Г. Ф. Ковалев

РУССКИЙ МАТ - СЛЕДСТВИЕ УНИЧТОЖЕНИЯ ТАБУ

(Культурные табу и их влияние на результат коммуникации. - Воронеж, 2005. - C. 184-197)

 
Мат сильно распространен в русском народе. Причем в простом народе, особенно деревенском, он и не почитался за сквернословие. Были теории, что русский человек богобоязнен, а матерщина навязана, дескать, тюрками-иноверцами. Поэт И. Шкляревский в своей поэтической были «Пир» осторожно спрашивает читателя:
 
«А бранились теперешним матом
или с кислою вонью Орда
занесла его к нам в города?»
 
Однако анализ аналогичной лексики в современных славянских языках говорит о всеобщем славянском характере мата. Например, словарик сербской бранной фразеологии, подготовленный Неделько Богдановичем, показывает, что не только лексика, но и модели обсценных выражений в сербском и русском очень близки, сравните: "У уста те jебем, Jебем те у дупу, Маjку ти jебем" (Богдановиђ 1998, с. 18, 19, 24). То же можно сказать и о моделях бранной лексики словацкого языка: "jebat' koho i bezpred; jebat' koho, čo" (Hochel 1993, s. 91), или польского: "jebać (kogo) "kopulować" (Tuftanka, 1993, s. 37). Кстати, о польском мате Липняцкая высказалась так: «В Польше есть специалисты, способные крыть матом, не повторяясь, в течение получаса, но эта способность связана скорее с профессией, нежели с национальностью, и тут лидируют военные, водопроводчики и врачи. Правда, если поляк хочет выругаться по-настоящему, он использует русский мат» (Липняцкая Е. 2001, с. 68).
Во многом распространению мата способствовало не только отсутствие должного уровня культуры пользования им, но и официозный на него запрет. Запретный плод сладок, особенно для людей только входящих в общественную жизнь. Подросток, употребляя бранную лексику, как бы приобщается к кругу взрослых» людей, которым «по закону» разрешается выражаться намного свободней, нежели молодым С другой стороны, мощный потенциал неприличных слов в семантике, свободное их варьирование, прекрасная словообразовательная разработанность позволяют некоторым людям, вообще не выходя из рамок мата, выразить все, что они пожелают. Па помощь приходят мимика, жест, интонация, а также характерный ситуативный контекст. Например: «Ну, chu'li ты? Да ни сhujа'! А chu'li делaть-то будем? - Да сhuj с ним! - Ни chuja' себе! Это ж рizde'с полный! Ни chuja', прорвемся!» (из разговора двух новых русских о сорвавшейся торговой сделке). Интересен аналогичный случай, произошедший с известным лингвистом А. А. Зализняком и описанный А. К. Жолковским. А. А. Зализняк разворачивался перед гуманитарным корпусом МГУ на своем «Москвиче». В это время на него чуть не наехал самосвал, шофер которого высунулся из кабины и заорал матом. А. А. Зализняк так передал фразу, сказанную шофером: «При дамах я не могу буквально повторить то, что он сказал. Поэтому я переведу его реплику на семантический язык или лучше на куртуазный язык «Тысячи и одной ночи»: «О. неосторожный незнакомец! Пожалуй, следовало бы наказать тебя ударом но лицу...» <...> При этом, - продолжал Андрей, - все богатство значений, заданных элементами «неосторожный», «наказать», «удар» и «лицо», было передано с помощью ровно трех полнозначных слов, образованных от одного и того корня. Задача имеет одно решение, - торжественно закончил он» (Жолковский А., 2000, с. 64). Как видим, шофер, человек простой, обошелся всего лишь одним единственным корнем великого и могучего русского языка, но сколько экспрессии! И все понятно.
Пример полифункциональности матерщинной лексики показал и М. М. Пришвин, правда, через признанный народом русским тюркский заменитель:
«Елдан. Вы, люди далекие от деревенского народа, не представляете, как опустошает душу простолюдина частая смена правительства. Вот иду я в деревню со списком новых министров.
- Новые министры!
- Опять? Не читайте, не надо! Елдан с ними!
- Они вся наша надежда!
- Елдан там надежды: придет ерманец и больше ничего.
- Как ничего?
- Так ничего, придет, и елдан с ними, пускай приходит, один конец.
- Ни елды!
И там и тут слышится одно слово:
- Елдан!
Нужно все-таки вам сказать, что такое значит слово «елдан»: это значит так: если вы, например, возьметесь писать повесть и бьетесь над ней день и ночь, неделю, две, отложили на месяц, опять ничего не выходит, через год опять ничего и, наконец, поняв окончательно, что из повести ничего не выйдет, разорвал черновик, швырнул в корзинку и сказал: «Черт с ней, с этой повестью, елдан с ней!»
