненаглядное
пособие по математике", где в пародийной задаче иллюстрируется понимание
справедливости как равенства: У старшего брата 2 конфеты, а у младшего 12
конфет. Сколько конфет должен отнять старший у младшего, чтобы справедливость
восторжествовала и между братьями наступило равенство? Поскольку понятие
"справедливость" неочевидно, а справедливость "плюралистична
и рациональна" (исходя из определенной точки зрения, можно легко обосновать
"справедливость" тех или иных вещей, и, следовательно, существует
множество "справедливостей"), это слово, считают лингвисты, является
типичным элементом социальной демагогии.
Разделяя сказанное другими лингвистами, мне хотелось бы обратить внимание
еще на одно обстоятельство. Если понятие "справедливость" связано
с идеей существования двух судей - распределяющего блага и оценивающего
"справедливость" распределения, - то согласуется ли внедрение "справедливости"
как государственного принципа с установкой на сокращение бюрократического аппарата,
провозглашаемое в свое время и "Единой Россией", и сегодня партией
экс-президента Литвы? Говоря об использовании имени "справедливость"
в политических декларациях, еще раз подчеркну:
1) смысловая неопределенность понятия "справедливость", возможность
его различных истолкований делают слово инструментом социальной демагогии, с
одной стороны, с другой - не позволяют ясно представить путь внедрения ценностной
установки с таким именем в деятельность государственных и общественных структур
- обозначим такой способ определения политической стратегии как "непрозрачный";
2) названные выше смысловые блоки понятия "справедливость" побуждают
предположить, что внедрение "справедливости" как принципа деятельности
государственного механизма усиливает иерархическую организацию этого механизма:
в нем предполагается место для субъекта распределения благ ("судьи"
первого порядка), от которого зависит адресат распределения, и место для "судьи"
второго порядка, оценивающего, насколько "справедливо" осуществлено
распределение. Такая иерархическая структура "справедливости" как
принципа деятельности предполагает увеличение количества "судей" из
числа государственных мужей. В таком случае текст, декларирующий осуществление
принципа "справедливости" и одновременное сокращение государственного
аппарата, оказывается внутренне противоречивым;
3) имя справедливость (социальная справедливость) активизирует
в сознании тексты предшествующей идеологической эпохи, где соответствующая ценность
выступала в ряду таких ценностей, как равенство, отсутствие эксплуатации
человека человеком, народовластие, и где отсутствовали ценности с именами
свобода личности, демократия, терпимость и т. п.
Перейдем к следующему понятию, используемому российскими и литовскими политическими
силами в качестве ключевого для выражения своих установок. Противопоставление
порядок / хаос относится к числу фундаментальных оппозиций в системе
оценок человеческого восприятия вообще. Тем не менее, существуют культуры, где
это понятие обладает особой ценностной значимостью, и культуры, где порядок
как ценность не акцентируется. В этом, например, принципиальное отличие русской
культуры от культуры немецкой, где концепт Ordnung ('порядок') является основой
всей системы этических представлений. Романтик Шиллер называл Ordnung даром
небес, благодаря которому возникла цивилизация, - трудно, однако, представить
русского поэта, боготворящего порядок. Существование понятия "Ordnung"
в немецком сознании, согласно сложившемуся в гуманитарных науках представлению,
коррелирует с характерными для немецкой жизни многочисленными предписаниями
и запретами, отражающимися в широко распространенном бытовании в немецкой действительности
запретительного знака "Verboten" (запрещено). Рассматривая систему
ценностей, выражаемую концептом Ordnung в немецком сознании, А. Вежбицкая предлагает
такой "культурный сценарий" представлений о ценностях (то есть как
думают немцы, думая о порядке):
А. хорошо, если люди будут знать
какие вещи они должны делать
каких вещей они не должны делать
В. хорошо, если кто-то скажет
какие вещи люди должны делать
каких вещей они не должны делать.
"Если английские культурные сценарии, - пишет А. Вежбицкая, - можно связать
с ценностями "личной автономии", то рассмотренные … сценарии могут
быть связаны с ценностью "общественной дисциплины"…" (Вежбицкая,
1999: 459).
