(История всемирной литературы. - Т. 6. - М., 1989. - С. 369-384)
В направлении от предромантических и романтических форм к реализму развивалось
и творчество Николая Васильевича Гоголя (1809-1852). Однако это движение ни
в коем случае не может быть представлено наподобие схематичной линии, всеопределяющей
единой формулы; напротив, все дело в яркой вещественности и полнокровности отмеченного
процесса. И результат этого процесса оказался настолько значительным, что наряду
с пушкинским творчеством сделался решающим фактором последующего развития русской
литературы.
Первая книга Гоголя - поэма «Ганц Кюхельгартен» (опубликована в 1829 г. под
псевдонимом В. Алов; написана, по-видимому, еще в 1827 г. в Нежинской гимназии
высших наук, где учился будущий писатель) - носила еще явно подражательный характер.
Тем не менее комбинация различных, порою резко контрастирующих, влияний обнаруживала
собственные творческие устремления молодого писателя. С одной стороны, мир поэмы
- это типично идиллический мир («идиллия в картинах» - ее жанровое обозначение),
ограниченный двумя деревнями (действие происходит в Германии); мир несложных
чувств, простых радостей, естественного общения с природой; мир, обрисованный
в традициях знаменитой идиллии И. Фосса «Луиза», с переводом которой Гоголь,
видимо, был знаком. С другой стороны, в облике главного персонажа, Ганца, не
только уже концентрировался сложный комплекс настроений молодого мечтателя-романтика,
что противоречило идиллическому миру, но эти настроения выливались в определенный
волевой шаг - бегство из родной среды, романтическое путешествие в Грецию и,
по-видимому, на Восток, - приводили к глубокому, выстраданному разочарованию
в современной цивилизации (тут поэма обнаруживала широкий спектр влияний романтических
образцов, от Жуковского до Томаса Мура и Байрона). Заострение же этого чувства
в духе вражды к обывателям предвосхищало уже зрелое творчество Гоголя, и недаром
в строках поэмы: «Безжалостно и беспощадно // Пред ним захлопнули вы дверь,
// Сыны существенности жалкой, // Дверь в тихий мир мечтаний, жаркой!» - недаром
в этих строках впервые у Гоголя давалась формула разлада «мечтаний» и «существенности»,
идеала и реальности, которая будет играть такую большую роль в последующем его
творчестве (особенно в «петербургских повестях»).
«Вечера на хуторе близ Диканьки» (опубл. 1831 (ч. 1), 1832 (ч. 2) не только
засвидетельствовали поразительно быстрое созревание гоголевского таланта, но
и вывели его на авансцену русского и - объективно - европейского романтизма.
В сознании русской публики и отчасти критики неподражаемая оригинальность «Вечеров»
на долгое время создала им репутацию художественного феномена, не имеющего прецедентов
и аналогий. Белинский в 1840 г. писал: «...укажите в европейской или в русской
литературе хоть что-нибудь похожее на эти первые опыты молодого человека...
Не есть ли это, напротив, совершенно новый, небывалый мир искусства?..» Тем
не менее первую попытку типологически определить свою книгу предпринял сам Гоголь
еще в процессе работы над нею: «Здесь так занимает всех всё малороссийское...»
(из письма к матери от 30 апреля 1829 г.). Созданное Гоголем, украинцем по происхождению,
прожившим на Украине годы детства и юности, вливалось в русло широко распространившегося
в русском обществе интереса к украинскому народному творчеству, быту, образу
жизни, что, в свою очередь, выходило за рамки интереса к определенной конкретной
народности. Вопрос стоял принципиально более широко, и в этой широте скрывались
корни общеромантической ориентации гоголевского украинофильства. Один из первых
рецензентов «Вечеров» Н. И. Надеждин назвал Украину «славянской Авзонией», т.
е. славянским древним Римом. Обращение к Украине есть обращение не к эмпирическому
«сегодня» конкретной народности, но к коренным, национальным первоосновам славянского
мира (это «заветный ковчег», «в коем сохраняются живейшие черты славянской физиономии
и лучшие воспоминания славянской жизни», прибавлял Надеждин). Это обращение
в генетическом смысле аналогично тому зондированию Средневековья, которое велось
западноевропейскими романтиками в поисках коренных, первоначальных основ своих
национальных культур.
Но Гоголь встал вровень с этим общеевропейским направлением и в самом существе
своих творческих усилий. Дело в том, что украинофильство предшественников и
современников Гоголя, таких, как Н. А. Цертелев, О. М. Сомов, М. А. Максимович,
отчасти даже и В. Т. Нарежный, в большой мере имело еще чисто собирательский,
этнографический характер (разумеется, сама по себе важная тенденция романтического
умонастроения, сопровождавшая развитие и западных романтических литератур).
Но Гоголь поставил перед собою задачу открыть цельный и полноправный народный
мир в свободно воссозданном им собственном художественном мире. Это была свободно-творческая,
и притом художественно реализовавшаяся, концепция Украины как целого материка
на карте вселенной, с Диканькой как своеобразным его центром (ср. выражение
из «Ночи перед Рождеством»: «...и по ту сторону Диканьки и по эту сторону...»),
как средоточием и национальной духовной специфики, и национальной судьбы. Больше
всего подготовил здесь Гоголя В. Т. Нарежный своими украинскими романами «Бурсак»
и «Два Ивана...», но по яркости и экспрессивности рисунка, выразительности колорита
и характерологии, не говоря уже о законченности и полноте образа Украины и нагруженности
философской проблематикой, гоголевское изображение намного превосходило бытописание
Нарежного.
И тут надо упомянуть еще о том, что Гоголь решительнее, чем кто-либо другой
(например, тот же Нарежный), порывал с идиллическими представлениями об Украине,
сложившимися в русской литературе в начале XIX в. под влиянием сентиментализма.
При этом поскольку сама Украина приобретала указанное выше обобщенное, «символическое»
значение, то и связываемые с нею качества - социальная гармония, согласие между
помещиком и крестьянами, умиротворенность - воспринимались как образцовые для
всей русской - или, по крайней мере, русской деревенской, «сельской» - жизни.
Напротив, миру гоголевских «Вечеров», изначально конфликтному, чужды всякая
идилличность и прекраснодушие. В двух повестях - в «Вечере накануне Ивана Купала»
и в «Страшной мести» - развивалась (в сказочной форме, опирающейся на мифологическую
почву) романтическая история отчуждения центрального персонажа, включая такие
моменты, как преступление перед соотечественниками, убийство, расторжение человеческих
и природных связей. В трех повестях - «Сорочинской ярмарке», «Майской ночи...»
и «Ночи перед Рождеством» - любовный сюжет, также свободный от идилличности,
был близок к хитроумным проделкам влюбленных (традиции, восходящей к фарсовой
комедии Нового времени, как русской, так и западноевропейской, комедии дель
арте и т. д.), но традиция осложнялась не только обычным в таких случаях сопротивлением
людей старого поколения, но и участием - доброжелательным или враждебным - ирреальных
сил. И даже две самые маленькие, приближавшиеся к новелле, повести цикла - «Заколдованное
место» и «Пропавшая грамота» - строились на полуироническом-полусерьезном контрасте
желаемого и реального, стремлений и результата, причем развитие интриги не обходилось
без участия тех же ирреальных сил. Вообще вмешательством и вторжением фантастического
мира в людские дела отмечены - в той или другой степени - все повести «Вечеров»,
за исключением одной - «Ивана Федоровича Шпоньки и его тетушки», повести, предвещавшей
уже иные художественные принципы. К некоторым повестям цикла, особенно к их
фантастическим моментам, исследователями были найдены соответствующие западные
параллели (к «Вечеру накануне...» - «Чары любви» Тика, к «Страшной мести» -
«Пьетро Апоне» того же Тика), но суть дела не столько в тех или иных влияниях,
во всяком случае существенно трансформированных Гоголем, сколько в том, что
по яркости национального колорита, вместе с тем по своей напряженности, конфликтности,
ощущению скрытого неспокойствия мир «Вечеров» вставал в один ряд с классическими,
если можно так сказать, романтическими мирами западноевропейских литератур.
