(Якобсон Р. Работы по поэтике. - М., 1987. - С. 206-209)
"В зрелой словесности, - пишет Пушкин, - приходит время, когда умы, наскуча
однообразными произведениями искусства, ограниченным кругом языка условленного,
избранного, обращаются к свежим вымыслам народным и к странному просторечию,
сначала презренному" [ПСС, VII, 80-81]. Сопротивление романтизма замкнутости
и космополитизму жестких классических норм, избытку неукоснительных правил и
утонченной, вялой литературной технике; подъем национального самосознания и
чувства; руссоистское очарование стихией сельской жизни, якобы естественной
и неиспорченной в своей основе; наконец, революционный энтузиазм по отношению
к народу и к его чаяниям и творческим способностям - все это предпосылки фольклорных
тенденций в европейской литературе пушкинского времени. Еще более сложную и
значительную роль играло устное народное творчество в России; в самом деле,
сравнительно недавно до рассматриваемой эпохи литература и устное творчество
различались не столько как два вида искусства, сколько чисто функционально:
в соответствии со средневековой традицией письменное слово служило преимущественно
задачам церкви, а устное народное слово использовалось в светской поэзии, и
дело обстояло именно так даже в высших слоях общества. В XVIII веке наметилась
тенденция к секуляризации русской книги, а фольклор постепенно становился исключительной
принадлежностью низших общественных слоев; однако жизнь русского поместного
дворянства, которая долгое время оставалась решающим фактором в русской литературе,
была столь глубоко погружена в крепостную народную стихию, что соответствующие
художественные стимулы сохранили силу. Эти факторы проявляются особенно ярко
в низших литературных жанрах, которые в меньшей степени ограничивались и контролировались
социальной цензурой, и среди русских писателей XVIII и XIX столетий почти не
было тех, которые не испытали бы в своем творчестве влияния фольклорной традиции.
Постепенно наряду с фольклорными формами развивались столь же зрелые литературные
формы, но даже в 30-х годах Пушкин так высказывался по поводу отечественной
художественной прозы: "... надо бы сделать, чтоб выучиться говорить по-русски
и не в сказке... Да нет, трудно, нельзя еще!..." [Из "Воспоминаний
о Пушкине" В.И. Даля - см. "А.С. Пушкин в воспоминаниях современников",
т. 2. М., 1974, с. 224].
В пушкинских произведениях и биографии обнаруживаются многочисленные свидетельства
его прекрасной осведомленности в области разнообразных форм народной поэзии
- лирических и эпических форм, песен и сказок, народного юмора и причитаний,
обрядовых представлений и пословиц. Всю жизнь он хранил в памяти песни и сказки
его старой няни; он любил слушать народных певцов и сказителей в наследственных
поместьях - Михайловском и Болдине - и в частых своих странствиях по России.
Он восхищался образцами русского фольклора и рассказывал о них в обществе, внимательно
читал сборники произведений фольклора, записывал народные сказки и песни, даже
готовил сборник русских исторических песен и подробное исследование по фольклору;
в его сочинениях разбросано множество цитат, реминисценций и эпиграфов почти
из всех жанров народной поэзии. Наконец, особое место в его поэтическом наследии
занимают произведения с осознанным отпечатком народного творчества.
В первой опубликованной поэме Пушкина "Руслан и Людмила" (1820)
консервативные критики его времени обнаружили элементы русской "мужицкой"
эпической поэзии, "незаконно" перенесенные в сферу высокой литературы,
а в прологе, который поэт написал для второго издания поэмы (1828), он отнес
ее к области народных сказок. Однако общий стиль "Руслана и Людмилы"
взят у Вольтера и Ариосто, а ее фольклорный колорит носит поверхностный характер;
фактически он сводится к "сельскому" бурлеску и к ряду "древнерусских"
имен и атрибутов.
