Реформатский - О сопоставительном методе.

А.А. Реформатский

О СОПОСТАВИТЕЛЬНОМ МЕТОДЕ

(Реформатский А. А. Лингвистика и поэтика. - М., 1987. - С. 40-52)

В последнее время и педагогическая практика, и лингвистическая печать уделяют много внимания вопросам сопоставительного метода. Это вполне понятно: и насущные потребности обучения русскому языку населения национальных республик Советского Союза, и обостренный интерес к русскому языку в зарубежных странах требуют разработки методики обучения неродному языку на уровне современной науки о языке, а эта потребность, в свою очередь, требует разработки и соответствующей лингвистической теории.

Вот почему, прежде чем говорить о достоинствах и недостатках пособий и статей по сопоставительному методу, необходимо установить некоторые теоретические принципы, после чего можно дать оценку наличной языковедной литературы.

Первое положение при установлении принципов сопоставительного метода — это строгое различение сопоставительного и сравнительного методов.

Сравнительный метод направлен на поиск в языках схожего, для чего следует отсеивать различное. Его цель — реконструкция бывшего через преодоление существующего. Сравнительный метод принципиально историчен и апрагматичен. Его основной прием: используя вспомогательную диахронию, установить различного среза синхронии «под звездочкой». Сравнительный метод должен принципиально деиндивидуализировать исследуемые языки в поисках реконструкции протореалии.

Обо всем этом справедливо писал Б. А. Серебренников, объясняя различие сравнительного и сопоставительного методов: «Сравнительная грамматика... имеет особые принципы построения. В них сравнение различных родственных языков производится в целях изучения их истории, в целях реконструкции древнего облика существующих форм и звуков» [1]. Сопоставительный метод, наоборот, базируется только на синхронии, старается установить различное, присущее каждому языку в отдельности, и должен опасаться любого схожего, так как оно толкает на нивелировку индивидуального и провоцирует подмену чужого своим. Только последовательное определение контрастов и различий своего и чужого может и должно быть законной целью сопоставительного исследования языков. «Когда изучение чужого языка еще не достигло степени автоматического, активного овладения им, система родного языка оказывает ... сильное давление... Сравнение (лучше: сопоставление. — А. Р.) фактов одного языка с фактами другого языка необходимо прежде всего для устранения возможностей этого давления системы родного языка» [2]. «Такие грамматики лучше всего называть сопоставительными, а не сравнительными грамматиками» [3].

Историчность сопоставительного метода ограничивается лишь признанием исторической констатации языковой данности (не вообще язык и языки, а именно данный язык и данные языки так, как они исторически даны в их синхронии).

В отличие от сравнительного метода сопоставительный' метод принципиально прагматичен, он направлен на определенные прикладные и практические цели, что отнюдь не снимает теоретического аспекта рассмотрения его проблематики.

Второе положение, характеризующее сопоставительный метод, можно определить следующими тезисами:

Тезис об идиоматичности языков, т. е. утверждение, что каждый язык индивидуально своеобразен не только в отношении «особенностей» своих деталей, но и в целом и во всех своих элементах, в своем «чертеже», как мог бы сказать Э. Сепир.
Тезис о системности в отношении и каждого яруса языковой структуры, и всего языка в целом.
Тезис о том, что сопоставление не может опираться на единичные, разрозненные «различия» диспаратных фактов, а должно исходить из системных противопоставлений категорий и рядов своего и чужого.
Тезис о том, что опора сопоставления отнюдь не в поисках мнимых тожеств своего и чужого, а наоборот, в определении того разного, что пронизывает сопоставление своего языка и языка чужого.
Тезис, определяющий противопоставление своего чужому не вообще, а лишь в двустороннем (бинарном) сопоставлении системы своего языка и данного чужого.

Если первое положение довольно очевидно и не требует большой аргументации, то пять тезисов второго положения как раз именно требуют детальной аргументации.

