АД АДОСТЕЙ ЗЕМНЫХ, ИЛИ "БЛЮЗОВАЯ ЛУНА" АНДРЕЯ ЛУЗИНА
(Лузин А. Кий-блюз. - Новосибирск, 2007. - С. 5-9)
Как бред,
прочёл.
Добро
начать?
Я пред-
почёл
бы про-
молчать...
...но это как раз и свелось бы к "защите Лужина"!
А тут мы имеем дело с "Атакой Лузина", вторично идущей на приступ!
Честно сказать, таким вступлением я только прикрываю своё смущение. Что,
собственно, требуется при написании предисловий? Промурлыкать что-либо необременительное
для себя и приятственное для автора. Но... тут этот номер не проходит. Сразу
выясняется, что говорить о подобной литературе крайне трудно! Даже в наше время,
как будто бы ко всему привычное (на самом деле - почти от всего отвыкшее!),
такое ни в какие рамки не лезет!
И я честно предупреждаю читателя, что подобное он видывал едва ли.
А ведь "Кий-Блюз" оставлял мне отличный шанс, которого не было
в "Атаке Лузина", первой книге автора! Ибо здесь всё начинается и
заканчивается достаточно традиционными стихами на общепринятые и общеприятные
темы: о жизни и смерти, о Боге и мире, о времени и вечности. Даже о любви и
о матери! Обкатанные, значит, гладкие? - Нет, отнюдь! Кое-что, единожды прочтённое,
зацепится очень надолго...
Среди обширной смерти
пустого бытия -
Твоей Любовной Тверди
едва касаюсь я!..
По мне ли эта доля?
чтоб, глянувши кругом, -
узреть: покой и воля -
на бережке другом...
Причём это достаточно давние, юношеские стихи. Тогда же написано и вполне
фёдорсологубовское восьмистишие:
Я родился на ветру.
Будет вечер - я помру.
Нынче кто меня спасёт?
Леденец малыш сосёт.
Колок пустяка венец.
Пуст беспамятства ларец.
Медно вечности кольцо.
Бледно матери лицо.
Чуть позже - незабываемое:
Трепетней Мекки -
сладкой Мединой -
старость целует
веки любимой…
И не остаётся никаких сомнений, что автор начинал - и мог бы продолжать!
- как вполне 'нормальный' поэт. Но - из этой глубокой колеи Лузин сумел выбраться...
на цветущую обочину? Опять же, нет! Не в дебри, не к вершинам, не на пустырь.
Чтобы отомстить ему за пережитый стресс, скажу без обиняков: на свалку!
Потому что его коронный жанр, то, в чём Лузин бесподобен - это трэш!
В его особой, лузинской и неожиданно захватывающей разновидности.
Слова-упаковки, слова, освобождённые от начинки привычного содержания и потому
наполняющиеся новым: неожиданным, парадоксальным... Шоковым.
Есть здесь и свои - анти? - нет, ауто-семантические шедевры.
Сартр
в сортире:
истина -
и стена!..
Или: "На корабле/Рабле - / холера... // Какая горькая / галера! / Какая
чуткая / свирель!.. // Гаргантюа... / Пантагрюэль..." Или: "Кантата
Канта / так пикантна... Как танго / Данте / Команданте..." Вообще, от разжалованных
властителей дум на свалке пестрит в глазах (что, впрочем, является 'медицинским
фактом' всяческих свалок!) И "БогоВеня - отдохновенен", и "Евтушенко
- <е> в тушёнке", и "Пастернак - простыня... / в парной паранойи!.."
А вечные темы, которых касался Лузин-ранний, среди нынешнего мусора обрастают
поразительными вариациями. Бог? Любовь? Оставивший в черновиках "Двенадцати"
немыслимую для русской поэзии рифму 'голодный пёс / Исус Христос' сам удостаивается
столь же немыслимой: "За любовь, за лобок, / за гламур игл Амура... - /
я лабаю, как Блок, - / залетейская Мура!.." И даже
Бог -
Босс. -
В окно -
ногой!..
Босх,
"бокс"!..
Ван Гог,
"огонь"!!.
ибо на свалках вечные темы пожирает вечный огонь...
Но предпоследний в этом списке заставляет приглядеться к себе повнимательнее:
он чуть ли не единственный, кто в этом шоу чувствует себя дома… Точнее, в
саду. Хиеронимус Босх, основоположник трэша за пятьсот лет до такового.
Это он кроил и перешивал оболочки тварей Божьих с такой странной фантазией,
какую разве что г-н Случай и может себе позволить… И если почти двадцать лет
назад Геннадий Пестунов пел:
Жертвы мутаций и грязных угроз,
наши грации спят в неестественных позах.
Делайте вдох: мы погружаемся в хаос,
вступая в контакт с персонажами Босха…
("Игра в андеграунд", (Р)1992)
…то теперь мы адаптировались к атмосфере этого "бокса"! Прежде,
чем лечь спать, лузинские грации - "постельные профи, музы, посудомойки…"
- принимают позы вполне естественные:
О, мой рай с родимым бараком,
где любимая встала раком.
Где плывут облака по нёбу;
дядя Стёпа бредёт по стёбу.
Где с небес плевать на "косяк"
спящей girl'ице на сносях…
И уже мне самому было бы странно, если бы вы продолжили читать это предисловие.
Как и странно было бы его далее его писать. Ведь, как мимоходом обронил наш
автор, заглянув на оборотные стороны Медины и Ахматовой:
