Ethnocentric mythologemes in the contemporary Slavonic collective
consciousness are of not only constructive but also of instrumental significance.
Nowadays Slavic states seek cultural and political recognition in the world.
The Illocutionary potential of the ethnocentric myths is directed to the increase
of political status of those states and substantiation of the right to get an
access to financial and economic resources of Europe. However the state, in
which out-of-date ethnocentric myths support the idea of might, becomes extremely
vulnerable.
Зависимость от своей собственной истории для каждого народа по-своему драматична.
Славянская история в каждый из периодов "тектонических сдвигов" (от
принятия христианства до событий 1989-1991 гг.) формировала свои характеристики
региона. При этом отнюдь не все исторические моменты оказались в равной степени
запечатлены в славянском коллективном сознании, поскольку "каждая историко-культурная
эпоха по-разному свидетельствует современную ей историю, различными путями возвращается
к прошлому, по-разному его сегментируя и селекционируя его отрезки" [Софронова
1990: 44-53]. Иногда селекция исторических событий определяется этнокультурной
политикой, допускающей мистификации прошлого, его особую интерпретацию. Тогда
формируются мифы.
В славянских культурах мифологический пласт (особенно пласт политической мифологии)
чрезвычайно активен и сегодня. В современных славянских логосферах эксплицитно
или - чаще - имплицитно актуализируются мифологизированные схемы истории, картины
субъектов и объектов власти. Последние десятилетия со всей очевидностью демонстрируют
мифологизированность славянского коллективного сознания, его деструктивную роль
в межэтнических конфликтах и - как результат - в определении направлений политического
развития региона. (Славянский вопрос, традиционный в европейской политике, в
последнее десятилетие стал едва ли не основным. Президент Польской республики
А. Квасьневский сформулировал проблему политической ориентации Славии как проблему
войны и мира, отметив, что в ближайшие десятилетия именно славянский фактор
"придаст динамику нашей старой Европе, усилит её самосознание и поможет
покончить с историческими спорами" [Выступление Президента 1998: 14]).
Сегодня культурно-политическое состояние на только Славии, но и Европы в целом,
во многом определяется активностью этноцентрических мифов, самых устойчивых
в культурной памяти народа, в наибольшей степени влияющих на коллективное сознание
этноса. Политический и нравственный экстремизм славянской этноцентрической мифологии
отражает весьма специфическую культурную перспективу Славии. Мифы, о которых
идет речь, показывают, что "отжившая идеология" не только не проявляет
признаки утраты продуктивности, но, напротив, продолжает развиваться, захватывая
всё новые и новые области коллективного сознания. Это даёт основание думать,
что неуклонная аппеляция современного славянского сознания к этноцентрическим
мифам отвечает особой ориентации славянского семантического универсума и, в
конечном счёте, славянской культуры. Представляется, что сопоставление славянских
этногенетических версий позволит приблизиться к пониманию того, "где мы
сегодня находимся и как мы сюда попали" [Шлезингер 1992: 11].
Не ставя перед собой глобальной задачи рассмотреть всю совокупность этноцентрических
мифов, остановимся на тех из них, прагматические характеристики которых сопоставимы
и выводят к пониманию причин сегодняшних проявлений националистических настроений
в славянском языковом регионе. (Останавливаясь на этноцентрических (этнонационалистических)
версиях славянской истории, мы сознательно отсекаем безусловно заслуживающие
внимания вновь возникшие мифы, напр., о Чехии как "оазисе реформ"
[см подр: Коровицына 2000: 16-26]; о "словенском чуде", "хорватском
прорыве" и под. Очевидно, что новые условия формируют новые мифологемы.
Возможно, новые мифы со временем проявят свою готовность репродуцировать те
же или сходные представления националистического характера, что и реликтовые,
поскольку архетипы, сохраняя своё традиционное содержание, способны принимать
современную форму).