Тезис об идиоматичности языка и языков с большим стилистическим блеском показал в свое время Ш. Балли в книге «Общая лингвистика и вопросы французского языка» [4], где для выявления характерных черт французского языка автор пользуется бинарным сопоставлением французского и немецкого языков и приходит не только к частным дифференциальным выводам, но и к некоторым «глобальным» обобщениям, где подчеркивается связь явлений выбора языкового знака и его функционирования повсюду: в лексике, в грамматике, в сегментации речевой цепи, в отборе и распределении фонетических единиц. Тем самым Ш. Балли подошел близко к тому, чтобы загадочное понятие «внутренней формы» В. Гумбольдта как «всепроницающей силы» стало «весомым и зримым».

То, что Ш. Балли в этой книге берет языки французский и немецкий, пожалуй, даже убедительнее, чем, если бы он брал языки неродственные (например, французский и арабский или суахили) — там все то, о чем говорит Балли, слишком очевидно, как говорится, «лежит на поверхности», тем более, что и факторы «внешней лингвистики»: социально-исторические условия и географическое распространение таких сопоставляемых языков — нацело не совпадают. Языки же французский и немецкий — это представители двух давно разошедшихся групп языков той же индоевропейской семьи, это два языка Западной Европы, носителями которых являются народы современной европейской цивилизации. Тем более интересно, как Балли показывает своеобразие каждого из сопоставляемых языков.

Некоторые замечания Балли касаются и другого типа сопоставления — близкородственных языков (французский и итальянский, с. 351), но это у него лишь случайный эпизод. А как раз для сопоставительного метода близкородственные языки представляют особый интерес, так как соблазн отождествления своего и чужого там тоже «лежит на поверхности», но это именно и есть та провокационная близость, преодоление которой таит в себе большие практические трудности. Особенно это относится к таким группам языков, как славянские или тюркские.

Тезис о системности языковых фактов является вторым условием сопоставительного метода.

Если бы язык был свалкой разрозненных фактов — слов, форм, звуков..., то он не мог бы служить людям средством общения. Все многообразие случаев и ситуаций общения, все разнообразие потребности называния вещей и явлений, выражения разнообразных понятий люди могут превращать в общественную ценность только благодаря тому, что язык системно организован и управляется своими внутренними законами и в каждом языке — особыми (следствие того, о чем говорилось в первом тезисе). Эти законы группируют весь инвентарь языка в стройные ряды взаимосоотнесенных явлений, будь то система падежных или глагольных форм, классы частей речи, ряды и пары (биномы) консонантизма и вокализма в фонетике.

Все это в совокупности образует структурную модель языка, распределенную на ряд систем и подсистем, расчлененных и одновременно связанных друг с другом многими отношениями. Вне этих отношений любой факт, будь то слово, форма или звук, — еще не факт языка, как кирпич сам по себе вне своего места в стройке — еще не часть здания, а только строительный материал. Становятся эти элементы фактами языка лишь тогда, когда они подчиняются той или иной действующей в данном языке модели, т. е. когда они становятся членами системы.

Это особенно очевидно, когда данный язык принимает и усваивает что-либо чужеязычное из другого языка. Пока это чужеязычное не освоено моделями своего языка, оно остается чуждой инкрустацией, варваризмом.

Усвоение чужого именно и состоит в его подчинении своему, и усвоение возможно только через освоение, когда чужеязычное слово подчиняется действующим в данном языке законам и отвечает существующим и функционирующим в нем моделям.

Менять эти модели никому не дано: индивид не может отменить существующие парадигмы склонения и спряжения или упразднить имеющиеся ряды согласных и гласных, равно как и «сочинить» новые падежи и новые различительные признаки фонем. Недаром античный философ Секст Эмпирик (II—III в.) сравнивал таких анархистов-изобретателей в языке с... фальшивомонетчиками [5].

Третий тезис является, собственно, следствием второго: если язык — система и все в нем подчинено системе, то при изучении языков нельзя оперировать с единичными изолированными фактами, вырывая их из системы. Факты языка — любого яруса языковой структуры — необходимо брать в тех категориях, в которых они представлены в данном языке. Тем самым должно проводиться сопоставительное изучение не фактов, а категорий своего и чужого.

