Явление Петрарки огромно. Оно не покрывается никаким самым высоким признанием
его собственно литературных заслуг. Личность, поэт, мыслитель, ученый, фигура
общественная - в нем нераздельны. Человечество чтит великого итальянца прежде
всего за то, что он, пожалуй, как никто другой, способствовал наступлению новой
эпохи открытия мира и человека, прозванной Возрождением.
Говорить о Петрарке - значит говорить о мысли и искусстве уходящего Средневековья,
говорить о Гуманизме и Возрождении, говорить о петраркизме итальянском и европейском.
Петрарка был первым великим гуманистом, поэтом и гражданином, который сумел
прозреть цельность предвозрожденческих течений мысли и объединить их в поэтическом
синтезе, ставшем программой грядущих европейских поколений (А.Н. Веселовский.
Петрарка в поэтической исповеди "Canzoniere". 1304-1904. Спб., 1912).
Своим творчеством он сумел привить этим грядущим разноплеменным поколениям Западной
и Восточной Европы сознание - пусть не всегда четкое - некоего духовного и культурного
единства, благотворность которого сказывается и в современный нам век.
Петрарка - родоначальник новой европейской поэзии. Его "Канцоньере"
(или "Книга песен") надолго определил пути развития европейской лирики,
став своего рода непререкаемым образцом. Если на первых порах, для современников
и младших гуманистов, Петрарка являлся великим реставратором классической духовности,
провозвестником новых путей в искусстве и литературе, непогрешимым учителем,
то, начиная с 1501 года, когда стараниями Пьетро Бембо и типографщика Альдо
Мануцио Ватиканский кодекс 3197 "Канцоньере" был предан широкой гласности,
началась эпоха петраркизма, причем не только в поэзии, но и в области эстетической
и критической мысли. Петраркизм вышел за пределы Италии. Свидетельством тому
"Плеяда" во Франции, Гонгора в Испании, Камоэнс в Португалии, Шекспир
и елизаветинцы в Англии. Без Петрарки их лирика была бы не только непонятной
для нас, но и попросту невозможной.
Мало того, Петрарка проторил своим поэтическим наследникам путь к познанию
задач и сущности поэзии, познанию внутреннего мира человека, его нравственного
и гражданского призвания.
ЛИЧНОСТЬ И ПОЭТ
В невольно возникающем при чтении Петрарки автопортрете бросается в глаза
одна черта: потребность в любви. Это и желание любить, и потребность быть любимым.
Предельно четкое свое выражение эта черта нашла в любви поэта к Лауре, главному
предмету всего "Канцоньере". Любви Петрарки к Лауре посвящено неисчислимое
количество трудов ученых и неученых, и потому говорить тут об этом подробно
не имеет смысла. С нужной полнотой читатель все узнает из самих стихотворений.
Необходимо лишь заметить, что Лаура - фигура вполне реальная, внешняя биография
ее в самых общих чертах известна и большого интереса не представляет. О "внутренней"
же рассказывает сам поэт. Конечно, как всегда бывает в настоящей поэзии, любовь
эта сублимированная, к концу жизни поэта несколько приутихшая и едва ли не слившаяся
с представлением о любви райской, да и самим Раем.
Конкретнее в жизни Петрарки любовь к матери, к домашним (брату Герардо и племяннику
Франческо), к многочисленным друзьям: Гвидо Сетте, Джакомо Колонна, Джованни
Боккаччо и многим другим. Вне дружбы, вне любви к ближним и вообще к людям Петрарка
не мыслил себе жизни. Это накладывало определенный нравственный отпечаток на
все им написанное, привлекало к нему, повсеместно делало своим, любимым.
Еще одна черта, которую обнажал сам поэт, за которую порой (особенно на склоне
лет) себя бичевал: это любовь к славе. Не в смысле, однако, простого тщеславия.
Желание славы у Петрарки было теснейшим образом связано с творческим импульсом.