Славянская, как и вообще надэтническая, националистическая парадигма выстраивается
во времени и диктует видение реальности через призму этнического бытия с завышением
оценки собственной общности и занижением оценки действий другой - "чужой"
- общности. Две основные идеи, с которыми связано существование этноцентрического
мифа, - идея творения и идея развития - в равной степени актуализируют действие
этноцентрического механизма и обеспечивают преемственность этнических представлений
о мире, о месте этноса в общем контексте развития цивилизации.
Идея "творения" в славянских этноцентрических мифах реализуется
в рамках импрессионистической, феноменологической картины мира.
Речь идёт не о моменте творения как таковом, а о провидении, внезапном импульсе,
результатом которого является новая история этноса, осознание им своего великого
пути. Каждый сюжет возникновения славянских народов обогащается одними и теми
же деликатными и высокоэмоциональными мотивами божьего благословения земли (ср.,
напр., семантику топонимов Bohemia, Pannonia), народа, родившегося или пришедшего
на эту землю, и его предводителей. (Этимологические толкования названий стран
и народов в средневековой историографии выводились часто из внешнего созвучия
(напр., Германия < *gerzmo (ярмо). В хронике Далимила страна Чеха (одного
из трёх праотцов и предводителей славян) названа Богемией, "божьей страной"
[См. Nejstarší... 1958]. В рассуждениях
хрониста Богухвала (XIII в.) Паннония описывается как колыбель всех славян:
Scribitur enim in vetustissimis codicidum quod Pannonia sit mater et origo omnim
slavonicarum nationum. При этом само название страны объясняется как "страна
Пана", отца Леха, Чеха и Меха (или Руса) [См. Богухвал… 1961]. Архетип
богоизбранности этноса представлен в этноцентрических версиях всех народов [См.:
Тацит Корнелий 1970; Саксон Грамматик 1971]. Библейско-византийская теория о
происхождении рода человеческого от трёх сыновей Ноя лежит в основе "Повести
временных лет". Согласно хронике Мержвы XIII в. (Miersuae Chronicon). Славяне
приводятся в родственную связь с праотцом Вандалом [Подр. об источниках некритического
сумбура о происхождении славян: Ягич 1910: 3-23]).
Если идея божественного происхождения народов признана универсальной и всеобщей,
то для славянского мира она является ещё и предкультурной, предопределившей
известные элементы национальной психики, духовные ориентиры славян. В качестве
примера приведём фрагмент из древней чешской хроники Пулькавы: "Я (князь
Пршемысл - Н.К.) … приказываю сохранять их (лапти и суму - символы чешской королевской
власти - Н.К.) вечно для того, чтобы наши потомки знали, откуда они ведут свой
род, чтобы они всегда жили в страхе и настороженности и чтобы людей, посланных
им Богом, они не угнетали, не обращались с ними несправедливо по причине надменности,
ибо все мы равны по природе" [Цит. по: Гудзь-Марков 1997: 87; см. также:
Čornej 1995: 25]. Свидетельство Пулькавы даёт схематичное представление о том,
на каких основаниях формировалась чешская культурная парадигма. Намеченные в
древности и закреплённые в веках духовные приоритеты сформировали особые структуры
чешского коллективного сознания: психотип "срединности", которому
свойственны осторожность, толерантность, компромиcсность и терпение, осознание
себя нацией гуманистов, богоизбранным народом [Подр.: Коровицына 2000: 16-26].
Современная чешская политическая логосфера подтверждает феноменологию чешского
коллективного сознания. Сравним:
*V takové řeži
mezi Východem a Západem čechům
nezbude nic jiného než se permanentne
otužovat (Večerní
Praha, 04.03.98) - В такой резне между Востоком и Западом чехам не остаётся
ничего другого как постоянно закаляться. *Otázka "s kým"
je podstatnĕ důležitĕjší než "proti
komu" (Dnes, 19.08.98) - Вопрос "с кем" сейчас важнее, чем "против
кого". *Češi prostřednictvým všech svých
mýtů o sobĕ vnímají jako Bohem vyvolený
národ (Dnes, 16.03.97) - Чехи при посредничестве мифов воспринимают себя
как Богом избранный народ.
