(Стеблин-Каменский М.И. Спорное в языкознании. - М., 1974. - С. 74-80)
Перенос фонологических терминов в описания не фонологических явлений получил
настолько широкое распространение в языкознании, что в сущности стал одним из
методов этой науки. Какой лингвист, если он не был абсолютно чужд веяний последних
десятилетий, не употреблял терминов "оппозиция", "нейтрализация",
"маркированность" и т.д. в описании не фонологических явлений? Случаи
пременения такого метода описания слишком многочисленны, чтобы их можно было
рассмотреть все по отдельности. но рассматривать только некоторые из этих случаев
едва ли целесообразно: они могут быть не типичны и, следовательно, не оправдывать
общего вывода. Я поэтому отвлекаюсь от частных случаев применения данного метода
и обращаюсь к его сущности.
Сознают ли те, кто практикует данный метод описания, или нет, сущность его
определяется тем, как решается одна из кардинальных проблем языкознания, а именно
- проблема соотношения двух основных планов языка - плана выражения и плана
содержания. Я принимаю за очевидное, что проблема эта имеет по меньшей мере
два следующих решения, взаимно исключающих друг друга.
Одно из этих решений заключается в том, что план выражения признается структурно
тождественным плану содержания. Такое структурное тождество, как известно, постулировал
Л. Ельмслев. По его идее, в языке и план выражения и план содержания имеют форму
и субстанцию, причем форма содержания формирует свой материал в субстанцию содержания
совершенно так же, как форма выражения формирует свой материал в субстанцию
выражения. Эта поразительно стройная и цельная концепция гениального создателя
глоссематики и есть, очевидно, то, что можно назвать "идеей изоморфизма"
или "теорией изоморфизма". Идею эту невозможно опровергнуть: она была
высказана как постулат, т.е. никаких доказательств в ее пользу не было приведено,
и, следовательно, ее можно только либо принять, либо не принять.
Если принять постулат Ельмслева, то тогда любым элементам или явлениям одного
плана языка должны быть найдены соответствия в другом его плане. Если же эти
соответствия не обнаруживаются в результате наблюдения действительности, то
они должны быть постулированы. Так, если в плане выражения наблюдается ограниченное
число единиц, не обладающих знаковой функцией, но комбинирующихся в единицы
второго порядка, обладающие этой функцией, то, поскольку в плане содержания
не наблюдается такого, пользуясь удачным выражением А. Мартине, "двойного
членения", необходимо постулировать либо наличие такого членения и в плане
содержания, либо его отсутствие и в плане выражения. Таким образом, найденное
посредством наблюдения языковой действительности в сущности вообще перестает
играть какую-либо роль в описании языка. Вместе с тем именно в этом случае вполне
закономерным становится перенос терминов, используемых в описаниях плана выражения,
в описания плана содержания. Правда, еще последовательнее было бы для обозначения
постулируемых элементов или явлений вообще не пользоваться терминами, возникшими
в результате наблюдения языковой действительности, а создавать новую терминологию,
в которой каждый термин был бы представлен в двух вариантах - один для плана
вырадения, другой для плана содержания, что, как известно, отчасти и имело место
в глоссематике ("кенема", "плерема" и т.п.).
Можно, однако, не принять постулата Ельмслева и основываться в решении проблемы
взаимоотношения двух планов языка на данных, найденных в результате наблюдения
языковой действительности. В таком случае неизбежным оказывается второе из двух
взаимно исключающихся решений данной проблемы: между планом выражения языка
и его планом содержания нет структурного тождества. И действительно, в плане
выражения, как правило, находят ограниченное число единиц, которые обладают
только диакритической, но не знаковой функцией и комбинируются в единицы второго
порядка, обладающие знаковой функцией, между тем как в плане содержания, как
правило, находят практически неограниченное число единиц, которые существуют
только как содержание знаков, комбинируются только в себе подобные единицы и
разлагаются только на них.
Такое соотношение языковых планов (которое, казалось бы, противоположно тому,
что естественно назвать их "изоморфизмом") не исключает, конечно,
возможности сравнения этих планов и установления известного сходства между ними.