- А как же государство?
- Елдан с государством.
- Россия?
- Елдан с ней!
И со всем на свете елдан, а бы вот успеть до посева озими додвоить пар да перевезти бы на гумно хлеб» (Пришвин М. М , 1991, с. 340). Конечно, М. М. Пришвин, будучи человеком интеллигентным, слегка лукавил, не открывая истинного значения слова «елдан/елда». Однако оно в разных вариантах дано в словаре В. М. Мокиенко: «Елда, ж. Прост. эвфем. Мужской половой орган (особенно - большого размера). См. Елдак» (Мокиенко В. М., 1995, с. 27).
Откуда же взялся русский мат? Кто к нам его занес? А никто нам его никогда не приносил. Это наше родное, тщательно скрываемое детище. Практически нет отечественных официальных словарей, в которых бы матерщина соседствовала со словарными статьями высокого стиля. Упоминание о некоторых словах такого типа есть лишь в словаре В. И. Даля, да и то только в Бодуэновой редакции (Даль-4, ст. 1244), да еще в таком специальном словаре, как Этимологический словарь славянских языков (ЭССЯ-8, с. 114). Упоминание этих двух словарей уже говорит о многом: данная лексика глубоко народная, древняя и чисто славянская. Жизнь неприличных слов напоминает историю человеческого общества: человек рождается голым и нисколько этим не смущается, а если позволяет климат, то и всю жизнь ничем себя не прикрывает. В тех же местах, где человеку необходимо от климата защищаться одеждой, было выдумано, что голый - это весьма и весьма неприлично. А. А. Ахматова, отметив, что греки своих богов изображали нагими, гневно заявила: «Считать наготу непристойной - вот это и есть похабство» (Чуковская Л. К., 1996, с. 107). Та же ситуация с одеждой была потом повторена в славянских языках и со словами, обозначающими гениталии и процесс порождения нового поколения.
Общеславянский глагол *jebati/jebti мог иметь два значения: 1) бить. ударять и 2) обманывать. Значения эти только на первый взгляд кажутся совершенно разными. На самом же деле связь между ними самая прямая: могу стукнуть, могу и обмануть. В первом случае будет больно, во втором - обидно. Интересно, что и в русском языке эти же значения вполне сохранились, ср.: jebanut' - 'ударить, стукнуть'; objebat' - 'обмануть'. Эти значения сохранились практически во всех славянских языках, но вполне легитимно, а не зацензурно они существуют (и активно функционируют) в лужицких языках. Не будем брать обычные словари (типа словаря Арношта Муки, который сродни словарю В. И. Даля в Бодуэновой редакции), возьмем «официальный» орфографический словарь верхнелужицкого языка и обнаружим там следующее: jebacny - 'обманный', jebak - 'обманнщк', jebanje/jebanstwo - 'обман, мошенничество', jebас 'обманывать' (Volkel 1981, s. 145), Видимо, и настоящая фамилия чешского поэта-символиста Вацлава Ебавого (псевдоним - Оттокар Бржезина, 1863-1929) связана с этим же корнем и с этим же значением.
Интересно, что в словаре верхнелужицкого языка, составленном в 1693-1696 гг. Абрахамом Френцелем, корень глагола jeb- обозначен как совершенно невинный, со значением «обманывать, вводить в заблуждение». Здесь же. дается и семантика, которая впоследствие, возможно, вывела этот корень в «неприличные»: не только «обманывающий» - fraudo, fallo, но и сам «заблуждающийся» - еrrо, то есть. «находящий ошибочный приют». Однако выражение этих значений в данной форме восточнославянские языки полностью табуировали вследствие перехода лексики, выражающей эти значения, в разряд инвективной. «Похабное» значение глагол *jebati/jebti мог приобрести уже и общеславянскую эпоху, доказательством чему служит наличие его и целом ряде славянских языков (болгарский, польский, сербский, чешский, все восточнославянские). Значение это и в современном русском вербализовалось в значительной степени через посредство телевизионных переводов в слове трахать(ся).