Оно-то в большой степени и побудило Петрарку заняться писательством. С годами
и эта любовь, любовь к славе, стала умеряться. Достигнув беспримерной славы,
Петрарка понял, что она вызывает в окружающих куда больше зависти, чем добрых
чувств. В "Письме к потомкам" он с грустью пишет о своем увенчании,
а перед смертью готов даже признать триумф Времени над Славой.
Любопытно, что любовь к Лауре и любовь к Славе между собой не только не враждовали,
но даже пребывали в тесном единении, что подтверждалось устойчивой в поэзии
Петрарки символикой: Лаура и лавр. Но так было до поры до времени. В годы самоочистительных
раздумий Петрарка вдруг почувствовал, что и Любовь к Лауре, и желание Славы
противны стремлению обрести вечное спасение. И вовсе не потому - а это чрезвычайно
существенно для Петрарки! - что они греховны сами по себе. Нет! просто они мешали
вести тот образ жизни, который надежно подвел бы его к спасению. Осознание этого
противоречия повергло поэта в глубокое душевное смятение, умеряемое, впрочем,
писанием трактата, где он пытался со всей откровенностью обнажить свое душевное
состояние.
Конфликт этот был лишь частным случаем конфликта более общего и философски
более значимого: конфликта между многочисленными радостями земного бытия и внутренней
религиозной концепцией.
К земным радостям Петрарка относил прежде всего окружающую природу. Он, как
никто из его современников, умел видеть и наблюдать ее, умел наслаждаться травой,
горами, водой, луной и солнцем, погодой. Отсюда и столь частые и столь любовно
написанные в его поэзии пейзажные описания. Отсюда же тяга Петрарки "к
перемене мест", к путешествиям, к возможности открывать для себя все новые
и новые черты окружающего мира.
К несомненным земным радостям относил Петрарка и веру в красоту человека и
могущество его ума. К ним же он относил любое творческое проявление: будь то
в живописи (сошлюсь на его суждения о Симоне Мартини и Джотто), в музыке, философии,
поэзии и т. д.
За эти существеннейшие качества человека Петрарка благодарил Творца. Но эти
же качества могли явиться и причиной гибели человека.
Тут надо сказать два слова о личной религиозности Петрарки. Предписаниями
религии он не манкировал. Соблюдал их неукоснительно и без рассуждения, в дебри
теологии не встревал. Но и отказа от радостей жизни не было. Многочисленные
его друзья и родной и горячо любимый брат Герардо отрешились от всего земного
и уединились в своих обителях. Петрарка их одобрял, но примеру не следовал.
Молчаливо принимая созданное единым Творцом и порою вознося ему хвалу, Петрарка
был не чужд и протеста. Ведь это именно он, Петрарка, восклицал: "... что
же за мир вокруг?.. Почему Ты отворачиваешься от него? Разве Ты забыл о нашей
нищете и страданиях?"
Петрарка не отказывался от привилегий, связанных с его духовным саном, но
никогда не соглашался принять конкретную должность, взять на себя обязанности
по спасению чужих душ.
Петрарка был поразительно восприимчив ко всему, что его окружало. Его интересовало
и прошлое, и настоящее, и будущее. Поразительна и широта его интересов. Он писал
о медицине и о качествах, необходимых для полководца, о проблемах воспитания
и о распространении христианства, об астрологии и о падении воинской дисциплины
после заката Римской империи, о выборе жены и о том, как лучше устроить обед.
Петрарка превосходно знал античных мыслителей, но сам в области чистой философии
не создал ничего оригинального. Критический же его взгляд был цепок и точен.
Много интересного им написано о практической морали.
Сторонясь мирской суеты, Петрарка жил интересами времени, не был чужд и общественных
страстей. Так, он был яростным патриотом. Италию он любил до исступления. Ее
беды и нужды были его собственными, личными. Тому множество подтверждений. Одно
из них - знаменитейшая канцона "Италия моя". Заветным устремлением
его было видеть Италию единой и могущественной. Петрарка был убежден, что только
Рим может быть центром папства и империи. Он оплакивал разделение Италии, хлопотал
о возвращении папской столицы из Авиньона в Вечный город, просил императора
Карла IV перенести туда же центр империи. В какой-то момент Петрарка возлагал
надежды на то, что объединение Италии будет проведено усилиями Кола ди Риенцо.
Самое страшное для Петрарки - внутренние распри. Сколько усилий он приложил,
чтобы остановить братоубийственную войну между Генуей и Венецией за торговое
преобладание на Черном и Азовском морях! Однако красноречивые его письма к дожам
этих патрицианских республик ни к чему не привели.
Петрарка был не только патриотом. Заботило его и гражданское состояние человеческого
общежития вообще. Бедствия и нищета огорчали его, где бы они не случились.
Но не общественные и политические симпатии, ни принадлежность к церковному
сословию не мешали основному его призванию ученого и литератора. Петрарка отлично
понимал, что для этого прежде всего нужна личная свобода, независимость (тут
и он мог бы воскликнуть, что "служенье муз не терпит суеты"). И надо
сказать, что Петрарка умел находить ее повсюду, где ему доводилось жить. Кроме,
понятно, Авиньона - этого нового Вавилона, - за что он ненавидел его еще и особенно.
Именно благодаря такой внутренней свободе - хотя иной раз дело и не обходилось
без меценатов - Петрарке удалось создать так много и так полно выразить себя
и свое время, хотя многое до нас дошедшее осталось в незавершенном, не до конца
отделанном виде. Но тут уж свойство самого поэта: тяга к совершенству заставляла
его возвращаться к написанному все вновь и вновь. Известно, например, что к
таким ранним своим произведениям, как "Африка" и "Жизнь знаменитых
людей", он возвращался неоднократно и даже накануне смерти.
Петрарка был не только великим писателем, но и не менее великим человеком.
Так, произведения античных авторов, которые он читал и перечитывал с неизменной
любовью, были для него не просто интересными текстами, но носили прежде всего
отпечаток личности их авторов. Расставаясь с ними навсегда, он мог, подобно
Пушкину, сказать: "Прощайте, друзья!" Так и для нас произведения Петрарки
носят отпечаток одной из самых сердечных и привлекательных личностей прошлого.
Литературу Петрарка понимал как художественное совершенство, как богатство
духовное, как источник мудрости и внутреннего равновесия. В оценках же ее порой
ошибался. Так, он полагал, что его "Триумфы" по значимости своей настолько
же превосходят "Канцоньере", насколько "Божественная комедия"
превосходит дантевскую же "Новую жизнь". Еще он ошибался в оценке
своих латинских сочинений, кстати говоря, количественно превосходящих писанное
им по-итальянски в пятнадцать раз! В сонете CLXVI Петрарка говорит, что, не
займись он пустяками (стихами на итальянском языке), "Флоренция бы обрела
поэта, как Мантуя, Арунка и Верона". Флоренция обрела поэта не меньшего,
чем Вергилий и Катулл, и подарила его Италии и всему миру, но именно благодаря
этим пустякам.
В РАБОТЕ НАД "КАНЦОНЬЕРЕ"
Конечно же, главным произведением Петрарки является его "Канцоньере"
("Книга песен"), состоящая из 317 сонетов, 29 канцон, а также баллад,
секстин и мадригалов.
Стихи на итальянском языке (или просторечии, "вольгаре") Петрарка
начал писать смолоду, не придавая им серьезного значения. В пору работы над
собранием латинских своих посланий, прозаических писем и началом работы над
будущим "Канцоньере" часть своих итальянских стихотворений Петрарка
уничтожил, о чем он сообщает в одном письме 1350 года.
Первую попытку собрать лучшее из своей итальянской лирики Петрарка предпринял
в 1336-1338 годах, переписав двадцать пять стихотворений в свод так называемых
"набросков" (Rerum vulgarium fragmenta). В 1342-1347 годах Петрарка
не просто переписал их в новый свод, но и придал им определенный порядок, оставив
место для других, ранее написанных им стихотворений, подлежащих пересмотру.
В сущности, это и была первая редакция будущего "Канцоньере", целиком
подчиненная теме возвышенной любви и жажды поэтического бессмертия.