Приведённые примеры иллюстрируют связь прошлого и настоящего. Очевидно, что
каждый тип культуры вырабатывает свои модели "биографии государств",
создаёт в своей идеальной модели тип государственной истории, государственных
деятелей, намечает свою систему культурных кодов, духовные ориентиры нации и
сохраняет их во времени.
Временная преемственность приоритетов, мотива "особенности", богоизбранности
этноса сформировала мощнейшие направления новых мифологических версий, связанных
с общей идеей "развития".
Вся история существования славянских народов сопряжена с идеей глобального
страдания. Перефразируя метафорическую формулу Лейбница, страдание как неотъемлемую
черту богоизбранности и одновременно историческую славянскую очевидность можно
обозначить как "алфавит славянской души". В славянском страдании присутствует
прежде всего моральное измерение. Импликации страдания представлены нравственным
абсолютом: за свободу надо бороться ценой любых личных жертв. Наиболее показателен
в этом отношении исторический путь Польши. Приведём слова популярной польской
песни, отражающие суть "польского страдания": Bo wolność
sie krzyżami mierzy - Ведь wolność
измеряется количеством крестов (т.е. крестов на могилах павших в борьбе за неё).
В период после разделов Польши 1773-1795 гг. "поляки начали бесконечную
борьбу за выживание против восточноевропейских империй, идеологий и тираний,
с дивной настойчивостью ведя национальный крестовый поход…. Во время Второй
мировой войны она пала жертвой нацистской и советской агрессии и была обречена
стать европейской Голгофой" [Цит. по: Вежбицкая 1999: 468].
Страдание - всеславянская категория, не знающая ни территориальных, ни временных
границ. В разные периоды истории эпитеты "скорбящая", "плачущая",
"многострадальная" страна применимы к любой из стран Славии. В терминах
когнитивной антропологии страдание можно назвать семантическим атрибутом славянского
коллективного сознания.
Мотив санкционированного свыше страдания поддерживался и поддерживается до
сих пор в современном коллективном сознании этноцентрическими версиями о спасении
Европы от татаро-монгольского и турецкого ига. Достаточно схематично обозначить
славянские мифологемы, чтобы увидеть их сопоставимость.
В русском историческом сознании активно бытует миф о том, что Русь остановила
натиск диких монголов и спасла Западную Европу от разрушения и разграбления,
за что Западная Европа должна быть ей благодарна. "Это, - замечает В. А.
Шнирельман, - как бы даже возвышает Россию над Европой, делает её "старшим
братом" [Шнирельман 1995: 3-13]. Заметим, что в равной степени мотив спасения
Европы от татар свойственен и современному украинскому коллективному сознанию.
При этом украинские националисты подчеркивают, что "русские узурпировали
древнерусское и - шире - славянское наследие" [Шнирельман 1995: 12]. Украинская
этноцентрическая версия утверждает, что именно им (т.е. украинцам) Европа должна
быть благодарна за постоянную защиту от опустошительных набегов кочевников.
Но в битве при Легнице в 1241 г. польские и немецкие рыцари (крестоносцы) вместе
преградили путь тьмам хана Батыя. Это означает, что право на существование имеет
и польская этноцентрическая версия о защите Европы. Сходная ситуация конкуренции
в праве называться единственными защитниками Европы от Османского ига наблюдается
в сербских, хорватских и словацких мифологемах. Известно, что и Венгрия больше
века сдерживала попытки турецкой экспансии на север долины Дуная, в Центральную
Европу.
Не будем касаться болезненной точки современного славянского (и прежде всего
русского) сознания об освободительной миссии Советской Армии. Отметим лишь временнýю
подвижность, способность к трансформации мифологем, активных уже в новейшей
истории. В этой связи скажем, что существование фундаменталистской опасности
сегодня и тот факт, что перед лицом мнимого (?) зла Запад отводит славянским
странам, в первую очередь России, роль заградительного отряда, может в очень
скором времени стать источником всевозможных этноцентрических версий современного
политического мифа "о едином исламском фундаментализме как дикой мракобесной
силе, угрожающей цивилизованному человечеству, особенно "богатому Северу"
[Дугин 1999: 814].