Именно с эгим значением (и, видимо, довольно давно) глагол *jebati/jebti вошел в ставший уже междометием фразеологизм job tvoju mat'. Кстати, это любимое выражение нобелевского лауреата И. Бродского: только в одной книге С. Волкова «Диалоги с Иосифом Бродским» знаменитый поэт употребил это выражение около десяти раз. Правда, книга были сделана из магнитофонной записи двух мужчин, но вышла на очень широкую публику. Выражение это можно отнести к очень древнему периоду; конец эры матриархата и складывание патриархата. И значение его уже в ту пору было отнюдь не похабным, а скорее имущественным. Обладающий матерью рода становился хозяином рода. Поэтому древнее значение выражения job tvoju mat' необходимо было понимать как; «я теперь ваш отец» или «я теперь - хозяин всего, что вам принадлежало» Кстати, несколько иную, но близкую трактовку данной ситуации давал и Д. К. Зеленин: «Так называемая матерная русская брань равносильна, собственно, бранным выражениям: молокосос, щенок и т. н., подчеркивающим юность и неопытность объекта брани. Ругающийся выставляет здесь себя как бы отцом того, кого он бранит, неприличная формула матерной ругани означает собственно: я твой отец! точнее: я мог быть твоим отцом!» (Зеленин Д. К., 1930, с. 18-19). Мы не имеем прямых доказательств этому в ранних письменных источниках, но позднейшие исторические факты красноречиво свидетельствуют об этом. Так, великий князь Владимир начал править в Киеве после убийства родного брата Ярополка, женившись на его невесте Рогнеде и взяв в наложницы его жену гречанку Анну, уже беременную и затем родившую ему сына убиенного Ярополка - Святополка. Князь Мстислав (сын Владимира Мономаха), убив касожского (адыгского) князя Редедю, в жены взял себе жену убитого, притом, что очень важно, уже имевшую от Редеди двух сыновей. Мстислав назвал пасынков Юрием и Романом, позднее выдав за последнего свою дочь.
Поэтому проницательный знаток истории славянской лексики Р. Брандт, сопоставив глагол *jebati/jebti с древнеиндийским jabh (jabhati-te), заметил: «Как переходное значение для чeшско-лужицкого слова приходится выставить «ругаться по матерному», предполагая существованье матерщины у праславян и отказываясь от объяснения ея у русских и у сербов заимствованьем у татар и у турок» (Брандт Р., 1915. с. 355).
Наиболее популярным в последнее время оказалось предположение, что ранее выражение job tvoju mat' было оскорбительным и вместо предполагаемого «я» агент действия выражался словом «пёс» (саnis). Об этом говорит Б. А. Успенский, приводя множество примеров, которые все же мало что доказывают (Успенский Б. А., 1996, с. 109-126). В. Ю. Михайлин справедливо полагает, что не в псе дело, а просто мат - это мужской обсценный код (Михайлин В. Ю., 2000, с. 348).
Мы же полагаем, что это уже вторичное формирование анализируемою выражения. Скорее всего, первичным было выражение с «я». Оно совершенно не было оскорбительным, хотя и обозначало именно совокупление. Однако означало оно не секс, не надругательство как таковое, а определяло лишь власть, точнее обладание властью в не своем роду.
То же выражение, но с «псом» - позднейшее, оно имело уже вполне определенную цель; оскорбить весь чужой род, отсюда выражения «сукины дети», «сукин сын», польск. psia krew. (Видимо, первичным термином и, естественно, не оскорбительным был волчица, а не сука. Это отражено и в легенде о капитолийской волчице, взрастившей Ромула и Рема) Кстати, Собакевич у Н. В. Гоголя в «Мертвых душах» - тоже «сукин сын». Если разложить фамилию Собакевич по семантическим элементам, то выясняется, что таковыми являются суть: собака («сука») + евич («сын, потомок») = «сукин сын». Это уже эпоха патриархата, оскорбление, таким образом, наносилось не столько женщине, сколько мужчине, рогатому главе рода, видимо, поэтому отсутствует широкое употребление выражения «сукина дочь». Сравните весьма показательное замечание М. И. Цветаевой: «Незаконными должны быть только мальчики, вернее - незаконные должны быть только мальчики, «незаконная дочь» - даже не звучит!» (Цветаева М. И., 1997, с. 287).
Нельзя не согласиться при такой постановке вопроса с, казалось бы, парадоксальным мнением того же Р. Брандта, что «матерная брань коренится не в презрении к матерям, а в уважении: при первоначальном, сознательном, его употреблении, несомненно имелось в виду, что человек сильнее, чем личную обиду, почувствует обиду, нанесенную его матери» (Брандт Р. , 1915, с. 356).
Понятно, что при таком значении глагол *jebati/jebti постепенно стал переходить в разряд ругательных и потому в дальнейшем неуклонно начал табуироваться, особенно в восточнославянских языках.
