Прочно вошло имя Дмитрия Фурманова в историю советской литературы. Этот интересный
и поучительный факт нуждается в серьезном пояснении. Ведь и сам писатель, и
многие его современники оценивали "Чапаева" и "Мятеж" как
первые и незрелые опыты начинающего автора, в которых документально запечатлены
великие события гражданской войны, но в которых нет еще глубокого художественного
познания эпохи. Известно, как в доброжелательном письме к Фурманову Горький
оценил обе его книги: "Вы пишете наспех, очень небрежно и Вы рассказываете
как очевидец, но не изображаете как художник". Известно также, что Фурманов
воспринял оценку Горького как справедливый суд великого художника.
Вместе с тем уже при жизни писателя его книги имели огромный успех. За два
года после выхода в свет "Чапаев" выдержал четыре издания, и во все
последующие десятилетия обе книги переиздавались по несколько раз в год в различных
издательствах Советского Союза, достигнув к нашему времени тиража в несколько
миллионов экземпляров.
Время, исчисляющееся четырьмя десятилетиями, невозможно заподозрить в необъективности.
За эти десятилетия многие имена, ставившиеся выше имени Фурманова при его жизни,
забыты или полузабыты, в то время как фурмановское творчество оказалось достоянием
сотен миллионов людей у нас в стране и далеко за ее пределами.
Теперь уже невозможно представить себе историю советской литературы, особенно
20-е годы, без Фурманова.
Современники Фурманова, в их числе и проницательный Горький, справедливо указывали
автору на серьезные недостатки его книг. Эти недостатки отмечались критиками
последующих десятилетий, вплоть до наших дней, правда, отмечались все с меньшей
решительностью. И понятно почему. К книгам Фурманова давно определился исторический
подход. Теперь исследователи стремятся скорее объяснить причину долговечности
произведений писателя, чем указать на недостатки, утерявшие свою первозданную
важность.
Но уже в 20-е годы многие видные общественные и литературные деятели угадывали
и отмечали, иногда восторженно, значение и силу книг и таланта Фурманова. В
том же самом письме к Фурманову Горький назвал "Чапаева" и "Мятеж"
"интереснейшими и глубоко поучительными книгами", отметил у Фурманова
"умение наблюдать и умение схватывать главное, характерное". Серафимович
в статье "Дмитрий Фурманов" (1926) писал: "У него был схватывающий,
меткий наблюдательный глаз - ничто не ускользало: ни смертельный бой в целом,
ни тонкие душевные движения окружающих бойцов, ни свои собственные переживания".
Луначарский в статье "Фурманов" (1926) с полным основанием надеялся:
"Мне казалось, что он будет расти и расти, пока не вырастет в мощный дуб,
вершина которого подымется над многими прославленными вершинами литературы".
Эту же надежду лелеял и Горький. В беседе с участниками рейда эскадренных миноносцев
"Петропавловский" и "Незаможный" в Италию 30 сентября 1925
г. Алексей Максимович сказал: "Это огромный писатель, который не сочиняет,
а у него сама жизнь рвется через рот, уши - отовсюду, удержать нельзя. О, это
будет великий писатель, увидите!"
Заслуги Фурманова перед нашей литературой действительно велики. Они заключаются
не только в том, что он запечатлел и увековечил в литературе героя гражданской
войны - легендарного Чапаева, и даже не только в том, что он правильно изобразил
руководящую и воспитательную роль Коммунистической партии и рабочего класса
в гражданской войне, на что справедливо указывается во всех трудах о Фурманове.
Главная заслуга, на наш взгляд, состоит в том, что он, этот "начинающий
писатель", своими первыми и, как справедливо отмечалось, еще незрелыми
в художественном отношении произведениями определял, намечал, утверждал принципы
и пути развития новой социалистической советской литературы. Конечно, это уже
сделал учитель Фурманова Горький своими великими революционными творениями.
Ясно, что и Серафимович, и Демьян Бедный, и Маяковский, и другие писатели к
этому времени внесли свой вклад в утверждение новых путей развития нашей литературы.
Но никто до Фурманова - ни Горький, ни Серафимович - в большой художественной
форме не смогли показать с глубокой правдивостью, во всей сложности, с раскрытием
и пониманием главных закономерностей, эпоху гражданской войны. Без художественного
освоения этой эпохи литература не могла идти дальше, ибо все, что она потом
отображала, имело начало в этой эпохе.
К 1923 году когда вышел "Чапаев", еще только создавался "Железный
поток"; "Разгром" замысливался, а "Тихий Дон" даже
не был задуман. Что же касается произведений, появившихся до "Чапаева",
- произведений Всеволода Иванова, Л. Малышкина, Б. Лавренева, Л. Сейфулиной,
А. Неверова, произведений, которые и сейчас не потеряли своей ценности и значения,
- то все же они не могли идти в сравнение с "Чапаевым" и с "Мятежом",
прежде всего по глубине и правдивости раскрытия главных закономерностей той
эпохи.
К моменту создания "Чапаева" и "Мятежа" их автор был уже
зрелым политическим и общественным деятелем, прошел героический путь на фронтах
гражданской войны и имел за плечами определенный опыт в области журналистики
и художественного творчества. К этому времени он стал убежденным марксистом-ленинцем,
проверившим и закалившим свои убеждения в горниле открытой вооруженной борьбы.
К этому времени он как писатель был убежденным реалистом, воспитанным на эстетике
Белинского, Чернышевского и Добролюбова, на творчестве великих реалистов - от
Пушкина до Горького.
Эти истины о Фурманове очень легко доказываются, достаточно только открыть
его дневники, где он до конца был безгранично откровенен и правдив.
Когда началась Февральская революция, Дмитрию Андреевичу Фурманову было 26
лет. В политическом отношении он оказался совершенно незрелым человеком. За
полтора революционных года - с февраля 1917 по июль 1918 - Фурманов, пройдя
сложный путь развития, стал убежденным большевиком. И в этом нет ничего удивительного.
В период революции люди быстро созревали в политическом отношении. А то, что
Фурманов стал коммунистом, вполне закономерно и объясняется многими причинами,
обусловившими его путь к большевизму. Вышел он из бедной семьи, детство и юность
провел в рабочем Иваново-Вознесенске. В период первой мировой войны, будучи
на фронте, понял несправедливый характер этой империалистической бойни и увидел
ужасное положение народа. В дневнике от 15 сентября 1915 г. Фурманов, побывав
в Киеве, на Крещатике, писал: "Видел памятник П. А. Столыпину. А сбоку
надписи. Одну я запомнил: "Вам нужны великие перевороты, а нам нужна великая
Россия", - красивая, но бессмысленная фраза, потому что великую Россию
могут создать лишь великие перевороты" (Собр. соч., 1961, т. 4, стр. 70).
Февральская революция не явилась неожиданностью для Фурманова. Он сразу включился
в революционную работу, стал активистом Иваново-Вознесенского Совета, но по
идейной незрелости метался от одного политического течения к другому. Вскоре
после Февраля примкнул к эсерам. За несколько месяцев по поручению эсеровской
организации объездил с лекциями и беседами о войне и революции свыше шестидесяти
деревень Суздальского, Шуйского, Ковровского уездов. Эти поездки были весьма
поучительными для Фурманова. В дневниковой записи 2 июля 1917 г. он делает вывод:
"В тактике, в вопросах по отношению к земле, по отношению к фабрике я стал
близок к большевикам". А уже 16 июля оборонческий комитет эсеров, стоявший
за продолжение войны, предлагает Фурманову "выйти из состава партии как
не согласного с его основными положениями. Я ушел" (т. 4, стр. 98), заключает
Фурманов. К этому времени он понял, что эсеры защищают войну и кулачество, и
решительно порвал с ними. Однако, выйдя из партии эсеров, он тут же основал
группу максималистов, став ее руководителем.