Универсальная, как было выше показано, для славянских этносов идея мессианства
на уровне политической истории не раз подвергалась различного рода трансформациям,
как бы подчиняясь закону регулирующей функции противоположностей. (Древнегреческий
философ Гераклит открыл психологический закон регулирующий функции противоположностей,
охарактеризовав явление смены полюсов, в том числе и аксиологических, как "встречный
бег" (Enantiodromia). Славянская политическая мифология, как и вообще славянская
история, подчиняется закону перехода данности в свою противоположность. Пики
напряженности славянских взаимоотношений наиболее показательны в этом отношении
[см.: Новопашин 1998: 3-10]. Факт принятия Россией роли духовной наследницы
Византии сформировал категорический императив "Москва - Третий Рим",
принявший в русской истории архетипический характер. Тема христианства стала
развиваться в сторону усвоения государственной властью священной миссии. Включив
де-факто православную религию в структуру государственной идеологии, русское
мессианство приобретает не столько религиозную, сколько политическую мотивированность.
Долговременные следствия этого не потеряли своей силы до сегодняшнего дня. (Ср.,
напр.: "Русь, принявшая на себя географическую и политическую миссию Чингисхана,
была призвана и остаётся призванной объединить под своим контролем континентальные
земли и культуры Востока и Запада") [Дугин 1999: 614]. Идея военной мощи,
величия, исторической миссии России, внедренные в русское коллективное сознание
и сконцентрированные в мифологеме "Москва - Третий Рим", парадоксальны
в своей векторной противоположности. С одной стороны, концепция "Третьего
Рима" воплощает высшее чаяние национальной воли, с другой - легитимизирует
территориальные и политические претензии России, вбирая в себя идею мегаломании.
Отметим справедливость замечания Шнирельмана: "Чем более блестящим представляется
народу его прошлое, тем с большей настойчивостью он склонен претендовать на
значительную политическую роль в современном мире" [Шнирельман 1995: 5].
Идея мегаломании оказалась заразительной для многих славянских государств.
На Балканах Megale idea носила отчётливо религиозный характер. Главенствующая
роль в православном мире Балкан от Греции перешла к Сербии. Идея Великой Сербии
(мифологема "Великого начертания"), основанная на историческом прецеденте
огромного балканского государства, созданного в XIV в. династией Неманичей,
не единожды возрождалась. В ХХ веке она сопровождала создание Югославии (Идее
Великой Сербии противостояла идея Великой Хорватии. О важнейших сферах столкновения
национальных интересов сербов и хорватов: Городнянский 1997: 63-75;
Šidak 1981),
объединившего под сербским началом многие, в том числе неславянские и неправославные
народы. Этническая и конфессиональная доминация сербов и религиозный примат
Православия периодически приводили к межэтническим конфликтам. События последних
лет подтвердили неустойчивость этой геополитической конструкции и продемонстрировали
живучесть в сербском коллективном сознании мифологемы "начертания",
идеи Великой Сербии.
Актуализацию Великой идеи представлял собой и националистический проект "Болгария
трёх морей", предполагавший присоединение к Болгарии Македонии, Фракии
и Константинополя. Воспоминания о величии Болгарского царства, его культурной
и политической значимости в раннем средневековье не только для славянского мира,
но в целом для Европы, дали почву для прорастания в современном коллективном
сознании мифологемы о "Сан-Стефанской Болгарии" [см.: Зудинов 1999:
44-58].
Периодически возрождающиеся лозунги "Великой Польши", "Польши
от Одры и Нисы, со Щецином и Вроцлавом" демонстрируют витальность идеи
мегаломании, реликтовые формы польского имперского сознания. Некритическое их
тиражирование, - отмечает Я. Липский, - "процесс опасный, сопряжённый с
проблемами не только политической оценки, но прежде всего с проблемами нравственными,
культурными" [Липский 1993: 217-240].
