Чуковский - Образцы футурлитературы

К. Чуковский

ОБРАЗЦЫ ФУТУРЛИТЕРАТУРЫ

(Чуковский К. Собрание сочинений. Т. 6. - М., 1969. - С. 240-259)

1. ОШЕЛОМИТЬ ОБЫВАТЕЛЯ

В эту хрестоматию избранных творении русских поэтов-футуристов я, естественно, не включаю того, что вызвано единственной целью ошарашить, ошеломить обывателя, ибо, сколь ни почтенна сама по себе эта цель, она ведь искусству чужда.

Замечательно: еще ни одно направление в искусстве не тратило на нее столько сил: романтики французские, немецкие тоже эпатировали буржуа, по умеренно, как будто шутя; символисты гораздо больше, а вот у футурпоэтов чуть не вся их энергия уходит на это постороннее дело; совсем как иная американская фирма, которая девяносто процентов тратит на рекламы, плакаты, афиши и только десять - на самое создание ценностей.

Такая эволюция естественна: чем больше к искусству привлекается лиц, тем яростнее между ними конкуренция, тем громче, пронзительнее каждый должен прокричать о себе, чтоб его заметил потребитель. Не внутренняя, духовная сущность, а внешняя яркость, эффективность, разительность становятся мерилами искусства. Нужно навязчивее закричать о себе: это я! Нужно вбить хоть молотком свое имя в череп равнодушного прохожего, и вот из года в год все сюжеты и темы неслыханнее, заглавия все сногсшибательное, и, чтобы заявить о себе, даже даровитым художникам приходится, как мы недавно читали, размалевывать себе краскою лица и шествовать в таком клоунском виде по улицам. Поэтам, даже талантливым (а уж бездарным подавно), нужно называть свои книги "Засахаре[нная] кры[ca]", "Дохлая луна", "Бей", "В и вне" и ежедневно, ежеминутно придумывать какой-нибудь новый фокус, чтобы, ошеломив, привлечь к себе толпу.

Право, я не вижу здесь ужасного. Еще Уолт Уитмен, Оскар Уайльд вступили на этот неизбежный путь. Нужно только, изучая творения новоявленных футурписателей, тщательнее отделять их от опусов те черты и особенности, которые исключительно вызваны желанием ошеломить обывателя.

Если в "Ослином хвосте", например, мы читаем такие стихи из какой-то мифической книги "Рекорд":

ъъътьъъъъ

Оз ззз ззз о

Ха дур тан

Еси Еси, -

("Уличная мелодия")

ясно, что здесь лишь невиннейший, беспомощно-простодушный скандал, с которым нам бесполезно считаться. Сюда же относятся стихи из одних только согласных букв:

Счтрп трг ждвр

Смк чпр вчнц, -

("Хулиганы")

и такие же поэмы из гласных московского стихотворца Крученых, и такие, например, вензеля из единого слова - "Повелика":

ико				лик
	лика	ве	по
	лп		ол
	е	о	е
	в	в	в
о		ели		л

и такие издевательские строки:

..........? Кси

,,,,,,,,,,? !

И так далее, и так далее.

Конечно, эгофутуристы петербургские к подобным приемам не склонны, и лишь теперь, когда их группа распалась, а их всех поглотили московские, мы можем увидеть такое же у И. В. Игнатьева или у Василиска Гнедова, Вот, например:

Ор. 45 Ивана Игнатьева.

Величайшая

Рье.

умом А с

С таким примечание автора:

"Ор. 45 написан исключительно для взирания, слушать и говорить его нельзя".

Этот автор порою составляет такие узоры из букв, что об иных его опусах мы принуждены узнавать только из подобных примечаний:

"Ввиду технической импотенции - ор. из И.В. Игнатьева Лазоревый Логарифм не может быть выполнен типолитографским способом".

Много подобных жестов, рассчитанных (кажется, тщетно) на ошеломление читателя, наблюдаем у Василиска Гнедова. Вот его стихи из книги "Смерть искусству":

Поэма 6. Робкот

Сом!-а-вi-ка. Сомка! -а-вiль-до.

Поэма 7. Смольга.

Кудрени - Вышлая Мораль.

Поэма 8. Грохлит.

Серебра Нить - Коромысля. Брови.