Русская повседневная жизнь, как и литовская, в отличие от немецкой, не знает
обилия запретительных и предписывающих знаков иного действия. Русская идея порядка
связывается, как мне представляется, с представлениями о том, что каждый человек
должен выполнять установленные функции и каждая вещь должна находиться на своем
месте, то есть в идее порядка реализуется представление о "нормальном"
положении вещей. Для каждого социума складывается свое понятие нормы, отсюда
существует "лагерный порядок", "государственный порядок",
"воинский порядок", "уличный порядок" и т.п. Нормы социума
могут изменяться, поэтому возможно существование "революционного порядка".
В сущности, понятие "порядок" так же, как и понятие "справедливость",
обладает высокой степенью смысловой неопределенности. Смыслы, реализуемые в
выражениях устанавливать порядок, наводить порядок, следить за порядком,
говорят о том, что порядок называет установленное некогда и кем-то или
сложившееся само по себе положение вещей, которое может нарушаться. Отсюда -
необходимость в фигуре наблюдающего за порядком, занимающего иерархически
более высокое положение по отношению к соблюдающим порядок. (В силу необходимости
еще одной структуры - наблюдающего за порядком - тезис о поддержании
порядка на государственном уровне также представляется вступающим в противоречие
с тезисом о сокращении государственного аппарата).
Смысловая неопределенность понятия "порядок" связана с тем, что
мнения о "норме", "правильности" у людей, представляющих
разные референтные группы, могут расходиться: "Но этот беспорядок, свежему
человеку казавшийся хаосом, и был тот привычный домашний порядок, нарушения
которого больше всего страшился холостяк-бирюк" (И.С. Соколов-Микитов).
В таком случае возникает вопрос: о каком смысловом содержании порядка
идет речь в текстах русской и литовской политических партий? О немецком порядке,
построенном на системе запретов, о русском порядке, основанном на мнении о норме,
в отношении источника которого вопросом не задаются? (Одно время в Интернете
мелькал Русский порядок - выражение из текстов фашиствующего Русского
национального единства: "Ведь в мире должен быть один Порядок, и он по
праву Русским должен быть!" (из гимна РНЕ), при этом порядок этот признавался
базирующимся … на справедливости.) Литовский концепт порядок пока
не описан литовскими лингвистами - при самом беглом взгляде создается впечатление,
что tvarka ('порядок') фиксирует представление об очередности действий,
аккуратности хранения личного имущества.
Говоря о слове справедливость, я определяла его идеологическое поле,
то есть идеологические тексты, в которых оно употреблялось. Мне трудно сделать
это в отношении слова порядок: практически отсутствует "интердискурс"
- память не активизирует текстовых образований, в рамках которых порядок
был бы ключевым словом, "узловой точкой" идеологического поля. Известен
"честный и твердый революционный порядок" из текстов первых месяцев
Октябрьской революции, однако представляется, что ключевым для революционной
риторики 1917 года это слово все-таки не было именно в силу дуновения революционных
ветров, которые должны были прежде всего смести "старый порядок".
Но вот для сочетания слов порядок и справедливость соответствующее
идеологическое поле найти можно. Характеризуя немецкие слова Blut ('кровь')
и Boden ('земля'), знаменитый немецкий лингвист Х. Вайнрих говорит: "…В
немецком языке совершенно невозможно соединить оба эти слова. <…> Дело
в том, что оба слова - Blut и Boden - будучи поставлены рядом,
создают друг другу контекст. <…> Контекст und Boden детерминирует
значение слова Blut до нацистского представления, и точно так же значение
слова Boden детерминируется контекстом Blut und в нацистском смысле".
Сказанное можно отнести и к соединению слов Ordnung und Gerechtigkeit
('порядок и справедливость'). Местом порядка и справедливости задумывался Гиммлером
концентрационный лагерь Дахау - обучение, образование и труд должны были сделать
заключенных полезными членами общества: "Die NS-Propaganda präsentierte
das Lager als <…> Ort der Ordnung und Gerechtigkeit" ('Нацистская
пропаганда представляла лагерь местом порядка и справедливости').
А вот еще более любопытный текст, касающийся непосредственно России: (приводится
в переводе автора):
"Русская история сообщает о том, что население России, уставшее от непрочности
положения в стране, обратилось к иноземцам со следующими словами: "Наша
страна велика и богата, но в ней нет ни порядка, ни справедливости. Придите
и управляйте нами".