"Культурная" мегаломания ("Культурная" славянская мегаломания
коррелирует с всеславянским культурно-просветительским мессианизмом. Ср., напр.,
Я. Коллар о славянах как избранном народе, призванном к обновлению европейской
цивилизации: O literní vzájemností mezi rozličnými kmeny a nařečími slovanskĕho
národu od Jana Kollara. Praha. 1853. s. 43-44), дифференцирующая национальные
культуры на "высшие" и "низшие", - тема столь же тонкая
и опасная, что и претенциозность политическая, она тоже может быть источником
этнических конфликтов и взаимной неприязни (см., напр., миф о превосходстве
польского шляхетского просвещения над русским, амбициозные идеи культурного
превосходства чехов над словаками и противостоящий этому словацкий позитивный
автостереотип о чести открытия миру славянской идеи; споры о культурном, а значит,
о политическом, "старшинстве" между сербами и хорватами).
Обобщенная славянская Megale idea, актуализированная в коллективном сознании,
- это проявление болезни славянского духа, формула самопотворства узко национальной
гордости и, в общем, вчерашний день Европы. Политический и культурный климат
новой Европы приглушает национализм, устраняет соблазн, одолевающий малые и
слабые народности играть в большую политику, что зачастую не отвечает их интересам,
но служит "средством успокоения раздраженного национального чувства"
[Каргаманов 1993: 211].
Экспансия национальной идеи, поддерживаемая националистическим мифом, в истории
межславянских отношений с периода позднего средневековья осмысливалась в контексте
драматического противостояния двух (и более) государств, народов. К началу третьего
тысячелетия линии основных политических и культурных антагонизмов Европы размещаются
в основном на карте Славии, демонстрируя непрочность мифологемы о славянском
единстве. Славянские исторические, политические конфликты, временные сближения
на почве высоких идей славянской взаимности (вспомним призыв Й. Домбровского
"За нашу и вашу свободу", лозунги движения иллиризма) представляют
собой отдельную тему для историко-культурных и этнофилософских исследований.
Важно здесь то, что каждая из противоборствующих сторон определяла претензии
по максимальной мерке, углубляясь при этом в дебри "исторического права",
ссылаясь на то, что некогда земли, на которые предъявлялись права, входили в
сферу расселения "своего" народа или даже в его государственное образование
(В Хронике Святокрижской (Rocznik świętokrzyski, Mon. Polon. hist. III. 1993),
напр., приводится исторический факт о том, что польский король Сигизмунд (1517)
обосновал право поляков предпринять поход на Москву на том основании, что "те"
места (Московия) - общая славянская прародина), интерпретируя имевшиеся источники
к выгоде для себя. Стремление к экспансии и гегемонии было присуще обеим конфликтующим
сторонам, разумеется, в соответствии с их возможностями. В ХХ веке количество
скопившегося горючего материала взаимных славянских обид и претензий (чешско- и польско-русских, украино- и белорусско-польских, словацко-чешских, македоно-сербских,
сербско-болгарских и т.д.) стало критическим. Ксенофобия и национальная мегаломания
питают и поддерживают друг друга. Готовность к рецедивам агрессии со стороны
соседей, прежде всего со стороны России, определяет сегодня атмосферу межнациональных
и межгосударственных отношений в славянском регионе Европы. Миф об агрессивных
намерениях России коснулся даже сербских коллективных настроений, традиционно
пророссийских. Политическое бездействие, выжидательная позиция Москвы в ходе
последних военных событий в Югославии сербским обществом было расценено как
потворство России американской агрессии. Акцентированный войной лозунг "помощи
единоверным братьям" был возвращён в лоно мифологии.
Спор славян между собой, // "Домашний старый спор" (Мифический характер
романтической мечты о единстве славян нашёл отражение в пушкинских стихах (1831)
"Клеветникам России" и "Бородинская годовщина") - вопрос,
ставший общеевропейским, а следовательно, требующий быстрейшего разрешения.