Если мы изучаем какой-нибудь падеж, то необходимо брать его в сетке всех падежей данной парадигмы; так, значимость и употребление родительного падежа (генитива) зависит от того, есть ли в данной парадигме отложительный падеж (аблатив) или же он отсутствует, так как наличие аблатива ограничивает охват функций генитива (таково соотношение русского и латинского языков). То же можно сказаться об «исходном падеже» некоторых языков; ср., например, киргизское YйдYн тоо бийик и русское Гора выше дома.

При изучении согласных нельзя отдельно «изучать» п, или т, или к, а следует рассматривать всю категорию глухих в противоположность звонким, учитывая количество пар по признаку глухости — звонкости, а также и члены этих рядов, остающиеся вне пар. Брать же эти пары и ряды надо как в условиях различения (кол — гол, икра — игра), так и в условиях неразличения, или нейтрализации лук — луг, лук бы — луг бы). При изучении гласных нельзя изолированно «освоить» чуждые русской фонетике передние лабиализованные гласные ü, ö (в немецком, французском, венгерском, в тюркских), а нужно брать все ряды и соотношения передних и задних, лабиализованных и нелабиализованных, а в ряде случаев еще и учитывать особые условия (например, условие губного сингармонизма в киргизском). Тем более недопустимо «отрабатывать» русское ы, как это рекомендуется во многих пособиях и статьях [6], ведь русское ы — это лишь функция твердости предшествующей согласной; ср. князь Иван и без Ивана (в последнем случае вместо и звучит ы, так как з в без твердое). Необходимо освоить категорию твердости—мягкости русских согласных в противопоставлениях твердых и мягких слогов (ляг — лаг, лег — лог, люк — лук — лык), а тогда и ы (разного, кстати, качества) само «ляжет» куда надо.

Тем самым надо осудить широко применяющуюся у методистов «теорию» располагать «звуки чуждого языка по степени трудности в порядке номеров». Трудны не «звуки», а отношения рядов и категорий фонологической системы чужого языка, не совпадающие с рядами и категориями фонологической системы своего языка. То, что в одном языке самостоятельные фонемы, в другом — лишь вариации той же единицы, и наоборот. Не совпадают и сильные и слабые позиции, и варьирование «тех же» фонем в слабых позициях, и результаты варьирования в отношении нейтрализации противопоставленных фонем.

Теория «изолированных и нумерованных по степени трудности звуков» опиралась на автоматический и антиструктуральный подход к языку. Принятие тезиса о системности всех ярусов языковой структуры требует отказа от этой «теории» и изыскания новых системных путей.

Четвертый тезис также стоит в противоречии с обычным методическим рецептом, рекомендующим при овладении чужим языком опираться на навыки родного языка, и, используя «то же», осваивать «не то же».

Уже давно в отношении овладения иноязычным произношением многие лингвисты пришли к обратному положению: для овладения чужим языком надо прежде всего отказаться от своего, преодолеть навыки своего языка и, отталкиваясь от системы своего языка, овладевать чужим языком, так как навыки своего языка — это то сито, через которое в искаженном виде воспринимаются факты чужого языка. Об этом писали Е. Д. Поливанов, К. Бюлер, С. И. Бернштейн, а особенно остро Л. В. Щерба, рекомендовавший прежде всего при овладении нормами чужого языка «... путь сознательного отталкивания от родного языка» [7].

Основываясь на личном практическом опыте, об этом же четко пишет 3. Оливериус (Чехословакия): «Обучение иностранному языку всегда начинается с констатации соблазнительного тождества элементов родного и изучаемого иностранного языка...» И далее: «Чешские слова или предложения... возвращают учащегося очень быстро в сферу родного языка и мешают усвоению русского произношения» [8].