Повторяю: хотя Игнатьев и Гнедов зовут себя эгофутуристами, они даже по своей манере эпатировать облику тяготеют к группе московской. Как эпатируют публику истинные эгофутуристы, мы уже видели, и потому переходим к тем произведениям обеих "партий", где намечены иные задачи.

2. ЗАУМНЫЙ ЯЗЫК

Начнем с заумного языка. Этот язык открывает поэту новую область: звукоподражание. Вы можете сочетанием бессмысленных звуков создать иллюзию того или иного наречия.

Вот иллюзия грузино-армянского или арабского ровора:

Хан хан да даш

Шу шур и дес

Виларь ягда

Суксан кардекш

Мак са Мак са

Яким ден зар

Вакс бар дан як

Заза

Сю сеч базд и

Гар ё зда бе

Мен хатт зайде

Вин да чок ме.

Сюда же относится попытка Василиска Гнедова передать заумным языком мелодию украинской речи:

Гриба будик цири чипiг

Здвiна на хам дяки,

Коли за гичь будин цiкавче

Тарас Шевченко будяче скавче -

Гуля ласкав стогма регота цвiрка

Свитина ззiла сонкэ.

Байдры шлига шкапiк рука

На дьготi сила хмара

А з зiрок поiв опару.

При таком отношении к поэтической речи понятна похвальба стихотворца богатством своего словаря:

Шекспир и Байрон владели совместно

80 тысячами слов -

Гениальнейший Поэт Будущего

Василиск Гнедов ежеминутно

Владеет 80 000 000 001 квадратных слов.

Кроме буквенных узоров и звуковых подражаний различным наречиям, заумный язык предоставляет поэту возможность комбинировать слоги заумных слов самым неожиданным образом. Вот, например, отрывок из длинного стихотворения Виктора Хлебникова, где каждая строчка с конца читается так же, как и с начала:

Перевертень

(Кунси кум мук и скук)

Кони, топот, инок,

Но не речь, а черен он

Идем молод, долом меди

Чин зван мечем навзничь.

Голод чем меч долог?

Пал а норов худ и дух ворона лап.

А что? я лов? Воля отча!

Яд, яд, дядя!

Иди, иди!

Мороз в узел, лезу взором.

Солов, зов, воз волос.

Колесо. Жалко поклаж. Оселок.

Сани плот и воз и зов и толп и нас

Горд дох, ход дрог.

И лежу. Ужели?

И. т. д.

У Виктора Хлебникова вообще таких опытов много, и он сам называет их вздором ("Союз молодежи", II, 56). Иттогда он ставит себе целью, чтобы в четырех строках его стихов звуки к л р повторялись по пяти раз каждый; иногда, пользуясь славянскими суффиксами, создает из заумных слов подобие древнескифского говора:

Сумнотичей и грустителей

Зовет рыданственный желел.

Конечно, над такой тарабарщиной очень легко издеваться, но я попробую се похвалить. Постараемся хотя бы па минуту стать адвокатами Хлебникова. Так как Хлебникову, несомненно, дано острое чувство эмоциональной сущности слова, он виртуозно владеет своим заумным наречием и порою создает на нем такие, например, шедевры:

Я смеярышня смехочеств

Смехистелинно беру

Нераскаянных хохочеств

Кинь злооку - губирю.

Пусть гопочичь, пусть хохотчичь

Гопо гоп гопопей

Словом дивным застрекочет

Нас сердцами закипей.

И. т.д.

Нужно, действительно, носить в душе самую стихию русской речи, чтобы создать эти вихревые, плясовые звуки: "пусть гопочичь, пусть хохотчичь, гопо гоп гопонпей?" - здесь отличная словесная инструментовка в глубоко национальном духе; право, здесь есть что-то Малявинское. Не забудем также о грациозных смехунчиках, где, помимо проницательного постижения славянских флексия и суффиксов, есть какое-то настройство лирическое. То же хочется сказать о семистишии:

Бобэоби пелись губы,

Вээоми пелись взоры,

И т. д.

Ведь оно написано размером "Гайаваты". Если нам так сладко читать у Лонгфелло:

Шли Чоктосы и Команчи,

Шли Шошоны и Омоги,

Шли Гуроны и Мэндэны,

Дэлаверы и могоки, -

(Перевод И. Бунина)

то почему мы смеемся над бобэобами и вээомами? Чем чоктосы хуже бобэоби? Ведь и там и здесь гурманское смакование экзотических, чуждо звучащих слов.