Пушкинские подражания формам народной поэзии относятся к годам ссылки в Михайловском,
откуда осенью 1826 г., получив высочайшее прощение, Пушкин привозит в Москву
свои "Песни о Стеньке Разине". Их образец обнаруживается в разбойничьих
песнях, которые из всего богатства русской народной поэзии привлекали поэта
в наибольшей степени и наиболее продолжительное время и которые оставили столь
яркие следы в поэме молодого Пушкина "Братья разбойники", а также
в более поздних прозаических работах о Пугачеве. Образы мятежных разбойников
составляли довольно рискованную тему для Пушкина и его друзей-декабристов. В
мотивах песен 1826 г. прослеживаются черты письменных памятников и образное
богатство фольклорной лирики, в то же время в них под оболочкой фольклора объединяются
сокровенные темы жизни поэта данного периода: безжалостное расставание с ушедшей
любовью ("Где муки, где любовь" - из стихотворения 1826 г. "Под
небом голубым страны моей родной"), вызывающая отвращение тягостная необходимость
соглашения с царем, мечты о побеге за границу на корабле. И, наконец, в этих
песнях Пушкин впервые обратился к стиху русской народной песни с его постоянных
числом ударных слогов в строке и неустойчивым числом безударных слогов в интервалах
между ударными. Вскоре (в 1828 г.) он вновь обращается к этой форме в ряде незавершенных,
явно предварительных поэтических набросков.
Исследования показывают, что вторая половина 20-х годов знаменует начало нового
периода в жизни, мировоззрении и творчестве Пушкина - периода, который со всей
отчетливостью определился в начале 20-х годов. Если герой пушкинской лирики
и ранее постепенно утрачивал свое ведущее, центральное место, то для этого последнего
периода особенно характерно дальнейшее сокрытие авторского "я": лирика
в собственном смысле отступает на задний план, на смену лирически окрашенной
поэме приходит повесть, в которой личность рассказчика завуалирована; автор
скрывает себя, выпуская произведения анонимно, либо выдает себя за бесхитростного
переводчика или излагателя, или даже просто за издателя чьих-либо записок и
рассказов. Исторический характер прозы усиливает отдаленность автора от ее содержания,
подчеркивает его неучастие в действии. Стихотворная форма ранее производила
впечатление индивидуальной речи поэта; в данный же период последняя уступает
место либо прозе, либо стихотворной форме сугубо заимствованного происхождения;
формы, ориентированные на античные и фольклорные образцы, занимают значительное
место в пушкинской поэзии 30-х годов. Так, в этот период возникает цикл пушкинских
сказок.
Ограничивается ли поэт подражанием образцам отечественной народной поэзии?
Отнюдь нет. Пушкинская техника - это техника коллажа. Точно так же, как начальный
монолог француза Альбера в драме "Скупой рыцарь", которую Пушкин выдавал
за перевод отдельных сцен из английской пьесы, фактически развивает - как было
недавно показано - содержание русской пословицы, персонажи пушкинских сказок,
непременно заимствованные из западных источников - из сказок братьев Гримм,
Ирвинга, Галлана, - представлены преимущественно в русском фольклорном обличье.
Здесь, конечно, нельзя говорить лишь о поверхностном знакомстве поэта с местной
фольклорной традицией, поскольку именно Пушкин подсказал Жуковскому и ориентирующемуся
на фольклор сказочнику Далю темы русских сказок. И точно так же он предложил
Гоголю темы его самых известных произведений, при том что сам создал в высшей
степени оригинальную пьесу, отталкиваясь, скажем, от трагедии Вильсона: он любил
сводить вместе разнородные и далекие элементы. Так, слегка подретушировав фабулу
"Легенды об арабском звездочете" Ирвинга, которая полупародийно имитирует
сочинение в духе восточной сказки, он волшебным образом создал чисто русскую
сказку о золотом петушке, которая в то же время наполнена внутренней пушкинской
символикой. В "Песнях западных славян" его отклик на сербскую эпическую
поэзию связан с мистификацией П. Мериме и с формальными приемами поэтики и ритмики
русского фольклора; на основе аналогичных приемов, двух-трех знакомых ему чешских
имен и русифицированной немецкой оперы он создает эпическое произведение будто
бы чешского происхождения о Яныше королевиче, которое насыщено личным жизненным
опытом поэта-супруга. В пушкинском фольклорном эпическом произведении песенного
характера непременно осуществляется транспозиция и перестройка исходных компонентов,
и весьма примечателен тот факт, что наиболее художественно оформленная и законченная
из русских фольклорных форм - былина - в творчестве Пушкина остается без отклика,
несмотря на его восторженную оценку, и что неоднократные попытки в этом направлении
(1822, 1833) заходили в тупик с самого начала. Былина представляет собой готовую
русскую поэтическую форму, и именно поэтому Пушкин предпочитает преобразовывать
в русский стих сербское сочинение или даже русскую сказку, в которых
он предугадывает потенциальное стихотворное произведение.