Октябрьскую революцию Фурманов встретил активным участием в ней. Он избирается
в состав Временного революционного штаба Иваново-Воснесенска в качестве председателя.
Членами штаба были большевики. Вскоре состоялась встреча и знакомство с М. В.
Фрунзе, который вернулся в Иваново-Вознесенск и стал председателем губисполкома.
"Это удивительный человек. Я проникся к нему глубочайшей симпатией"
(запись из дневника от 18 февраля 1918 г.). Вместе с тем неверно думать, что
достаточно было встретиться этим двум замечательным людям, как политическая
судьба Фурманова была решена в пользу большевизма. Влияние Фрунзе на Фурманова
проявлялось в борьбе, в острых столкновениях мнений.
23 марта 1918 г. по инициативе Фурманова местная группа максималистов превращается
в организацию анархистов. Фурманов выходит из президиума губисполкома, мотивируя
это тем, что ему "как анархисту, невозможно оставаться у власти".
Но в Совете он остался. "Критиковать со стороны и умывать руки, когда Советы
в смертельной опасности, - разумеется легче, нежели оставаться в них и работать"
(т. 4, стр. 127). Его решение продолжать работу в Совете вызвало недовольство
организации анархистов. 8 апреля 1918 г. Фурманов избирается заместителем заведующего
комиссариатом просвещения губернии и направляется в Москву на съезд комиссаров
по народному образованию. Находясь в Москве, он узнает о разоружении московских
анархистов органами ВЧК. К этому времени анархизм из идейного течения превратился
в орудие бандитизма и контрреволюции. Фурманов осуждал анархистов за бандитизм
и грабежи, но он все еще думал, что анархизм существует как идейное течение
и что его можно сохранить и отстоять. Поэтому он пришел к неправильному выводу,
будто большевики воспользовались московскими событиями, чтобы ликвидировать
анархизм как идейное направление. В этот момент Фурманов расходится с Фрунзе,
- выступает с резкими полемическими замечаниями по его докладу о текущем моменте.
Но за два месяца бурных революционных событий ему во многом удалось разобраться.
Уже в июне 1918 г. он разочаровался в анархизме, понял, что в оценке анархизма
большевики были правы. Постоянное общение, беседы и споры с М. В. Фрунзе окончательно
определили его политическую позицию. "В этом моем повороте огромную роль
сыграл Фрунзе: беседы с ним раскололи последние остатки анархических иллюзий"
(т. 4, стр. 14). 5 июля 1918 г. в газете "Рабочий край" Фурманов опубликовал
письмо о выходе из группы анархистов и о вступлении в Коммунистическую партию.
Интересна его запись от 3 июля этого года: "Когда оглядываешься назад,
- немножко смешно, немножко стыдно, а в общем полезно. Хороший урок получился
от этих братаний по партиям и группам. Прямо интеллигент без классовой борьбы.
Шарахаюсь из стороны в сторону. Теперь прибило к мраморному, могучему берегу
- скале. На нем построю я свою твердыню-убеждение. Только теперь начинается
моя сознательная работа, определенно классовая, твердая, уверенная, нещадная
борьба с классовым врагом. До сих пор это было плодом настроений и темперамента;
отселе это будет еще - и главным образом - плодом научно обоснованной смелой
теории" (т. 4, стр. 153).
Эстетические взгляды Фурманова начали формироваться задолго до Октябрьского
переворота. Страстная тяга к литературе и поэтическому творчеству пробудилась
у будущего писателя в ученические годы. С 12 лет Митяй (так звали в семье Дмитрия
Андреевича) начал сочинять стихи и много читал, в последующие годы чтение русской
и мировой классической литературы стало его обязательным занятием. По записям
в дневнике, который он стал систематически вести с 1910 г., наглядно прослеживаются
его литературные интересы. Уже в первой записи юноша выражает свои сокровенные
чаяния и убеждения: "Мне думается почему-то, что я должен сделаться писателем
и обязательно поэтом" и заканчивает свою запись прославлением гуманизма:
"...я говорю чистую правду, ничуть не рисуясь и не хвалясь своими чувствами,
- я бедных люблю более, нежели богатых" (т. 4, стр. 18).
В этом же году при чтении К. Рылеева он восторженно комментирует его произведения
и произносит: "Я Рылеева считаю одним из лучших передовых людей своего
времени" (т. 4, стр. 19). У Пушкина он находит что-то общее с собой, "такая
же пылкая натура"; Тургенева славит за чудесный язык, Л. Толстого считает
"за величайшего как из предшественников, так и из современников писателя",
а о Белинском восклицает: "Какая душа, какая логика!" А вот как отнесся
к "Санину" Арцыбашева: "Сальность. цинизм, сладострастие, да,
пожалуй, кутеж и бесшабашность, беспринципность - вот характерные черты этого
декадентского героя" (т. 4, стр. 21). В 1913 г. он делает обобщения, которые
свидетельствуют о зрелости его эстетических взглядов: "Выходки и требования
свободы наших футуристов, кубистов, эгоякобинцев (эгофутуристы) и вообще названных
новаторов напоминают мне дикую, неудержимую форму требований и самообличений
Ипполитового кружка зеленой молодежи, бродившей не на дрожжах, а на чем-то искусственном
и фальшивом" (т. 4, стр. 40).
Это резко отрицательное отношение к модернизму сочеталось в нем с глубоким
пониманием роли искусства в жизни, воспринятым от Чернышевского. В конце 1913
г. он рассуждает на страницах дневника: "Жизнь настолько полна и разнообразна,
что невозможно петь обо всем, что придет на ум, надо выбирать только ценное,
а чтобы уметь выбирать его, надо иметь глаз, "Искусства для искусства"
нет, есть только искусство для жизни" (т. 4, стр. 43).
От этих реалистических принципов он уже не отступится никогда, только само
понятие реализма, правды жизни в искусстве будет обогащаться в его сознании
в соответствии с этапами идейно-политической зрелости, обусловленными развитием
революционных событий. Став марксистом-ленинцем, закалившись как большевик в
годы гражданской войны, Фурманов один из первых советских писателей полностью
подчинил свое творчество, отдал его на решение великих революционных задач эпохи,
и, может быть, никто из его собратьев так глубоко и искренне не понимал и не
воплощал в произведениях принцип партийности литературы, как он в своей пламенной
публицистике, в "Чапаеве" и "Мятеже".
Мы все еще не имеем полного представления о творчестве Д. Фурманова. Даже
последнее 4-томное издание его произведений (1959-1961) далеко не охватывает
всего, что было создано писателем и что было опубликовано при его жизни. Знакомство
со всей картиной его творчества обнаруживает самые разнообразные интересы, начинания,
попытки, пробы писателя. Кроме основных его произведений, созданных на конкретных
событиях действительности, таких, как "Красный десант", "Чапаев",
"Мятеж", "Морские берега", у Фурманова есть романтико-символические,
аллегорические формы ("Легенда об Унглах", "Штарк"), психологические
сюжеты ("Записки обывателя"), исторические повествования ("Талка",
"Как убили отца"). Начал же он свое вхождение в литературу как поэт-лирик.
Первое опубликованное произведение Фурманова относится к 1912 г. Это было
стихотворение "Мне грустно осенью холодной" (памяти Д. Д. Ефремова),
появившееся в газете "Ивановский листок" 6 июля 1912 г. под псевдонимом
"Навий".
