(Баумгартен Ф., Поланд Ф., Вагнер Р. Эллинская культура. - Минск - М., 2000.
- С. 160-189)
Мы имели возможность проследить, как изобразительные искусства в борьбе с
неподатливым материалом шаг за шагом освобождались от чужих образов и, постепенно
прогрессируя, достигли воплощения наивысшей человеческой красоты и божественного
величия. Что же касается воплощения греческого духа в слове и в песне, то первые
проявления его покрыты для нас мраком. При самом вступлении в историю греческой
литературы мы встречаемся с двумя произведениями, которые представляют собой
не начало, а уже полный расцвет эпической поэзии, а в некоторых частях даже
упадок ее - с "Илиадой" и "Одиссей". Прежние поколения восхищались
ими как таинственными и необъяснимыми откровениями эллинского народного духа;
современная наука научила нас понимать постепенный рост этих поэм и на невольно
возникающий вопрос, что им предшествовало, находить ответ в них самих. И результаты
получились поразительные. Та форма, в которой дошли до нас гомеровские песни,
указывает нам на то, что для развитие греческой повествовательной поэзии требовалось
несколько столетий, прежде чем она была в силах произвести эти грандиозные эпопеи
греческого рыцарства. Но и тут мы еще далеки от первоисточников поэзии.
Древнейшие гимны. Первый полет поэтического воображения у всех народов
направлялся к небесным силам, которые властвовали над человеческой жизнью; также
и в Греции первыми вылились в художественную поэтическую форму молитвы, которые
возносились к богам. По крайней мере, предание называет первыми представителями
искусства песнопений целый ряд певцов-священнослужителей. Личности их
так же мало принадлежат истории, как и лица героического эпоса, но и те и другие
имеют некоторое историческое основание. Всюду эти певцы близко стоят к известным
культам богов, и в их искусстве поэзия тесно связывается с музыкой. Творчество
некоторых певцов носит следы азиатског искусства, которое, несомненно, отразилось
на греческой музыке, влияя на нее как родственными ей чертами, так и элементами,
чуждыми эллинскому искусству. Как певцы аполлоновой религии нам известны лирики
Олен в Делосе и Филаммон в Дельфах; Евмолпу ("сладкопевцу")
и Мусею приписывались гимны в честь Деметры; Тамирис потерпел,
по преданию, поражение в состязании с музами; Марсий, представитель игры
на фригийской флейте, посвященной Кибеле, был побежден Аполлоном, богом кифары,
так же как и Лин, который представляет собой не что иное как олицетворение
жалобной песни того же имени. В лице Орфея, славного питомца муз и вдохновенного
пророка Диониса, сила песни впервые нашла свое типическое воплощение, пережившее
все последующие века. Его песней очаровывались птицы и лесные звери, скалы и
деревья; нечто подобное сообщают германские и финские сказания о певцах-героях
Горанде и Вейнемейнене. Нежные жалобы Орфея тронули даже суровую властительницу
подземного царства, так что она готова была вернуть ему утраченную им жену Эвридику.
Как Орфей, так и другие из упомянутых певцов называются фракийцами; и
на самом деле фракийская область Пиерия у северного подножия Олимпа, этой всеэллинской
горы богов, является исходной местностью, откуда по направлению к беотийскому
Геликону, а далее и по всей Элладе распространился культ муз, к которым с древнейших
времен и до наших дней обращаются поэты.
На первых порах эти гимны, вероятно, заключали в себе лишь мольбы смертных
к божеству и призывание его со всеми приличествующими ему почестями, т. е. с
многочисленными эпитетами. Древние стереотипные формулы, с которыми Гомер обращается
к богам, - по-видимому, остаток этой религиозной поэзии. Дальнейшим шагом является
краткий пересказ подвигов божества ему в угоду, а верующим - в назидание.
Песнь о предках. Здесь мы уже видим зародыши эпической песни; но дальнейшее
развитие ее совершилось в другом, более узком кругу. Подобно тому как население
города собиралось вокруг алтарей богов, так и члены семьи собирались за домашним
очагом с целью почитания предков. За торжественными пиршествами в чертогах вельмож
распевались песни, как и у древних германцев, и в этих песнях прославлялись
подвиги предков, которые обращались с богами, как с равными себе, а то и сами
были богами. И эти песни, исполняемые в царских чертогах, находили отзвуки во
всем народе, так как они вызывали воспоминания, которыми все дорожили. Из этих
песен о предках вырос эпос. На первых порах его распевали не профессиональные
певцы, а всякий, кого муза вдохновляла на песнь, В "Илиаде" не известны еще
такие певцы, как Демодок и Фемий, встречающиеся в "Одиссее"; там Ахилл в своей
палатке сам развлекается тем, что, чередуясь с Патроклом, поет о славных деяниях
героев под звуки лютни. Дело в том, что и эти песни не обходятся без музыкального
аккомпанемента, хотя о характере его до нас не дошло никаких известий.