Что же касается «неприличных» наименований гениталий, то и они не позаимствованы из тюркских языков, а имеют глубокие общеславянские корни. Название мужского органа, как известно, состоит из трех букв. И оно является однокоренным словам хвост и хвоя из древнего корня *XŪ- с первичным значением «отросток, побег». Так же трактует и Е. Подвальная: «Известное же для русского языка слово хуй, хуя этимологически трактуется как родственное лит. skuj 'хвоя', примечательным является рефлекс этого слова в албанском hu 'кол', membrum virile'; здесь мы видим то же семантическое развитие, что и в исп. carajo, возводимом к гр. χαράκιον, дeминутиву от χαράξ 'кол'. Данное русское слово относится, таким образом, к группе слов, объединенных вокруг индоевропейского *skēu- 'быть острым' и согласуется с распространенной семантической моделью» (Подвальная E., 1996, с. 78). Первая фиксация этого слова в русском языке принадлежит ... немцам, которые просто не могли не включить его в свой разговорник, причем снабдили его праславянским синонимом: "Сhuy. Aber. Кur. Meuster manek den schenkeln" (Falowski 1994, s. 33.). A. Фаловски, исследовавший и опубликовавший самые старые немецко-русские разговорники, отметил, что слово chuj «несколько позднее зафиксировано у Т. Fennе (Tonnies Fenne, Low German Manual of Spoken Russian. Pskov 1607. (Vol.III. Russian-Low German Glossary. Copenhagen, 1985, р.339): гуи gui - mahns gemechte» (Falowski 1996, 8.87). О лексеме же кур автор вполне справедливо пишет: «Относится несомненно к праславянской эпохе как 'gallus, петух'. Значение 'реnis' следует признать вторичным но отношению к 'gallus'» (Ibidem). Далее А. Фаловски, опираясь на данные болгарского и других южнославянских языков, делает вывод, что «... уже праславяне использовали лексему kur в сексуальном значении» (Ibidem).
Е. Подвальная приводит несколько иную трактовку этой лексемы. Приводя полабское рeizdа - «седалище», то же в древнерусcком рeizdа, она полагает: «...славянское слово обычно трактуется как имеющее индоевропейское происхождение, причем и семантически совершенно отличное от тюрко-монгольского: оно объясняется либо как приставочное образование от *sed- [*pi-sod-a], либо как композит от *реs- 'membrum virile' [*pe(i)s-(s)tha]» (Подвальная Е., 1996, с. 78). Однако, но болгарским данным из сферы диалектной лексики и народной ономастики, наша трактовка более верная: этим именем в болгарской гидронимии часто называется любая расщелина в скале, из которой течет вода, сравните такие гидронимические названия, как Пизда, Пиздина Вода, Пиздица, Пиздишка ряка (Балкански 1996, с. 36-37; Ангелова-Атанасова 1996, с. 338).
Относительно лексемы manda польский исследователь категорично заметил; «Мaнда является безо всяких сомнений заимствованием из польск. meda, menda, 'зоол. phithirius pubis a. pediculus pubis, owad polpokrywy waszowaty' (Slownik języka polskiego. Warszawa, 1902, t. II, s. 933). Этимологически связано прасл. mądо 'testiculus; jadro'» (Falowski 1996, s. 88). Однако в русском языке кроме этого слова есть еще слово, обозначающее вообще половой орган (чаще мужской) - mude. Сравните приводимое М. М. Пришвиным народное название травы: «Кувшинки еще не цветут, торчат острые резаки (мудорез)...» (Пришвин М. М., 2004, с. 76). Правда, это слово (mude, muda) первично обозначало мошонку (мужские яички), отсюда бранное слово mudak, прежде обозначавшее мужчину со слишком большой мошонкой, которая мешала ему в хозяйственных работах. Кстати, фамилия Мудaковы была распространена у донских казаков (Корягин С. В.,1997).
И, наконец, о том слове, которое сейчас повсеместно заменяется эвфемизмом блин. О нем и его происхождении хорошо сказал В. В. Колесов: "Кстати, и известное слово, именующее распутницу, по происхождению - высокий славянизм, и до XV в. оно имело значение «лжец, обманщик» (что связано с общим значением корня, того же, что и в слове - заблуждение)" (Колесов В. В., 1991, с. 77). И действительно, в русском языке сохранилось слово блудить, первое значение которого было - «заблуждаться, стоять на распутьи и не знать истинной дороги». Второе же значение его уже телесное - буквально «распутничать». Польский язык тоже сохранил первичное значение этого корня: błąd- «ошибка, заблуждение», błąkac - «блуждать, бродить без цели», отсюда сравните русск блукать, błedny - «ошибочный, неверный» и błednik - «лабиринт, ошибочный или непонятный путь». Далее В. В. Колесов говорит о проблеме фиксации этого слова в словарях: «В прямом значении оно употреблялось долго, но во времена бироновщины исчезло из книг как слово непристойное. Академические словари его не включают, но «Словарь русского языка XVIII века» дает его со всеми производными, оговаривая, что после 30-х годов оно стало непечатным» (там же, 6. 78). Однако в народе это слово живет полнокровной жизнью. Используется оно в двух значениях: 1) распутная женщина, 2) просто междометие, лишенное какого-либо смысла, но повторяемое через слово. Поэтому вполне закономерно прозвучала победняя реляция капитана В. Макова о действительно первом водружении красного полотнища над еще не совсем поверженным рейхстагом: «Куда водружать? На фронтоне увидели конную женскую статую. В ее корону знамя и установили. «Воткнули в голову какой-то немецкой б...» - лаконично доложил но рации капитан» (Осипов С., 2003,  № 19, с. 6).