Задолго до начала работы над "Чапаевым" Фурманов пробует свои силы
в трех областях литературного творчества - в лирике, публицистике и художественной
прозе.
Еще в 1910 г. он охвачен горячим желанием во что бы то ни стало сделаться
известным поэтом. В последующие годы он упорно стремится добиться результатов
и славы стихотворца. Однако из множества лирических стихотворений, написанных
им до 1922 г., Фурманов решился опубликовать, кроме уже указанного юношеского,
только еще три: "Клич", "На первое Мая" и "Кавказ".
Они вышли в Иваново-Вознесенске в 1917 г. и не были замечены и отмечены ни читателями,
ни критиками.
В годы гражданской войны им был написан ряд стихотворений революционного содержания,
но ни одно из них он не решился послать в печать. К этому времени Фурманов понял,
что не быть ему известным поэтом, что все, что им написано, - не оригинально.
И в самом деле это так и есть. Его дооктябрьские стихи явились подражанием то
Надсону, то Некрасову, то Кольцову и Никитину. Вот одно из таких подражательных
лирических стихотворений 1913 года:
Ты гори, гори, солнце ясное,
Путь мой радостью освещаючи.
Я люблю тебя за любовь твою,
За огонь лучей в утро майское.
В революционную пору его стихи были подвластны широко распространенной пламенно-призывной
манере. Вот, к примеру, как звучит его стихотворение "Клич", опубликованное
в декабре 1917 г. в газете "Рабочий город":
Смыкайте ряды, поднимайте знамена,
Решительный час настает.
Под грозную песню мучений и стона
Смыкайся, страдалец-народ.
Уже в дооктябрьскую пору Фурманов пробует свои силы и в области публицистики
и художественной прозы. Все эти начинания были связаны с войной, где находился
Фурманов в качестве брата милосердия с ноября 1914 г. В 1916 г. он набрасывает
рассказы "Денщик", "Сапер", "Непрочитанное письмо"
и другие, а также публикует в московской газете "Русское слово" первый
свой очерк "Братское кладбище на Стыри".
Но гуманистическое содержание его очерков, проникнутых искренним сочувствием
к простым людям - солдатам, не понравилось редактору буржуазной газеты "Русское
слово", и на "Братском кладбище на Стыри" вообще оборвалась журналистская
деятельность Фурманова в дореволюционный период.
В годы революции и гражданской войны, в связи с бурной общественной и военно-политической
деятельностью Фурманова, начинается его активное и постоянное участие в печати,
прежде всего в иваново-вознесенской газете "Рабочий край", а затем
и в центральных газетах и журналах. Его публицистика, оставшаяся нам в наследство,
очень разнообразна, охватывает самые разные стороны жизни тех лет, вторгается
в гущу событий политической, национальной, культурной, военной жизни. Очерки,
статьи, заметки (их появилось свыше ста только за два года гражданской войны
- с 1919 по 1921 гг.) несли к читателю пламенное революционное слово журналиста-большевика.
Они со временем становились все более емкими по содержанию, доходчивыми, иногда
и художественно выразительными. Именно в этом потоке удачных и не совсем удачных,
поспешно, на дорогах войны, написанных статей зарождался тот ясный и реалистический
стиль, которым созданы лучшие его художественные вещи. В наше время многое из
публицистики Фурманова стало достоянием истории.
После окончания гражданской войны, после того, как Фурманов 22 мая 1921 г.
демобилизовался из армии и вернулся в Москву, перед будущим писателем остро
встал вопрос: кем быть? Точнее - кем быть в литературе? В дневниковой записи
от 7 августа 1921 г. под знаменательным названием "В раздумье" выражаются
мучительные поиски верной дороги в жизни. Он был убежден, что писать, выступать
в печати - его стихия. Но в каком качестве? И он подвергает анализу свои начинания
в литературе, свой пройденный путь в жизни.
Он был благодарен тем обстоятельствам, которые превратили его в передового
человека эпохи, привели его в стан большевиков, провели его через героические
испытания и закалили характер и убеждения. Он и сейчас и в будущем "в случае
крайней нужды готов оставить литературу и пойти работать на топливо, на голод,
на холеру, бойцом или комиссаром. Эта готовность - основной залог успешности
в литературной работе" (т. 4, стр. 259). Но какую литературную работу сделать
главной, превратить в цель жизни, отдать ей все свои силы и время? Именно эти
раздумья и заставляли критически рассмотреть все, что им было сделано в литературе.
Он с огорчением отмечает, что его широкая публицистическая деятельность распыляет
силы и внимание и отвлекает его от специфической литературной работы, и Фурманов
делает для себя вывод: "Сократиться с писанием статей на чужие темы и рецензий
на непонятные книги" (т. 4, стр. 260).
Свои начинания в области литературной критики он оценивает очень скромно:
"Без ошибки, кажется, могу сказать, что критика дельного из меня не получится,
мало багажу, хотя нюх и чуткий" (т. 4, стр. 258).
О своем стихотворном опыте он также невысокого мнения: "На стихи тоже
не гожусь: они у меня не ярки, не образны, не оригинальны" (т. 4, стр.
258). Из всех видов литературной деятельности художественная проза представляется
ему теперь "настоящей его стихией", и он твердо решает ей, художественной
прозе, посвятить всего себя. Это глубокое и смелое предвидение своего литературного
будущего имело реальное основание, хотя и совсем незначительное. К августу 1921
г. им не было опубликовано ни одного художественного прозаического произведения
в подлинном смысле этого слова, если не считать его романтико-аллегорической
вещи "Легенда об Унглах" (1917 г.), замечательной в своем роде, но,
по мнению некоторых исследователей, не совсем оригинальной.
Однако именно в 1921 г. были созданы два прозаических произведения, две повести,
определившие писательскую судьбу Фурманова: "Записки обывателя" (февраль
1921 г.) и "Красный десант" (ноябрь 1921 г.).
Это очень разные вещи, и не столько по стилю, по манере, но и по судьбам своим.
"Красный десант", начиная с 1922 г., публиковался множество раз, из
года в год, входил во все собрания сочинений Фурманова. "Записки обывателя"
- эту первую свою подлинно художественную повесть, которую писатель высоко ценил
и которую хотел приложить к заявлению о вступлении в Союз пролетарских писателей,
Фурманов не увидел в печати. "Записки" вышли после его смерти, в 1927
г., отдельным изданием с предисловием В. Ермилова, очень высоко оценившего повесть.
После 1929 г. - это произведение уже никогда не публиковалось.
"Красный десант" написан в той фурмановской манере, которая выработалась
из его публицистики и которая нам хорошо знакома по "Чапаеву" и "Мятежу".
Возникшая из отбора истинных фактов и событий, с точным воспроизведением внешних
и внутренних черт облика участников сражений, эта повесть уже несла в себе элементы
художественного обобщения и психологического проникновения в характеры героев.
Это были лишь элементы, и "Красный десант" все-таки скорее художественный
очерк, чем повесть.
"Записки обывателя" - единственная в своем роде вещь в творчестве
Фурманова. Это сатирическая и одновременно психологическая повесть, написанная
от первого лица, в форме дневника. В ней ведется беспощадное разоблачение карьериста,
лживого, честолюбивого и трусливого, которому удается подниматься все выше и
выше по военной лестнице - от комиссара бригады до члена Реввоенсовета армии.
И вместе с тем это совершенно откровенная исповедь обывателя, умного и тонкого,
занимающегося самоанализом, понимающего, что он подл, осуждающего себя, боящегося
разоблачения и одновременно довольного своим эгоистическим счастьем преуспевающего
карьериста.