Справедливо писал также Ш. Микаилов: «... особые трудности испытывают учащиеся при изучении звуков, имеющих общие черты со звуками родного языка. И чем больше общих черт, тем труднее достигнуть правильного, точного произношения русского языка» [9]. Поиски «соблазнительных тожеств» своего и чужого — самый опасный путь при овладении чужим языком; эти «соблазнительные тожества» всегда провокационные, что неизбежно приводит к акценту, а акцент может проявляться не только в фонетике, но и в грамматике, и в лексике. Особенно это касается близкородственных языков, где такие «соблазны» попадаются в избытке.

Пятый тезис является логическим выводом из положения об идиоматичности языков и из тезиса о системности языка. Если система каждого языка идиоматична, то можно и должно сопоставлять данный язык только с каким-то определенным другим языком, обладающим иной системой, а не говорить о сопоставлении «вообще»... Трудности при усвоении данного языка носителями различных языков различны, и они выявляются лишь в двустороннем (бинарном) сопоставлении. И преодоление этих трудностей будет различным для носителей различных языков, и план обучения и порядок обучения должен исходить из данного бинарного соотношения систем языков, и он обязательно будет варьировать в зависимости от того, какие языки вошли в сопоставляемую пару.

Так, при усвоении русского языка французами и англичанами трудность представляет оглушение конца слова в русском (лук — луг, одинаково [лук]), так как во французском и в английском языках это позиция различения глухих и звонких согласных (фр. douce 'сладкая' и douze 'двенадцать'; англ., the house [haus] 'дом' и to house [hauz] 'приютить') .Однако для немцев этот случай (а он— кардинальный для русской фонетики) не представляет труда, так как аналогичное позиционное явление имеется и в немецкой фонетике (Rad 'колесо' и Rat 'совет' звучат одинаково: [rаt], но статистически в ничтожных размерах по сравнению с русским языком.

Для тюркоязычных народов, в системе которых имеется явление сингармонизма, большие трудности представляет семитская апофония в арабском, где наряду с «естественной» для тюрков словоформой katala существуют «неестественные»: kutila, katilun, kitalun. Но это «ломаное» в отношении твердости и мягкости слогов построение словоформ нисколько не удивит белоруса, спокойно употребляющего словоформу пирапёлачка!

То же и в грамматике. Русским очень просто усвоить три рода латинских или немецких существительных, но уложить в два рода все существительные во французском уже труднее (даже и для представителей тех южнорусских диалектов, где тоже только два рода и где варенье — «она» ...). А англичанам и тюркам очень трудно освоить русское распределение существительных по родам, так как, кроме имен родства (отец, дед, тесть, зять, жених, муж и т. п. и мать, свекровь, невестка, сноха, золовка, теща, невеста, жена) и названий животных (не всех!), отнесение к роду того или другого существительного не мотивировано. Ср. такие «серии»: река, ручей, озеро; стена, пол, окно, роща, лес, болото и т. п. Даже и фоно-морфологические показатели рода зачастую в русском не однозначны (старшина, староста, мужчина, папа — мужского рода, хотя и склоняются как мама; день, пень — мужского рода, а лень, тень — женского; кстати, названия знаков чаще всего в русском относятся к среднему роду: «жирное 5», «переднее а» и т. п.) [10].

Русским очень трудно усвоить, что во французском, английском, в тюркских языках прилагательные не согласуются в числе, и, наоборот, англичанам, французам непонятно это согласование в русском.

Когда-то А. М. Пешковский очень тонко показал сопоставительное несовпадение славянских и неславянских индоевропейских притяжательных местоимений. «В русском языке возвратность может опираться на все три лица, т. е. себя и свой могут обозначать тожество представляемого предмета с тем, что мыслилось раньше и как я..., и как он... В неславянских индоевропейских языках возвратное местоимение может обозначать только тождество с тем, что мыслилось раньше как он, т. е., проще говоря, может относиться только к третьему лицу... Есть даже языки (например, немецкий), где возвратное прилагательное местоимение может относиться только к он и оно, но не к она; немец говорит она берет себе ее хлеб и не может сказать она берет себе свой хлеб» [11].