Размер. Древнейшие песни не знали еще искусного гекзаметра, который
и для нас теперь неразрывно связан с понятием об эпической поэзии. Размером
для них служил простой короткий стих, который эллины вывезли из своей
общей индоевропейской родины. Этот тип стихосложения сохранился еще в тех древних
изречениях народной мудрости, которыми пользовались Гомер и Гесиод; в устах
народа этот стих, кажется, жил еще долгое время. Лишь с началом художественной
обработки поэзии создается дактилический гекзаметр, которым пользовались
творцы древних гимнов в честь богов (вследствие чего в его размере во все времена
составлялись изречения Дельфийского оракула). Оттуда гекзаметр проник в героический
эпос, в котором подвергся тщательной отделке и остался навсегда нормальным стихом.
Для ударяемых и неударяемых членов, из которых образовался древнейший "метр",
было установлено известное соотношение, основанное на долготе и краткости слогов.
Соединение двух стихов, из которых каждый заключал в себе три ударяемых (а первоначально,
может быть, и четыре) слога, представляет собой следующую схему:
Подобное же сочетание двух стихов представляют сатурнический стих римлян и
размер немецкой песни о Гильдебранде. В прогрессивном совершенствовании этого
необыкновенно гибкого эпического размера впервые сказывается чуткость эллина
к красоте формы. Спокойное течение этого не слишком длинного, но и слишком короткого
стиха как нельзя лучше подходило к равномерному ходу повествования. Благодаря
усечению последнего дактиля при чтении получалась небольшая пауза, не особенно
разительная и в то же время приятная как место некоторого отдыха. В гекзаметре
не заметно никакого однообразия, которое легко могло бы возникнуть от бесконечного
повторения одного и того же размера, так как разнообразие в цезурах, не известное
трескучему александрийскому стиху, и свободное, но не беспорядочное чередование
легкого дактиля с тяжеловесным спондеем придают каждому стиху своеобразие. Чуткий
поэт, таким образом, имел в своем распоряжении средство согласовать форму с
содержанием и при помощи разнообразных ритмов изображать спокойное или бурное
движение, мрачную серьезность и резвое веселье.
Певцы. В художественной разработке поэзии народ в его совокупности
участвовал пассивно, т. е. только воспринимал ее, потому что к этому времени
уже образовалась особая корпорация певцов. К этим служителям муз, так называемым
аэдам, всякий относился с предупредительностью, как мы видим на примере
слепого певца Демодока в стране феаков. В этом образе Гомер создал идеального
представителя того сословия, к которому принадлежал сам. Аэды обыкновенно находили
убежище в царских и боярских палатах, и, может быть, поэтому в "Одиссее" и "Илиаде"
заметна аристократическая точка зрения, несмотря на то, что они как нельзя лучше
попали в тон и вкус народа. Но, конечно, певец, настроив свою лиру и покончив
со вступительным восхвалением божества, не мог затем пройти весь бесконечный
ряд сказаний; он выбирал из богатого их запаса, в общих чертах известного всем
слушателям, отдельные эпизоды, распевая их в форме небольших баллад, наподобие
немецкой эпической песни о Гильдебранде или наших былин. Так, Демодок поет о
распре между Ахиллом и Одиссеем и о деревянном коне; и в "Илиаде" сохранилась
подобная отдельная эпическая песнь в эпизоде о ночных разведках Долона.
Литературный язык. Среди этих-то певцов и сохранялась в устной гюредаче
эпическая песнь; получая от предшественников более старинные песни, они вместе
с тем становились творцами новых; таким образом постепенно возник эпический
литературный язык с бесконечными стереотипными оборотами. Рассказ об обыденных
происшествиях всегда облекался в одну и ту же форму; даже для подробного повествования
повторяющихся событий, как-то: поединков, массовых битв, жертвоприношений, трапез
- установился известный шаблон, который существенным образом облегчал работу
поэта-импровизатора. Стремясь к большей наглядности, которая породила также
и сравнения, певцы снабжали отдельные предметы поэтическими эпитетами; эти сочетания
названия с эпитетом становились настолько постоянными, что употреблялись иногда
и невпопад, например в том случае, когда герой среди белого дня простирает руки
к "звездному" небу или Навсикая собиралась стирать "ослепительно белые" одежды.
Эти свойства эпического стиля сообщали ему ровный и спокойный характер и вместе
с тем служили для памяти певца-сказителя известными моментами отдыха.
