(Барокко и классицизм в истории мировой культуры: Материалы Международной научной
конференции. - СПб., 2001. - С. 113-116)
Стилистически творчество Пауля Флеминга (1609-1640) не вполне вписывается
в представление о барокко (о его петраркизме и «антибарочной» эволюции см.:
Pyritz, Hans.. Paul Fleming und der Petrarkismus. // Deutsche Barockforschung:
Dokumentation einer Epoche. Koln-Berlin, 1970. S.352-354), но это один из ярких
выразителей духа эпохи, ее всеобщей озадаченности парадоксальной двойственностью
человеческой природы, неадекватностью человека себе.
Уже в стихотворении на смерть Георга Глогера (1631), друга и соседа по студенческой
келье, «свидетеля моей поэзии» (Fleming P. Gedichte / Hrsg. v. Julius Tittmann.
Leipzig, 1870. S. 29; далее страницы этого издания даны в скобках; курсив в
цитатах мой), укрепившего юного поэта в призвании, Флеминг, передавая горе и
потрясение утратой, так формулирует характер отношения к другу: «<…> Ach!
wo, wo laat du <…> / Mich, deinen andern Dich?» (29). Чувство утраты себя,
на первый взгляд, объясняется тем, что человек жив в стольких и таких образах,
сколько людей и как его воспринимают. Вместе с безвременно ушедшим другом поэт
оплакивает и свой, - самый дорогой из всех, - образ: «Ihr Augen, <…> nun
ists um euch geschehn / Und auch um euren Mich» (29). Но речь идет не только
и не столько о впечатлении «в глазах» друга, к которым поэт обращается, сколько
и прежде всего о подлинности существования в этом «вашем Мне»: лирическое Я,
обретавшее себя в «прекрасной душе» друга, чувствует себя теперь оставленным
без жизни и без смысла заодно с его телом.
Относительность связи души и тела, ирреальность и кажимость земного существования
человека в поэзии Флеминга особенно обнажает мотив любви. Лирическое Я поэта,
Я-душа, часто покидает себя-тело и обнаруживает себя-душу на месте души возлюбленной
или в качестве второй ее души. Так, в ее отсутствие:
Ich irrte hin und her und suchte mich in mir
Und wusste dieses nicht, dass ich ganz war in dir.
Ach! thu mich mir doch auf, du Wohnhaus meiner Seelen!
Kom, Schone, gib mich mir. Benim mir dieses Qualen.
<…>
Doch gib mich nicht aus dir. Ich mag nicht in mich kehren.
Kein Tod hat Macht an mir. Du kanst mich leben lehren.
Ich sei auch, wo ich sei, bin ich, Schatz, nicht bei dir,
So bin ich nimmermehr selbest in und bei mir
(Auf ihr Abwesen, 66).
Сходный мотив у Петрарки выглядит на этом фоне робкой попыткой, но и в этом
виде ударно завершает сонет XVII на жизнь Мадонны Лауры, в котором душа отлетает
вослед уходящей возлюбленной. Флеминга же, как видно, занимают прежде всего
логические следствия и риторические возможности построенной аналогии, и он исследует
их, стремясь выйти ко всеобщности и окончательности жизненного смысла. Пройдя
от «муки» утраты души до нежелания «возвращаться в себя», он именно в этой раздвоенности
парадоксальным образом сознает себя целостным («ganz in dir»), неподвластным
смерти и способным только будучи «у тебя» быть «собственно» собой («selbest»)
«во мне и у меня». Искусная тавтологическая игра местоимениями призвана на лексическом
уровне преодолеть границы индивидуальности. Любовь, о которой поэт просит в
этом стихотворении, представляет собой единодушие двоих, общность их духовной
сущности, которая содержится в каждом и ассоциируется с жизнью. Нет смерти для
Флеминга в этом «переселении» души, как нет в строгом смысле и самого «переселения»,
- оно оказывается риторическим приемом, употребляемым часто и охотно, как средство
выявления все новых поэтических потенций представляемой ситуации. Ее глубинным
содержанием оказывается обнаружение и чувствование себя на уровне бытия, предшествующем
индивидуации.
В поэзии Флеминга проведены радикальные риторические следствия из традиционной
христианской концепции человека, вобравшей ряд существенных положений неоплатонизма,
в частности, то, что душа и тело «едины без смешения» (см.: Майоров Г.Г. Формирование
средневековой философии (латинская патристика). М., 1979. С.315-316), и очень
созвучное барочному переживанию жизни положение, что «для души тело человеческое
есть оковы и гробница» (Плотин. Эннеады. Цит. по: Майоров Г.Г. Указ. соч., с.