"Записки обывателя" - это рассказ в рассказе. Друг Вениамина Барского,
героя повести, мнимый автор "Записок", откровенно признается, что
он обыватель. "Я нисколько не стыжусь того, что я обыватель. Всякому свое.
Одному дано быть героем, другому этого не дано. Худого я тут ничего не вижу.
Во всяком случае можете доверять моим запискам в том смысле, что в них нет ни
напрасной злобной хулы, ни раболепного поклонения перед кумирами - я чужд всякой
"крайности" и как выдержанный, настоящий обыватель предпочитаю держаться
золотой середины, где и скрывается обычно настоящая правда". Как видим,
рассказчик претендует на объективность и справедливость и мотивирует это своим
положением настоящего обывателя. Поставив на свое место "рассказчика",
дав ясно понять читателю, с кем имеет дело, Д. Фурманов предоставляет возможность
вымышленному автору "Записок" до конца выговориться по главному поводу
- о своем друге Вениамине Барском. Мы узнаем, что "революция застала Веню
в далекой Енисейской губернии", что "Вениамин Барский - драгоценная,
благородная и светлая личность", что "он был одним из образованнейших,
одним из убежденнейших марксистов", что "Советская Россия несомненно
имела в его лице крупнейшего исторического деятеля, мужественного, энергичного
бойца". Но вот в 30 лет, будучи уже членом Реввоенсовета армии, Барский
погиб при налете вражеского самолета, погиб случайно. После его смерти в руки
автора записок попали дневники Барского, которые друг Вени и счел нужным опубликовать.
Сам факт публикация дневников своего "ближайшего друга", к которому
и после смерти, и после знакомства с содержанием интимных записок у рассказчика
осталось "самое восторженное отношение", - сам этот факт публикации
предстает как предательство. "Порядочный" и "объективный"
обыватель с иронией и злорадством предает своего "ближайшего друга",
потому что он прекрасно понимает, что от созданного им ореола "крупнейшего
исторического деятеля и убежденнейшего марксиста после прочтения дневников не
остается ничего, кроме омерзительного мурла мещанина. Что рассказчик это делает
умышленно, сознательно, видно из следующих его рассуждений, полных иронии: "Я
хочу, как на образце, на светлом и благородном Вениамине Барском продемонстрировать
некоторые психологические картинки современной действительности".
Дневник Вениамина Барского составляет главную часть повествования. Как было
сказано, "Записки обывателя" - это рассказ в рассказе, а точнее -
это сатира в сатире, разоблачение в разоблачении. Д. Фурманов разоблачает обывателя-рассказчика.
Он наносит окончательный удар по "добропорядочному обывателю", предоставив
ему право разоблачить своего "ближайшего друга". Причем рассказчик
совершенно правильно определил жанр дневниковых записей Вениамина Барского как
"психологические картинки".
Вениамин Барский - это собирательный характер. В нем мы не найдем черт, портретных
деталей, через которые угадывалась бы какая-нибудь конкретная историческая личность.
Нужны были и смелость и проницательность художника, чтобы в образе крупного
военно-политического деятеля показать приспособленца и двурушника. За годы гражданской
войны Фурманову приходилось встречаться с руководителями и военачальниками разного
толка. Наряду с истинными коммунистами-ленинцами были и такие "революционеры",
которым быстро могли вскружить головы личные успехи, повышения, посты и награды.
А дальше начиналось разложение. Фурманову было ненавистно все это, он по высокому
справедливому праву считал это несовместимым с чистым званием коммуниста. Вениамин
Барский и явился результатом горячей ненависти писателя-большевика к карьеризму
и двурушничеству, проявлявшимся у некоторых членов партии. Удивительно тонко,
психологически обоснованно снимаются героические одежды с комиссара бригады,
а затем члена Реввоенсовета Барского. Писатель предоставил это неприятное занятие
самому герою. Имея многолетний опыт ведения дневника, Фурманов заставил своего
героя пользоваться этой формой самораскрытия с исключительным мастерством.
Уже из первых дневниковых записей мы узнаем, как Барский смирился с обманом.
Командир бригады Крюков занимался приписками и преувеличением своих заслуг.
Обнаружив обман, Барский спрашивает Крюкова, с какой целью он это делает. Командир
бригады ответил: "Если про себя не скажешь да не заявишь, так тебя никогда
и не увидят..." "С тех пор, - пишет Барский, - я никогда не забываю
его простые и сильные слова". Став лжецом, Барский понимает, что он морально
пал. Он мучается, не скрывает своих язв, но поделать с собой ничего не может,
так как видит, что ложь приносит ему явную выгоду. "Стужа. Начинается скверная,
дождливая осень. Не люблю я ее - на душе невесело. Впрочем, может быть это не
от осени, а от чего-нибудь другого внутри у меня такая непролазная слякоть...
Да, это, пожалуй, будет вернее... Я даже знаю - отчего: от лжи, которою я начинаю
проникаться, которая начинает пронизывать все мои действия, все помыслы, все
поступки. Во мне совершается какой-то страшный психологический сдвиг. Я не узнаю
себя, я разлагаюсь и не протестую против своего разложения, не борюсь с ним...
Я заразился неизлечимой смертельной болезнью - честолюбием".
"Записки обывателя", так высоко ценимые самим автором, явились плодотворным
опытом углубленного психологического письма. В лучших своих вещах - "Чапаеве"
и "Мятеже" - Фурманов шел одновременно от "Красного десанта"
и "Записок обывателя", но не будет ошибкой сказать, что опыт "Записок
обывателя" им еще не был по-настоящему развит и использован. Это еще предстояло
сделать.
До полного увлечения "Чапаевым" (весна 1922 года) Фурмановым были
написаны рассказ "Шакир" и очерк "На подступах Октября".
Очерк не явился чем-то новым и интересным в творческом отношении. Он повторял
публицистические приемы и манеру прежних очерков Фурманова. Но "Шакир",
которому, видимо, сам автор не придавал особого значения и так и не опубликовал
его, представляет несомненный интерес. Это маленький рассказ, именно рассказ,
хотя сюжет его построен на случае, выхваченном из жизни, и скорее подходит к
очерку. По характеру "Шакир" напоминает рассказы Горького, особенно
ранней поры, такие, как "Ма-а-ленькая", в которых автор - герой и
рассказчик одновременно - повествует о судьбе разных людей, встречавшихся на
его пути во время хождения по Руси.
Случай, легший в основу рассказа "Шакир", самый обыкновенный. Надо
было с вокзала на Арбат дотащить на санках пуда три книг. Ранняя весна, слякоть.
Тащить трудно. Тут и подходит к Фурманову татарин по имени Шакир. Сразу дается
запоминающийся портрет: "Зипунишко, лапти, обычная татарская шапка... Дыры,
лоскутья, клочья, заплаты... Усы моржовые, темно-рыжие, мокрые. Глаза чуть видно
- моргают, слезятся. Голосок тонкий, умоляющий". Емкая психологическая
деталь "умоляющий" подводит нас к пониманию судьбы героя. Шакир безработный,
ему уже за пятьдесят пять, на тяжелую работу не годится, а легкой не может найти.
Только вчера похоронил жену, и на его руках осталась полуторагодовалая дочь.
Вот о ней-то он и печется. Ради того, чтобы спасти ребенка, он бродит по вокзалам
в рваных лаптях в надежде подработать.
"- Ноги-то мокрые? - спрашивает его попутчик.
- Ноги сегда мокрые.
- Болят они у тебя?
- Доктор ходил, сказал - болят ноги.
- Лечишь, значит?