Эолийская и ионийская эпическая поэзия. Вопрос, где и когда
распевались эти древнейшие героические песни, освещается до известной степени
благодаря исследованиям о языке и содержании гомеровских песен - конечно, лишь
в той мере, в какой вообще возможно исследователю проникнуть в доисторические
сумерки. Как известно, у Гомера мы находим своеобразное смешение эолийских и
ионийских форм языка, причем основу его составляет ионийское наречие, пересыпанное,
однако, эолийскими словами. Подобная смесь диалектов должна была бы показаться
чудовищной, если бы в ней признать искусственное создание одного поэта; но она
находит себе совершенно естественное объяснение в том факте, что героические
песни созданы греками, говорившими на эолийском диалекте, а получили свое дальнейшее
развитие у ионийцев. Передача эта совершалась на малоазиатской береговой полосе,
обращенной к Греции; там ионийцы и эолийцы соперничали в основании колоний;
будучи вынуждены тесно сплотиться против варваров, они поддерживали такое живое
общение между собой, как нигде в самой Греции; там же находилось и место действия
Троянской войны. Начатки же эпоса относятся к первоначальной родине эолийцев,
Фессалии, которая была и родиной Ахилла. Вероятно, героические песни распевались
также на Крите и в Арголиде в царских дворцах, откуда они затем перешли в Малую
Азию. Необходимо отнести их начало к микенской эпохе, так как сколько бы позднейшие
певцы сознательно и бессознательно ни вносили верований, обычаев и учреждении
своего времени, но в эпосе сохранилась живая память о том отдаленном культурном
мире, который после переселения дорийцев был забыт греками и исчез для них,
возродился же лишь благодаря раскопкам Шлимана в Микенах. В то время еще не
существовало глубокого оазличия между культурой Европы и Азии, между греками
и варварами; и на изображениях мы видим микенских властелинов на таких же боевых
колесницах, как и у Гомера; точно так же искусная работа микенских кинжалов
сделала нам понятным описание Ахиллова щита в "Илиаде". В бурную эпоху переселения
племен эпическая песнь замолкла на своей родине, между тем как в колониях она
продолжала раздаваться и наполнялась новым содержанием.
Мы можем лишь догадываться о том, чем отличались друг от друга эолийский
и ионийский эпические стили, так как они оба неразрывно соединились в
гомеровском эпосе. Можно только в общих чертах утверждать, что "Илиада" носит
эолийский страстный характер, сказывающийся в ярком изображении глубоких душевных
волнений и жестоких битв; в позднейшей же по времени "Одиссее" отразилось то
время, когда ионийцы спокойно владели своими колониями и достигали могущества
и богатства, а в своих торговых путешествиях знакомились с чудесами чужих морей.
В описании города счастливых феаков, которое дает Гомер, легко признать идеальное
изображение крупного ионийского центра. Также и в двух главных героях - в неукротимом,
прямодушном юноше Ахилле и в осторожном, хитроумном страдальце Одиссее - как
нельзя лучше отразились характерные черты упомянутых племен. Что касается частностей,
то древние эолийские и более новые ионийские элементы мирно уживаются друг с
другом в обеих поэмах. В "Илиаде" Олимп представляется еще горной вершиной,
покрытой снегом, на которую эолийцы на своей родине взирали с благоговением;
в "Одиссее" же он служит блаженным жилищем богов, где не бывает ни снега, ни
дождя. Из человеческой оболочки, в которую жизнерадостные ионийцы облекали своих
богов, выглядывает иногда чуждый и для современников не совсем уже понятный
первобытный облик неукротимых сил природы. Рядом с требованиями рыцарской культуры
и обычаев, отдающих должное и героизму врага, рядом с известным правовым порядком,
для которой личности послов и тела павших на войне считаются неприкосновенными,
выступают, как и в песни о Нибелунгах, черты первобытной дикости и варварской
жестокости. Ахилл несмотря на свой страшный гнев ласково встречает трепетно
приближающихся к нему послов Агамемнона с их нерадостным поручением, а между
тем в другом месте поэмы тот же Ахилл влачит труп Гектора вокруг стен Трои и
немилосердно убивает пленников у костра в честь своего убитого друга.
Сюжеты. Сюжеты древнейшего эпоса не исчерпываются теми, которые нам
известны из "Илиады" и "Одиссеи", так как и по содержанию своему эти последние
лишь завершают продолжительный, многообразный процесс развития. Сказание о Фиванскои
войне, которое, несомненно, возникло на своей родине, живет в памяти певцов
"Илиады", и художественная разработка его предполагается знакомой всем, как
об этом свидетельствуют наглядно изображенные ее эпизоды в "Илиаде". Поэтому
не представляется случайностью то, что участники Троянской войны собираются
в беотийской Авлиде, равно как не случайным является и заклинание тени Фиванского
прорицателя Тиресия с целью предсказания Одиссею будущего. Поход аргонавтов
в простейшей своей форме несомненно старше "Одиссеи", так как в этой последней
судно "Арго" упоминается уже как общеизвестное; быть может, события этого похода
послужили даже образцами для некоторых деталей в "Одиссее". Ядром этого сказания,
так же как и троянского, являются первобытные мифы о богах; так и под Троей
подвизаются многочисленные, спустившиеся на землю божества (таков, например,
родственный германскому Зигфриду бог света, Ахилл), которые в сознании народа
постепенно сливались с предками гoподствующих родов. Кроме того, в песнях продолжают
жить воспоминания о выдающихся исторических деятелях и событиях. Так, например,
древнейшие завоевательные походы эолийцев на острова, расположенные у береговой
полосы Малой Азии, перешли в сказания и, наконец, разрослись у певцов в грандиозное
предприятие с участием в них греческих царей. Теперь только центральным пунктом
сказания и вместе с тем главной пружиной действия стало похищение Елены троянским
царевичем Александром, причем Елена уже больше не богиня, а супруга спартанского
царя. Из соединения различных сказаний возник новый благодарный мотив: высокомерный
дух не привыкших повиноваться ахейских вождей легко мог стать поводом раздоров
в собственном лагере, которые должны были отодвинуть цель всего предприятия,
т. е. завоевание неприятельского города. Тут мы уже находимся на той почве,
на которой выросла "Илиада" Гомера.