Ничто не мешает также распространить термин "изоморфизм" и на такое
сходство. Но в таком случае "изоморфизм" не будет обозначать структурного
тождества языковых планов.
Дело в том, что сходство и тождество - это разные вещи. Установление тождества
- это операция, специфичная для науки. Установление сходства - это то, что в
поэтике известно как сравнение, т.е. сопоставление одного явления с другим,
имеющие с ним общие признаки, или метафора, т.е. переносное значение, основанное
на таком сопоставлении. Таким образом, обозначение, полученное в результате
сравнения элементов или явлений разных планов языка, - это, в сущности, своего
рода метафора. Когда термины "оппозиция", "нейтрализация",
"дифференциальный признак" и т.п. применяются к не фонологическим
явлениям, то это, так сказать, "фонологическая метафора".
В том, что это действительно только своего рода метафора, убеждает следующее
элементарное соображение. Ведь оппозиция (или противопоставление) в фонологии
- это различие элементов, которое используется для дифференциации того, что
означают состоящие из них совсем другие элементы. Между тем никакие другие языковые
различия не подразумевают такого "двойного членения", т.е. не являются
различием между элементами первого порядка, которые используются для различия
между состоящими из них элементами второго порядка. Следовательно, где нет "двойного
членения", нет и оппозиции в терминологическом смысле этого слова. И то
же самое mutatis mutandis относится ко всем прочим фонологическим понятиям,
поскольку все они подразумевают фонологическую оппозицию как исходное понятие.
Но раз между структурами двух планов языка есть только сходство, а не тождество,
то нет принципиальной разницы между метафорой, полученной в результате сравнения
двух планов языка, и метафорой, полученной в результате сравнения плана выражения
языка с любым другим "планом" в широком смысле этого слова. Различие
между значащими языковыми единицами похоже на оппозицию в фонологии только постольку,
поскольку оно тоже различие. Оно так же или даже больше похоже на любые другие
различия в реальном мире или мире идей, в природе или обществе, в жизни или
искусстве, например такие, как различие между добром и злом, жизнью и смертью,
днем и ночью и т.п. С той же степенью точности, с какой говорят о "дифференциальных
признаках" значащих звуковых единиц, о "нейтрализации оппозиции"
между ними, или о "немаркированном члене" такой "оппозиции",
можно было бы назвать "дифференциальными признаками" любые конституирующие
признаки чего-либо, например химического вещества или литературного персонажа,
а "нейтрализацией" - любое изчезновение различия, например между красками
с наступлением темноты или между культурными ценностями с падением культуры,
а "немаркированным членом оппозиции" - одну из любых двух противоположностей,
которая существует и в отсутствии другой, более распространена, чем другая,
или как-нибудь иначе первична по отношению к другой, например добро или зло,
жизнь или смерть, день или ночь в соответствующих "оппозициях". Пример
такого расширения сферы употребления "фонологической метафоры" показал
Р. Якобсон, когда он, подводя итоги девятого конгресса лингвистов, говорил о
его "дифференциальных признаках". Однако, если не считать некоторых
робких попыток в этнографии и фольклористике, "фонологическая метафора"
до сих пор не вышла за пределы языкознания. По-видимому, это объясняется тем,
что вне языкознания "фонологическая метафора" оказывается стилистически
диспартной и производит поэтому комический эффект.
То, что метод метафоры - это скорее метод поэзии, чем науки, само по себе
вряд ли дискредитирует "фонологическую метафору". В частности, использования
метода поэзии в языкознании может быть способствовало бы тому, что с этой науки
было бы снято обвинение в дегуманизации, которое выдвигалось против нее в последнее
время. По-видимому, однако, "фонологическая метафора" кое в чем все
же существенно отличается от поэтической метафоры.
Поэтические метафоры подразумевают сходство вообще и притом обыкновенно -
вполне конкретное сходство, между тем как "фонологическая метафора"
обычно подразумевает лишь "структурное" сходство, т.е. сходство в
самом общем и неопределенном смысле: ведь неясно, что такое "структура",
неясно, даже, есть ли это нечто, присущее наблюдаемому объекту, или нечто, привносимое
в него наблюдателем, и от того, что слово "структура" (подобно некоторым
другим словами, излюбленным лингвистами, например, таким, как "моделирование")
очень много употреблялось в чисто орнаментальной функции, значение его отнюдь
не стало яснее.