Порядок и справедливость - это вещи, на которые народы России сегодня все
еще только смотрят. История повторяется. Строительство новой России должно осуществляться
с помощью иностранных денег и сил. Но эта помощь должна происходить в форме,
ни в коем случае не оскорбляющей национальные чувства. Лозунг должен остаться
абсолютно неизменным: Порядок и справедливость!"
Слова принадлежат Видкуну Квислингу, лидеру норвежских фашистов, в качестве
премьер-министра Норвегии активно поддерживавшему гитлеровский режим и расстрелянному
по приговору норвежского суда в 1945 году.
Приведенные примеры позволяют говорить о том, что если слово порядок
не активизирует определенного идеологического поля, то сочетание порядок
и справедливость включается в интердискурс, соединяющий тексты различных
периодов и различных идеологий. Включаясь в этот интердискурс, порядок и
справедливость оказываются узловыми точками легко узнаваемого поля.
Я не склонна думать, что те, кто в Литве и России провозглашает порядок
и справедливость ключевыми установками своей идеологии, знают предысторию
этих выражений. Но здесь хочется привести слова одного из крупнейших философов
ХХ века Мераба Мамардашвили: "Глубочайшая ценность европейской культуры
заключается в ясном сознании: все, что происходит в мире, зависит от твоих личных
усилий, а значит, - ты не можешь жить в мире, где неизвестными остаются источники,
откуда к тебе "приходят" события" (Мамардашвили, 1992: 130).
В заключение мне хотелось бы обратить внимание на еще одно "веяние времени"
- цинический дискурс власти. Слава Жижек в статье "Власть и цинизм"
приводит в качестве циничного следующее высказывание Жириновского о самом себе:
"Если бы в России была здоровая экономика и социальные гарантии для народа,
я бы потерял все" (Жижек, 1998: 169). Отсюда следует, что сохранение нездоровой
экономики и социально нестабильного положения народа - в интересах лидера ЛДПР.
Субъект открыто проговаривает свои интересы, неблаговидные с точки зрения того
большинства, чьи интересы он якобы защищает.
Известный журналист Дм. Быков как-то заметил, что прагматизм в современной
жизни есть просто иное название цинизма. Думаю, следует развести прагматизм
как стимул к совершению поступков, дающих, по мнению субъекта, благоприятные
для него результаты, и публичную вербализацию, а соответственно - легитимизацию
мотивов, противоречащих сложившимся этическим нормам. Последнее и есть цинизм.
Когда поддержка США в войне против Ирака обосновывается малыми государствами
необходимостью примкнуть к могущественному государству (таковы высказывания
некоторых литовских политиков) или европейские лидеры в момент штурма Багдада
совещаются о необходимости принять участие в послевоенном устройстве Ирака,
а предприниматели высказываются о своих ожиданиях относительно послевоенных
заказов по восстановлению разрушенного Ирака, то мы имеем то, что принято было
называть "открытым цинизмом". "Открытым", поскольку всегда
существовавшие прагматические мотивы действий принято было подавать в словесной
упаковке, призванной навести морально-этический флер на несправедливое (с точки
зрения того добра, которое человек "чует" благодаря заложенному в
нем нравственному императиву) деяние: вспомним, что даже агрессия против Польши
в 1939 г. была подана как "оборонительная война". Цинический дискурс
осознается в качестве такого на фоне существующих (еще существующих) в сознании
общества заповедей и норм. И здесь возникает два вопроса. Дискурс, который скрывал
подлинные императивы действий, отличался лицемерием, но он сохранял возможность
для существования определенного двоемирия: мира ценностей, идеала, задающего
духовное движение, и мира практических действий, эти ценности нарушающих. Второй
подлежал осуждению, поскольку противоречил первому. Первый - мир идеала, утверждаемых
моральных ценностей - мог осознаваться и как мир будущего, и как мир настоящий,
существующий где-то в другом месте (подобно миру, создаваемому в искусстве соцреализма).
На фоне этого мира мир несправедливых деяний осознавался как преходящий. Утверждение
же цинического дискурса означает вытеснение дискурса моральных ценностей (ср.
осуждение в Литве недавно ушедшего из жизни литовского политика и ученого Р.