- Больше доктор не ходил, станция ходил... работать надо. Деньги дочка носил".
Несчастному Шакиру не каждый день удается поесть.
"- Купишь хлеб, огурец, капуста, вода попил, больше нет ничего.
- И так каждый день?
- Так сегда... Только хлеб не сегда".
Не быть бы значительному рассказу, если бы Фурманов остановил наше внимание
на нищете и несчастье своего героя. И даже беззаветная любовь и преданность
этого нищего к своему ребенку, вызывающие к Шакиру глубокое уважение и душевное
сочувствие и окрашивающие рассказ подлинным гуманизмом, не выделили бы это произведение
из бесчисленного потока произведений демократической русской литературы. Конечно
же Фурманова волновали и голодное существование и несчастья людей, так же как
радовали его в людях добрые человеческие чувства, но Шакир стал заглавным героем
рассказа потому, что поразил автора неожиданными новыми качествами.
"- Плохо тебе, Шакир, живется... А будет лучше? Как ты думаешь - будет
лучше или нет?
Мне хотелось узнать - ждет ли он чего, надеется ли на что-нибудь? Только я
опасался, что не поймет Шакир вопроса. Ан нет, понял - глаза осветились, расширились,
помолодели.
- Все будет хороший...
- Так где же хорошо-то, - донимал я его. - Посмотри, как ты нуждаешься...
- Сейчас нет - плоха... А когда будит - хорошо будит.
- Ты уж не доживешь, Шакир...
- Девчонка жить будит, дочка жить будит..."
А когда из уст Шакира прозвучало имя Ленина, Фурманов радостно вздрогнул:
"Так, значит, и он, этот вот темнейший человек, знает, знает и чувствует,
что имя Ленина можно называть лишь там, где говорят о труде, что Ленин и труд
- одно и то же?"
Очень естественно все в Шакире - от передачи его речи и описания одежды до
его мечты. Автор не навязывает ему посторонних мыслей и поступков. Эта бьющаяся
радостью надежда в сознании темнейшего и нищего человека неожиданно расширяет
наше первоначальное представление о герое, но не разрушает, а делает еще более
цельным его характер. Он исчезает со страниц рассказа так же естественно, как
и вошел в него, но исчезает озаренный лучом новой жизни: "Взявши краюху
хлеба в обе руки, погладывая ее с концов, он уходит от меня, веселый и довольный,
на свою далекую "тагански", к голодающей малютке дочке".
Мысль написать о Чапаеве возникла у Фурманова в начале 1922 года. Так, во
всяком случае, свидетельствуют дневники писателя. Но также ясно и то, что к
написанию произведения о Чапаеве Фурманов был подготовлен самой историей, совместной
боевой службой, участием в гражданской войне в качестве комиссара 25-й Чапаевской
дивизии. О Чапаеве у него накопилось столько впечатлений, в дневнике хранились
такие живые и яркие записи, при постоянных встречах с чапаевцами в их воспоминаниях
так ярко возникал легендарный и многогранный образ героя, что приходится скорее
удивляться тому, что Фурманов не приступил к произведению сразу же по демобилизации
из армии. Видимо, недостаточно было писательского опыта, а чапаевскую тему он
ставил выше других тем, близких ему, и относился к ней с особой ответственностью
и волнением.
Что он к этой теме относился с повышенной ответственностью, видно из того,
как она сразу захватила его всего и как долго и мучительно он готовил себя к
тому моменту, когда он мог сесть и начать писать. 24 января 1922 года он записывает
в дневнике: "Собираюсь писать большую вещь из истории гражданской войны.
Группирую газетный и журнальный материал" (т. 4, стр. 274). Через два месяца
он отмечает, что все остальное отодвинулось и он поглощен чапаевской темой.
"Хожу, лежу, сижу, а мысли все одни: о Чапаеве" (т. 4, стр. 281).
Когда он "сгруппировал" материал, находившийся в его распоряжении,
он увидел, что его недостаточно. Он обратился в архивы Красной Армии и ПУР'а,
изучал книги об Урале географического и этнографического характера, рассылал
письма чапаевцам и участникам боев против Колчака.
Собирая и организуя материал, он задумывался над самым главным - над характером
будущей книги. Что она будет конкретно-исторической, правдивой, реалистической,
- он не сомневался. Уже в дневниковой записи от 24 марта 1922 года Фурманов
совершенно определенно заявляет: "постараюсь сделать все возможное к тому,
чтобы действие развивалось на фоне конкретной обстановки, вполне соответствующей
действительности. Разумеется, это будет не копировка..." (т. 4, стр. 282).
Именно для того, чтобы сделать книгу. "вполне соответствующей действительности",
он собирал и отбирал материал с такой тщательностью. Но быть уверенным в том,
что ты напишешь правдивую книгу, еще не означает, что ты уже определил ее жанр.
Фурманов понимал, что чапаевская тема требует большого воплощения, широкого
полотна. Уже это его пугало. Он никогда не создавал больших книг. 8 апреля 1922
года его сомнения приобретают, на первый взгляд, убедительную логичность: "Все
начинается с малого. Писать сразу огромный роман или повесть, не написав малых,
- ошибочно. Уж потому одному ошибочно, что на малых многому научишься, увидишь
недостатки, излишки, плюсы, минусы. Этого избежишь в большом. Начдива Чапаева,
пожалуй, временно надо оставить, или разрабатывать из него отдельные, почти
самостоятельные главы" (т. 4, стр. 281). Но эти сомнения в конце концов
разрешаются в пользу написания одной большой книги о Чапаеве. Однако дальше
начались еще более мучительные сомнения и колебания, связанные с определением
жанра будущей книги. Собственно, до полного завершения "Чапаева" он
так и не выяснил, что у него получилось.
Старый большевик, организатор издательства "Истпарт" Пантелеймон
Николаевич Лепешинский, принявший самое непосредственное участие в писательской
судьбе Фурманова, при первой беседе с неизвестным ему автором советовал выдержать
книгу о "Чапаеве" "в исторических тонах больше, чем в художественных.
Лепешинский, давая совет, скорее исходил из материала и темы, чем из творческих
возможностей Фурманова, о которых он не имел ни малейшего представления. Фурманов
прислушивается к голосу старого большевика и опытного образованного литератора,
но это не снимает его мучительных поисков. "Я мечусь, мечусь, мечусь. Ни
одну форму, не могу избрать окончательно" (т. 4, стр. 284).
Его волнуют отдельные, конкретные, но важные формы проявления жанра. От того,
как они определятся, зависит характер книги в целом: будет ли это исторический
очерк или художественное произведение. Интересна его запись от 19 августа 1922
г. Он думает над тем, "будет ли кто-нибудь, кроме Чапая, называться действительным
именем (Фрунзе и другие)". Он склоняется к тому, что "живых не стоит
упоминать. Местность, селения хотя и буду называть, но не всегда верно - это,
по-моему, не требуется, здесь не география, не история, не точная наука вообще".
Это последнее суждение знаменательно: Фурманов стремится к созданию художественного
произведения, хотя и твердо убежден, что это произведение будет очень близким
к истории, к ее событиям. В этом отношении особый интерес представляют его рассуждения
о том, как изобразить главного героя: "Дать ли Чапая действительно с мелочами,
с грехами, со всей человеческой требухой или, как обычно, дать фигуру фантастическую,
то есть хотя и яркую, но во многом кастрированную?" И Фурманов решает дать
не фантастическую, не одностороннюю фигуру Чапаева, а полнокровную, подлинную,
правдивую. Это решение о многом свидетельствует. Здесь по существу определяется
творческий метод Фурманова - реалистический метод. Здесь же наметились особенности
этого метода, особенности фурмановской манеры письма - быть до конца правдивым,
достоверным, даже документально точным, если потребуется, коль идет речь об
исторических событиях и людях, их свершавших, лишь бы не было "ничего искажающего
верность и подлинность этих событий и лиц" (т. 4, стр. 290).