Гомер
Гомер - это имя знакомо всем нам так, точно оно принадлежит родному
поэту; а между тем не всякому известно, что под ним скрывается одна из труднейших
проблем в истории литературы, полная разгадка которой вряд ли когда-либо удастся.
Для наших отцов, как и для греков, Гомер считался творцом "Илиады" и "Одиссеи";
но мы в настоящее время уже знаем, что ему в древности приписывали с такой же
уверенностью целый ряд других поэм и мелких стихотворений, что имя "Гомер" было,
следовательно, собирательным именем для цветущего периода героического эпоса.
Пробудившаяся у эллинов критика, правда, отняла у него одно за другим эти произведения,
а некоторые представители ее зашли даже так далеко, что отказали ему и в авторстве
"Одиссеи"; но никто не осмелился усомниться в реальности слепого старца-певца,
о котором уже с ранних времен сложились многие легенды, и священные черты которого,
каковыми они были в воображении многих, рука художника сумела закрепить в талантливо
выполненном идеальном портрете. А между тем, по преданию, семь городов соперничали
из-за чести считать его своим уроженцем; даты же его жизни, судя по разнообразным
дошедшим до нас сведениям, растянуты на протяжении полутысячелетия, из чего
мы ясно видим, что в древности о нем не существовало достоверного предания.
Гомеровский вопрос. Так как автор как истый эпический поэт скрывается
за своим произведением, то это последнее должно само дать нам разъяснение своего
происхождения. С тех пор как Ф.А. Вольф в 1795 году разрушил веру в единого
Гомера и К. Лахман взялся подсчитать творцов бессмертного произведения, стараясь
расчленить "Илиаду" на самостоятельные эпические песни, - с тех пор гомеровский
вопрос долгое время внушал живой интерес научным и образованным кругам нашего
общества. В настоящее время спор между "теорией мелких песен" и "теорией единства",
который велся часто с излишней горячностью, замолк, и взгляд, примиряющий эти
крайности, получает все большее и больше распространение. Продолжительная практика
профессиональных певцов (аэдов) в деле разработки героического эпоса, как мы
видели, должна была приготовить весь тот запас технических приемов, с помощью
которого гениальный поэт мог уже создать свое творение. Из пространного и все
еще растущего эпического материала о Троянской войне он выделил один эпизод,
гнев Ахилла, который заключал в себе законченное единое действие и разом
выдвинул на место коллективного действия индивидуальный мотив рокового столкновения
между двумя благородными героями. Возникновение этого гнева, его последствия
и развязку он изобразил в одной связной поэме, которая, вероятно, настолько
же была далека от древнейшей эпической песни, как далека она и от ныне известной
нам "Илиады", разросшейся до размеров 15693 стихов. Эта поэма, несомненно, была
делом одного поэта, и этот-то поэт и есть настоящий Гомер. Что он блестяще выполнил
свою задачу - это мы видим из того, что его поэма из времени вытеснила все остальные
песни, которые распевались о Троянской войне. При этом действие в его поэме
оказалось весьма удобным для введения новых эпизодов: отсутствие Ахилла в борьбе
побуждало к тому, чтобы вплести подвиги других героев, пока, наконец, каждое
племя не захотело видеть своих героев в этом пантеоне греческого эпоса. Дальнейшей
переработке его содействовало то обстоятельство, что песни еще долгое время
продолжали распространяться главным образом устно при помощи аэдов, а впоследствии
- рапсодов. Мы не в состоянии с определенностью указать, когда и где последовала
первая запись песен; во всяком случае и при и записи оказалось необходимым ввести
некоторые эпизоды, которые соединяли бы отдельные песни. Таким образом, дошедшее
до нас произведение состоит из ряда наслоений, которые, группируясь около определенного
ядра, в некоторых частях своих еще довольно ясно отделяются друг от друга. Все
же мы не в состоянии целиком выделить это ядро, т. е. первоначальную "Илиаду",
так как древние элементы частью вытеснены новыми вставками.