В ответ на множество действительных фактов агрессии, а также мифов и ложных
представлений о взаимной вине славян, должно наконец прозвучать: "Прощаем
и о прощении просим" (Слова из послания польских епископов в связи с приближавшимся
1000-летием крещения Польши к своим немецким братьям во Христе. В послании говорится
об исторической памяти поляков и необходимости прощения взаимных обид. Оно заканчивается
словами: "Но несмотря на всё это… протягиваем Вам наши руки, прощаем и
о прощении просим"). Зло, причиненное одними, не может быть оправданием
ответного зла - таков закон христианской этики и западноевропейской цивилизации.
Задача гуманизации славянского коллективного сознания заключается не в том,
чтобы отказаться от наследства предков, что в принципе невозможно, а в том,
чтобы, имея его, уметь совмещать в себе данные природой противоположности, находя
верный выход сознательным и бессознательным потокам энергии.
Концептуальный взгляд на славянскую политическую мифологию позволяет заключить,
что бытующие в современном славянском сознании этноцентрические мифологемы имеют
не только конструктивное, но прежде всего инструментальное значение. Славянские
государства сегодня борются за культурное и политическое признание их в новом
мире, за верхние ступеньки европейской "лестницы приоритетов". Лозунговый
характер, а следовательно, иллокутивный потенциал этноцентрических мифов направлен
на повышение политического статуса своего государства, на обоснование права
доступа к экономическим и финансовым ресурсам Европы. Есть в этом только одно
"но". Государство, которое измеряет свою силу в устаревших понятиях
и продолжает верить в своё могущество, аппелируя к мифологизированному сознанию
народа, становится крайне уязвимым. И очень может быть, что для новых поколений
насыщенность коллективного сознания мифологемами об особом пути нации, особой
исторической миссии народа - все эти "тайны" славянской души - будут
представляться "загадкой смутною непонятных отцов".
Литература
Čornej P. Panovníci
Českých zemí. Praha, 1995
Nejstarší
česká rýmovaná Kronika tak
řečeného Dalimila. Praha, 1958
Šidak J. Povijest Hrvatskog naroda. Zagreb, 1981
Богухвал еп. Познанский. Великопольская хроника. М., 1961
Вежбицкая А. Семантические универсалии и описание языков. Ключевые концепты
культур. Сценарии поведения. М., 1999
Выступление Президента Польской республики Александра Квасьневского. // XII
Межд. конгресс славистов. Информационный бюллетень. № 2. Краков. 1998. С.
14
Городнянский А.В. Историческая ретроспектива сербско-хорватского конфликта.
// Славяноведение. 1997. № 3.
Гудзь-Марков А.В. История славян. М., 1997
Дугин А.Г. Основы геополитики. Геополитическое будущее России. М., 1999.
Зудинов Ю.Ф. Болгария: трудный путь в "большую Европу". // Славяноведение.
1999. № 3.
Каргаманов Ю. Европа и мы. // ИЛ. 1993. № 6.
Коровицына Н.В. Самая "бархатная" революция: "чешский человек"
на фоне общественных перемен. // Славяноведение. 2000. № 3.
Липский Ян. Две родины - два патриотизма. Заметки о национальной мегаломании
и ксенофобии поляков. / ИЛ. 1993. № 2.
Новопашин Ю.С. Об антисоветизме и русофобии в послевоенной восточной Европе:
к постановке проблемы. // Славяноведение. 1998. № 1.
Саксон Грамматик. Деяние данов. М., 1971
Софронова Л.А. Ещё раз о проблемах истории культуры. // Сов. славяноведение.
1990. № 2.
Тацит Корнелий. О происхождении германцев и местонахождении Германии. // Соч.
в 2 томах. М., 1970. Т. 1.
Шлезингер А.М. Циклы американской истории. М., 1992.
Шнирельман В.А. Националистический миф: основные характеристики (на примере
этногенетических версий восточнославянских народ). // Славяноведение. 1995.
№ 6.
Ягич И.В. Исторiа славянской филологiи. Санкт-Петербургъ. 1910.