И далее: «… выражение он застал мня в своей комнате может иметь два смысла, потому что может восприниматься как субъект того состояния, которое извлекается здесь из значения слова застал. Таким образом, выражение может быть уточнено в в двух направлениях: он застал меня в его комнате и он застал меня в моей комнате. Опять-таки, в языках, где вместо моей нельзя сказать своей, эта двусмысленность невозможна. Но, с другой стороны , в этих языках оказываются возможными двусмысленности возвратных местоимений в таких случаях, в каких по-русски они невозможны. Так, французский и немецкий языки не имеют родительного падежа от слова он, и заменяют его возвратным местоимением свой: немецкое sein и французское son равняется этим двум словам…Таким образом, предложения он берёт свою шляпу и он берёт его шляпу во французском и немецком звучат одинаково» [12].

В отношении лексики дело, конечно, не ограничивается тем, что русскому ребёнок соответствует в эстонском laps, в тюркских бала, в немецком Kind, во французском enfant и т. д. Всё это так. Но гораздо интереснее такие случаи, когда одной лексической единице одного языка соответствуют в другом языке две или более единиц. Так, русскому лёгкий во французском соответствует и facile (leçon ‘урок’) и léger (poid ‘вес’). А наоборот, английскому blue в русском соответствует и синий, и голубой: а русскому серый в киргизском соответствуют и кёк, и боз, и сур; и, опять же наоборот, одному киргизскому кёк в русском соответствуют и синий, и зелёный. Л. Ельмслев приводит аналогичный пример из сопоставления английского и «уэльзского» языков, когда уэльзское glas может значить и «зелёный», и «синий», и «серый», а llwyd и «серый» и «коричневый».

Идея такого сопоставления была намечена Ф. де Соссюром в его «Курсе общей лингвистики», когда он, иллюстрируя идею системности в различных языках, сопоставляет одно французское слово mouton и два его соответствия в английском: sheep ‘баран’ и mutton ‘баранина’ [14]. Здесь были заложены основы структурной лексикологии, к сожалению, слабо подхваченные другими исследованиями.

Особый интерес представляют такие провокационные сходства близкородственных языков, как, например: болгарское стол, что значит не ‘стол’, а ‘стул’; чешское erstvý chléb – не ‘чёрствый хлеб’, а наоборот: ‘свежий хлеб’. Таких примеров в близкородственных языках найти можно множество. И они ещё раз предупреждают: при сопоставлении языков не надо искать сходства. Оно, как правило, провокационно!

Пионером применения сопоставительного метода в отечественном языкознании был Е. Д. Поливанов. В статье «La perception des sons d’une langue étrangère» [15], опубликованной в 1931 г., Поливанов показал, как в разных бинарных соотношениях: русско-японских, русско-корейских, русско-китайских, а также русско-узбекских, русско-английских, русско-французских, русско-немецких каждый раз меняются «трудности» и каждый раз возникают «трудности новые».

Эта принципиально важная статья должна быть компасом всем тем, кто желает писать в области фонологических сопоставлений языков. Особенно хочется отметить одно место в этой статье, где говорится о «переразложении» воспринимаемых звуков чужого языка «в фонологические воспроизведения, свойственные нашему родному языку. Услыхав незнакомое иностранное слово... мы пытаемся найти в нем комплекс наших фонологических воспроизведений, переразложить его в фонемы, свойственные нашему родному языку, и даже в согласии с нашими законами группировки фонем» [16].

Мне уже приходилось цитировать это высказывание Е. Д. Поливанова, но оно так принципиально, что хочется еще раз его напомнить. В 1934 г. Е. Д. Поливанов напечатал написанную им еще в 1919 г. «Русскую грамматику в сопоставлении с узбекским языком», а в 1935 г. — «Опыт частной методики преподавания русского языка узбекам» [17].