Все это до поры до времени ускользало от взгляда большинства современников,
воспринявших книгу Гоголя главным образом под знаком «веселости». Очень понравился
обнародованный Пушкиным факт, что Гоголю удалось рассмешить даже безучастных
ко всему наборщиков, и этот анекдот потом много раз обыгрывался в критике. Упоминавшийся
выше писатель и ученый Максимович писал в 1861 г., что и «на старости» он любит
«по-прежнему, как украинскую весну, веселость первых повестей Гоголя, которыми
он заставил смеяться весь читающий Русский мир, от типографских наборщиков до
Крылова и Пушкина и до комического актера Щепкина...». Кстати, и первые попытки
подобрать к Гоголю европейские аналогии вытекали из сознания его комического
таланта: Пушкин сравнивал книгу Гоголя по заразительности комизма с произведениями
Мольера и Филдинга («Письмо к издателю „Литературных прибавлений к Русскому
инвалиду“»). И хотя все это было справедливо и верно, но сама глубина гоголевского
комизма, его неумолимый переход от веселости и смеха к грусти и трагизму оставались
еще в общем незаметны большинству читателей «Вечеров», не говоря уже о подоплеке
этого процесса. На последнюю в то время точнее всех указал сам Гоголь: «Нам
не разрушение, не смерть страшны; напротив, в этой минуте есть что-то поэтическое...
Нам жалка наша милая чувственность, нам жалка прекрасная земля наша». В этих
словах, написанных в 1834 г. под влиянием «Последнего дня Помпеи» К. П. Брюллова,
запечатлелся и собственный опыт автора «Вечеров», где здоровая жизнерадостность,
«наша милая чувственность» не только празднует победы, но и постоянно подвергается
давлению, угрозе со стороны враждебных сил.
После появления «Вечеров» Гоголь - один из ведущих русских писателей; он в
дружеских отношениях с Жуковским, Плетневым, Пушкиным (с которым познакомился
20 мая 1831 г.); его с воодушевлением встречают в Москве - С. Т. и К. С. Аксаковы,
И. В. Киреевский, С. П. Шевырев, М. П. Погодин... В обществе зреет предчувствие,
что едва только что вступивший на литературное поприще писатель скажет совершенно
новое слово, и это предчувствие оправдалось.
Уже в пределах «Вечеров» повестью «Иван Федорович Шпонька» было предуказано
дальнейшее развитие гоголевского творчества, выражавшее вместе с тем кардинальный
поворот всей русской литературы к реализму. Вместо сельской (казацкой, деревенской)
среды выступала среда помещичья, мелкопоместная и чиновничья; вместо поэтической
чувствительной фабулы хитроумных проделок влюбленных - мелкие заботы и неприятности,
вседневный быт; вместо резких в своей определенности характеров - пошлость и
безликость обывателей. Это направление со всей силой было раскрыто повестями
«Миргорода» (1835) и отчасти «Арабесок» (1835), где, однако, пошлость и вседневность
соединились с напряженным пафосом, гротескным изломом сюжетных и повествовательных
планов, с тревожным, катастрофическим духом столичной петербургской жизни. По
свойству своего таланта Гоголь, мы видели, с самого начала тяготел к своеобразным
региональным символам, и, таким образом, на его карте вселенной наряду с Диканькой
появились новые поэтические материки - Миргород и Петербург.
В повестях миргородского цикла «Старосветские помещики», «Повесть о том, как
поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» и «петербургских повестях»
(следует оговорить, что последнего обозначения нет у Гоголя и оно было закреплено
в критике уже после его смерти) «Портрет», «Записки сумасшедшего» и «Невский
проспект» происходит решительная перестройка сентиментальных и романтических
конфликтов, а также существенное изменение типажа и речевого стиля. В «Старосветских
помещиках» перед нами вновь идиллическая среда с несложными непритязательными
интересами, простыми радостями, естественной жизнью, протекающей на лоне щедрой
природы, чьи дары, казалось, не могут истощить никакое расточительство и хищения
(«...благословенная земля производила всего в таком множестве, Афанасию Ивановичу
и Пульхерии Ивановне так мало было нужно, что все эти страшные хищения казались
вовсе незаметными...»). Маленький осколок давно прошедших времен, уголок «земного
рая»? Если это и так, то его существование эфемерно и недлительно. Тревожные
и непонятные импульсы со стороны (тут большое значение в чисто стилистическом
отношении играют моменты особой, чисто гоголевской, почти неприметной с первого
взгляда фантастики), а также собственные непредвиденные возможности простой
жизни (скрытые силы «привычки», оказавшейся могущественнее и разрушительнее
любой самой пламенной страсти) неумолимо приводят к гибели буколического островка.
Участием повествователя эфемерность идиллии всячески подчеркивается (он сознает,
что «в низменную буколическую жизнь» можно сойти ненадолго, забыться в ней лишь
на время); еще выразительнее оттеняет эту эфемерность зароненная в повести мифологическая
параллель: Филемон и Бавкида за радушие и взаимную любовь были справедливыми
богами вознаграждены, а их порочные соотечественники - наказаны; малороссийские
Филемон и Бавкида бесследно сходят со сцены, а их корыстолюбивые соотечественники
живут и благоденствуют. Атрибутом идиллии являлась обычно ее относительная устойчивость
перед напором враждебных стихий: так было в западноевропейской идиллии, так
было у Н. М. Карамзина в «Деревне» и в «Рыбаках» Н. И. Гнедича, так было в первой
книге Гоголя, где идиллический мир смог одержать верх или, по крайней мере,
устоять перед романтической вспышкой чувств юного мечтателя. В «Старосветских
помещиках» идиллия разрушена и стерта с лица земли неумолимым течением жизни.
Гоголь как бы подхватывает эстафету дельвиговского «Конца золотого века», но
вся коллизия, весь ее исход перенесены из стилизованной мифологической сферы
(Аркадия!) на реальную почву современного украинского поместья. Тем самым претерпели
коренное переосмысление не только концепция «идиллического состояния мира»,
идиллическое мироощущение, но и выросший на его почве комплекс поэтики.
Не меньшее значение имело переосмысление романтического мироощущения, романтической
поэтики, протекавшее в «петербургских повестях» (личный опыт Гоголя, мелкого
петербургского чиновника, пережившего крушение своих юношеских надежд, придал
этому процессу печать необычайной, проникновенной искренности). Важно не только
то, что художник Пискарев в «Невском проспекте» гибнет в столкновении с жестокой
действительностью: это был довольно частый, обычный исход романтической коллизии.
Важнее то, что оказываются несостоятельными его высокие грезы, что в полуироническом
свете предстают его экзальтированные мечты о перевоспитании проститутки - словом,
«жизнь в поэзии» не удается (ср. финал «Золотого горшка» Гофмана, где мы встречаем
эту знаменитую формулу - «Leben in Dichtung», подтвержденную и, так сказать,
материализованную в судьбе главного персонажа Ансельма). В свете переосмысления
романтической поэтики особый вес приобретают «Записки сумасшедшего» и - если
несколько схематизировать - даже сама тема сумасшествия. Высокая страсть безумия,
являвшаяся в произведениях романтиков одним из проявлений - самым ярким проявлением
- «жизни в поэзии», отдается не гению, а человеку заурядных, даже весьма скромных
способностей; не художнику, не музыканту, не поэту, а мелкому петербургскому
чиновнику, «титулярному советнику» (показательна уже сама творческая история
произведения, в процессе которой совершался отход от традиционной модели: ср.
раннее название повести: «Записки сумасшедшего музыканта»). Наконец, решающим
толчком, способствовавшим усилению болезни, оформлению мании величия, послужили
не антиэстетизм и филистерская ограниченность среды (хотя в сознании Поприщина,
в меру его понимания, преломлялись и эти импульсы), а служебное унижение, сознание
недоступности красавицы, мучительное ощущение социальных преград. Гоголь строит
сюжет на сплаве романтического материала с собственно социальной проблематикой,
и даже традиционная формула разлада «мечты и действительности» выливается в
вопль человеческого унижения пронзительной, разрывающей душу силы: «Все, что
есть лучшего на свете, все достается или камер-юнкерам или генералам».
Но, пожалуй, верх гоголевской смелости в переплавке и переосмыслении романтического
материала - повесть «Шинель» (задуманная еще в начале 30-х годов вместе с другими
«петербургскими повестями», но опубликованная значительно позднее, в 1842 г.).
Внимательный анализ обнаружит в центральном персонаже повести, в титулярном
советнике Акакии Акакиевиче Башмачкине, психологические черты, словно заимствованные
из душевной палитры «истинного музыканта», «наивной поэтической души», т. е.
того человека не от мира сего, который воспринимался как особый гофмановский
тип (именно так квалифицировал Бальзак своего героя музыканта Шмуке в повести
«Дочь Евы»). Тут и почти патологическая неуклюжесть, безразличие к внешней жизни,
к комфорту и удобству, и сосредоточенье на одной постоянной идее, выросшей до
маниакальной idee fixe. Но какая это была неожиданная, дерзкая в литературном
смысле «идея»! Подобно тому как высокая тема безумия в «Записках сумасшедшего»
отдавалась не художнику или музыканту, а мелкому чиновнику и насыщалась повседневным
материальным, социальным смыслом, так в «Шинели» место трансцендентального стремления
к высокой художественной цели занимала «вечная идея будущей шинели» на толстой
вате. Трансцендентальное стремление редуцировалось до элементарной потребности,
но потребности жизненно важной, не избыточной, насущно необходимой, неотъемлемой
в бедной бесприютной жизни Акакия Акакиевича и притом терпящей такое же неотвратимое
крушение, какое претерпевали мечтания художника или композитора. В сочетании
переосмысляемого романтического материала с бытовой и социальной фабулой Гоголь
нашел эффективнейшее художественное средство. Другое средство было найдено (как
показал Б. Эйхенбаум) в сфере повествования и стиля повести, где чистый комический
сказ, построенный на языковой игре, каламбурах, нарочитом косноязычии, сочетался
с возвышенной, патетической с точки зрения риторики, «правильной» декламацией
(знаменитое «гуманное место» - призыв к состраданию и жалости к гонимому, страждущему
существу). Философская проблематика повести, например универсальность коллизии
мечты и действительности, непредсказуемость событий, вторжение в повседневную
жизнь враждебных человеку стихийных сил — все это не противоречило мотивам социальности
и гуманизма, а, как всегда у Гоголя, совмещалось с ними. Благодаря этому уже
вскоре после своего появления «Шинель» стала ощущаться как «одно из глубочайших
созданий Гоголя» (Белинский), как открытие новой темы — темы «маленького человека»,
равнозначное манифесту социального равенства и неотъемлемых прав личности в
любом ее «состоянии» и звании. В таком качестве произведение одним из первых
в гоголевском творчестве стало оказывать свое гуманизирующее и художественное
воздействие на иноязычные литературы. «Из собрания его повестей, - отметил уже
в 1843 г. польский писатель М. Грабовский, - больше всего мне понравилась «Шинель»...
Какую бесконечную новость и разнообразие представляет нам эта душа человеческая,
равно драгоценная во всех своих состояниях и положениях! Сколько находим поэзии
в этих зрелищах повседневной прозы! В последнем отношении не знаю писателя,
который бы лучше Гоголя умел самый обыкновенный предмет обвеять дыханием поэзии,
- и это дает ему высокое место между поэтами всех веков и народов».
Творческая эволюция Гоголя, движение его поэтики в направлении к реализму,
от первых произведений к «Ревизору» и затем к «Мертвым душам», может быть четко
прослежена в связи с развитием фантастики, а также в связи с формированием принципов
художественного обобщения и историзма. Остановимся вначале на первом.
Ранние произведения Гоголя - большинство повестей из «Вечеров», а также некоторые
повести из «Миргорода» («Вий») и «Арабесок» («Портрет») - откровенно и, можно
сказать, ярко фантастичны. Это выражалось в том, что фантастические силы открыто
вмешивались в сюжет, определяя судьбу персонажей и исход конфликтов. Тем не
менее с самого начала уже в упомянутых произведениях Гоголь произвел изменение,
равносильное реформе фантастического. Начать с того, что фантастика была подчинена
моменту времени; каждой из двух временных форм - прошлому и настоящему - соответствовала
своя система фантастики. В прошедшем (или давно прошедшем) временном плане открыто
выступали образы персонифицированных сверхъестественных сил - черти, ведьмы,
- а также людей, вступивших с ними в преступную связь (таковы Басаврюк из «Вечера
накануне Ивана Купалы», колдун из «Страшной мести», ростовщик Петромихали из
первой редакции «Портрета» и т. д.). В настоящем же временном плане не столько
функционировала сама фантастика, сколько проявлялось влияние носителей фантастики
из прошлого; иными словами, в настоящем временном плане складывалась разветвленная
система особой - мы бы сказали, завуалированной или неявной - фантастики. Ее
излюбленные средства: цепь совпадений и соответствий вместо четко очерченных
событий; форма слухов, предположений, а также сна персонажей вместо аутентичных
сообщений и свидетельств самого повествователя и т. д. - словом, не столько
само «сверхъестественное явление», сколько его восприятие и переживание, открывающее
читателю глубокую перспективу самостоятельных толкований и разночтений.
Сфера фантастического, таким образом, максимально сближалась со сферой реальности,
открывалась возможность параллелизма версий - как фантастической, так и вполне
реальной, даже «естественнонаучной».
Развивая систему завуалированной фантастики, Гоголь осуществлял общеевропейскую
и даже более широкую, чем европейскую (если вспомнить о фантастике Вашингтона
Ирвинга и Эдгара По), тенденцию художественного развития. Больше всех содействовал
оформлению этой тенденции Гофман, чья фантастика по самой своей манере находит
немало параллелей в творчестве Гоголя. Недаром в России Гофман воспринимался
как изобретатель «особого рода чудесного», причем выдвигаемое при этом толкование
явления вполне применимо к неявной фантастике Гоголя: «Гофман нашел единственную
нить, посредством которой этот элемент может быть в наше время проведен в словесное
искусство; его чудесное всегда имеет две стороны: одну чисто фантастическую,
другую - действительную... помирить эти два противоположные элемента было делом
истинного таланта» (В. Ф. Одоевский, «Примечание к „Русским ночам“»). „Примирение„
же этих элементов вело к тому, что обнажались скрытые «фантастические» возможности
самой жизни. Гофман считал своей заслугой введение странного в повседневную
жизнь: «Мысль о том, чтобы все вымышленное (Fabulose), получающее, как мне кажется,
подобающий вес благодаря своему более глубокому значению, - чтобы все вымышленное
резко ввести в повседневную жизнь - эта мысль является, конечно, смелой и, насколько
я знаю, еще никем из немецких авторов не осуществлялась в таком объеме». Этому
заявлению, по самой его сути, соответствуют слова Гоголя о том, что «законы
природы будут становиться слабее и от того границы, удерживающие сверхъестественное,
приступнее» и что, следовательно, влияние Антихриста (соответственно ростовщика
Петромихали как носителя фантастики) будет проступать как бы сквозь образовавшиеся
щели естественного и обычного течения жизни. В России - отчасти до Гоголя, отчасти
параллельно с ним - принцип неявной (завуалированной) фантастики развивали А.
Погорельский, Тит Космократов (В. Титов), В. Ф. Одоевский и другие.
Но Гоголь не остановился на этой стадии и в своей повести «Нос» (опубликованной
в пушкинском «Современнике» в 1836 г.) предложил такой строй фантастики, аналогичный
которому мы едва ли найдем в современной ему русской и мировой литературе. В
повести был полностью снят носитель фантастики, в то же время сохранялась сама
фантастичность события (злоключения майора Ковалева). Предотвращалась и потенциальная
возможность параллелизма, двойственности версий, которую отметил В. Одоевский
у Гофмана (неестественной версии и в то же время реальной, естественнонаучной),
- все описываемое просто переключалось в другую плоскость: происходило «на самом
деле», но не объяснялось и в то же время не мистифицировалось, даже не усложнялось,
но просто оставалось в своей собственной сфере загадочно-неопределенного, странно-повседневного.
На этой почве развивалась тончайшая пародия романтической тайны, романтической
формы слухов и недостоверных, случайных суждений, пародия чудесного сновидения
(в повести, собственно, остался лишь намек на эту форму: от первоначальной версии,
будто бы все происшедшее приснилось Ковалеву, Гоголь в окончательной редакции
отказался), да и вообще вся система и, больше того, технология романтической
фантастики была доведена до изысканнейшего иронического артистизма, до формы
reductio ad absurdum. Благодаря этому маленький и недооцененный современниками
шедевр Гоголя (К. Аксаков: „В этой шутке есть свое достоинство, но она, точно,
немножко сальна“) во многих отношениях стал поворотным пунктом его художественной
эволюции и источником вдохновения для последующих художников.
Дальнейшая, заключительная стадия гоголевской эволюции - отказ от фантастики
в собственном смысле слова (в том числе от завуалированных, неявных ее форм),
широкое развитие таких изобразительных средств, которые правильнее назвать проявлением
не фантастического, но странно-необычного. Странно-необычное было свободно от
прямого или косвенного участия носителя фантастики, от его воздействия из прошлого;
оно целиком располагалось в плоскости повседневного течения жизни. Говоря более
конкретно, странно-необычное проявлялось во множестве родственных форм - с одной
стороны, в плане изображения (ср., например, алогизм речи повествователя в «Повести
о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем»), с другой - в плане
изображаемого. Последний план наиболее важен: мы говорим о целой системе проявления
странно-необычного в поведении вещей; во внешнем виде предметов; говорим о странном
вмешательстве животного в действие (в сюжет); о дорожной путанице и неразберихе;
о странном и неожиданном в поведении персонажей; о непроизвольных движениях
и гримасах персонажей; наконец, об аномалии в антропонимике. Уже в «Иване Федоровиче
Шпоньке...», повести о ссоре и «Старосветских помещиках» все это можно было
встретить довольно часто; приведем только примеры из последней повести: странное
в поведении вещей (знаменитые поющие двери), странное вмешательство животного
в действие (возвращение и бегство «серенькой кошечки») и т. д. В последующем
же творчестве, особенно в «Мертвых душах», эти формы, которые мы бы назвали
нефантастической фантастикой, еще больше стали определять художественную фактуру.
Отмеченные перемены имели, конечно, и психологическое основание - процесс
повзросления, через который неизбежно проходит художник. Гёте отмечал в «Поэзии
и правде», что «любовь к абсурдному, которая у молодежи проявляется свободно
и без стеснения», «впоследствии все более уходит в глубину...». Эти слова напоминают
известное признание Гоголя в «Авторской исповеди» о том, как, отгоняя приступы
тоски, он «выдумывал целиком смешные лица и характеры, поставляя их мысленно
в самые смешные положения, вовсе не заботясь о том, зачем это, для чего и кому
от этого выйдет какая польза. Молодость, во время которой не приходят на ум
никакие вопросы, подталкивала». Но, будучи выражением большей зрелости и сосредоточенности
мысли, гоголевская нефантастическая фантастика в то же время выполняла глубокую
конструктивно-художественную функцию. Открытая фантастика словно ушла в «прозаический
существенный дрязг жизни», в быт и нравы, в вещи и обычаи, в поведение и поступки
людей, в их способ мыслить и говорить.
Другой момент, как мы говорили, важный для гоголевской эволюции, - историзм
и историческое обобщение. Занятия историей в начале 30-х годов (Гоголь был адъюнктом
в Петербургском университете, мечтал о кафедре истории в Киевском университете)
шли параллельно созреванию многих его художественных замыслов и свидетельствовали
не о мимолетной прихоти, а об органичном внутреннем влечении. Гоголь был сыном
своего века, когда он мечтал нащупать идею развития в кажущемся хаосе событий
и фактов и притом развить ее максимально широко, всеобъемлюще. С этой точки
зрения понятна гигантомания Гоголя-историка, навлекшая на него впоследствии
немало насмешек: Гоголь планирует «всеобщую историю и всеобщую географию, в
трех, если не двух томах», историю Украины, всемирную историю, наконец, историю
средних веков в томах восьми или девяти! В этом максимализме (увы, так и не
реализовавшемся) выразился дух романтических и собственно философских идеалистических
построений конца XVIII - начала XIX в., а также возникшей под их влиянием французской
школы либеральной историографии. Гоголь штудирует многих историков, в том числе
Тьерри. Одно из самых почитаемых им имен - Вальтер Скотт, «этот великий гений,
коего бессмертные создания объемлют жизнь с такой полнотою» («О движении журнальной
литературы в 1834 и 1835 году»). Говоря о полноте охвата жизни шотландским романистом,
Гоголь едва ли четко разделял научно-историческую и художественную сферы. Для
этого были свои основания: известно, насколько близко находился Вальтер Скотт
к идейно-философским тенденциям времени и как много, в свою очередь, дали его
романы развитию историографии.
Такую же тесную связь научных и художественных занятий историей демонстрировал
Гоголь и в своем творчестве. Демонстрировал едва ли не программно: его исторические
штудии по яркости, впечатляемости и эффектности изображения не должны были уступать
художественным произведениям, а последним надлежало открыть и доказать то, что
не успели сообщить научные труды. Из художественно-исторических произведений
Гоголя наиболее значительны два: незаконченная драма «Альфред» (1835) и повесть
«Тарас Бульба» (первая редакция опубликована в «Миргороде» в 1835 г.; вторая
- в «Сочинениях Николая Гоголя» в 1842 г.). Они связаны с двумя сферами, вызывавшими
к себе и наибольший интерес Гоголя-историка: «Альфред» - с западноевропейским
средневековьем; «Тарас Бульба» - с историей Украины.
В обоих произведениях Гоголя привлекает такое состояние национальной жизни,
когда она, несмотря на внутренние конфликты, вопреки этим конфликтам, способна
вдохновиться одной идеей, общим историческим делом, предстать именно как национальное
целое. В «Альфреде» это борьба англосаксов под командованием короля Альфреда
со скандинавскими завоевателями; причем в ходе этой борьбы Альфреду приходится
преодолевать невежество, своекорыстие и мелкое интриганство своего окружения,
сплачивать соотечественников в единую нацию. В «Тарасе Бульбе» это борьба Украины
с иноземцами в период становления ее национальной государственности, причем
последняя (если говорить о второй редакции повести) становилась для Гоголя почти
синонимом общерусской государственности или, точнее, общерусских национальных
потенций («русской силы»). Отсюда особый, высокий масштаб главных персонажей
обоих произведений.
В Альфреде запечатлены черты государственного реформатора и, как предположил
еще Чернышевский, проведена параллель к Петру I («выбор сюжета был внушен Гоголю
возможностью найти аналогию между Петром Великим и Альфредом»). Тарас Бульба
- также национальный герой, «представитель жизни целого народа, целого политического
общества в известную эпоху жизни» (Белинский). В этом смысле Гоголь - исторический
писатель избирает другой путь, чем Вальтер Скотт, у которого на авансцене обычно
«средний» герой, находящийся между борющимися лагерями, не заслоняющий динамику
этой борьбы и позволяющий привести в соприкосновение противоположные силы (ср.
близкое к вальтерскоттовской традиции построение «Юрия Милославского» М. Н.
Загоскина, а также «Капитанской дочки» Пушкина, где «средний» персонаж Гринев
позволяет раскрыть динамику сил во время Пугачевского восстания). И хотя в «Тарасе
Бульбе» (в лице Андрия) уже намечено отпадение индивидуализирующегося человеческого
чувства от общенародной судьбы, но центральный персонаж сохраняет в основном
право представлять последнюю как герой национальной эпопеи. Эпопейность «Тараса
Бульбы» - и здесь мы вновь наблюдаем отступление от традиции Вальтера Скотта
- дает Гоголю возможность пренебрегать правдоподобием исторических деталей,
точностью хронологии, совмещать в одно время несколько эпох, в одно якобы историческое
лицо - нескольких реальных прототипов. Повесть «смотрит» на прошлое сквозь «эпическую
дистанцию», подобно эпопее, для которой «ошибка» в несколько десятилетий или
даже веков не имеет значения, - важно, что это прошлое, что это было. Метод
Гоголя тут родствен методу народной поэзии, особенно украинским историческим
песням, в которых, по словам писателя, бессмысленно искать «показания дня и
числа битвы или точного объяснения места, верной реляции», но зато можно «выпытать
дух минувшего века, общий характер всего целого и порознь каждого частного»
(«О малороссийских песнях» - «Арабески», 1835). В то же время эпичность задания
открывала доступ влиянию гомеровского эпоса, ярко проявившемуся во второй редакции
повести, в ее ритмико-стилистической и изобразительной сфере.
Историзм Гоголя непосредственно подвел его к «Ревизору», комедии с исключительно
глубоким, поистине философским содержанием (поставлена впервые 19 апреля 1836
г. в петербургском Александринском театре; около того же времени вышла отдельным
изданием). На подсказанный Пушкиным сюжет, объединявший вечную коллизию qui
pro quo с локальным мотивом чиновничьей инспекции (ревизии), Гоголь написал
пьесу, тяготеющую к предельному обобщению, при этом драматург стремился раскрыть
и движущие пружины всего происходящего. «В „Ревизоре“ я решился собрать в одну
кучу всё дурное в России... все несправедливости, какие делаются в тех местах
и в тех случаях, где больше всего требуется от человека справедливости, и за
одним разом посмеяться надо всем» («Авторская исповедь»). Перед нами также не
больше и не меньше как исторический момент жизни народа - на сей раз современный
момент, современная Гоголю эпоха. В то же время, согласно замыслу писателя,
историческая широта должна воплотиться в максимально экономной и драматургически
отграниченной, отграненной форме - исторический момент должен реализоваться
в драматургическом моменте. Гоголь двояким образом решал эту задачу - со стороны
предмета изображения (конкретно выразившемся в драматургическом пространстве
пьесы - буквальном и подразумеваемом) и со стороны общей ситуации. В первом
случае Гоголь вместо обычного в русской и западноевропейской драматургии фокусирования
действия на одном ведущем персонаже, на одной семье, на одной любовной интриге
выдвинул на авансцену целый социально организованный коллектив - чиновников
во главе с городничим, их жен и детей, купцов, мещан, жандармов, помещиков и
других обитателей потревоженного города (некоторое предвестие такой структуры
Гоголь мог найти в «Ябеде» В. В. Капниста, однако здесь «коллективность» действия
ограничивалась «судом», а не «городом»). Так создавалась возможность воображаемого
расширения пространства пьесы: формально перед нами только находящиеся на сцене,
в действительности же - все те, кто заинтересован в исходе событий, кто трепетно
следит за происходящим между участниками действа, т. е. фактически весь «город»
(в четвертом акте «всегородская» перспектива на мгновение становится реальностью:
вслед за слесаршей и унтер-офицерской вдовой показалась «какая-то фигура во
фризовой шинели», «за ним в перспективе показывается несколько других» - трудно
сказать, когда бы кончилась эта очередь визитеров к «ревизору», если бы дверь
не была захлопнута). Город же как предмет изображения дал в руки драматурга
такую модель обобщения, которая в силу своей иерархической определенности и
цельности была подобна более крупным социальным объединениям - другим городам
(в том числе столице), наконец, Российской империи в целом. Благодаря этому
широта изображения и сила социальной критики достигались посредством не буквального
расширения масштаба художественного мира, но его подобия другим, реальным мирам.
В русской литературе подобный метод был предуказан еще Пушкиным «Историей села
Горюхина». Дальнейший путь вел от гоголевского «Ревизора» к «Патриархальным
нравам города Малинова» (в «Записках одного молодого человека») Герцена, к «Истории
одного города» Салтыкова-Щедрина, к «Городку Окурову» Горького и другим произведениям;
вплоть до «Города Градова» А. Платонова, где прием обнажен и подчеркнут («Город
Градов» - это как бы «город», возведенный в квадрат). Вместе с тем «прием города»
в соответствии со старой агиографической и мемуарно-исповедальной традицией
давал возможность и движения в субъективную сферу, обобщения ее до некоей законченной
цельности, до «душевного города» любого, каждого человека (на этом основана
попытка интересного, но одностороннего перетолкования комедии, предпринятая
Гоголем в «Развязке Ревизора»; 1846, опубл. 1856). В обоих случаях оттенялась
эпическая проблематика, подчеркивалось несоответствие жизни Города - будь то
город объективный как социальная организация людей или субъективный как внутренняя
жизнь каждого лица - подразумеваемой норме и образцу.
Со стороны же ситуации пьесы обобщенность достигалась тем, что в жизни города
был выбран момент чрезвычайный: ожидание и встреча ревизора (мнимого), такой
момент, который действительно разом («за одним разом посмеяться над всем») раскрыл
все тайные помыслы и душевные устремления персонажей, все движущие пружины жизни
«сборного города» (выражение Гоголя из черновой редакции «Театрального разъезда
после представления новой комедии»). И в то же время этот момент был всеобщим
по своему действию, так как затрагивал интересы всех персонажей, он стал общей
ситуацией, которую Гоголь сознательно противопоставил частной ситуации комедии
мольеровского типа (последняя строилась на частной завязке, т. е. главным образом
на любовной интриге) и возводил к традиции старой аттической комедии: «В самом
начале комедия была общественным, народным созданием. По крайней мере такою
показал ее сам отец ее, Аристофан. После она уже вошла в узкое ущелье частной
завязки, внесла любовный ход, одну и ту же непременную завязку. Зато как слаба
эта завязка у самых лучших комиков, как ничтожны эти театральные любовники с
их картонной любовью!» («Театральный разъезд»).
Другим отступлением Гоголя от современной ему театральной традиции был тип
Хлестакова как главного героя пьесы. Вместо обычного плута или мошенника, ведущего
продуманную интригу, в центре комедийного действа оказался ничтожный «елистратишка»,
который не ставил перед собою осознанной цели обмана чиновников и других жителей
города, но который стечением обстоятельств и полной естественностью психологической
реакции и поведения всех лиц был приведен в положение «победителя». Характер
Хлестакова, самозабвенно отдающегося собственной лжи, действующего импульсивно
и «вдруг», соединяющего несоединимое («у меня легкость необыкновенная в мыслях»),
всегда открытого для чужих влияний и потому вечно текучего и неуловимого в самой
своей ординарности, - этот характер явился гоголевским открытием мирового масштаба
(впоследствии к нему присоединились такие же оригинальные и объемные характеры
«Мертвых душ» - Манилов, Ноздрев, Чичиков...). От специфики характера Хлестакова
и от того, что он поставлен на центральное место (Гоголь настойчиво подчеркивал:
Хлестаков - главный герой комедии), зависел тип интриги - «миражной» интриги,
при которой противоборство и усилия персонажей не только не вели к реальному
результату, но и заведомо не могли к нему привести (ведь Хлестаков - не настоящий
равизор). «Миражная» интрига комедии соответствовала отмеченной выше общей тенденции
гоголевского творчества - сужению поля открытой фантастики, уходу ее в стиль,
в более глубокие пласты текста. Другим выражением подспудной гротескности комедийного
мира «Ревизора» явились фарсовые элементы и элементы «грубой комики» (впрочем,
весьма умеренные), а также заключительная «немая сцена».
Другие комедии Гоголя, уступая «Ревизору» в широте и синтетичности установки,
развивали и в некотором смысле углубляли его подспудно гротескную основу. В
«Женитьбе» (1833-1841, опубл. 1842) это достигалось тонкой переакцентировкой
традиционной пары «нерешительного» жениха и предприимчивого, напористого помощника
(друга, слуги и т. д.). Роль первого ведет Подколесин; второго - Кочкарев, но
если первый нерешителен при своей кровной заинтересованности в женитьбе (так,
по крайней мере, можно понять открывающую действие реплику Подколесина и следующие
затем его суматошные приготовления), то последний напорист и настойчив при отсутствии
реального интереса к предстоящей женитьбе. Белинский отметил, что в словах Кочкарева:
«Из чего бьюсь, кричу, инда горло пересохло? Скажите, что он мне? родня, что
ли? И что я ему такое - нянька, тетка, свекруха, кума, что ли? Из какого же
дьявола, из чего, из чего я хлопочу о нем?.. А просто черт знает из чего!» -
в этих словах заключена «вся тайна характера Кочкарева». Вместо активной - корыстной
или бескорыстной - заинтересованности в деле (ср. обычную роль активного, волевого
героя классической комедии или водевиля: Скапена, Криспена, Фигаро и т. д.)
почти рефлекторное участие, однако такое, которое потребовало от Кочкарева максимального
напряжения душевных сил и рассудка, стало его кровной заботой (на этом построен
комизм отмеченной выше переакцентировки, когда Подколесин ведет себя так, как
будто он женится ради кого-то другого, а Кочкарев разговаривает с ним так, будто
речь идет о его собственной женитьбе: «...ну вот я на коленях!.. Век не забуду
твоей услуги...»). Вместо же достигнутого результата - устроенного сватовства
или женитьбы - комедия вновь оканчивается ничем: дело разлажено, и притом таким
неожиданным, непредвиденным способом (бегство жениха в окно), что возвращение
к исходному состоянию едва ли возможно. Это общая черта драматургии Гоголя (кроме
«Ревизора» и «Женитьбы» назовем еще «Игроков» с «обманутым обманщиком» в финале
- Ихаревым): все персонажи на своих местах, формально ничего не произошло такого,
что мешало бы вернуться к исходному состоянию - к новому приему ревизора, к
новому сватовству или к новой карточной игре; но на самом деле в ходе действия
открылось нечто до такой степени неправильное и алогичное, что возвращение на
круги своя невозможно. Отсюда мотивированность «немой сцены» в финале «Ревизора»,
причем и в «Женитьбе», и в «Игроках» есть как бы сокращенные, близкие к ней
эквиваленты наивысшего потрясения персонажей (в «Женитьбе» - когда обнаруживается,
что Подколесин выпрыгнул в окошко и невеста «вскрикивает, всплеснувши руками»;
в «Игроках» - когда Ихарев, узнав об интриге, «в изнеможении упадает на стул»).
Драматургия Гоголя - при его жизни почти неизвестная или, точнее, только начинавшая
приобретать известность за пределами России - объективно составила важное и
оригинальное звено мирового художественного развития. В четкости сценического
рисунка, даже в частичном соблюдении единства места и времени (в «Ревизоре»)
сказалось влияние театра классицизма; однако в старом Гоголь создавал новое,
в известном находил неизвестное. Особенно существенным оказалось взаимодействие
Гоголя с мольеровской традицией психологического комизма, проистекающего не
из внешних сюжетных эффектов, а из неожиданно обнаруживающихся потенций характера.
Гоголь слил этот принцип с принципом национальной русской самобытности («Ради
бога, дайте нам русских характеров, нас самих дайте нам, наших плутов, наших
чудаков!» - «Петербургские записки 1836 года», 1837); но, отталкиваясь от Мольера,
он подчинил национальную характерность и современность персонажей современности
ситуации, «плана» («ситуация ревизора» вместо хитроумных проделок влюбленных).
Вместе с тем в «миражности» интриги, в фарсовых элементах, в структуре «немой
сцены» ощутимо воздействие романтической драматургии и уходящих в глубь столетий
традиций народного театра, от знакомого Гоголю по детским впечатлениям украинского
вертепа и итальянской комедии дель арте до древней аттической комедии.
С осени 1835 г. Гоголь занят написанием «Мертвых душ», сюжет которых также
подсказан ему Пушкиным и которые с отъездом писателя за границу - с июня 1836
г. - и особенно к концу жизни становятся главным его творческим делом (т. 1
вышел в 1842 г.; сохранившиеся черновые главы т. 2 опубликованы посмертно в
1855 г.). «Мертвые души» - единственное произведение, с которым Гоголь связывал
свое место в мировой литературе; соотношение между новой книгой и прежними его
сочинениями должно было быть таким же, как между «Дон Кихотом» и другими «повестями»
Сервантеса (см. гоголевскую «Авторскую исповедь»).
Обобщение, к которому гоголевская художественная мысль всегда тяготела, получает
в «Мертвых душах» новую форму. «Мне хочется в этом романе показать хотя с одного
боку всю Русь» (из письма к Пушкину от 7 октября 1835 г.). Со стороны художественного
предмета, отбора материала это родственно уже известной нам социально-критической
установке «Ревизора» («собрать в одну кучу всё дурное в России»). Но со стороны
временно?го и пространственного оформления материала уже чувствуется другой
поворот: показать нечто с «одного боку» - это не то, что показать «всё в одном»;
драматургический момент сменяется эпической перспективой. Кроме того, очень
скоро после начала работы Гоголь расширил и первоначальную установку: вместо
изображения «с одного боку» замышлено «сочинение полное», «где было бы уже не
одно то, над чем следует смеяться». Окончательная реализация этого задания отодвигалась
на последующие тома поэмы - второй и главным образом третий, - но его присутствие
должно было ощущаться уже в томе первом (в лирическом пафосе, а также в намеках
и предвосхищении в повествовательной речи последующего развития событий). Все
это, как в зеркале, отразилось в эволюции жанрового определения: от первоначального
наименования «роман» Гоголь отказывается, он остро ощущает непохожесть вещи
на выработанные прозаические жанры («вещь, над которой... тружусь теперь...