"Илиада". Как вся война, так и ссора между Ахиллом и Агамемноном, разгорается
из-за женщины. Ахилл заставил Агамемнона возвратить пленную Хрисеиду ее отцу,
жрецу Аполлона Хрису, чтобы спасти войско от чумы. Разгневанный царь оскорбляет
героя, несправедливо отнимая у него Брисеиду, предложенную ему раньше в виде
почетного дара от войска. Оскорбленный в своей чести, Ахилл удаляется с поля
сражения. На пустынном берегу моря он жалуется на свое горе матери, выплывающей
из морской глубины. Зевс, хотя и неохотно, обещает полное удовлетворение матери
Ахилла, явившейся к нему на Олимп и с мольбой обнимающей его колени. На следующее
утро Агамемнон под влиянием сновидения, посланного Зевсом, ведет войско, которое
было уже готово отказаться от безуспешной войны, из корабельного лагеря навстречу
троянцам. Но вместо ожидаемого сражения предлагается поединок между Менелаем
и Парисом, который должен решить, кому из них обладать Еленой. Как вторая книга
наглядно изображает нам настроение и порядки в лагере ахейцев, так теперь (в
3-й книге) перед нашими глазами является осажденный город, в котором происходят
приготовления к поединку. Однако решительного исхода не наступает, так как Афродита
спасает своего Париса от ударов Менелая. Только когда последний ранен вероломным
троянцем (4 кн.), начинается общая битва, в которой перед всеми отличается Диомед
(5 кн.), вдохновляемый и защищаемый Афиной. Как тут, так и в других местах боги
не только помогают своим любимцам, но и сами вступают в бой. Первый день сражения
(кн. 5-7) не приносит никакого решения, равно как и второй день, не заключающий
в себе ничего особенного (кн. 8). Ночью, пока оба войска стоят в поле лагерем
друг против друга, цари посылают Одиссея и Аякса, сына Теламона (к которым позднее
был присоединен Феникс, седовласый воспитатель Пелида) к Ахиллу, чтобы добиться
его помощи для стесненных ахейцев (кн. 9), но попытка их не имеет успеха. Третий
день битвы представляет собой нечто совершенно беспорядочное благодаря обширным
позднейшим вставкам. Когда троянцы, предводимые Гектором, уже приближаются к
отстаиваемым Аяксом кораблям (кн. 15), Ахилл, наконец, решается в момент крайней
нужды послать им в помощь Патрокла. Облаченный в вооружение Ахилла, он отражает
врагов, успевших уже поджечь корабли. Но когда он вопреки предостережениям Ахилла
до самого города преследует бегущих троянцев, его постигает злая судьба: Гектор
его убивает с помощью Аполлона (кн. 16). Горе Пелида не знает границ, и гнев
его против Агамемнона исчезает перед жаждой отомстить за друга (кн. 18). Следующее
затем описание роскошного вооружения, выкованного Гефестом по просьбе опечаленной
Фетиды для ее сына, составляет известное место отдыха в стремительном ходе действия.
Теперь начинается решительная борьба (кн. 19). Ахилл неистовствует среди троянцев
(кн. 20), которые, преследуемые им, бросаются в бурные волны Скамандра (кн.
21). Оставшиеся в живых спасаются в городе, лишь Гектор ждет противника, готовый
пожертвовать собой для своих. Но и он обращается в бегство перед страшным натиском
врага, пока, наконец, введенный в заблуждение Афиной, не останавливается, чтобы
встретить Ахилла и по воле судьбы погибнуть на глазах плачущих родителей (кн.
22). Ha этом оканчивалась, по мнению некоторых, первоначальная "Илиада". Но
не меньший интерес внушают нам столь прославляемые Шиллером похоронные торжества
в честь Патрокла (кн. 23) и выкуп тела Гектора (кн. 24). Тело Патрокла предается
торжественному погребению; труп Гектора предполагается бросить на съедение собакам
и птицам. Но седовласый Приам, охраняемый божеством, осмеливается ночью отправиться
в неприятельский лагерь, где он, обхватив колени того человека, который убил
его сына, трогательными мольбами смягчает жестокое сердце победителя. Надгробный
плач о Гекторе, намекающий на близкое падение Трои, сообщает заключительной
части "Илиады" соответствующее настроение.
"Одиссея". После того как завоевание Трои, на которое "Илиада" лишь
слегка намекает, получило в сказаниях определенную форму, интерес греков, страстных
мореплавателей, обращается к возвращающимся героям и сосредоточивается на образе
многострадального Одиссея. Этот последний в борьбе с опасностями на море и с
чудесами незнакомых стран, преследуемый любовью и ненавистью, после десятилетних
блужданий вступает, наконец, на землю дорогой родины и возвращает себе царство
и жену. Таким образом, получился центр, вокруг которого сгруппировались жившие
в народе многочисленные сказания о морских чудесах. Кроме того, этот сюжет давал
материал для изображения родных нравов, так что "Илиада" и Одиссея", взятые
вместе, представляют собой довольно полную картину культуры гомеровского века,
если не принимать в расчет различное время происхождения того и другого эпоса.
Из разрушенной Трои поэт выводит своего героя на море. Однако повествование
не следует по прямому пути, как в "Илиаде"; искусно распланированный сюжет складывается
из нескольких более или менее обширных частей, что легче всего объясняется происхождением
"Одиссеи" из нескольких отдельных поэм. Поэт приступает к рассказу с того знаменательного
момента, когда в совете богов было решено о возвращении Одиссея. Но прежде чем
повествовать об осуществлении этого решения, поэт первой части ("Телемахия",
кн. 1-4) изображает события на Итаке, вызванные отсутствием Одиссея: бесстыдные
происки женихов, сватающихся к покинутой Пенелопе, и беспомощное положение молодого
Телемаха. Сама Афина посылает его разведать о пребывании отца. В Пилосе и Спарте
Телемах встречает счастливо вернувшихся героев; видит Нестора, окруженного славными
сыновьями, и Менелая, вновь обретшего свою Елену. Здесь мимоходом певец удовлетворяет
любопытство слушателей, пожелавших узнать о судьбе прочих героев. Наконец мы
встречаем самого многострадального Одиссея, в то время как он на скалистом берегу
острова Огигии изнывает в тоске по родине (кн. 5). В течение семи лет нимфа
Калипсо держала его здесь; теперь по настоянию Гермеса она должна его отпустить.