Эти принципы и легли в основу будущей книги, хотя, как уже было сказано, он
и сам определенно ничего не мог сказать, что за книга вышла из-под его пера.
Больше того, когда она уже получила признание, он по-прежнему не мог ответить
на вопрос: что у него получилось - роман, повесть, очерк, историческая хроника?
Да, признаться по совести, за 40 с лишним лет изучения "Чапаева" мы
и сейчас не сможем ее вложить в прокрустово ложе какого-то определенного жанра.
Видимо, такова судьба любого истинно оригинального творения.
Непосредственно к написанию книги Фурманов приступил в начале октября 1922
года, а к 4 января 1923 года записал в дневнике: "Только что закончил я
последние строки "Чапаева". Почти год он думал и мучился, не зная,
как начать книгу, а за 3 месяца он написал ее. Он писал с таким запоем, вдохновением
и так весь отдался ей, что когда окончил, вдруг почувствовал себя опустошенным.
"Я теперь чувствую себя крайне одиноко, с тех пор как закончил "Чапаева".
Я его писал ночью и днем, я думал о нем днем и ночью. Я весь был в нем, он весь
заполнил меня" (т. 4, стр. 292).
Как всякого начинающего, входящего в большую литературу автора, его остро
волновала судьба его первого детища. Но вот появились отклики в печати, в центральной
прессе, и Фурманов бесконечно обрадовался: его "Чапаев" получил высокую
оценку, сам он признан как писатель. Еще при жизни Фурманова "Чапаев"
четырежды переиздавался. Редкие книги так сразу и широко получают признание.
Что же принесла с собой в советскую литературу эта книга? Чем она покорила
и покоряет сейчас миллионного читателя? В нашей критической литературе по Фурманову
сказано много умного, справедливого о "Чапаеве", и невольно некоторые
истины приходится повторять, хотя справедливо и то, что каждое новое время вносит
свой вклад в оценку литературы прошлого.
Своим "Чапаевым" Дм. Фурманов ставил, по его выражению, "практическую,
боевую, революционную цель: показать, как мы боролись в дни гражданской войны,
показать без вычурности, без выдумки, дать действительность, чтобы ее видела
и чуяла широчайшая рабоче-крестьянская масса (на нее моя ставка)". Это
очень глубокая и справедливая оценка своего творчества. Он расценивал писательскую
работу как продолжение своей революционной деятельности. Надо было не просто
передавать события и факты из гражданской войны - надо было дать им глубокую
и правильную партийную оценку. Так как Фурманов обращается к народу, к широчайшей
рабоче-крестьянской массе, то следует в этом обращении добиваться максимальной
правдивости и доступности. Фурманов понимал, что художественное слово - самое
действенное оружие в руках убежденного революционера, оно заставляет людей видеть
и чувствовать изображаемое, волноваться и мыслить вместе с автором. Он не столько
стремится к созданию художественного произведения, сколько к использованию художественной
формы, чтобы реализовать свою главную цель: рассказать, что же произошло в период
гражданской войны, за что боролись передовые люди, почему пришли в движение
целые классы общества. Он, хоть и был недостаточно опытным художником, но уже
хорошо понимал, что в центре рассказа должны быть конкретные личности, представляющие
социальные группы, классы общества. Он также понимал, что эти личности должны
полно и ярко выражать все главные особенности, мысли и чувства этих классов.
Он потому и обратился к Чапаеву, к истории боев Чапаевской дивизии, что сама
жизнь, которую он так бурно и по-боевому прожил, давала ему все для будущего
произведения: и сюжет, и обстоятельства, и яркие типические характеры. Вот почему
его "Чапаев" так достоверно близок к истории и мало похож на художественные
произведения в традиционном понимании. Вместе с тем давно доказано, что "Чапаев"
- истинно художественное произведение. Из безбрежного материала периода гражданской
войны, из бесконечного потока впечатлений и воспоминаний Фурманов отобрал как
раз то самое нужное, тот необходимый строительный материал, из которого соорудил
стройное здание своего произведения. По композиционной завершенности событий
и конфликтов, по глубокой социально-психологической проникновенности, разработанности
и познанности характеров, по идейной цельности и ясности - это одно из самых
совершенных произведений советской литературы.
В центре повествования поставлен легендарный герой гражданской войны комдив
Чапаев. Эта героическая личность привлекла внимание художника по многим основаниям.
Он лично хорошо знал Чапаева и в силу этого увидел в нем и через него главные
причины движения миллионных масс к революционной правде. Он обнаружил в Чапаеве
те главные особенности и качества командира революционной армии, которая одержала
всемирно-исторические победы; он рассмотрел в нем те прекрасные черты русского
народного национального характера, чтобы дать понятие о народе, ставшем во главе
прогресса XX века. Наконец, в нем и через него он познал и те слабые стороны
крестьянской массы, из которой Чапай вышел, чтобы показать всю сложность и противоречивость
движения этой массы к революции. Так разносторонен и глубок по содержанию этот
характер главного героя. Как было в самой жизни, предстает герой во множестве
связей, отношений, столкновений и влияний. Именно через всю эту сложность различных
обстоятельств постепенно раскрывается многогранный характер героя.
Не случайно повесть (употребление данного жанрового понятия так же относительно
и не точно, как "роман" и "очерк". Но если подходить строго
традиционно к понятию жанра, то к "Чапаеву" скорее применимо название
"повесть": не столь велик объем, взят определенный отрезок времени
из жизни героя, не так велик круг очерченных действующих лиц), итак, не случайно
повесть начинается с главы "Рабочий отряд". Из всех влияний самым
сильным, решающим было влияние рабочих Иваново-Вознесенска на крестьянскую массу
Чапаевской дивизии, так же как сам Чапаев во взаимоотношениях с комиссаром Федором
Клычковым испытывал то главное, что развивало и укрепляло в нем положительное
начало. Федор Клычков еще и потому интересен для нас, что через него обостренный
взгляд на Чапаева, через его близость к автору (он автобиографичен) мы, собственно,
и познаем главного героя. Прежде чем говорить о Чапаеве, надо было представить
чувства и мысли, характеры и дела тех, кто начал революцию, кто ее считал своим
кровным делом, кто ее глубже других понимал,- надо было представить рабочих
и коммунистов. Именно к тому моменту, когда начинает развиваться собственно
чапаевская тема, мы получаем достаточное представление о ткачах Иваново-Вознесенска
и коммунистах, которым суждено стать комиссарами частей Красной Армии, ведущей
борьбу с Колчаком.
Просто и взволнованно описан едущий по уральским степям на фронт отряд ткачей-большевиков,
в которых жители малых городов увидели "хороших людей, которые их внимательно
выслушивали, на все вопросы мирно отвечали, что надо объясняли умно и просто,
по своей воле не шарили амбары, не вспарывали подвалам животы, ничего не брали,
а что брали - за то платили. И крестьяне дивились. Было то ново. Было то любо".
А затем дается обобщающая характеристика ивано-вознесенцам: "И где их,
бывало, ни встретишь - у китайской ли грани, в сибирской тайге, по степям оренбургским,
на польских рубежах, на Сиваше у Перекопа, - где они не были, красные ткачи,
где они кровью не полили поле боя? То-то их так берегли, то-то их так стерегли,
то-то их так любили и так ненавидели: оттого им и память - как песня сложена
по бескрайним равнинам советской земли".