Вторая редакция осуществлена Петраркой между 1347 и 1350 годами. Во второй
редакции намечается углубление религиозных мотивов, связанных с размышлениями
о смерти и суетности жизни. Кроме того, тут впервые появляется разделение сборника
на две части: "На жизнь мадонны Лауры" (начиная с сонета I, как и
в окончательной редакции) и "На смерть мадонны Лауры" (начиная с канцоны
CCLXIV, что также соответствует окончательной редакции). Вторая часть еще ничтожно
мала по сравнению с первой.
Третья редакция (1359-1362) включает уже 215 стихотворений, из которых 174
составляют первую часть и 41 вторую. Время пятой редакции - 1366-1367 годы;
шестой редакции - 1367-1372 годы.
Седьмая редакция, близкая к окончательной, которую автор отправил Пандольфо
Малатеста в январе 1373 года, насчитывает уже 366 стихотворений (263 и 103 соответственно
частям). Восьмая редакция - 1373 год, и, наконец, дополнение к рукописи, посланное
тому же Малатеста, - 1373-1374 годы.
Девятую, окончательную, редакцию, содержит так называемый Ватиканский кодекс
под номером 3195, частично автографический.
По этому Ватиканскому кодексу, опубликованному фототипическим способом в 1905
году, осуществляются все новейшие критические издания.
В Ватиканском кодексе между первой и второй частями вшиты чистые листы, заставляющие
предполагать, что автор намеревался включить еще какие-то стихотворения. Разделение
частей сохраняется: в первой - тема Лауры-Дафны (лавра), во второй - Лаура -
вожатый поэта по небесным сферам, Лаура - ангел-хранитель, направляющий помыслы
поэта к высшим целям.
В окончательную редакцию Петрарка включил и некоторые стихи отнюдь не любовного
содержания: политические канцоны, сонеты против авиньонской курии, послания
к друзьям на различные моральные и житейские темы.
Особую проблему составляет датировка стихотворений сборника. Она сложна не
только потому, что Петрарка часто возвращается к написанному даже целые десятилетия
спустя. А хотя бы уже потому, что Петрарка намеренно не соблюдал хронологию
в порядке расположения стихотворного материала. Соображения Петрарки нынче не
всегда ясны. Очевидно лишь его желание избежать тематической монотонности.
Одно лишь наличие девяти редакция свидетельствует о неустанной, скрупулезной
работе Петрарки над "Канцоньере". Ряд стихотворений дошел до нас в
нескольких редакциях, и по ним можно судить о направлении усилий Петрарки. Любопытно,
что в ряде случаев, когда Петрарка был удовлетворен своей работой, он делал
рядом с текстом соответствующую помету.
Работа над текстом шла в двух главных направлениях: удаление непонятности
и двусмысленности, достижение большей музыкальности.
На ранней стадии Петрарка стремился к формальной изощренности, внешней элегантности,
к тому, словом, что так нравилось современникам и перестало нравиться впоследствии.
С годами, с каждой новой редакцией, Петрарка заботился уже о другом. Ему хотелось
добиться возможно большей определенности, смысловой и образной точности, понятности
и языковой гибкости. В этом смысле очень интересно суждение Карло Джезуальдо
(конец XVI - начало XVII вв.), основателя знаменитой Академии музыки, прославившегося
своими мадригалами. Про стих Петрарки он писал: "В нем нет ничего такого,
что было бы невозможно в прозе". А ведь эта тяга к прозаизации стиха, в
наше время особо ценимая, в прежние времена вызывала осуждение. В качестве образца
такого намеренного упрощения стихотворной речи приводят XV сонет:
Я шаг шагну - и оглянусь назад,
И ветерок из милого предела
Напутственный ловлю...
...
Но вспомню вдруг, каких лишен отрад,
Как долог путь, как смертного удела
Размерен срок, - и вновь бреду несмело,
И вот - стою в слезах, потупя взгляд.
В самом деле, отказавшись от стиховой разбивки и печатая этот текст в подбор,
можно получить отрывок ритмически упорядоченной прозы. И это еще пользуясь переводом
Вяч. Иванова, лексически и синтаксически несколько завышенного.