В этих книгах Е. Д. Поливанова есть много поучительного для тех, кто пишет «сопоставительные грамматики», но почему-то у многих авторов, следующих за Поливановым, дыхания не хватает. Секрет здесь простой: берясь за такую методическую и прикладную тему, Поливанов оставался всегда лингвистом, и это лингвистическое истолкование фактов практики делает его книгу подлинным образцом нужного подхода к делу. Детальный разбор книг Е. Д. Поливанова я откладываю до опубликования его посмертных статей и забытых публикаций, что запланировано в Институте языкознания в виде сборника под названием: Е. Д. Поливанов, Неизданное и забытое...

Очень интересную статью опубликовал А. В. Исаченко в сборнике «Вопросы преподавания русского языка в странах народной демократии» (1961). В этой статье А. В. Исаченко, совершенно справедливо вспоминая имена В. Гумбольдта, Штейнталя, Финка и Есперсена, связывает вопросы сопоставительного метода с общей типологией языков. А. В. Исаченко правильно утверждает, что «... сопоставлению подлежат не разрозненные и случайные языковые факты, а прежде всего системные элементы языка во всех его планах» (с. 275). Эту статью А. В. Исаченко можно считать установочной для разрешения вопросов сопоставительного метода [18].

В этом же сборнике имеется интересная и нужная статья О. Герменау «О закономерностях, определяющих усвоение русского языка как иностранного». В этой статье совершенно правильно указано» что «при выработке у учащихся правильного произношения русского языка можно наблюдать, как их родной язык во многих, случаях является тормозом и помехой при овладении русским языком» (с. 107) и «база родного языка закономерно оказывает влияние на базу иностранного языка как в процессе слушания, так и разговора на русском языке» (108). «И в области грамматики родной язык часто оказывает тормозящее влияние» (с. 112). Хотелось бы еще отметить такое положение О. Герменау: «Тезис 16. Расхождение между частотой употребления той или иной формы склонения существительных и ее морфологической правильностью повышает трудности начального изучения русского языка как иностранного» (с. 127). (...)

Среди последних публикаций по сопоставительному методу хотелось бы с особым удовольствием отметить уже упоминавшуюся статью 3. Оливериуса «Обучение звуковой системе русского языка в чешской школе» (Чехословакия) [19]. Автор, исходя из «... сопоставления фонологических систем родного (в данном случае — чешского) и русского языков», правильно утверждает, что «сопоставительная фонетика родного и русского языков является ключом к решению вопроса так называемого фонетического минимума» (с. 60).

Выше было уже отмечено интересное рассуждение 3. Оливериуса о «соблазнительных тожествах» близкородственных языков (с. 63), далее следует указание о том, что «порядок тренировки учащихся в произношении отдельных звуков русского языка опирается на сопоставительный анализ фонетической системы чешского и русского языков с учетом фонологичности и частотности данных элементов» (с. 64). Хорошо в этой статье говорится и о том, что «... более эффективно заниматься обучением произношению палатализованных согласных в целом» (с. 64) и что «... принимая во внимание частотность и фонологичность данных явлений, можно определить различную степень желаемой аппроксимации, приближения к правильному произношению» (с. 66).

Хотя у меня и есть возражения автору относительно и и ы (с. 65) и о «трудностях физиологического характера» (с. 66), но в целом — это очень правильная и нужная статья. (...)

Если попытаться расшифровать сакраментальную фразу: «При сопоставительном описании нужна системность», то это значит, что любые факты сопоставляемых языков надо брать в их системе и подсистеме и что этого нельзя добиться простым перечислением, чем более всего грешат сопоставительные пособия. Например, надо не просто рассуждать об эргативной конструкции, а показать, что собой представляет именная парадигма с наличием винительного падежа (как в русском) и с его отсутствием (во многих кавказских, где есть «эргативный падеж»). Или, например, для тех тюркских языков, где нет глагольных форм на -мак, -мек, показать место инфинитива в русской глагольной парадигме. Иными словами, в сопоставительных грамматиках не надо безразлично перечислять все формы, а брать надо лишь то, что дифференциально в соотношении систем двух языков.

