(История всемирной литературы. - Т. 5. - М., 1988. - С. 76-79)
В стихах Роберта Бернса (1759-1796) лирическая поэзия эпохи Просвещения достигает
одной из своих вершин.
Творчество Бернса, шотландского крестьянина, глубоко уходит своими корнями
в национальную почву Шотландии. В его произведениях живет вольнолюбивый дух
шотландского народа.
Несмотря на так называемую Унию 1707 г., шотландцы помнили свою прежнюю независимость
и, как незажившую рану, переживали последствия кровавого разгрома восстания
1745-1746 гг. и жестоких карательных мер, уничтоживших прежние мятежные кланы,
а вместе с ними и многие старые обычаи. Патриотический дух оскорбленной национальной
гордости воодушевляет поэзию Бернса, а в родном песенном фольклоре, которым
с детства прониклось его воображение, он находит неисчерпаемый источник поэтических
образов, тем и мотивов. В самом ритме, метрике и интонационном строе его лирических
стихов угадывается непосредственная связь с формами народной песни, а также
и народной пляски. Часто Бернс слагал новые стихи на мотив старой народной песни;
часто его собственные стихи, положенные на музыку или приспособленные к давнишнему
фольклорному напеву, сами становились народной песней (так случилось, например,
с его знаменитой застольной «Забыть ли старую любовь и дружбу прежних дней?..»,
которая как хоровая песня стала частью традиционного прощального обряда в Шотландии).
Но, живо и непосредственно выражая мысли и чувства крестьян, ремесленников,
всего простого народа Шотландии, благодаря чему его первый сборник стихотворений
(1786) встретил сразу горячее признание в массе его соотечественников, Бернс
в то же время не просто шел за своими читателями, а был впереди них.
Современник Войны за независимость США, а позднее Великой французской революции,
он жадно впитывал в себя передовые, демократические идеи своего времени. Смолоду
он полюбил и юмор, и сатиру Филдинга и Смоллета, увлекался «Человеком чувства»
сентименталиста Маккензи; позднее его настольной книгой стали «Права человека»
Томаса Пейна. Бернс целиком воспринял ее революционный оптимизм. В последние
годы жизни, омраченные крушением революции во Франции и контрнаступлением реакции
на радикально-демократические организации в Англии и Шотландии, Бернсу приходилось
прибегать к конспирации, чтобы скрыть свои связи с «крамольными» общественными
деятелями. Не все в его биографии в этом отношении окончательно прояснено и
поныне. Но его поэзия, органически сплавившая воедино традиции фольклора и старой
письменной шотландской литературы с опытом просветительского реализма и идеями
революционно-демократического просветительства конца XVIII в., полным голосом
выражает общественные и политические симпатии поэта.
Старые шотландские баллады, посвященные феодальным усобицам, рыцарским распрям,
кровной мести и т. д., мало занимали Бернса и почти не отразились в его творчестве.
Он высоко ценил своих шотландских предшественников - поэтов Рамзэя (1686-1758)
и Фергюсона (1750-1774), чье творчество, однако, сохранило лишь свое локальное
значение. Но особенно близки ему по духу песни, рождавшиеся в среде трудового
народа, - плясовые и застольные, колыбельные, святочные, песни о труде, о дружбе,
любви и разлуке. Обращаясь к ним, он умеет по-новому переосмыслить старую фольклорную
символику или - если речь идет об исторических темах и образах - насытить их
современным содержанием.
Так, в знаменитой застольной песне Бернса «Джон Ячменное Зерно» традиционный
образ святочной песни - образ трех царей-волхвов - перевоплощается в образ злодеев-деспотов
и тиранов, а Сам Джон Ячменное Зерно оказывается в подтексте символом извечной
непобедимости и жизнестойкости народа. Особое обаяние поэтического мастерства
Бернса заключается в том, что такая многозначность достигается в его поэзии
без всякой дидактики, без классицистических амплификаций и риторических параллелизмов.