И, наконец, весьма оригинально, идя от реальной жизни, освятил русский мат известнейший профессор-литературовед П. А. Николаев, ветеран Второй мировой: «Вот утверждают, дескать, на войне ребята бросались в атаку, выкрикивали: «За Родину! За Сталина» Но во время бега невозможно произнести этой фразы - дыхания не хватит. Бежит мальчик семнадцатилетний и знает, что погибнет. После каждой такой атаки во взводе погибала половина. И они выкрикивали мат. Они спасались этим, чтобы не сойти с ума. Есть мат, который священен. Когда идут но улице молодые разгильдяи с бутылками пива и девчонки рядом ругаются, у меня это вызывает рвотные чувства, потому что я воспринимаю как оскорбление по отношению к мату, с которым погибали дети России...» (Лит. газ., 2004, № 37. с. 11).
Что же касается до употребления матерщины в художественной литературе, то эта проблема художественного вкуса писателя, его чувства меры. Возьмем хотя бы Юза Алешковского, виртуозно употребляющего мат в своем творчестве. Как бы в подтверждение наших слов писатель, известный употреблением ненормативной лексики в своих произведениях, так охарактеризовал свое отношение к матерщине: «Я думаю, что так называемые матерные слова поначалу-то были словами не ругательными, а сакральными, священными Поскольку органы наши, гениталии мужчин и женщин, - они же воспроизводят бытие будущих поколений. И пра-пра-прачеловек не мог не испытывать восторга и ужаса перед воспроизводительной родовой деятельностью своей. По важности выполняемых функций половые органы - это number one. Я даже считаю, что их деятельность важнее деятельности мозга.
И это остается загадкой, - почему слова сакральные, священные, имевшие несомненное отношение к фаллическому культу и культу Матери земли, стали словами запрещенными, презираемыми и тем не менее употребляемыми» (Шигарева Ю., 1999, № З8, с. 19).
Юз Алешковский, видимо, прав. Действительно, лексика, означающая гениталии, в эпоху язычества была сакральной. Знаменитый славянский бог Святовит (Збручский идол) был выполнен в виде огромного фаллообразного монумента. С переходом же к христианству святыни язычества были уничтожены, знаковые системы резко поменялись, и фаллоозначающая лексика оказалась табуированной, неприличной.
Об этом же с сарказмом написал В. В. Розанов: «...у христиан все «неприличное», - и по мере того как «неприличие» увеличивается - уходит «в грех», в «дурное», в «скверну», «гадкое»: так что уже само собою и без комментарий, указаний и доказательств, без теории, сфера половой жизни и половых органов - этот отдел мировой застенчивости, мировой скрываемости, - пала в преисподнюю «исчадия сатанизма», «дьявольщины», в основе же - «ужасной, невыносимой мерзости», «мировой воли»...» (Розанов В. В., 2002, с. 92).
И все же «неприличная» лексика осталась в народе весьма популярной. По данным опроса ВЦИОМ, 12% опрошенных употребляют в своей речи мат часто, 48% - иногда, а 40% скромно, и лукаво ответили: «почти никогда» (Аргументы и факты, 2001, № 4. с. 16).
Другой писатель, А. Королев определяет мат несколько по-иному, хотя и не особенно расходясь во мнении с Ю. Алешковским: «Мат есть публичное оскорбление сакральных запретов» (Королев А. Оскорбление сакрального // Лит. газ., 2001, № 15, с. 12).
Прозаик В. Сорокин но поводу мата высказался следующим образом: «Язык нельзя винить. Он, как вода, течет туда, где есть свободное место <...>. И писатель, который хочет идти в ногу со временем, а не создавать анахронизмы, как это делает большинство тех, кто окопался в толстых журналах, должен учитывать движение этой воды. Ведь мат стал частью нашей речи.
Что плохого в этих словах? Я много думал о том, что культура, христианская культура; разделила человека на верх и низ». И далее маститый автор говорит, что табуирование мата, названий гениталий является лишь проявлением искусственной, ничем не оправданной, стыдливости (Аргументы и факты, 2001, № 49, с. 23). И далее - он же: «Мат в моих текстах играет весьма разнообразные роли: от детонатора, взрывающего массу мертвого литературного языка, до простой части речи и, наконец, до божественной перламутровой спермы, изливающейся в плодотворный литературный чернозем. Литератор, обходящийся без мата, равносилен пианисту, отрезавшему себе один из пальцев. Можно, безусловно, и так играть, но я предпочитаю десятью пальцами» (Моск. комсомолец, 2001, № 22, с. 22).