Задумав изобразить Чапаева "со всей человеческой требухой", во всей
сложности, подлинно правдиво, Фурманов полемически начинает чапаевскую тему
- с легенд и восторженных отзывов о герое, так широко распространенных в уральских
степях. Вскоре от этих легенд в сознании читателя не остается и следа. Но удивительная
вещь: когда читатель прощается с "Чапаевым", перед его глазами вырастает
в подлинном смысле слова легендарная фигура народного полководца, и невероятные
легенды о герое торжествуют с новой силой.
Федору Клычкову, одному из самых образованных, политически зрелых и духовно
близких автору комиссаров рабочего отряда, поручает Фурманов осмысление Чапаева.
В главе "Степь" от возницы Гриши, бывшего чапаевца, Федор слышит "магическое,
удивительное имя". После рассказов Гриши, которыми комиссар был переполнен,
перед Федором Клычковым неотвязно стояла, "волновала, мучила и радовала
сказочная фигура Чапаева, степного атамана". Но вот по воле командующего
фронтом судьба свела Клычкова с Чапаевым. Когда Федор прочитал телеграмму, "так
и обмер... Ударило вдруг в виски, задрожала толчками кровь..." "...Что-то
выходит диковинное: то я мечтал о Чапаеве, как о легендарной личности, то вдруг
с ним вместе, совсем рядом, запросто..."
С этого "совсем рядом, запросто" и начинается правдивая история
о Чапаеве, в создании которой автор поднимается до подлинных высот реализма.
В пятой главе, названной именем героя, описана первая встреча и первые впечатления
о Чапаеве и его окружении, и вдребезги разлетаются прежние представления о "легендарной
личности". "Обыкновенный человек, - записывает Клычков в своем дневнике,
повторяя почти дословно дневниковую запись Фурманова от 9 марта 1919 года, -
сухощавый, среднего роста, видимо небольшой силы, с тонкими, почти женскими
руками; жидкие темно-русые волосы прилипли косичками ко лбу..." Скоро ввалились
в комнату Клычкова приехавшие с Чапаевым его ребята, "один из гостей развалился
у Федора на неубранной постели, вздернул ноги вверх и закурил... Кто-то рукояткой
револьвера выдавил окно, кто-то овчинным грязным и вонючим тулупом накрыл лежавший
на столе хлеб, и когда его потом стали есть - воняло омерзительно".
Эти впечатления подводят Клычкова к первоначальным выводам: "Чапаев и
чапаевцы, вся эта полупартизанская масса и образ ее действий - такое сложное
явление, к которому зажмурившись подходить не годится. Наряду с положительным,
тут имеются и такие элементы, с которыми обращаться нужно осторожно". В
дальнейшем повествовании, в развитии сложных взаимоотношений командира и комиссара,
в ходе бурных событий Чапаев предстает во всех своих сильных и слабых сторонах.
Чем больше узнавал Клычков Чапаева, тем больше поражался своим открытиям в
нем. Уже в первой беседе Чапаев признается, что он элементарно неграмотен, "только
четыре года, как писать-то научился... Всю жизнь, можно сказать, в темноте ходил".
Оказывается, что он и в бога верил, "коммунист господень". "Прихвастнуть
любил - этот грех за ним водился, а то и приврать". А однажды Федор заметил,
как Чапаев во время боя "сначала рванулся и побежал, но вдруг повернулся
обратно и юркнул снова за стог... И к штабу вернулся последним. Федор полюбопытствовал:
- Что это ты, Василий Иванович, сдрейфил как будто? За овином-то словно трус
метался?" Федор удивлялся и тому, как Чапаев легко верил всяким слухам,
даже самым нелепым. Но особенную озабоченность у Федора вызывала политическая
незрелость комдива. В международное рабочее движение совсем не верил, ничего
о нем не знал и знать не хотел. Борьбу с анархистами считал ненужной и глупой
затеей. "Анархисту надо волю дать, он тебе вреда не принесет никакого",
- говорил он. Целый год числился в партии, а "программы коммунистов не
знал нисколечки, не разбирался мало-мальски серьезно ни о одном вопросе".
"Недоверие к центру было у него органическое", он был "глубочайше
убежден, что в "штабах" почти исключительно одни царские генералы,
что они "предают налево и направо". Интеллигентов не чтил, считал
болтунами, не способными на серьезное дело.
После того как все это Федору открылось в Чапаеве, комиссар делает следующий
очень важный вывод: "Чапаев теперь - как орел с завязанными глазами, сердце
трепетное, кровь горяча, порывы чудесны и страстны, неукротимая воля, но нет
пути, он его ясно не знает, не представляет, не видит". Большое мастерство
Фурманова-писателя проявилось в том, что он понял, как органично, до удивления
органично сочетались эти недостатки с великими достоинствами Чапаева. Они, эти
недостатки, мешали ему во многом, мешали развернуться его достоинствам, он действительно
был "орлом с завязанными глазами". Но без недостатков он не был бы
тем, чем он был. Эти слабости и особенности натуры Чапаева не только понятны
и социально объяснимы, они в сочетании с сильными качествами создали тот необыкновенный
тип героической личности, который явился выражением дум, чаяний и характера
миллионных масс народа той поры. Удивительно глубока мысль писателя, в которой
концентрируется то самое главное, что хотел сказать Фурманов о своем герое:
"Чапаевы были только .в ТЕ дни - в другие дни Чапаевых не бывает и не может
быть: его родила ТА масса, в ТОТ момент и в ТОМ состоянии... В нем собрались
и отразились, как в зеркале, основные свойства полупартизанских войск той поры
- с беспредельной удалью, решительностью и выносливостью, неизбежной жестокостью
и суровыми нравами".
В критической литературе много говорится о влиянии комиссара Клычкова на Чапаева.
В повести эта проблема решается значительно сложнее, чем мы ее трактуем. Скорее
надо говорить о взаимном влиянии и обогащении. Комиссар Клычков, увидев необразованность
и политическую незрелость Чапаева, поставил своей задачей "помочь ему и
вывести на дорогу". И действительно, "этот кремневый, суровый человек,
этот герой-партизан", как ребенок, шел навстречу всему новому. Однако убедился
Клычков и в том, что был он недоверчив, что ему "самые доводы должны быть
представлены категорически и убедительно - он терпеть не мог стонущих и мямлящих
людей и обычно слов их в расчет не принимал, что бы эти слова собой ни означали".
Даже у Клычкова, которого Чапай стал уважать и с которым крепко подружился,
далеко не все получалось. Только "в плоскости науки" Чапай шел "охотно,
любовно" навстречу живым мыслям. "Но и только. В другом - неподатлив,
крепок, порою упрям". И понятно почему. Чапаев знал жизнь лучше комиссара
из студентов, прошел суровые испытания с детских лет, свои убеждения он выстрадал,
и его тяга к революции и участие в ней - было естественным и кровным народным
стремлением. Он был убежден, что за народную революцию отвечает не меньше, а
больше комиссара. Если взять его не заблуждения, а глубокие убеждения, то как
раз они и выражают коренные интересы и идеи революции. У него как народного
полководца, ведущей чертой была вера в победу: "Верить надо, ребята, что
дело хорошо пойдет, это главней всего. А не веришь когда, што победишь, так
и не ходи лучше". Хотя и был он доверчив, как дитя, но одному он не верил
никогда: не верил тому, что у врага много сил, что врага нельзя сломить и обернуть
в бегство. И разве не был он глубоко прав, когда выдвигал свое главное требование:
"Учить надо крестьянина и рабочего теперь же, а учить можно только на деле".