Для русского уха бобэоби так же "заумны", как и чоктосы; шошоны - как и гзи-гзи-гзэй! И когда Пушкин писал:

От Рущука до старой Смирны,

От Трапезунда до Тульчи, -

разве он не услаждался той же чарующей инструментовкой заумно звучащих слов?

"Слово шире смысла, - читаем в брошюре "Трое". - Слово (и составляющие его звуки) не только куцая мысль, не только логика, но главным образом заумные иррациональные части, мистические, эстетические..."

3. КУБОФУТУРИСТЫ

Все это, быть может, и прекрасно, но не странно ли, что, столь ревностно ратуя за это самовитое, заумное слово, они сами им почти не пользуются, и даже Хлебников, его изобретатель, все чаще и чаще изменяет ему ради таких суковатых (отнюдь не заумных) поэм:

Заметим кратко: Ломоносов

Был послан морем Ледовитым,

Спасти рожден великороссов,

Быть родом разумом забытым.

Но что ж! Забыв его венок,

Кричим гурьбой: падам до ног.

И в звуках имени Хвалынского

Живет доныне смерть Волынского.

И т. д., и т. д., и т. д. - поэма предлинная и кончается отнюдь не заумно:

Водой тот город окружен,

И в нем имеют общих жен.

Этих предлинных поэм у Виктора Хлебникова множество, и они, быть может, гениальны, но их язык, увы, не самовитый; слово здесь не самоцель, а только средство, скромное средство для выражения мыслей и чувствований, подвластное тому самому logos'у, против коего они так пылко бунтуют.

Остальные собратья Хлебникова и совсем чужды заумной речи, и сколько бы, например, Давид Бурлюк ни распинался на разных эстрадах в защиту автономного слова, сам он в своих стихах этой автономии чужд совершенно.

Вот лучшее его стихотворение:

Каждый молод, молод, молод,

В животе чертовский голод,

Так идите же за мной...

За моей спиной

Я бросаю гордый клич

Этот краткий спич!

Будем кушать камни травы,

Сладость горечь и отравы,

Будем, лопать пустоту,

Глубину и высоту.

Птиц, зверей, чудовищ, рыб,

Ветер, глины, соль и зыбь!

Каждый молод, молод, молод,

В животе чертовский голод,

Все, что встретим на пути,

Может в пищу нам идти.

Это стихотворение мне нравится. Оно не мертвое, В нем есть экспрессивность, динамика. Жаль только, что оно переводное: ведь это перевод из Рембо, из Жана Артюра Рембо.

Так же далека от всякой заумности покойная футуристка Елена Гуро, лирическое дарование которой вскоре будет признано всеми. Ее тема: светлая боль, радость увядания, умирания и нежность до восторженной муки. Ее стихи на смерть единственного сына, такие простые и страшные, невозможно читать без участия:

Вот и лег утихший, хороший -

Это ничего -

Нежный, смешной, верный, преданный -

Это ничего.

Сосны, сосны рад тихой дюной,

Чистые, гордые, как его мечта.

Облака да сосны, мечта, облако...

Он не много говорил. Войдет, прислонится...

Не умел сказать, как любил.

Дитя мое, дитя хорошее,

Неумелое, верное дитя!

Я жизни так не любила,

Как любила тебя.

И за ним жизнь уходит -

Это ничего.

Он лежит такой хороший -

Это ничего.

Он о чем-то далеком измаялся...

Сосны, сосны!

Сосны над тихой и кроткой дюной

Ждут его...

Не ждите, не надо: он лежит спокойно -

Это ничего.

Ее душа знала экстазы жалости и в них обретала себя. Даже ее дурашливый стиль, капризный, порой эксцентрический, происходит из этих чрезмерных приливов любви! Так влюбленные, лаская друг друга, измышляют дикие эпитеты, странные, смешные слова: "Котик, пушатик, пушанчик, воркотик, дуратик".