Некоторые современные писатели говорили о том, что если мат будет обычным в литературе, то он постепенно исчезнет. Еще раньше об этом же писал Вс. Иванов: «Наш пород - бунтарь. Вот упрекают нас в том, что мы любим ругаться матерно. Да, и действительно ругаются много. И неслыханно много ругались на фронте. А почему? Бунтует, отрекается, ничего снятого -даже «заголил на березке подол», не признает запрещенного. А начни завтра выпускать, предположим, газету, - все газеты, где матерщина была б через каждую фразу, поморщились бы дня три - и перестали б ругаться» (Иванов В. В., 1978, т. 8, с. 470). Показательно в этом смысле, что такие характерные для политической элиты Великобритании слова, обозначающие сторонников непримиримых партий - виги и тори, когда-то были непристойными ругательными словами: whig - шотланское «вор скота», впоследствии - либералы, а tory - ирландское «тупицы», впоследствии - консерваторы. Ю. Шигарева и И. Изгаршев пишут: «В Великобритании единственный прецедент, связанный с протестом против ненормативной лексики в литературе, случился в начале... XX века. После выхода скандального романа Д. Лоуренса «Любовник леди Чаттерлей» на писателя пытались подать в суд, обвинив его в злоупотреблении «грязными словами». Дело, однако, было проиграно, свобода слова восторжествовала.
В Германии и Испании отсутствуют какие бы то ни было законодательные акты, ограничивающие употребление ненормативной лексики в художественном произведении» (Шигарева Ю., Изгаршин И., 2002, с .19).
Тот же Юз Алешковский так определил свое отношение к мату в литературе: «Все-таки я реалист, и если персонажи изъясняются именно так, иначе их речь себе представить трудно. Особенно если это урка, или хулиган, или руководитель, который только матом и может поднять в народе трудовой энтузиазм, то попытки изменить их речь я бы считал плевком своей музе. Никогда в жизни я себе этого не позволял» (там же). Как бы вторя ему, об использовании нецензурной лексики высказался В. Попов: «Когда это весело и лихо, то дай Бог. Легкая матерщинка дает тексту лихость. А когда это тянут уныло и по обязанности, то - нет. «Фекализм» мне не близок. Хотя я враг всякой цензуры, но есть слова, которые не смотрятся на бумаге. Они на заборе смотрятся. Особенно без нужды. Но когда изображаешь ханыгу, он должен говорить так, как он говорит, - изображение через мат» (Вопросы литературы, 2001, № 6, с. 215).
А. С. Пушкин, например, очень сожалел по поводу цензорских купюр в «Борисе Годунове»: «Все это прекрасно; одного жаль - в «Борисе» моем выпущены народные сцены, да матерщина французская и отечественная...» (Письмо П. Л. Вяземскому 2 января 1831 г.). А. С. Пушкин умело и со вкусом использовал русский мат в своих произведениях, например в «Телеге жизни». Вообще свою стратегию в отношении «неприличной» лексики он лапидарно выразил в следующих словах: «Коли уж ты пришел в кабак, то не прогневайся - какова компания, таков и разговор, ...А если ты будешь молчать с человеком, который с тобой разговаривает, то это с твоей стороны обида и гордость, недостойная доброго христианина» («Писатели, известные у нас под именем аристократов»).
Русский мат спас жизнь И. Л. Бунину в «окаянные» революционные годы Вот как он это описывал: «А в полдень в тот же день запылал скотный двор соседа, и опять сбежались со всего села, и хотели бросить меня в огонь, крича, что это я поджег, и меня спасло только бешенство, с которым я матерными словами кинулся на орущую толпу» (Бунин И. А., 1990, с. 83). Видимо, не зря писал его друг Н. Д. Телешов: «Милый Иван Алексеевич. С удовольствием тебе сообщаю, что один неведомый тебе читатель, ознакомившись с твоей повестью «Деревня», где напечатаны непечатные выражения, воскликнул: «Господин Бунин - известный матограф»! Поздравляю тебя с графским достоинством и крепко целую!» (Литературное наследство. М., 1973, т. 84, кн. 1, с. 596).