Хотя судно его разбивается во время бури, посланной Посейдоном, но морская богиня
Левкофея доставляет его к берегу феаков, и с этих пор, по определению рока,
вражеские силы утрачивают свою власть над ним. Он обретает доверие прелестной
царевны Навсикаи (кн. 6), которую Афина направляет к пустынному берегу, и находит
гостеприимную встречу во дворце царя Алкиноя (кн. 7). Здесь Одиссей своим личным
обаянием приобретает участие и уважение всех еще прежде, чем они узнают, что
такой прославленный герой нашел приют в их городе. Песнь Демодока способствует
разоблачению тайны (кн. 8), и только теперь собравшиеся в царском чертоге феаки,
равно как и слушатели поэмы, узнают из собственных уст Одиссея весть о его приключениях
(кн. 9-12). Оказывается, что после сражения с киконами он благополучно доехал
почти до Пелопоннесского мыса Малеи, но поднявшаяся буря занесла его в незнакомую
сказочную страну. Ни сладкие плоды лотоса, которыми его угощают лотофаги, ни
страшные опасности, грозящие ему в пещере уродливого Циклопа, не в состоянии
оторвать его мысли от возвращения на родину. Направляемый попутным ветром, посланным
Эолом, он уже видит издали горы Итаки, но тут его товарищи, ослепленные жадностью,
вновь удаляют его от цели. Благодаря присутствию духа ему удастся спасти один
из своих 13 кораблей от разрушительной ярости людоедов лестригонов. С помощью
Гермеса он уничтожает чары Цирцеи и проводит у нее целый год. После этого ему
приходится спуститься в подземное царство, чтобы вопросить тень Тиресия. Там
от умершей матери он получает первую весть о родине, а также встречает тени
бывших своих соратников. Предостерегаемый Цирцеей, он благополучно минует сирен,
а также Сциллу и Харибду. После этого его постигает несчастье, вызванное преступлением
товарищей над стадом Гелиоса. Судно разбивается, и Одиссея, только чудом избежавшего
Харибды, море выбрасывает на берег Огигии. Таковы рассказы Одиссея в собрании
феаков. Алкиной отпускает его с богатыми дарами, и таинственный корабль феаков
приводит его в одну ночь на роину, которую он, проснувшись утром, не узнает,
пока Афина не открывает ему глаза (кн. 13). Превращенный в нищего, он в хижине
честного свинопаса Эвмея узнает о предстоящих ему новых страданиях (кн. 14).
Затем он заключает в свои объятия вызванного Афиной сына (кн. 16). Терпеливо
переносит он в своем дворце насмешки и оскорбления женихов (кн. 17) и неузнанный
сидит напротив своей ничего не подозревающей жены; лишь верная собака его и
старая кормилица признают вернувшегося господина (кн. 18-20). Наконец наступает
час возмездия. Выйдя победителем из состязания в стрельбе из лука (кн. 21),
он направляет стрелу в надменного Антиноя и после неравной борьбы побеждает
всех женихов, поддерживаемый Афиной и немногими верными рабами (кн. 22). Только
теперь, когда он опять стал господином в своем собственном доме, он дает себя
узнать изумленной Пенелопе (кн. 23). Встреча со старым отцом, Лаэртом, представляет
собой уже позднейшее прибавление (кн. 24).
Критический вопрос. Часто высказывался взгляд, что критический анализ
гомеровских песен, отнимающий у нас поэта и разрушающей единство его произведений,
должен парализовать живой интерес к ним у интеллигентных читателей. Но разве
этот призрачный образ слепого Гомера не бледнеет перед той возвышающей идеей,
что над созданием этих произведений веками работали лучшие силы народа? Несмотря
на разногласия исследователей, для нас важны конечные результаты их критических
работ: мы научились отличать настоящее золото от шлака, и перед нами вновь засияли
блестящие образы эпоса, освобожденные от вековой ржавчины, "чудные, как в первый
день творения". Конечно, никто не отнимает у обыкновенного читателя его законного
права бесхитростно наслаждаться Гомером, не обращая внимания на спор ученых;
но в отношении тех мест, где недочеты произведения могут ему испортить впечатление,
правильное понимание условий, при которых возникла поэма, даст ему большее удовлетворение,
чем сомнительное утешение, что и старик Гомер мог вздремнуть.