Странно, что такой проницательный критик и знаток итальянской литературы,
как Де Санктис, не увидел этой тенденции в Петрарке. Де Санктису казалось, что
Петрарке свойственно обожествление слова не по смыслу, а по звучанию. А вот
Д'Аннунцио, сам тяготевший к словесному эквилибризму, заметил эту тенденцию.
Единицей петрарковской поэзии является не слово, но стих или, вернее, ритмико-синтаксический
отрезок, в котором отдельное слово растворяется, делается незаметным. Единице
же этой Петрарка уделял преимущественное внимание, тщательно ее обрабатывал,
оркестровал.
Чаще всего у Петрарки ритмико-синтаксическая единица заключает в себе какое-нибудь
законченное суждение, целостный образ. Это прекрасно усмотрел великий Г.Р. Державин,
который в своих переводах из Петрарки жертвовал даже сонетной формой ради сохранения
содержательной стороны его поэзии.
Показательно и то, что Петрарка относится к ничтожному числу тех итальянских
поэтов, чьи отдельные стихи вошли в пословицу.
Как общая закономерность слово у Петрарки не является поэтическим узлом. В
работах о Петрарке отмечалось, что встречающаяся в отдельных его стихотворениях
некоторая "прециозность" носит характер скорее концептуальный, чем
вербальный. Хотя, конечно, есть примеры и обратные. Примером может служить V
сонет; он построен на обыгрывании имени Ла-у-ре-та:
Когда, возжаждав отличиться много,
Я ваше имя робко назову -
ХваЛА божественная наяву
Возносится от первого же слога.
Но некий голос Умеряет строго
Мою РЕшимость, как по волшебству:
Вассалом сТАть земному божеству -
Не для тебя подобная дорога.
Можно было бы сослаться и на сонет CXLVIII, первая строфа которого целиком
состоит из звучных географических названий.
Интересно, что этот рафинированно-виртуозный, "второй" Петрарка,
особенно бросался в глаза и многим критикам, а еще больше переводчикам. Эта
ложная репутация, сложившаяся не без помощи эпигонов-петраркистов, воспринявших
лишь виртуозную сторону великого поэта, сказалась на многих переводческих работах.
В частности, и у нас в России. Словесная вычурность, нарочитая синтаксическая
усложненность, за редкими исключениями, почти общая болезнь.
К сожалению, репутация эта оказалась довольно устойчивой. С легкой руки романтиков,
отметивших тягу "второго" Петрарки как несомненный, с их точки зрения,
порок, этот "второй, Петрарка надолго если не заслонил, то значительно
исказил "первого" и "главного" Петрарку, который и позволил
ему стать одним из величайших поэтов мира.
Для интересующихся творчеством Петрарки приводит самую основную библиографию
работ и изданий на русском языке.
Работы о Петрарке: А.Н. Веселовский. Петрарка в поэтической исповеди "Canzoniere".
СПб., 1912; Мих. Корелин. Ранний итальянский гуманизм и его историография, т.
2 (Франческо Петрарка. Его критики и биографы), изд. 2-е, СПб., 1914; Р. Хлодовский.
Франческо Петрарка. М., "Наука", 1971.
Основные русские издания Петрарки:
Петрарка. Избранные сонеты и канцоны в переводах русских писателей ("Русская
классная библиотека" под редакцией А.Н. Чудинова, выпуск XI). СПб., 1898;
Петрарка. Автобиография. Исповедь. Сонеты. Перевод М. Гершензона и Вяч. Иванова
("Памятники мировой литературы"). М., 1915; Петрарка. Избранная лирика.
Перевод А. Эфроса. М., 1953; 2-е изд. - 1955; Франческо Петрарка. Книга песен
(в переводах разных поэтов). М., 1963; Франческо Петрарка. Избранная лирика.
Перевод Е. Солоновича. М., 1970; Франческо Петрарка. Избранное. Автобиографическая
проза. Сонеты. М., 1974.