Об отношении И. А. Бунина к мату говорят его воспоминания о Куприне: «Ругался он виртуозно. Как-то пришел он ко мне. Ну, конечно, закусили, выпили. Вы же знаете, какая Вера Николаевна гостеприимная. Он за третьей рюмкой спрашивает: «Дамы-то у тебя приучены?» К ругательству, подразумевается. Отвечаю; «Приучены. Валяй!» Ну и пошел и пошел он валять. Соловьем заливается Гениально ругался. Бесподобно. Талант и тут проявлялся. Самородок. Я ему даже позавидовал» (Одоевцева И. В., 1989, с. 289). О «вольности» И. А. Бунина в выражениях вспоминала Н. Н. Берберова. После скабрезного рассказа Бунина она писала; «Рассказывание подобных историй кончилось довольно скоро: после двух-трех раз, когда он произнес вслух и как-то особенно вкусно «непечатные» (впрочем, давно на всех языках, кроме русского, печатные) слова - он любил главным образом так называемые детские слова на г, на ж, на с и так далее, - ... он совершенно перестал «рисоваться» передо мной....» (Берберова Н. Н., 1999, с. 293). Употреблял Бунин непечатные слова и не только для рисовки: «Однажды Г. В. Иванов и я, будучи в гостях у Бунина, вынули с полки томик стихов о Прекрасной Даме; он был весь испещрен нецензурными ругательствами, такими словами, которые когда-то назывались «заборными». Это был комментарий Бунина к первому тому Блока» (Там же, с. 296).
И. А. Бунин, когда ему было присвоено звание почетного академика «в благодарность решил поднести Академии - «словарь матерных слов» - и очень хвастал этим словарем в присутствии своей жены...» (Чуковский К. И., 1991, с. 463). Для создания этого словаря «вывез он из деревни мальчишку, чтобы помогал ему собирать матерные слова и непристойные песни» (Там же, с. 464).
Тем же трудом занимался и известный лингвист А. А. Реформатский. Об этом вспоминает его супруга писательница Н. И. Ильина: «Наш язык, как известно, очень приспособлен для «сквернословий и молитв», и пройти мимо этого факта Александр Александрович намерен не был - составлялся словарь сквернословий» (Ильина Н. И., 1991, с. 569).
Да и известный филолог Ю. М. Лотман писал о мате, исходя из своего военного опыта, следующее: «Замысловатый, отборный мат - одно из важнейших средств, помогающих адаптироваться в сверх-сложных условиях. Он имеет бесспорные признаки художественного творчества и вносит в быт игровой элемент, который психологически чрезвычайно облегчает переживание сверхтяжелых обстоятельств» (Лотман Ю. М. Не-мемуары // Лотмановский сборник. М., 1995, вып. 1, с. 14).
Однако у всех наших крупных писателей всегда, кроме цензуры, была и совесть - свой внутренний редактор, который не позволял излишеств в лексике, как бы того ни хотелось. Тот же А. П. Чехов в письме упрекал А. М. Горького за, но его мнению, не совсем пристойные слова: «За сим еще одно: Вы по натуре лирик, тембр у Вашей души мягкий. Если бы Вы были композитором, то избегали бы писать марши. Грубить, шуметь, язвить, неистово обличать - это несвойственно Вашему таланту. Отсюда Вы поймете, если я посоветую Вам не пощадить в корректуре сукиных сынов, кобелей и пшибздиков, мелькающих там и сям на страницах «Жизни» (3 сент., 1899 г.).
Отрицательно относился к мату и Б. Л. Пастернак. А. Вознесенский вспоминает: «Мастер языка, он не любил скабрезностей и бытового мата. Лишь однажды я слышал от него косвенное обозначение термина. Как-то мелочные пуритане нападали на его друга за то, что тот напечатался не в том органе, где бы им хотелось. Пастернак рассказал за столом притчу про Фета. В подобной же ситуации Фет будто бы ответил: «Если бы Шмидт (кажется, так именовался самый низкопробный петербургский тогдашний сапожник) выпускал грязный листок, который назывался бы словом из трех букв, я все равно бы там печатался. Стихи очищают» (Вознесенский А. Л., 1983, с. 424-425).
Модная сейчас Л. Улицкая полагает: «Употребление так называемой ненормативной лексики, по моему мнению, полностью оправдывается, когда в этом есть художественная необходимость. Скажем, у Венедикта Ерофеева именно использование ненормативной лексики и создает уникальный художественный стиль. Его гениальный роман просто не существовал бы, если бы автор поставил своей задачей написать его «стерильным» языком.
Что же касается моей собственной работы, я не обладаю достаточной мерой артистизма, чтобы заставить работать на себя эту тираничную, опасную, исключительно богатую область языка. По я хочу оставить за собой право распоряжаться собственной речью. Па первой странице моей последней книги «Веселые похороны» присутствует слово, которое па бумаге выглядит как рizдец. Его нарисовал па майке герой - смертельно больной художник, и сделал это с улыбкой... Матерная брань звучит по-разному: то омерзительно и грязно, то - остро, талантливо, смешно. И мы всегда чувствуем эти нюансы» (Новый мир, 1999, № 2, с. 219).