не похожа ни на повесть, ни на роман...») и останавливается на жанре собственно
поэтическом, стихотворном (поэма). Решение это, скорее всего, было вдохновлено
пушкинским прецедентом и преследовало цель способом от противного зафиксировать
диалектичность и единственность произведения («Евгений Онегин» - роман, но не
в прозе; «Мертвые души» - поэма, но не в стихах).
Наименование «поэма» призвано было отделить рождающееся творение и от большого
массива русской прозы - от романов исторических, нравоописательных, сатирических
и т. д. В этих романах Гоголя не устраивали мелкотравчатость сатиры, наивное
морализирование, уравновешивание порочных персонажей добродетельными (очевидно,
именно против романного положительного персонажа направлен известный пассаж
из XI главы: «...пора наконец дать отдых бедному добродетельному человеку...
потому что обратили в рабочую лошадь добродетельного человека...»). Но вместе
с тем наименование «поэма» отделяло произведение и от складывающегося в это
время западного реалистического романа (Бальзак, Диккенс и др.), судьбы которого
в главных чертах были знакомы автору «Мертвых душ»: Бальзак давно уже усердно
переводился и обсуждался в русской печати и, можно сказать, вошел в плоть и
кровь отечественной литературы; что же касается Диккенса, то воспоминания Ф.
И. Буслаева зафиксировали острый интерес к нему Гоголя как раз в разгар работы
над поэмой - зимой 1840-1841 гг., причем - надо добавить - в России в это время
английского писателя знали еще очень немногие.
Объективное соотношение «Мертвых душ» и складывающегося западноевропейского
реалистического романа достаточно сложное. Новейшие исследования находят между
ними все больше и больше параллелей - в детализации быта, обстановки, одежды;
в характерности психологического рисунка; в пристрастии к теме аморального и
преступного (ср. аферу Чичикова и многочисленные преступления и проделки персонажей
Бальзака, Диккенса, Теккерея) и т. д. Эти параллели - свидетельство общности
пути европейского реалистического романа XIX в., но в то же время в самой архитектонике,
в ведущем конструктивном принципе «Мертвые души» обнаруживали существенное -
и, надо думать, вполне осознанное - отличие. Оно состояло в некоей монументальной
панорамности. Вместо «семейственного романа», а также тонкого переплетения индивидуальных
судеб и друг с другом, и с историческим фоном, с социальной механикой центрированного
целого - словом, вместо группового построения построение линейное - с помощью
сквозного героя - и последовательная демонстрация этого целого, сначала с одного,
а потом и с другого «боку».
В поисках новых принципов романа, отличных от современных западноевропейских,
Гоголь обращался к традициям прошлого. В черновиках «Мертвых душ» автор говорит,
что, работая над рукописью, он вдохновляется висящими перед ним портретами «Шекспира,
Ариоста, Филдинга, Сервантеса, Пушкина, отразивших природу таковою, как она
была, а не каковою угодно некоторым, чтобы была». Помимо установки общеэстетического
порядка (на неприкрытую, ничем не смягченную правду) большинство из этих имен
заключало в себе конкретные стимулы жанровых, структурных поисков автора «Мертвых
душ». Это относится к Ариосто, Сервантесу и Филдингу, упоминаемым Гоголем также
и в другом документе середины 40-х годов - в «Учебной книге словесности для
русского юношества» - в связи с характеристикой «меньшего рода эпопеи» (Филдинг,
впрочем, назван только в черновой редакции).
Жанр «меньшего рода эпопеи» рассматривается Гоголем в сравнении с настоящей
«эпопеей» как его историческое продолжение. Настоящая эпопея характеризуется
«всемирностью», она отражает «всю эпоху времени»; «и не одни частные лица, но
весь народ, а и часто и многие народы» оживают в эпопее, которая «избирает в
героя всегда лицо значительное». Эпопея - конкретно подразумевается «Илиада»
и «Одиссея» - была возможна только в древности и в «новые веки» невосстановима.
В «новые веки» возникли «меньшие роды эпопеи», где нет «всемирности», нет значительности
героя, но сохраняется «полный эпический объем замечательных частных явлений».
Автор ведет своего героя «сквозь цепь приключений и перемен, дабы представить
с тем вместе вживе верную картину всего значительного в чертах и нравах взятого
им времени, ту земную, почти статистически схваченную картину недостатков, злоупотреблений,
пороков и всего, что заметил он во взятой эпохе и времени достойного привлечь
взгляд всякого наблюдательного современника...». Несомненно, приведенная характеристика
в известной мере отражает и особенности «Мертвых душ». Нельзя только абсолютизировать
это сходство, сбрасывая со счетов ту историческую дистанцию и вытекающую отсюда
поправку на жанр, которую осуществлял Гоголь и как теоретик, и как автор «Мертвых
душ».
По убеждению Гоголя, нисхождение от «эпопеи» к меньшому ее роду обусловлено
ходом времени, особенностью исторического момента. У эпопеи была «всемирность»,
так как древние греки представляли момент развития всего человечества. В «новые
веки», т. е. конкретно в период Возрождения, общественное развитие раздробилось,
ни один народ не представляет человечества в целом, но сохранился еще «полный
эпический объем». В каждом же смысле? В смысле духа «эпохи», выходящего за национальные
границы. «Так Ариост изобразил почти сказочную страсть к приключениям и к чудесному,
которым была занята на время вся эпоха, а Сервантес посмеялся над охотой к приключениям...
в то время, когда уже самый век вокруг их переменился...» Обратим внимание:
Гоголь оперирует здесь категориями «эпоха», «век».
Но время идет вперед, и едва ли можно восстановить теперь, в XIX в., «меньшие
роды эпопеи». Соотношение между новым, искомым эпическим жанром и «меньшими
родами эпопеи» такое же, как между последними и эпопеей настоящей. Общественное
развитие раздробилось еще больше, и теперь в основу измерения Гоголем кладется
на масштаб эпохи, века, но масштаб национальный - «вся Русь». Гоголь, возможно,
вычеркнул пример с Филдингом, так как считал, что его романы, относящиеся к
исторически иному времени, чем произведения Сервантеса и Ариосто, характеризуют
уже не столько дух эпохи, сколько дух нации, страны (хотя именно в этом качестве
Филдинг мог существенно стимулировать автора «Мертвых душ»).
Подобно тому как в создании современной комедии Гоголь, минуя новую «высокую
комедию», обращался за поддержкой к древней аттической комедии, так и при обдумывании
современной формы эпоса, минуя традиции современного романа, он искал стимулы
в более архаичных образцах. Но в обоих случаях он хотел не столько восстановить,
сколько актуализировать традицию, слив ее с современностью конструкции, «плана».
Мы можем далее отметить и перемену со времени «Ревизора»: «план» последнего
еще не так национально заострен, еще ближе к общечеловеческой «модели». Перенос
акцента на общенациональное, общерусское свершился у Гоголя в период работы
над «Мертвыми душами» (ср. признание в «Авторской исповеди»: в поэме следовало
«выставить преимущественно» как «высшие», так и «низкие» «свойства русской природы»;
из установки на конкретно-национальное вытекает и основное лирическое сопровождение
сюжета: знаменитые пассажи о Руси-тройке, о русском слове, о русском «умении
обращаться» и т. д.). Общечеловеческий акцент при этом не исключается; но путь
к нему ведет через национальное, общерусское.
Обработка старой эпической традиции предполагала также известное отгранение,
по гоголевской терминологии - «округление», материала. Открытая описательная
перспектива старого романа с нанизыванием бесконечного количества эпизодов,
с их относительно непрочной, внешней связью автору «Мертвых душ» казалась недостаточной.