Вот типичное стихотворение Е. Гуро, - должно быть, предсмертное:

... я думаю о тех,

Кто на свете в чудаках,

Кто за это в обиде у людей,

Позасунуты в уголках - озябшие без ласки,

Плетут неумелую жизнь, будто бредут

Длинной дорогой без тепла.

Загляделись в чужие цветники,

Где насажены

Розовенькие и лиловенькие цветы

Для своих, для домашних.

А все же их хоть дорога ведет -

Идут, куда глаза глядят,

Я же и этого не смогла.

Я смертной чертой окружена.

И не знаю, кто меня обвел.

Я только слабею и зябну здесь.

Как рано мне приходится не спать,

Оттого, что я печалюсь.

Ясно, что г. Крученых здесь ни при чем. Здесь нечего делать г. Василиску Гнедову. Озябшая душа искала крова и рада была приютиться среди чужих.

Такой же посторонний среди них г. Николай Бурлюк. Он даже немного сродни трогательной Елене Гуро. В своих кратких, скудных, старинных, бледноватых, негромких стихах он таит какую-то застенчивую жалобу, какое-то несмелое роптание:

О берег плещется вода,

А я устал и изнемог.

Вот, вот наступят холода,

А я от пламен не сберег, -

и робкую какую-то мечту:

Что, если я, заснув в туманах

Печально плещущей Невы,

Очнусь на солнечных полянах

В качанье ветреной травы.

Он самый целомудренный изо всех футуристов: скажет четыре строки и молчит, и в этих умолчаниях, в паузах чувствуешь какую-то серьезную значительность:

Как станет все необычайно

И превратится в мир чудес,

Когда почувствую случайно,

Как беспределен свод небес.

Грустно видеть, как этот кротчайший поэт напяливает на себя футуризм, который только мешает излиться его скромной, глубокой душе.

Точно так же напрасно насилует себя эстет и тайный парнасец г. Бенедикт Лившиц, совершенно случайно примкнувший к этой группе. Шел бы к г. Гумилеву! На что же ему, трудолюбцу, "принцип разрушенной конструкции"! Опьянение отличная вещь, но трезвый, притворившийся пьяным, оскорбляет и Аполлона и Бахуса! Как истовы его дерзобезумия:

"Долгие о грусти ступаем стрелой. Желудеют по канаусовым яблоням, в пепел оливковых запятых, узкие совы. Черным об опочивших поцелуях медом пусть восьмигранник, и коричневыми газетные астры. Но тихия Ах, милый поэт, здесь любятся не безвременьем, а к развеянным облакам. Это правда: я уже сказал. И еще более долгие, оцепленные былым, гиацинтофоры декабря" ("Люди в пейзаже").

Это напечатано в "Пощечине". Но ведь это не пощечина, а бром!

Не то г. Маяковский. Его синтаксис бессвязен, его слова сумасшедшие, но в них есть ударность, надрыв и полет. Никогда не шепчет, не поет, всегда кричит из последнего голоса, до хрипоты, до судорог - и когда привыкнешь к его надсадному крику, почувствуешь здесь подлинное. К заумному языку он также вполне равнодушен.

По мостовой

Моей души изъезженной

Шаги помешанных

Вьют жестких фраз пяты.

Где города

Повешены

И в петле облака

Застыли

Башен

Кривые выи -

Иду

Один рыдать,

Что перекрестком

Распяты городовые.

Несколько слов о моей жене

Морей неведомых далеким пляжем

Идет луна -

Жена моя.

Моя любовница рыжеволосая.

За экипажем

Крикливо тянется толпа созвездий пестрополосая.

Венчается автомобильным гаражом,

Целуется газетными киосками,

А шлейфа Млечный Путь моргающим пажом

Украшен мишурными блестками.

Его образы чисто импрессионистские:

III

Полночь

Промокшими пальцами щупала

Меня

И забитый забор,

И с каплями ливня на лысине купола

Скакал сумасшедший собор.

Я вижу, Христос из иконы бежал,

Хитона обветренный край

Целовала, плача, слякоть.

Кричу кирпичу,

Слов исступленных вонзаю кинжал

В неба распухшего мякоть:

"Солнце!

Отец мой!

Сжалься хоть ты и не мучай! -

Это тобою пролитая кровь моя льется дорогою дольней,

Это душа моя

Клочьями порванной тучи

В выжженном небе

На ржавом кресте колокольни!