Итак, мы пришли к выводу, что вся «нехорошая» лексика - исконно родная, славянская, связанная тысячами нитей с общенациональным лексическим богатством всех славянских языков, поэтому негоже лингвистам отворачиваться от неe. Писателям же можно ею пользоваться, когда без нее теряется содержательность и образность произведения.
 

Литература

Falowski A. "Ein Rusch Boech..." rosyjsko-niemiecki anonimowy slownik i rozmówki я XVI wieku. Analiza jezykowa. - Kraków. 1996, s. 87.
Falowski A. "Ein Rusch Boech..." Ein Russisch-Deutsches anonymes Worter - und Gesprachsbuch aus dem XVI Jarhundert. - Köln, Weimar, Wien, 1994, p. 33.
Hochel B. Slovnik slovenskeho slangu. - Bratislava, 1993, s. 91.
Volkel P. Prawopisny slownik hornjoserbskeje reče. - Budyšin, 1981, s. 145.
Ангелова-Атанасова М. Топонимия на Горнооряховско. - Велико Търново, 1996. - С. 338.
Балкански Т. Западнородопските власи: Етнос. Етнонимия. Ономастика. - Велико Търново, 1996. - С. 36-37.
Богдаповиђ H. И ja тeби. Избор из псовачке фразеологиjе. - Ниш, 1998. С. 18, 19, 24.
Брандт Р. Кое-что о нескольких словах // Русский филологический вестник, 1915.-№3/4.-С. 355
Бунин И.А. Окаянные дни. Воспоминания. Статьи. - М., 1990. - С.83.
Вознесенский А.А. Собр. соч. в 3 т. - М., 1983. - С. 424-425.
Волков С. Диалоги с Иосифом Бродским. - М., 1998.
Даль В.И. Толковый словарь живого великорусскаго языка. - СПб.-М., 1909. - Т. 4. - Ст. 1244.
Жолковский А. Мемуарные виньетки и другие non-fictions. - СПб., 2000. - С. 64.
Зеленин Д.К. Табу слов у народов восточной Европы и северной Азии // Сборник Музея антропологии и этнографии. - Л., 1930. - Вып. IХ.
Иванов В.В. Собр. соч. к 8 т - М., 1978. - Т. 8. - С. 470.
Ильина Н.И. Дороги и судьбы. - М., 1991.
Колесов В.В. Язык города. - М., 1991.
Корягин С.В. Непристойные фамилии у донского казачества // Летопись историко-родословного общества в Москве, 1997. - № 4-5.
Липняцкая Е. Эти странные поляки. М., 2001. - С. 68.
Лотман Ю.М. Не-мемуары // Лотмановский сборник. М., 1995. вып. 1, с. 14.
Мелихан К.С. Юмуары. - СПб., 1999.
Михайлин В.Ю. Русский мат как мужской обсценный код: проблема происхождения и эволюции статуса // Новое литературное обозрение, 2000, № 43.
Мокиенко В.М. Словарь русской бранной лексики (матизмы, обсценизмы, эвфемизмы с историко-этимологическими комментариями). Berlin, Dieter Lenz Verlag, 1995, XXV + 151 S.
Одоевцева И.В. На берегах Сены. - М., 1989. - С. 289.
Осипов С. Егоров и Кантария были не первыми // Аргументы и факты, 2003. - № 19. - С. 6.
Платонов А.. Записные книжки. Материалы к биографии. - М., 2000.
Розанон В.В. Уединенное. - М., 2002. - С. 92.
Пришвин М.М. Дневники. 1914-1917. - М., 1991. - С. 340.
Успенский Б.А. Мифологический аспект русской экспрессивной фразеологии // Успенский Б.А.. Избранные груды. В 3 т. М., 1996, т. 2. Язык и культура.
Цветаева М.И. Неизданное. М., 1997. - С. 287.
Чуковская Л.К. Записки об Анне Ахматовой. - СПб. - Харьков, 1996. - С. 107.
Шигарева Ю. Мат - слова священные // Аргументы и факты, 1999. № 38. с. 19.
Шигарева Ю., Изгаршин И. Мат в искусстве: ну и фуй с ним... // Аргументы и факты, 2002. - № 30. - С. 19.
ЭССЯ - Этимологический словарь славянских языков. Праславянский лексический фонд. - М., 1981. - Вып. 8. - С. 114.
Slownik gornolužycki Abrahama Frenela (1693-1696). Opracowal St. Stachowski. - Wroclaw etc., 1978, s. 44.

Hosted by uCoz