314). Последнее, и практически в сходных выражениях, можно встретить в стихотворениях-размышлениях
Флеминга (что неоригинально), непосредственно трактующих проблему человека.
Поэт мыслит его субстанциально: душа это главная и истинно живая субстанция
в человеке. Присущая ей жизнь - это жизнь высшая и всеобщая, уравнивающая и
объединяющая людей единством высшей божественной субстанции, - в отличие от
жизни телесной субстанции, жизни ограниченной, обманчивой и эфемерной («Der
/ Mein / Leib lebt auf den Schein», - повторяет он. - 28, 64). В совмещении
этих сущностей - корень излюбленной Флемингом тавтологии: в его человеке содержится
«собственно» человек. В «Мыслях о времени» он призывает вечность - «время без
времени» - взять «нас из этого времени» и:
Und aus uns selbsten uns, dass wir gleich konnten sein,
Wie der itzt jener Zeit, die keine Zeit geht ein!
(Gedanken uber die Zeit)
Неизбежна ассоциация с идеей «внутреннего» и «внешнего» человека, идущей из
христианско-патристической ментальной культуры (ср. у Августина: «Тело же не
есть то, чем мы являемся сами». Цит. по: Майоров Г.Г. Указ. соч., С. 315) и
пронизывающей, начиная с Экхарта, всю немецкую мистику, достигшую ко времени
Флеминга небывалого расцвета и общественного звучания. Вполне созвучно ее поэтическим
вариациям (ср. более поздние: Angelus Silesius. Cherubinischer Wandersmann.
Erstes Buch. 30-34) и в полном согласии с логикой искупительной жертвы и с христианской
диалектикой жизни и смерти в Боге (ср.: «<…> и уже не я живу, но живет
во мне Христос». - Гал. 2, 20), приобщение «собственно» (или «внутреннего»)
человека божественной вечности развивается у Флеминга в отношения взаимообратимости:
Ich lebe; doch nicht ich. Derselbe lebt in mir,
Der mir durch seinen Tod das Leben bringt herfur.
Mein Leben war sein Tod, sein Tod war mir mein Leben,
Nur geb'ich wieder ihm, was er mir hat gegeben.
Er lebt durch meinen Tod
(Andacht, 28)
Вместе с тем эта дань жизни ее заимодавцу не перестает быть, хоть и главной,
но - частью человека, который несет в себе кроме нее и свое земное, мирское,
телесное проклятие, счастье и несчастье. «Mein Alles und mein Nichts, mein Leben,
meinen Tod, / Das hab ich bei mir selbst» (Andacht, 28), - пишет поэт, обращаясь
к Богу, а обращаясь в знаменитом сонете «К себе»: «Dies alles ist in dir. Lass
deinen eitlen Wahn, / Und eh du forder gehst, so geh in dich zurucke» (An sich).
Парадокс, занимающий поэта, в том, однако, и состоит, что на этом пути «в себя»
открывается та самая часть «себя», которая бесконечно превосходит целое не только
человека, но в своей бесконечности и высоте вбирает весь мир, превосходя и отторгая
его, целиком заполняя человека собой. Флемингу знакомо не только выходящее за
пределы петраркистского канона прямое выражение чувства, чем он предвосхищает
Иоганна Гюнтера (см. об этом: Pyritz H. A. a. O., S.353-354), но и романтический
уже по сути, перехватывающий дыхание взлет к абсолюту.
Hin, Welt, du Dunst! Von itztan schwing'ich mich,
Frei, ledig, loss, hoch uber mich und dich
Und alles das, was hoch heisst und dir heisset.
Das hochste Gut erfullet mich mit sich,
Macht hoch, macht reich. Ich bin nun nicht mehr ich.
Trutz dem, was mich in mich zurucke reisset!
(Neuer Vorsatz, 207).
Привычная тавтология в этом необычном сонете поменяла полюса: заполненный
«высшим добром», перестав быть собой (ср.: «Ich wil nicht meine sein». - Andacht,
28), поэт все еще чувствует «в себе» часть мирского «себя». Иначе говоря: достигает
взгляда на себя из обратной, из бесконечной перспективы.