Искусство Гомера. Характеры. Но на чем же основаны неувядаемая свежесть
и привлекательность этих поэм? Внимательный читатель, вероятно, скоро заметит,
что его, как и при чтении гетевского "Фауста", не столько захватывает ход действия,
сколько простая, но потрясающая основная идея. Часто он даже теряет связующую
нить благодаря отрывочным, неоконченным эпизодам, однообразным сценам резни
и призрачным сражениям богов. Но зато неизгладимо запечатлеваются в памяти образы
поэмы, стоящие как живые перед нашими глазами. Это не грубые дикари, как многие
герои скандинавских саг, не изящные рыцари, искатели приключений в средневековом
романтическом эпосе, - но настоящие истые герои, сильные и все же доступные
мягким чувствам, стремительные и страстные в любви и ненависти, представляющие
собой типы первобытной мужественности, сдерживаемой требованиями морали и воспитания.
В их пламенном движении проявляются все силы; и потому от этих образов веет
для нас еще первоначальной свежестью. В то время как в других сказаниях герои
одного и того же рода удивительно похожи друг на друга, Гомер в своем неисчерпаемом
искусстве характеристики выковывает вполне индивидуальные образы.
Останавливаясь на характерах "Илиады", отметим прежде всего Агамемнона, которого
его могущество и влияние поставили во главе предприятия. Этот раздражительный
и легко теряющийся вождь не стоит на высоте своего положения уже лишь потому,
что он не способен подчинять личные выгоды общему благу. В его сопернике Ахилле
воплотился тип благороднейшего рыцарства: его доблести служат нам мерилом, которое
мы поневоле применяем и к другим героям. Храбрость его проявляется столь же
бурно, как и другие страстные порывы его молодого сердца. Но этот светлый образ
затуманен дымкой грусти: не на долгую жизнь родила его богиня-мать, и в течение
этой жизни ему суждено выпить до дна всю ту чашу горестей, которая выпадает
на долю человека. В Ахилле подтверждается основная истина греческого нравственного
кодекса, что несоблюдение меры - корень всякого зла. Но мы видим, что именно
благодаря этой его неуравновешенности в нем совершается нравственное перерождение
и что его тяжкие страдания за короткое время превращают юношу в мужа. Его сверхчеловечество
склоняется перед властью высших сил: Ахилл первых песен "Илиады" никогда добровольно
не вернул бы тело своего смертельного врага его отцу. Перед Ахиллом другие герои
отступают на второй план, но все же каждый из них на своем месте достаточно
выделяется: мудрый советник Нестор, который в воспоминаниях своих (чрезмерно
распространенных последующими поэтами) связывает настоящее время со славным
прошлым, пережитым им самим; далее - Аякс, сын Теламона, и Диомед, оба одинаково
храбрые, один - гордый, надменный, а другой - скромный и уступчивый; затем Менелай,
несловоохотливый, как истый дориец, и прочие, кончая уродливым Ферситом, этим
живым типом демократа, преломленным в призме аристократического миросозерцания
эпоса.
С другой стороны, в осажденной Трое мы видим седовласого Приама, окруженного
почтенными старейшинами города и цветущими сыновьями, среди которых Гектор представляет
собой трогательную параллель к Ахиллу; поглощенный заботой об отечестве и родных,
он не стремится жить, подобно Ахиллу, полной личной жизнью: "Победившим - честь
победы, охранявшему - любовь". Нежность храброго героя к жене и ребенку вся
вылилась в сцене прощания с Андромахой; эта сцена - одна из таких, которые создаются
только раз в искусстве. Рядом с Андромахой стоит подавленная заботами мать Гектора,
Гекуба, и наконец, сама Елена, невинная виновница войны, полная раскаяния в
своем поступке, относящаяся с понятным для дорийской женщины негодованием к
невоинственному характеру своего супруга - слабого, но обаятельного царевича
Париса. Удивительные контрасты представляют собой эти три женских образа в "Илиаде"!
В характере Одиссея соединены прямо противоречивые качества. В "Илиаде" он
представляется преимущественно умным и ловким оратором. Такое описание его с
вполне индивидуальными чертами дает Антенор в одной из позднейших вставок, где
он изображает Одиссея задумчиво стоящим с потупленным взором, пока вдруг с уст
его не срываются слова, точно снежинки в зимнюю вьюгу. В "Илиаде" ничего еще
не известно об участии Одиссея в завоевании Трои и о его странствиях. Лишь в
"Одиссее" раскрываются все противоречивые свойства его удивительно изменчивой
натуры, столь характерной для древних ионийцев, а отчасти и для современных
греков. Никогда он не теряется в опасности; только один раз, когда будучи уже
близок к цели, он вновь оказывается брошенным на произвол судьбы - он замышляет
сам положить конец своим страданиям; но это продолжается только один момент.