Тема сопоставительного метода широко отразилась и в практике диссертаций последнего времени, о чем пишет в своей статье «О сопоставительном методе изучения языков» В. Н. Ярцева [20].

Автор справедливо противопоставляет сравнительно-исторический метод и сопоставительное изучение языков, «... когда в результате этого сопоставления выявляются свойства и особенности этих языков, а не вопросы их родства», и констатирует, что это «... ограничивалось нуждами преподавания иностранных языков и областью перевода с одного языка на другой» (с. 3). Я бы на это заметил, что именно это-то и хорошо, что такие реальные потребности, как преподавание иностранных языков и поиски обоснования перевода, . и вызвали развитие того направления, которое называется сопоставительным методом.

Справедливо сетует В. Н. Ярцева, что в диссертациях в данной области «... большинство диссертантов ограничивается формальным описанием избранного явления сначала в одном языке, а потом в другом, не ставя вопроса о функциональной значимости данного грамматического явления для изучаемого языка и его месте в грамматической системе языка в целом» (с. 4).

Правильно и такое положение В. Н. Ярцевой: «...системный подход при анализе фактов лексики обеспечивает лингвистическую сторону исследования и гарантирует, что выделение данного отрезка словаря основывается не на понятии самом по себе, а на материале, выражающем это понятие в языке» (с. 10). Зато рассуждение о «малоперспективности для лингвиста» сопоставлений в области лексики, обозначающей цвета спектра, несколько удивляет: «Что дает... тот факт, что в русском языке различаются синий и голубой, а в английском языке есть только одно слово blue» (с. 9). Конечно, пример с «лексикой цветового спектра» старый, но он все-таки интересен и именно в системном плане, недаром же его анализирует и Л. Ельмслев. Он пишет: «За пределами парадигм, установленных в разных языках для обозначения цвета, мы можем, вычитывая различия, найти такой аморфный континуум — цветовой спектр, в котором каждый язык произвольно устанавливает свои границы» [21].

Хотелось бы попутно разъяснить одно недоразумение. В. Н. Ярцева пишет: «Несмотря на то, что приоритет в фонологическом исследовании принадлежит русским лингвистам (И. А. Бодуэн де Куртене, Л. В. Щерба), сопоставительное исследование звуковой стороны различных языков у нас, к сожалению, не получило достаточного теоретического обоснования» (8). Но стоит только вспомнить статью Е. Д. Поливанова «1931), книгу С. И. Бернштейна «Вопросы обучения произношению» (1937) и хотя бы серию моих статей конца 50-х годов, чтобы убедиться, что положение В. Н. Ярцевой не соответствует действительности.

Отмеченное выше замечание В. Н. Ярцевой о том, что большинство ограничивается описанием избранного явления в одном языке, а потом в другом, бьет прямо в цель: действительно, в большинстве сопоставительных работ изложение строится по системе старого анекдота о том, как беседовали два мальчика: «А у нас блины!», «А к нам солдат пришел!» Таким способом нельзя построить сопоставительную методику. Это касается не только многих методических пособий, но присутствует даже в труде такого мастера синхронных описаний и межъязыковых контроверз, как А. В. Исаченко; я имею в виду его книгу «Грамматический строй русского языка в сопоставлении с словацким» [22]. Мне представляется, что труд А. В. Исаченко, собственно говоря, по всему замыслу — это описательная грамматика русского языка, а сопоставление со словацким могло бы и не иметь места, и книга от этого только бы выиграла. Конечно, в некоторых случаях и в описательных грамматиках могут иметь место сопоставительные эпизоды, как хотя бы приведенный выше эпизод с возвратными местоимениями у А. М. Пешковского, но здесь это лишь инкрустация. Задача Пешковского показать специфические свойства своего языка, хотя бы и через сопоставление с фактами чужого языка. В сопоставительной же грамматике надо, отталкиваясь от своего, показывать чужое для овладения этим чужим. Тем самым сопоставительная грамматика не должна быть одновременной грамматикой двух языков на равных основаниях: это грамматика чужого языка по сопоставлению с родным языком. И ничем осложнять эту совершенно ясную и четкую задачу не следует. Тем самым «Русская грамматика в сопоставлении с узбекским языком» Е. Д. Поливанова — это русская грамматика, а не узбекская, и под такой рубрикой ее и следует числить.