Павилениса за его антиамериканские высказывания, способные, по мнению осуждающих,
"нанести вред отношениям с государством-покровителем". Думаю, что
сегодня Павилениса можно назвать литовским Сахаровым). Что же лучше: лицемерный
дискурс (примером его можно считать высказывание В. Ландсбергиса о необходимости
поддержать действия США в Ираке: "Мы никогда не поддерживали тиранию и
у нас нет оснований поддерживать ее сейчас", - здесь утверждается благородный
мотив поддержки США. При этом Европе и антивоенному мировому движению отводится
роль сторонников тирании) или цинический? Второй вопрос: отомрет ли этический
дискурс? Если человечество действительно "чует" добро, если поразивший
Канта нравственный императив дан нам как "образу и подобию", то, видимо,
этический дискурс не отомрет. Вопрос в том, какие имена ценностей он будет внедрять
в сознание своих адресатов. Так, В. Клемперер в "LTI" отмечал, что
в Третьем рейхе весьма частым словом, называющим истинно немецкую ценность,
было слово "фанатический" (Клемперер, 1998: 95). И даже противники
Третьего рейха произносили это слово для обозначения позитивного качества, называя
уже антифашистов немцами, фанатически преданными Германии. Вопрос о том, как
будут именоваться позитивные ценности, возможно, не совсем лингвистический.
В конечном счете, как говорит Шалтай-Болтай, "важно, кто здесь хозяин",
чтобы заставить слово значить то, что ему предназначено этим хозяином. Но указать
тенденцию смены наименований лингвисты могут.
Думается, что сказанное позволяет оценить лингвистику, способную делать заключения
об искренности/неискренности говорящего, об истоках предлагаемых идей, об этическом
характере дискурса, как науку, ставящую диагноз состоянию общественного сознания
и, в частности, состоянию политических умов, призванных устанавливать ориентиры
движения государств. Все это не может не побуждать лингвиста, занятого анализом
дискурса, к некоторой аксиологической деятельности: так, если текст обнаруживает
близость с совокупностью текстов, выражающих осужденную человечеством идеологическую
практику (фашизм, сталинизм и т. п.), то задача исследователя - сказать об этом
и тем самым предупредить общество об обнаруженных им "опасных" установках
субъекта анализируемого дискурса. В этом смысле лингвистическое знание является
"ангажированным": вынося оценку, оно играет роль в своеобразной "агитации"
общества "за" или "против" того или иного политика. К лингвистам
применимо то же, что сказал Пьер Бурдье о социологах: "Социологи находятся
в уникальном положении. От других интеллектуалов их отличает то, что они обычно
(хотя и не всегда) умеют слушать и знают, как расшифровать то, что они услышали,
как это записать и передать дальше. <…> Если мы хотим получать результат,
мы должны сделать так, чтобы наша критика была услышана широкой общественностью"
(Беседа…, 2000: http://old.russ.ru/ist_sovr/other_lang/20000811.html).
Это особенно важно в период, когда подобные исследования могут противоречить
"духу времени", которое исследователь анализирует и в котором живет.
Литература
Барт, Р. Нулевая степень письма / Р. Барт // Семиотика.
- М., 1983.
Бурдье, П. За ангажированное знание / П. Бурдье. 2002. // http://magazines.russ.ru/nz/2002/5/burd.htm
Беседа Пьера Бурдье и Гюнтера Грасса. 2000. // www.russ.ru/ist_sovr/other_lang/20000811.html
Вайнрих, Х. Лингвистика лжи / Х. Вайнрих // Язык и моделирование социального
взаимодействия. - М., 1987.
Вежбицкая, А. Семантические универсалии и описание языков / А. Вежбицкая.
- М., 1999.
Жижек, С. Власть и цинизм / С. Жижек // Кабинет: картина мира. - СПб., 1998.
Жижек, С. Возвышенный объект идеологии / С. Жижек. - М., 1999.
Клемперер, В. Язык Третьего рейха / В. Клемперер. - М., 1998.
Мамардашвили, М. Как я понимаю философию /М. Мамардашвили. - М., 1992.
Ортега-и-Гассет, Х. Идеи и верования / Х. Ортега-и-Гассет. 1991. // http://www.philosophy.ru/library/ortega/idea/html.
Роллз, Дж. Теория справедливости / Дж. Роллз. - Новосибирск, 1995.
Серль, Дж. Классификация иллокутивных актов / Дж. Серль // Новое в зарубежной
лингвистике. - М., 1979. - Вып. 18.