Время!

Хоть ты, хромой богомаз,

Лик намалюй мой

В божницу уродца века!

Я ж одинок, как последний глаз

У идущего к слепым человека!"

Ветер колючий

Трубе

Вырывает

Дымчатой шерсти клок.

Лысый фонарь

Сладострастно снимает

С улицы

Черный чулок.

4. РЕЧЕТВОРЧЕСТВО. РУСИЗМ

Не довольствуясь заумным языком, футуристы пытаются усовершенствовать также и логическую речь, обогатить ее, сделать гибче и тоньше. Здесь опять-таки преуспевает Хлебников. Изрядный аналитический ум, он настойчиво исследует морфологию слова, и у него есть целые диссертации, очень солидные, на двух и даже на трех страничках, такого, например, содержания:

"Летатель" удобно для общего обозначения, но для суждения о данном полете лучше брать "полетчик" (переплетчик), а также другие имеющие свой каждое отдельный оттенок, напр[имер], "неудачный летун" (бегун), "знаменитый летатай" (ходатай, оратай) и "летчий" (кравчий, гончий). Наконец, еще возможно "лтец", "лтица", по образцу: чтец (читатель).

"Летское дело" - воздухоплавание.

В смысле удобного для полета прибора можно пользоваться "лёткий" (меткий), напр[имер], "знаменитая по своей легкости снасть Блерио".

Для женщин удобно сказать "летавица" (крас[авица]. плясавица).

От "лёткий" (сравнительная] ст[епенъ]): лётче, "летчайший в мире неболет". Первак воздухолтения (чтецы) - летчайшина или летивейший из русских, летивейшина г. Петербурга. Читать - чтение, летать - лтение,

Сидящие в воздухолете люди (пасс[ажиры]) заслуживают имени "летоки": "Летоков было 7" (ходок[и], игр[оки]). Полетная снасть, взлетная снасть - совокупность нужных вещей при взлете или полете.

Самые игры летания следует обозначать "лета" (бега)".

И так дальше, и так дальше. Конечно, все эти неологизмы основаны на простых аналогиях, но есть среди них очень тонкие и остроумные: например, летины - день полета (мы были на летинах); летава - летательный флот (две летавы встретились, готовые к бою); летоба - авиация, как проявление жизни, и особенно летели - авиационный снаряд (Блерио перелетел па своих летелях Ла-Манш). Хорош также летало - авиатор (известный за границей летало).

Вторая диссертация более спорная: о склонениях словесных корней, о том, что внутри русских слов наблюдаются падежные изменения, что слова лес и лысина, бык и бок, вол и вал суть различные падежи одних и тех же слов: лысина - родительный падеж, а лес - дательный и т. д.

Заметны также стремления очистить русскую речь от наносного, чужого. Поэтическое слово, по Хлебникову, должно быть славяно-русское. Он крутой славянофил, нетерпимый:

"Не увлекайтесь подражанием иностранному!

Не употребляйте иностранных слов..."

Лермонтов, по мнению Хлебникова, обезобразил русскую баячь (поэзию), внесши в нее слово гладиатор; нужно было сказать: мечарь; морг нужно заменить трупарней; слово университет годится лишь для того, чтобы дразнить собак, - Хлебников предпочитает всеучьбище.

И Крученых - тут же уверяет, что в его заумных строках:

Дыр бул щыл

убещур

скум

вы со бу

р л эз, -

больше русского национального, чем во всей поэзии Пушкина".

Эти двое дошли до того, что одну из своих поэм "Игра в Аду" начертали церковно-славянскими литерами - и предпочитают такие слова, как злато, вран, власа, коровушка, мамонька, сердечушко.

Но вряд ли футуризм может быть ответствен за эти их случайные прихоти.

Вот и все, что можно сказать о кубофутуристах московских. Вы видите: я рад им аплодировать, я нежен к ним и ласков, как никто, я все время им киваю, поддакиваю, но чем больше я киваю и поддакиваю, тем для меня несомненнее, что пред нами отнюдь не скандал, не безумие.

О, если б были они скандалистами! Я бы, кажется, все им простил за хороший настоящий скандал, ибо что же теперь и нужно в нынешнем нашем искусстве, - как не катастрофа, не взрыв, чтобы смести, истребить все эти рифмочки, ритмочки, игрушечные фокусы-покусы мелкодушпых эпигонов-эклектиков, последышей модерно-символизма!