Судьба Джона Ячменное Зерно изображена так, что ее можно понять и буквально,
и метафорически, причем двойной смысл придает особую прелесть лукавому, насмешливому
тону всей вещи.
В патриотическом гимне «Брюс - шотландцам», получившем название «шотландской
марсельезы», сквозь образы легендарных средневековых борцов за независимость
Шотландии - Брюса, Уоллеса и их сподвижников - просвечивают образы живых современников
Бернса, шотландских «якобинцев», членов сообщества «Друзья народа», поставленных
вне закона классовым судом.
Аналогично переосмысляются в лирике Бернса и национально-патриотические мотивы,
восходящие к шотландским песням и преданиям, сложенным после разгрома якобитского
восстания 1745 г. Появляющиеся в стихах Бернса образы «принца Чарли» (так называемого
«молодого претендента» на престол Стюартов) и его приверженцев, изгнанных из
Шотландии, не могут рассматриваться как свидетельство монархических симпатий
поэта. Весьма далекий от стремления к реставрации реакционной монархии Стюартов
(ставшего к тому же явно утопичным в ту пору, когда писал Бернс), поэт ощущал
в романтических преданиях о похождениях «принца Чарли» и в песнях, ему посвященных,
все тот же дух народного непокорства, мятежного протеста против ненавистного
английского режима. И порою, в годы Великой французской революции, по остроумному
замечанию английского биографа Бернса, «якобитство» в Шотландии оборачивалось
якобинством. Так, например, песня «За тех, кто далеко», написанная по мотивам
старых якобитских «конспиративных» застольных песен и тостов («За Чарли, что
ныне живет на чужбине, и горсточку верных при нем»), по праву ассоциировалась
в восприятии современников с совсем другими, новыми изгнанниками - с отправленными
в ссылку или брошенными в тюрьмы революционными демократами 1790-х годов. Идеи
революционного Просвещения прорывались наружу в центральных и заключительных
строфах песни:
Свободе - привет и почет.
Пускай бережет ее Разум.
А все тирании пусть дьявол возьмет
Со всеми тиранами разом!
...............
Да здравствует право читать,
Да здравствует право писать.
Правдивой страницы
Лишь тот и боится,
Кто вынужден правду скрывать.
(«За тех, кто далеко». Перевод С. Я. Маршака)
В «Дереве свободы» и других стихотворениях Бернс открыто выразил свое пылкое
сочувствие революционной Франции и надежду на то, что, последовав ее примеру,
освобожденные народы всего мира объединятся в дружную семью. Настоящим гимном
революционной демократии было знаменитое стихотворение во славу «Честной бедности»
с его уничтожающим противопоставлением подлинного достоинства людей труда мнимым
заслугам вельмож и богачей. Некоторые сатирические мотивы Бернса в этом стихотворении
перекликаются с гневными строками «Вельможи» Державина. Но сарказм Бернса переходит
в патетическое пророчество грядущего торжества свободы, равенства, братства
народов. Не переданный в русском переводе рефрен подлинника - «A man’s a man
for a’that» («А человек все равно остается человеком») - стал в Шотландии и
Англии провербиальным выражением главного тезиса боевого, революционно-демократического
гуманизма Бернса.
Для поэзии Бернса, где правдиво и горько изображается тяжкий труд, нищета
и обездоленность бедняков, характерно, однако, могучее и страстное, всепобеждающее
жизнелюбие, находившее себе идейную опору и в стихии народного творчества, и
в просветительском мировоззрении поэта.
Такие примиренно-идиллические картины жизни бедняков, как, например, ранний
«Субботний вечер поселянина», редки у Бернса: тема «счастья в бедности» чаще
всего развивается им в воинствующе демократическом духе: только простой народ
умеет быть верным и в любви, и в дружбе и дорожить своей родиной... Бернсу ненавистно
и социальное неравенство, и религиозное ханжество - все, что калечит человеческую
природу и мешает ее свободному гармоническому развитию. Все плотские радости
бытия для него столь же прекрасны и достойны восхищения, как и радость созидательного
труда и борьбы, поисков пытливой мысли и поэтического творчества. Идеал человека,
как он раскрывается в поэзии Бернса, гармоничен и многогранен. Его лирический
герой, в котором угадывается сам поэт, не знает того расщепления мысли и чувства,
рефлексии и действия, которое отчасти уже намечается в поэзии сентименталистов,
а впоследствии должно было еще резче проявиться в творчестве романтиков.