Находясь рядом с Чапаевым, комиссар Клычков перенял много жизненной мудрости
от него и воспитался как закаленный воин и опытный руководитель-командир. В
заключительной главе скажет Фурманов справедливые слова о Клычкове: "Только
теперь почувствовал он могучее влияние боевой страды, воспитательное значение
фронтовой обстановки", "так он вырос, так окреп духовно, так закалился
в испытаниях, так просто и уверенно стал подходить к разрешению всевозможных
вопросов, которые ему до фронта казались безмерно трудными". И кто же,
как в первую очередь не Чапаев, научил его всему этому, научил и своей мудростью,
и своей храбростью, и своей сложностью и противоречивостью как выразитель чаяний
и черт миллионных масс народа, пришедших в революцию. И скажет, в завершение
своей книги о Чапаеве ее автор не менее восторженно, чем говорилось в начале
в народных легендах: "Имя его войдет в историю гражданской войны блестящею
звездой. И есть за что: таких, как он, было не много".
Роман "Мятеж" по методу создания очень близок "Чапаеву".
Только писался он значительно легче, чем повесть о легендарном герое. Фурманову
многое открыл "Чапаев": мучительные раздумья и работа над ним помогли
писателю организовать и осмыслить не менее сложный материал о верненском кулацком
мятеже в 1920 году. Теперь Фурманов сознательно, открыто, на основе "чапаевского"
опыта, шел от материала самой истории, от жизни. Если в "Чапаеве"
он долго думал над тем, как начать ему повествование - от первого или от третьего
лица, то в "Мятеже", не задумываясь, он начал от первого: это соответствовало
его манере письма, это облегчало осмысление и организацию материала, ибо все
это прошло через авторское сознание, впечатления и непосредственное участие
в событиях. Если в "Чапаеве" Фурманов мучился над тем, как поступать
с историческими фактами, лицами, документами, то в "Мятеже" он смело
пошел на самое точное и полное использование исторических материалов о подлинных
фактах и событиях, о лицах и документах, вплоть до выступления под своей фамилией
в качестве рассказчика и главного героя повествования. "Мятеж" более
историчен и документален, чем "Чапаев". Здесь нет ни одного вымышленного
героя, эпизода, документа. Страницы повествования пестрят подлинными приказами,
постановлениями, телеграфными переговорами, обращениями к массам, листовками.
Вся история мятежа: его причины, его ход час за часом, день за днем переданы
с абсолютной документальной и исторической достоверностью. По жанру "Мятеж"
еще более сложная вещь, чем "Чапаев". В "Чапаеве" автор
стремился к созданию традиционно художественной формы повествования. В "Мятеже"
совершенно не чувствуется этого стремления. Здесь полная ориентация на воспроизведение
того, что было в самой жизни. Отсюда так много справок и описаний из истории
края, из жизни коренного населения - киргизов, из жизни русского казачества
и крестьянства. Этим же объясняется всестороннее выяснение социальных и национальных
особенностей во взаимоотношениях семиреченского населения, описание положения
на фронтах республики, положения на Туркестанском фронте, в Семиречье, в городе
Верном. Этот поток исторических, военных, географических, этнографических справок
и описаний занимает значительное место в "Мятеже", неизмеримо больше,
чем в "Чапаеве", и придает произведению четко выраженный научно-публицистический
характер, чего нет в "Чапаеве".
Вместе с тем "Мятеж", при всем жанровом своеобразии, обладает качествами
подлинно художественного произведения. А. Серафимович, автор предисловия к первому
изданию "Мятежа", передал свое впечатление от первого чтения романа
в статье "Умер художник революции" следующими словами: "Я читал
всю ночь напролет, не в силах оторваться, перечитывал отдельные куски, потом
долго ходил, потом опять перечитывал. И я не знал, хорошо это написано или плохо,
потому что не было передо мной книги, не было комнаты, я был в Туркестане, среди
его степей, среди его гор, среди его населения, типов, обычаев, лиц, среди товарищей
по военной работе, среди мятежников, среди удивительной революционной работы"
(Собр. соч., 1948, Госиздат, т. 10, стр. 336).
Это же впечатление выносит при чтении "Мятежа" и наш современный
читатель. Такую взволнованность, такое восприятие жизни может создать и передать
только подлинно художественное произведение. При всей кажущейся перегрузке произведения
историческими отступлениями и справками, "Мятеж" обладает твердым
сюжетным каркасом, четко продуманной композицией. В центре обширного повествования
находится мятеж, поднятый верненским военным гарнизоном против советской власти.
Все, буквально все в романе подчинено выяснению причин и раскрытию этого центрального
события. Сердцевиной же этого события является столкновение двух сил, двух идеологий,
двух непримиримых лагерей - советского, революционного, коммунистического, представленного
небольшой группой партийных работников, с одной стороны, и контрреволюционного,
кулацко-анархического, с другой, представленного огромной массой мятежников,
обманутой и спровоцированной кучкой отъявленных врагов советской власти. Эта
схватка, развернутая на сотнях страниц повествования, передана с таким напряжением,
острой, динамичностью и в такой нигде и ни в чем неприкрытой правдой, что действительно
полностью захватывает читателя и не дает ему времени и возможности задуматься
над тем, уместно или неуместно использован тот или иной документ, удачно или
неудачно описано то или иное действующее лицо. Все кажется важным, нужным, уместным
в этом стремительном потоке изображаемых событий. И люди, которые проходят перед
нами как участники этих бурных событий, обретают свою социально-художественную
значимость, плоть и кровь и как живые предстают перед нами. Несмотря на сложность
классовых, национальных отношений, все яснее и четче определяются характеры
представителей двух лагерей - мятежников и коммунистов.
Семь дней продолжался мятеж, и в конце концов был обезоружен и ликвидирован
без единого выстрела, одним лишь пламенным правдивым большевистским словом.
Каким надо было быть художником и убежденным коммунистом, чтобы с такой потрясающей
силой и правдой изобразить напряженнейший момент в развитии событий - схватку
одного большевика с пятью тысячами разъяренных мятежников и моральную идейную
победу его над разбушевавшейся человеческой стихией. "Если быть концу,
- напряженно думает Фурманов, идя на митинг в мятежную крепость, - значит, надо
его взять таким, как лучше нельзя. Погибая под кулаками и прикладами, помирай
агитационно! Так умри, чтобы и от смерти твоей была польза. Умереть по-собачьи,
с визгом, трепетом и мольбами - вредно. Умирай хорошо. Наберись сил, все выверни
из нутра своего, все мобилизуй у себя - ив мозгах, и в сердце, не жалей, что
много растратишь энергии: - это ведь твоя последняя мобилизация! Умри хорошо..."
(т. 2, стр. 296-297).
Вот эта безграничная коммунистическая убежденность, готовность и решимость
до конца отстаивать великие благородные завоевания Октября, готовность даже
своей смертью доказать справедливость правого дела - это и обезоружило толпу
мятежников, тружеников, обманутых кучкой белогвардейских и кулацких бандитов.
"Мятеж" и по сей день остается одной из самых волнующих книг, где
так пламенно прославляются необоримые идеи коммунизма подвигами рядовых солдат
великой партии.
Рано ушел Дмитрий Андреевич Фурманов из жизни и литературы. Многое им было
задумано и осталось незавершенным. Нет сомнения, что советская литература обогатилась
бы и прославилась новыми и еще более совершенными творениями Фурманова. Но и
то, что оставил он нам, - по-прежнему с неослабевающей силой служит благородному
делу коммунистического строительства.