Потому-то все так и кинулись к ним, что возжаждали бурь и костров. О, если бы и вправду это были безоглядно безумные гунны. Но вот они прошли перед нами: вот Николай Бурдюк, анемичный, застенчивый, кроткий; вот Хлебников, кабинетный экспериментатор в области создания новых слов на основе старинных суффиксов; вот покойная Елена Гуро, смиренная, святая, - им ли создавать катастрофы? Гуро вся - тоска и молитва, где же ей барабаны, шиши и пощечины?

А больше и нет никого. Остальные - прорва, хулиганство, дыра. И вот пропадает футуризм, пропадает зря, неиспользованный. А жаль: он бы мог пригодиться.

Такая им благодатная выпала миссия, а они к ней и приступить не сумели.

5. ЭГОФУТУРИСТЫ

Об эгофутуристах буду краток: я достаточно говорил о них выше.

Повторяю, это тот же модерн, только с фикстуарно-одеколонным душком. Чрезмерный, почти карикатурный дендизм есть его ярчайшая черта. Вот два-три случайных примера этого столичного пшютоискусства.

Даровитейший его представитель, ученик г. Северянина, Вадим Шершеневич даже весенний пейзаж рисует парфюмерными красками:

Росою напудрены лютики сонные,

Анютиyы глазки глаза подвели,

Открылись все венчики, словно флаконы

Духов золотых экзотичной земли, -

("Жеманный пейзаж")

и самую книжку свою озаглавливает "Романтическая пудра".

Характерен его l'art poetique, демонстративно вскрывающий всю будуарную сущность его творчества:

Обращайтесь с поэзами, как со светскими дамами,

В них влюбляйтесь, любите, преклоняйтесь с мольбами,

Не смущайте их души безнадежными драмами,

Но зажгите остротами в глазах у них пламя.

Нарумяньте им щеки, подводите мечтательно

Темно-синие брови, замерев в комплименте,

Уверяйте их страстно, что они обаятельны,

И, на бал выезжая, их в шелка вы оденьте.

Разлучите с обычною одеждою скучною,

В jupe-culotte нарядите и как будто в браслеты

Облеките их руки нежно рифмой воздушною

И в прическу искусную воткните эгреты.

Если скучно возиться вам, друзья, с ритмомерами.

С метрономами глупыми, с корсетами всеми -

На кокотке оставив туфли с белыми гетрами,

Вы бесчинствуйте с нею среди зал Академий.

К женщине у них отношение сентиментальное, похотливое, приторное.

Играя перчатками и печенье разжевывая,

Вы будете болтать о весне, о ненастье,

А я, ваши детские пальцы перецеловывая,

Буду верить, верить, что возможно счастье, -

("Croques")

вот типичные строки из стихов г. Бориса Лавренева, но, конечно, этоп даровитой плеяде не удержаться на таком галантном сюсюкании; скоро они начнут остро ненавидеть свой стиль, свои сюжеты, приемы и, значит, самих себя. Уже и теперь Рюрик Ивнев, недавний двойник Шершеневича, пишет в своей книжечке "Самосожжение":

Жгучий стыд, до боли, до униженья,

Крик сдавленным, удар и боль!

Мысли, плача без звука, без движенья,

Я ненавижу свою роль.

Ужасная, убивающая середина!

Не очень хороший и не очень плохой,

С сентиментальной душой арлекина

И с игрушечной сохой.

Но стоит ли цитировать этих поэтов? Ведь и сами они перестали притязать на какую-нибудь близость к футуризму. Давно миновало то время, когда Игорь Северянин возглашал свой игрушечный "Пролог эгофутуриста":

Увы - Пустынно на опушке

Олимпа грезовых лесов...

Для нас Державиным стал Пушкин, -

Нам надо новых голосов!

Теперь повсюду дирижабли

Летят, пропеллером ворча,

И ассонансы, точно сабли,

Рубнули рифму сгоряча.

Мы живы острым и мгновенным, -

Наш избалованный каприз:

Быть ледяным, но вдохновенным,

И что ни слово - то сюрприз.