"Сказка о золотом петушке" - последнее и наиболее важное звено в
пушкинской трилогии волшебных сказок из жизни царей (1831 - 1834). Первые
подступы к этому циклу относятся к 1822 г. - кишиневскому периоду ссылки поэта,
и среди них обнаруживается и план сказки о царе Салтане, и гротескная фривольная
сказка "Царь Никита". Последняя восходит к западному литературному
образцу, окрашивая его богатыми русскими фольклорными атрибутами, в числе которых
стихотворный размер - четырехстопный хорей, заимствованный для этой сказки из
написанных в фольклорном духе баллад Жуковского; эта сказка остается абсолютно
чуждой тем эпическим произведениям Пушкина, которые не испытали воздействия
фольклора. Эти же черты характеризуют и всю сказочную трилогию 30-х годов, и
иронический привкус резвой кишиневской шутки отзывается гротеском в последней
из сказок этой трилогии.
В том случае, если тема сказки относится к средним слоям общества, ориентации
на фольклорные формы у Пушкина нет и на передний план выступает его основной
размер - ямб. Этот жанр представлен у Пушкина стихотворением "Гусар"
(1833), написанном в стиле народной украинской баллады и имеющем в качестве
источника рассказ О. Сомова в фольклорном духе, и балладой "Жених"
(1825), тема которой заимствована из сказки братьев Гримм, переработанной Пушкиным
в Михайловском в балладное стихотворение со строфикой, восходящей к Бюргеру.
Пушкинские сказки из крестьянской жизни составляют совершенно особую
группу. Они задуманы, по-видимому, в начале 30-х годов и имеют своим источником
материал фольклора - либо западного происхождения, как "Сказка о рыбаке
и рыбке", либо, в противоположность упомянутым выше циклам, исключительно
из русских народных преданий, которые поэт узнавал или из чужих записей, как
в случае зачина сказки о медведихе, или непосредственно от народа: "Сказка
о попе и о работнике его Балде" является модификацией сказки, записанной
поэтом в Михайловском. Во всех этих сказках Пушкин подчеркивает элементы социальной
сатиры, и ни одна из них не написана традиционным литературным размером. Здесь
мы находим стих подлинно фольклорного характера, в котором виден явный отказ
от силлабической схемы и, в частности, от четырехстопного хорея, условного признака
"фольклорности". В "Сказке о рыбаке и рыбке" это музыкальный
стих, родственный ритмам пушкинских сочинений о Разине и в особенности размерам
его эпических "Песен западных славян"; речитативный стих с еще более
свободной схемой безударных слогов звучит в сказке о медведихе, а "Сказка
о попе и о работнике его Балде" написана стихом народных обрядовых речей,
в которых значительная свобода стиховой структуры сочетается с четкими рифмами
и энергично подчеркивается ритмико-интонационное членение фразы. Опыт Пушкина
в области литературной обработки такого стиха поражал многих читателей и критиков
своим своеобразием, и до сих пор в некоторых русских исследованиях ошибочно
говорится о "рифмованной прозе" пушкинской сказки. Смелое введение
поэтом в литературу злободневных, острых социальных тем и стихотворной формы,
резко противоречащей литературной традиции, создавало впечатление стойкого подражания
поэта фольклорным образцам. В 30-е годы Пушкин прозорливо осознавал, что будущий
русский поэт обратится к отечественному народному стиху и возвысит его до статуса
национального стиха (см. "Путешествие из Москвы в Петербург"). Развитие
современной русской поэзии идет именно по этому пути, и в XX в. стих фольклорного
характера появляется уже "не только в народной сказке": в поэзии русских
символистов звучит его музыкальный вариант, а Владимир Маяковский положил принципы
разговорных форм в основу широкого ритмического обновления стиха.
