(Мировая культура XVII-XVIII веков как метатекст: дискурсы, жанры, стили. -
СПб, 2002. - С. 118-121)
Пять «Сатир» Джона Донна, вероятно, были первым произведением, принесшим ему
известность в литературных кругах Лондона. В последующие несколько столетий
именно сатиры стали основой того, что имя Донна не было полностью забыто. Александр
Поуп, критикуя их за неудачное подражание стилю римских сатириков, признавал,
тем не менее, меткость образов-карикатур и обличительный пафос повествователя.
Даже в XIX веке критики и литературоведы неизменно помещали творчество Донна
в круг работ и идей других сатириков эпохи - Джозефа Холла, Эверарда Гилпина
и Джона Марстона и др. Разумеется, трудно отрицать взаимовлияние в творчестве
Донна и названных авторов, с многими из которых поэт был в дружеских отношениях
(так, в «Скиалетейе» Гилпина (1598) находят аллюзию на Первую сатиру Донна,
за инициалами адресата одного из ранних посланий Донна - “E.G.” - многие видят
именно Гилпина и т.д.). Однако, как доказали ученые ХХ века, этим взаимовлиянием,
а также стремлением подражать античным образцам, идеи и образы «Сатир» далеко
не исчерпываются.
Большинство современных исследователей относят время создания цикла к последнему
десятилетию XVI века, т.е. тому периоду, когда молодой поэт, выйдя из университета,
учился в Линкольнз-Инн (в начале Сатиры I есть упоминание о маленькой тесной,
как гроб, комнатке - «standing woodden chest» (сатиры цитируются по изданию:
The Works of John Donne. The Wordsworth Poetry Library. 1994, с указанием номера
страницы в скобках. Полный текст также доступен в Интернете: http://www.thing.net/~grist/golpub/jdonne/jdonne-f.html)).
Цикл открывается знакомством повествователя с лондонской жизнью, в Первой
сатире действуют образы-маски, которые рассказчик и его болтливый спутник встречают
во время прогулки по улицам города. Последовавшие за первой сатирой четыре остальных
довольно точно отражают перипетии жизни поэта: Вторая сатира посвящена нарушенной
иерархии городского общества, где все приготовлено для продажи или уже продано,
все поддельно: юриспруденция, поэзия, религия. Наиболее широко известна Третья
сатира, призывающая везде, прежде всего в религии, искать единую Истину. Четвертая
сатира показывает продажность двора последних лет правления Елизаветы и создана,
скорее всего, по личным впечатлениям - в 1598 Донн становится секретарем Лорда-Хранителя
печати Томаса Эджертона. Патрон поручает секретарям разобрать накопившиеся в
канцелярии прошения, что, возможно, сыграло свою роль в создании Пятой сатиры
- о жестокости и корыстолюбии лондонских юристов.
Сатиры вызвали много откликов среди тех, кому можно было доверить их прочтение
- лондонских интеллектуалов, но высказывать вслух замечания об их содержании
было достаточно опасно. Поэтому в сохранившихся отзывах акцент сделан на превосходном
переносе традиции римской сатиры на английскую почву, при этом все герои, в
том числе и повествователь, могли быть объявлены традиционными масками, имевшими
лишь косвенное отношение к жизни британского общества. Следуя этой логике, Донну
нужно было продолжать создание сатир, объединяя, подобно римским авторам, их
в циклы. Лучше всех призыв «не бросать перо» выразил Томас Фримен:
Thy Satyres short, too soone wee them o’erlooke,
I pray thee Persius write a bigger booke.
(Цит. по: John Donne: The Critical Heritage. London, 1975. P. 72). Стоит обратить
внимание и на выбор римского сатирика для сравнения - стоик Персий, а не Гораций
или Ювенал.
Однако новых сатир Донн больше не создал, и тому можно найти несколько причин.
Во-первых, превратности жизненного пути Донна в начале нового века сделали столкновение
с правящими кругами крайне нежелательным, если не сказать больше. Во-вторых,
в 1599 архиепископ Кентерберийский и епископ Лондонский издали приказ о запрещении
публикации новых сатир. Вышедшие до этого отдельные сатиры и книги сатир должны
были быть конфискованы и сожжены, хотя на практике это оказалось весьма затруднительным.