В жанровом отношении поэзия Бернса очень разнообразна. Наименее интересны
его опыты в воспринятых от классицизма дидактических жанрах аллегорического
видения или похвального слова. Гораздо ярче и оригинальнее его пародийно-сатирические
травестии классицистических высоких жанров (как, например, убийственная «Ода
на смерть миссис Освальд» и др.).
Бернс-сатирик мастерски владеет также и жанром лаконической, язвительной эпиграммы
(зачастую используя, в частности, форму сатирической «эпитафии» на еще живых
противников). Необычайную гибкость и емкость приобретает у него жанр дружеского
послания, где сплетаются воедино и шутка, и грусть, и заботы каждодневной жизни,
и глубокое раздумье. Бернс создает и стихотворную повесть «Тэм О’Шентер», напоминающую
гоголевские «Вечера на хуторе близ Диканьки» сочетанием лукавого юмора с фольклорной
фантастикой. Вместе с тем он обладал и острым чувством драматизма. Его кантата
«Веселые нищие», так же как и многие лирические стихотворения, облеченные в
диалогическую форму (как, например, «Финдлей» и др.), обладает внутренним драматическим
движением. Ранняя смерть не дала ему осуществить планы произведений, задуманных
им для сцены. Но истинная стихия Бернса - это песня; здесь всего полнее и разностороннее
проявляется его дарование.
Поэзия Бернса вошла в мировую литературу как могучая действенная сила. Гете
и Байрон с одинаковой прозорливостью угадали, что источник величия Бернса как
поэта - его народность. «Возьмите Бернса, - говорил Гете Эккерману. - Что сделало
его великим? Не то ли, что старые песни его предков были живы в устах народа,
что ему пели их еще тогда, когда он был в колыбели, что мальчиком он вырастал
среди них, что он сроднился с высоким совершенством этих образцов и нашел в
них ту живую основу, опираясь на которую он мог пойти дальше? И далее. Не потому
ли он велик, что его собственные песни тотчас же находили восприимчивые уши
среди народа, что они звучали ему из уст женщин, убирающих в поле хлеб, что
ими встречали и приветствовали его веселые товарищи в кабачке? При таких условиях
он мог стать кое-чем». Байрон в дневнике 1813 г. задается вопросом: чем был
бы Бернс, родись он знатным, и отвечает на него так: «Стихи его были бы глаже,
но слабее; стихов было бы столько же, а бессмертия не было бы...».
Влияние Бернса на английскую литературу, особенно в период романтизма, так
велико, что с трудом поддается определению. Его поэзия предварила языковые новшества
поэтов «Озерной школы»; она указала Вальтеру Скотту пути творческого истолкования
национальных преданий и устной народной поэзии.
Китс, Байрон и Шелли были бы невозможны без Бернса.
В России Бернс стал известен на рубеже XVIII и XIX вв. В 1832 г. Лермонтов
перевел четверостишие Бернса, поставленное Байроном эпиграфом к «Абидосской
невесте». На Бернса, как на замечательного лирика и великого народного поэта,
ссылались Шевченко, Огарев, Белинский. В журнале «Современник» были напечатаны
замечательные для своего времени переводы из Бернса, сделанные революционером
М. Л. Михайловым.
В советскую литературу Бернс прочно вошел прежде всего в превосходных переводах
С. Маршака, который, по словам А. Твардовского, «сделал Бернса русским, оставив
его шотландцем». Интересные опыты интерпретации Бернса принадлежали также и
другим советским поэтам-переводчикам - Т. Л. Щепкиной-Куперник, Э. Багрицкому.