Не терпим мы дешевых копий,

Их примелькавшихся тонов,

И потрясающих утопий

Мы ждем, как розовых слонов...

Душа утонченно черствеет,

Гнила культура, как рокфор...

Но верю я: завеет веер!

Как струны, брызнет сок амфор!

Придет Поэт - он близок! близок! -

Он запоет, он воспарит!

Всех муз былого в одалисок,

В своих любовниц превратит.

("Пролог")

И заканчивал это пророчество таким дифирамбом себе самому:

Я, гений Игорь Северянин,

Своей победой упоен:

Я повсеградно оэкранен!

Я повсесердно утвержден!

От Баязета к Порт-Артуру

Черту упорную провел,

Я покорил Литературу!

Взорлил, гремящий, на престол!

Я, - год назад, - сказал: "Я буду!"

Год отсверкал, и вот - я есть!

Среди друзей я зрел Иуду,

По не его отверг, а - месть...

Я выполнил свою задачу,

Литературу покорив,

Бросаю сильным на удачу

Завоевателя порыв.

И т. д. ("Эпилог")

Все это в прошлом. Вот характерные поэзы Северянина, относящиеся к той отдаленной поре:

Нелли

В будуаре тоскующей нарумяненной Нелли,

Где под пудрой молитвенник, а на ней Поль де Кок,

Где брюссельское кружево... на платке из фланели! -

На кушетке загрезился молодой педагог.

Познакомился в опере и влюбился, как юнкер,

Он готов осупружиться, он решился на все,

Перед нею он держится, точно мальчик, на струнке,

С нею в парке катается и играет в серсо.

Он читает ей Шницлера, посвящает в коктебли,

Восхвалив авиацию, осуждает Китай

И, в ревнивом неверии, тайно метит в констебли...

Нелли нехотя слушает, - "лучше ты покатай".

"Философия похоти! - Нелли думает едко, -

Я в любви разуверилась, господин педагог..."

О, когда бы на "Блерио" поместилась кушетка!

Интродукция - Гауптман, а финал - Поль де Кок!

Сонаты в шторм

На ваших эффектных нервах звучали всю ночь сонаты,

А вы возлежали в башне на ландышевом ковре...

Трещала, палила буря, и якорные канаты,

Как будто титаны-струны, озвучили весь корвет.

Но разве вам было дело, что где-то рыдают и стонут,

Что бешеный шторм грохочет, бросая на скалы фрегат.

Вы пили вино мятежно. Вы брали монбланную ноту!

Сверкали агаты брошек, но ярче был взоров агат!

Трещала, палила буря. Стонала дворцовая пристань,

Кричали и гибли люди. Корабль набегал на корабль.

А вы, семеня гранаты, смеясь, целовали артиста...

Он сел за рояль, как гений,- окончил игру, как раб.

Столь же динамично-музыкальна его пресловутая

Русская

Кружевеет, розовеет утром лес,

Паучок по паутинке вверх полез.

Бриллиантится веселая роса;

Что за воздух! Что за свет! Что за краса!

Хорошо гулять утрами по овсу,

Видеть птичку, лягушонка и осу,

Слушать сонного горлана-петуха,

Обменяться с дальним эхом "xa-xa-xa!"

Ах, люблю бесцельно утром покричать,

Ах, люблю в березках девку повстречать,

Повстречать и, опираясь на плетень,

Гнать с лица ее предутреннюю тень,

Пробудить ее невыспавшийся сон,

Ей поведать, как в мечтах я вознесен,

Обхватить ее трепещущую грудь,

Растолкать ее для жизни как-нибудь!

Первым учеником Северянина был Константин Олимпов. Из его немногочисленных поэз мне показалась интересной лишь одна:

Шмели

Шмели сереброносные крылят, ворча бурунами,

Смеются броской солнечыо над людными трибунами.

Пилоты светлоглазые, шмелей руководители,

В безветрии стрекозятся в эмалевой обители.

Небесная игуменья - симфония влюбления -

Молчит молчаньем траурным в друидном отдалении.

Бурлится шум пропеллеров. Глаза толпы овысены.

Восторгом осиянная, сверкает солнца лысина.

Ослабли нервы летные. Пилоты жутко ерзают.

Летят к земле. Встречайте их, рукоплесканья борзые.