Само по себе сочинение и распространение сатир стало теперь преступным. В-третьих,
если принять мнение о Донне как имитаторе античной сатиры, которое преобладало
среди критиков и ученых до середины XX века, возможно, ему просто надоела стилизация
английской реальности под условный римский образец.
Донн, как кажется, не особенно стремился к тому, чтобы сатиры расходились
в многочисленных списках, а сам он приобрел славу британского Ювенала. Начав
писать свой цикл, вероятно, еще раньше, чем Холл, он не предполагал их к публикации,
а когда Холл в прологе к первой книге «Виргидемиариума» (1597) присвоил себе
имя первого английского сатирика, Донн, вероятнее всего, никак не отозвался
на брошенный им вызов:
I first adventure: follow me who list
And be the Second English Satyrist.
И не только потому, что сатиры его носили более политический характер, нежели
исключительно морализаторский, как у Холла. В предисловии к изданию «Сатир»
Уэсли Милгейт выделил три основные составляющих их успеха в XVI и последующих
веках - “recreation of ancient models”, “skilful caricatures” и “appeal to the
intellectual and religious decorum” (См.: Donne as Satyrist // The Satires,
Epigrams and Verse Letters of John Donne. Oxford, 1967. P. XXV).
Именно этот последний аспект и стал центром внимания многих донноведов последних
десятилетий XX века, прежде всего крупнейшего современного исследователя “Сатир”
- Томаса Хестера. В своем труде “Kinde Pitty and Brave Scorn: John Donne’s satyres”
(Durham N.C., 1982) он предложил новую идею циклизации сатир Донна. «Сатиры» - не брошенная по той или иной причине стилизация под античные образцы, хотя,
конечно, элемент формального подражания римским сатирикам в них очень силен,
достаточно вспомнить образ надоедливого спутника, соответствующий типу adversarius
у Горация, прием формального обрамления сатиры особым комментарием и др. Всё
это несомненно, но основой создания сатир для Хестера стала история становления
самого их повествователя.
Хестер пытается проследить некий путь, пройденный душой сатирика, от попытки
слиться с фоном лондонской жизни, через осознание ее порочности и резкое отвержение,
до соединения гнева Ювенала с грустью Горация. Эти традиционные порывы души
сатирика Донн осознает в себе как “brave scorn” и “kinde pitty”, но они сосуществуют
в его душе не попеременно, а одновременно:
Kinde pitty chokes my spleene; brave scorne forbids
Those tears to issue that swell my eye-lids
(C. 111).
Это соединение «гнева» и «грусти» возможно только при условии присутствия
в сознании повествователя более высокого, чем обычные эмоции, феномена, который
и направляет сатирика по его сложному пути между эмоциональными крайностями.
Хестер не без оснований считает этим феноменом христианский идеал Донна. Донн
- прежде всего христианский моралист, подобно Эразму или Отцам Церкви. Не случайно
в «Сатирах» поэт (и в целом человек) уподобляется стоящему на страже часовому
(“Sentinel in His world’s garrison”), что является аллюзией не только на труд
Эразма “Enchiridion militis Christiani”, но и на всю христианскую традицию,
начиная еще с Посланий апостола Павла.
Третья сатира становится центральной в цикле, где наиболее ясно, что из трех
милгейтовских аспектов сатиры два - «карикатуры» и «воссоздание античных образцов»
- служат прежде всего для иллюстрации ключевой идеи цикла - идеи о необходимости
поиска и защиты единой Истины. Именно универсальность этого пути и открытость
его для всех создает образец фигуры повествователя, о духовном развитии которого
говорит Хестер. Имплицитно идея поиска истины, явленной всем, присутствует,
однако, уже в Первой сатире. Повествователь-затворник, еще не покидавший предела
своей тесной «келии», слышит зовущий его в путь голос Бога:
And in that coarse attire, which I now weare,
With God, and with the Muses I conferre
(C. 106).
и весь его дальнейший путь оказывается предопределен в самом начале цикла.