(Так, в частности, обстояло дело в плутовском романе, чьи традиции, однако,
по-своему преломились в гоголевской поэме, особенно в выборе Чичикова как с
моральной точки зрения низкого героя - антигероя.) Отсюда, с одной стороны,
внесение в эпический поток драматических принципов с «обдуманной завязкой»,
кульминацией, развязкой, с группировкой лиц вокруг одного центрального события
- аферы Чичикова (именно так построен первый том). А с другой - поиски внесюжетного,
символико-ассоциативного и философского принципов объединения материала, из
которых, конечно, самый главный принцип связан с антитезой: «мертвая» и живая
душа.
«Мертвые души» - это понятие потому так многообразно преломляется в поэме,
постоянно переходя из одной смысловой плоскости в другую (мертвые души - как
умершие крепостные и как духовно омертвевшие помещики и чиновники), из сферы
сюжета в сферу стиля (покупка мертвых душ и мертвенность как характерологический
признак живущего), наконец, из области прямой семантики в переносную и символическую,
что с ним, с этим понятием, связана концепция целого. Концепция омертвения человеческой
души в современной Гоголю русской (и, конечно, тем самым - в общемировой) жизни,
как и ее грядущего, горячо желаемого, гипотетического возрождения. Драматическая
и мучительная история продолжения поэмы, работы над вторым томом и обдумывания
третьего проистекает из напряженных усилий перенести эту гипотезу на почву современного
материала, овеществить в конкретной человеческой судьбе, в главнейших стадиях
духовного развития. Поскольку этот замысел строился трехчастно, предполагал
переход от низкого материала к более значительному (Гоголь писал, что во втором
томе «характеры значительнее прежних»), а само перевоспитание центрального персонажа
перерастало в «историю души», с ее главными (тремя) стадиями, то для автора
«Мертвых душ» особое значение приобретала дантовская традиция. Недаром Гоголь
в пору работы над «Мертвыми душами» проявлял живой интерес к «Божественной комедии».
Вообще поэма Данте как образец художественного итога, синтетического художественного
полотна представала перед глазами не только Гоголя, но, скажем, и Бальзака.
Но если у Бальзака «Человеческая комедия» (аналог «Божественной комедии») должна
была сложиться из ряда относительно самостоятельных составных частей, то Гоголь
замыслил осуществить современный художественный синтез в рамках единой, строго
организованной эпической вещи.
Усилием перенести утопию в жизнь, на почву современного материала отмечены
и «Выбранные места из переписки с друзьями» (опубл. 1847) - книга очень сложная
и по идейному, и по жанровому составу: глубокие литературно-эстетические разборы
и характеристики совмещались в ней с социальной публицистикой, подчас довольно
тенденциозной. Гоголь исходил из идеи консервации существующих феодально-крепостнических
отношений, что вызвало суровую отповедь многих современников, прежде всего Белинского
в его знаменитом зальцбруннском письме (от 15 июля н. ст. 1847 г.). «Самые живые,
современные национальные вопросы в России теперь, - писал Белинский, - уничтожение
крепостного права, отменение телесного наказания, введение, по возможности,
строгого выполнения хотя тех законов, которые уже есть». В то же время со своих
позиций Гоголь выступал за гуманизацию общественных отношений; он довольно резко
критиковал чиновничий произвол, взяточничество, равнодушие царской администрации
к общественному благу, наивно полагая, что при этом можно сохранить и даже упрочить
социальную структуру России. Гоголь учил, советовал, призывал, заклинал - и
сквозь этот разнообразный строй интонаций пробивался суровый голос обличителя;
возникал проникающий образ мельтешения, пошлости и скуки, да еще такой силы
обобщения, которую трудно встретить и в предшествующих произведениях писателя:
«...черствей и черствей становится жизнь; все мельчает и мелеет, и возрастает
только в виду всех один исполинский образ скуки, достигая с каждым днем неизмеримейшего
роста. Все глухо, могила повсюду. Боже! пусто и страшно становится в твоем мире!»
Проникновение произведений Гоголя в зарубежные литературы началось еще при
жизни писателя. К концу 30-х годов «Записки сумасшедшего» и «Старосветские помещики»
выходят на немецком, «Тарас Бульба» - на чешском языках. В 40-е годы последовали
французский, датский, сербский, новый немецкий и чешский переводы. В 1846 г.
появился первый перевод «Ревизора» — (на польский язык) и «Мертвых душ» (на
немецкий). К концу жизни Гоголя большинство его произведений появилось на многих
европейских языках. Одновременно пробуждался интерес к Гоголю со стороны виднейших
представителей европейской культуры. С французским переводом произведений Гоголя,
осуществленным в 1845 г. И. С. Тургеневым и С. А. Гедеоновым, познакомился Диккенс.
В 1845 г. сочувственную статью о Гоголе печатает Сент-Бёв (в «Revue des Deux
Mondes»; Гоголю, кстати, была известна эта статья). В 1850 г. Генрих Гейне,
наслышанный о Гоголе, просит выслать ему произведения русского писателя. В 1851
г. большую статью о Гоголе (в «Revue des Deux Mondes») печатает Проспер Мериме,
отметивший, что автор «Мертвых душ» достоин «славы лучших английских юмористов».
Но от этих фактов до настоящего всемирного признания было еще далеко. Перелом
обозначился в конце прошлого - начале нашего века. В 1909 г. Мельхиор де Вогюэ,
как бы отвечая Мериме, говорил: «Наш Мериме сравнивал Гоголя с английскими юмористами;
но его следует поставить выше, недалеко от бессмертного Сервантеса... Как Сервантес,
Гоголь вложил в свои чисто национальные картины столь широкое, столь глубокое
знание человека, что эти местные образы заставляют биться сердца повсюду, где
только есть люди». С этого времени Гоголь становится действующей и все более
возрастающей величиной мирового художественного развития, постепенно осознается
глубокий философский потенциал его творчества... Однако этот процесс уже далеко
выходит за хронологические рамки настоящего тома.
В русской литературе огромная роль Гоголя стала ощущаться с первых же его
шагов. Вот хронологически первый отзыв на первую книгу гоголевских повестей:
23 сентября 1831 г. В. Одоевский писал А. Кошелеву о «Вечерах на хуторе...»:
«Ты не можешь себе представить, как его повести выше и по вымыслу и по рассказу
и по слогу всего того, что доныне издавали под названием русских романов». С
выходом следующих двух сборников Гоголя, «Миргорода» и «Арабесок», Белинский
провозгласил его «главою литературы, главою поэтов». Вскоре после смерти Гоголя
Чернышевский повторил эту мысль торжественно и определенно: «...давно уже не
было в мире писателя, который был бы так важен для своего народа, как Гоголь
для России» («Очерки гоголевского периода русской литературы»).
Исключительное значение Гоголя «для России», для русской литературы обладало
глубоким объемом, лишь постепенно, с течением времени раскрывая различные уровни
этого объема. Для непосредственных последователей Гоголя, представителей так
называемой «натуральной школы» первенствующее значение приобрели антиромантические
тенденции его поэтики, обнажение пошлости жизни («пошлости пошлого человека»);
мотивы социальной и политической критики; снятие всяких тематических запретов;
установка на социальное и национальное обобщение, которому они придали аналитический
акцент, переходящий в программный физиологизм; а также гуманистическая обработка
темы «маленького человека». Вместе с тем для натуральной школы оставались еще
в тени гротескно-фантастическая линия гоголевской поэтики во всех ее главных
модификациях и в связи с этим - общая концепция его мира. Время активного воздействия
более глубоких уровней гоголевского творчества было впереди - процесс, который
также выходит за хронологические рамки настоящего тома.
В. Г. Белинский писал, что «натуральная школа действительно произошла от Гоголя,
и без него ее не было бы» («Ответ „Москвитянину“»). В преемственности и вместе
с тем сложности отношения учеников Гоголя к своему учителю выразилась особенность
натуральной школы как нового этапа русского реализма.