В то время как эффект поэтических метафор обычно основывается на их новизне,
неожиданности и оригинальности, для "фонологической метафоры" всегда
характерна абсолютная шаблонность: в ней всегда фигурируют "оппозиция"
или "нейтрализация", или "маркированность", или "дифференциальные
признаки" и т.п. В этой связи нельзя не вспомнить Е. Куриловича, который
сравнивал элементы слога с членами предложения, синсемантические элементы с
просодемами и т.д. и говорил о "синтаксических функциях" гласных и
согласных, "сочинении" и "подчинении" в фонологии и т.п.
Его изоморфистские метафоры, в отличие от обычной "фонологической метафоры"
(с которой они логически, по-видимому, тождественны), обычно не уступают в оригинальности
лучшим поэтическим метафорам.
Непременное условие поэтической метафоры - сознание того, что предметная соотнесенность
слов сдвинута. Именно сознание того, что сравниваются не тожественные объекты,
обусловливает эффект поэтической метафоры. Между тем, когда говорят об "оппозициях",
"нейтрализациях", "маркированности" и т.п., имея в виду
семантические, синтаксические и прочие не фонологические явления, то такого
сознания может, по-видимому, и не быть. Другими словами, "фонологическая
метафора" - это метафора, которая может не осознаваться, т.е. нечто двусмысленное
и противоречивое.
Наконец, в то время как в поэтической метафоре обычно используются слова,
не представляющие собой научных терминов, в "фонологической метафоре",
наоборот, используются обычно научные термины, т.е. слова, функция которых -
точно обозначать совершенно определенные явления. Термин в метафорическом значении,
т.е. обозначающий не точно и не данное явление, используется в функции, противоречащей
его сущности. Естественно поэтому, что, если расшифровать поэтическую метафору,
т.е. заменить слова, употребленные метафорически, словами с прямой предметной
соотнесенностью, то обычно описание теряет - становится менее ярким, наглядным
и т.п., между тем как если расшифровать "фонологическую метафору",
т.е. фонологические термины заменить терминами, специфичными только для данной
области языкознания, то обычно описание выигрывает - становится более простым
и точным. Но термины - это также слова специального, научного языка. Поэтому
их побочная функция - сигнализировать о том, что текст, в котором они используются,
это научный текст, что автор текста в курсе современной научной терминологии
и т.д. Когда термин используется в функции, противоречащей его сущности, эта
побочная функция, естественно, выступает на первый план. Употребление "фонологической
метафоры", или, вернее, злоупотребление ею, с целью доказать свою осведомленность
в современном языкознании и тем самым свою научную квалификацию - соблазн, против
которого трудно устоять, особенно в диссертации на соискание ученой степени.
В защиту фонологической метафоры можно было бы сказать только то, что она
в ряде случаев позволяет нам, лингвистам, ввести в описание некоторые математические
обозначения: "оппозиции" всегда можно изобразить посредством плюсов,
минусов и нулей, таким образом построить матрицы и т.д. Но на это следовало
бы возразить следующее. Математика, конечно, прекрасная вещь. Недаром Новалис
представлял себе жизнь богов как математику. Однако Новалис едва ли представлял
себе математику как цирковое представление, заключающееся в том, что дрессированные
тюлени подталкивают головами кубы, на которых намалевано "2", "х",
"2", "=", "4", и таким образом складывают формулу
2 х 2 = 4. Между тем я боюсь, что формулы, которые мы вводим в языкознание благодаря
"фонологической метафоре" могут подчас походить именно на такое цирковое
представление.
Впрочем, есть другие и более важные причины популярности "фонологической
метафоры". Ее популярность исторически обусловлена, конечно. "Фонологическая
метафора" - это одно из проявлений того влияния, которое фонология, как
наиболее богатая достижениями область языкознания, оказала на другие его области.
"Фонологическая метафора" - это как бы попытка сдублировать, хотя
бы терминологически, достижения фонологии. Была ли, однако, это попытка полезной?