[Впервые напечатано в журнале: Русский язык в национальной школе. 1962. № 5. С. 23—33.]

Примечания

1. Серебренников Б. А. Всякое ли сопоставление полезно? // Рус. яз. в нац. шк. 1957. № 2. С. 10; см. также ответную статью А. Чикобавы «Сопоставительное изучение языков как метод исследования и как метод обучения» (Там же. 1957. № 6. С. 1).

2. Серебренников Б. А. Указ. соч. С. 10.

3. Там же. — Против этого положения неубедительно протестует Г. Нечаев в заметке «Нужна ли сравнительная грамматика?» (Рус. яз. в нац. шк. 1957. № 6. С. 8).

4. Ва11у Сh. Linguistique générale et linguistique française. Р., 1950; Рус. пер. Е. В. и Т. В. Вентцель. М., 1955. См. ч. II — «Современный французский язык» и в особенности раздел III — «Общие формы выражения».

5. См. хрестоматию «Античные теории языка и стиля» (М.; Л., 1936. С. 84).

6. К сожалению, и наша методическая литература, и научные статьи на эти темы богаты рекомендацией «поштучного» заучивания изолированных звуков, например: Серебренников Б. А. Указ. соч. С. 15 (о татарском а и марийском ы); Микаилов Ш. Знание родного языка учащихся необходимо // Рус. яз. в нац. шк. 1957. № 6. С. 10 (о русском ы) и мн. др.

7. См. об этом: Реформатский А. А. Фонология на службе обучения произношению // Рус. яз. в нац. шк. 1961. № 6. С. 67, 68

8. Оливериус 3. Обучение звуковой системе русского языка в чешской школе // Рус. яз. в нац. шк. 1961. № 6. С. 63.

9. Микаилов Ш. Указ. соч. С. 10.

10. См.: Серебренников Б. А. Указ. соч. С. 13.

11. Пешковский А. М. Русский синтаксис в научном освещении //4-е изд. М., 1934. С. 144—145

12. Там же. С. 147 – 148.

13. См. Ельмслев Л. Пролегомены к теории языка // Новое в лингвистике. М., 1960.Вып. 1. С.311.

14. В русском переводе «Курса общей лингвистики» (1934) Соссюра английские примеры заменены русскими (с. 115), что, однако, не меняет сути изложения.

15. Polivanov E.La percetion des sons d’une langue étrangère // TCLP. 1931. Р. 79 еtс.

16. Ibid Р. 79—80.

17. Поливанов Е. Д. Русская грамматика в сопоставлении с узбекским языком. Ташкент, 1934; Поливанов Е. Д. Опыт частной методики преподавания русского языка узбекам. Ташкент; Самарканд, 1935 (2-е изд. под названием «Опыт частной методики преподавания русского языка» — Ташкент, 1961).

18. Это не исключает некоторых моих несогласий с автором; см., например, с. 274,. о лексической и структурной близости славянских языков, где не учтена провокационность такой близости, а также с. 276, 280, 281, где у меня нет также согласия с положениями автора.

19. Рус. яз. в нац. шк. 1961. № 6.

20. Ярцева В. Н. О сопоставительном методе изучения языков // Филол. науки. 1960, № 1.

21. Ельмслев Л. Указ. соч. С. 311. См. также: Реформатский А. А. Термин как член лексической системы // Проблемы структурной лингвистики. 1967. М., 1968.

22. Исаченко А. В. Грамматический строй русского языка в сопоставлении с словацким. Братислава, I, 1954; II, 1960.