В борьбе со сверхчеловеческими силами он пользуется всякими средствами. С хитрым
расчетом он улавливает слабую сторону циклопа и строит на ней план освобождения
из пещеры своего гигантского противника, Победив, он осыпает его холодными насмешками
и такую же безжалостность проявляет впоследствии, убивая с неумолимой жестокостью
всех женихов Пенелопы. Не смущаемый никакими опасностями и никакими соблазнами,
он неустанно преследует свою цель, которая, однако, все дальше и дальше уходит
от него. И в то время как он томится на чужбине, верная супруга, своего рода
Гудрун-вдова, ждет его год за годом, притесняемая наглыми женихами. Тщательно
оберегает она сына Телемаха, представляющего собой один из тех типов привлекательных
благовоспитанных юношей, которые впоследствии часто встречаются в произведениях
изобразительных искусств Аттики. Что касается обитателей сказочных царств, в
которые судьба заносит Одиссея, то они обрисованы лишь в общих контурах; исключение
составляет Полифем - типичнейший людоед, которого когда-либо создавал сказочный
вымысел.
Гомеровский быт. Все эти отдельные фигуры эпоса оставались бы для нас
чуждыми, если бы поэт не сумел вместе с тем ввести нас в их жизнь. Дошедшие
до него предания из микенской эпохи он соединяет с обычаями и идеалами своего
века, так что мы получаем общую картину древнегреческой жизни, с которой по
наглядности может сравняться лишь наше представление об афинской жизни в век
Пеоикла. В этом смысле мы немало обязаны гомеровским поэтическим сравнениям.
Мы видим, как солнце неустанно совершает свой путь по небу и как луна и звезды
освещают своим светом одинокого пастуха. Перед нами ширится бесконечное море,
то гладкое, мирное, то возмущенное бурей и бьющее волнами в береговые скалы.
Мы следим за полетом журавлей и лебедей, наблюдаем животных в лесу как в мирной
их жизни, так и в борьбе друг с другом и с человеком. Мы видим, наконец, людей
за их ремеслом жнеца на поле, охотника и дровосека в лесу, пастуха среди своих
стад, женщину за ткацким станком и слесаря в своей мастерской. В "Одиссее" изображаются
благоустроенное молочное хозяйство и развитое скотоводство. Само собой разумеется,
что с вооружением воинов и со способом ведения войны, равно как с горестями
и радостями жизни моряков мы знакомимся из эпоса самым основательным образом.
Идеал семейного быта, по Гомеру, зиждется на супружеской верности, материнской
любви и почтительности детей. Хозяин и работник одинаково участвуют как в трудах,
так и в радостях жизни, и даже бездомные нищие не отвержены обществом, так как
они находятся под покровительством Зевса. Государством управляет царь Божией
милостью, которому сам Зевс вручил скипетр. Но невозмутимое патриархальное государство
сохранилось лишь у счастливых феаков; в действительной же жизни Греции аристократия
заняла господствующее положение в государстве, как видно из распрей, происходящих
в совете вождей, а еще больше из вызывающего поведения женихов во дворце отсутствующего
государя. Поэт, который предостерегает от правления многих, очевидно, уже сам
испытал его гнет. На Олимпе в облаках царят боги; но бесчисленные нити тесно
связывают их с человеком. "Гомер сделал из людей богов, а богов превратил в
людей", - говорит один остроумный греческий писатель. Только бессмертие и сравнительно
большая власть дают преимущество богам перед людьми, в прочих же отношениях
небожителям присущи все человеческие качества как добрые, так и дурные; иногда
мысли и поступки у героев представляются нам даже более благородными и достойными,
чем у богов. Трудно представить себе более поразительный по контрастам момент,
чем тот, когда Зевс одним движением головы потрясает Олимп и в то же время боится
объяснения со своей ревнивой супругой. В среду небожителей борьба из-за Трои
тоже внесла разлад, и в этой борьбе они не по справедливости, а по личному расположению
помогают сражающимся. Трудно представить себе, чтобы греки действительно веровали
в этот легкомысленный мир богов. Многие ученые поэтому вслед за Геродотом утверждали,
что Гомер и Гесиод сочинили для греков богов, но это справедливо только отчасти.
Дело в том, что если бы в массе греческого населения Малой Азии существовали
более возвышенные воззрения на богов, то одно это обстоятельство послужило бы
препятствием для всеобщего распространения эпоса. Мы можем теперь утверждать,
что понятия о богах лишь со временем принимают все более и более бесцеремонный
характер; так, например, недостойные и пошлые сцены из жизни богов, как доказано
в настоящее время, представляют собой, несомненно, позднейшие вставки. У самого
Гомера никто не высказывает сомнения в существовании богов. Человек покорно
преклоняется перед их волей и ему кажется, что он на каждом шагу чувствует их
личное вмешательство. Обетами и жертвами он старается расположить их к себе;
но все-таки можно уже уловить и высшую нравственную концепцию в словах Ахилла:
"Кто послушен богам, тому и они охотно внимают".
Изображение человеческой природы. Наивность. Неотразимая сила гомеровской
поэзии основывается на рельефном изображении истинной благородной человечности.
Чем глубже мы вникаем в гомеровский эпос, тем менее мы сознаем, что перед нами
греки и троянцы из эпохи, отделенной от нас тремя тысячелетиями, и тем сильнее
мы поражаемся, с какой верностью Гомер изобразил общечеловеческую природу такой,
какова она была всегда и будет вечно. Поистине, не слепой старец сочинил эти
поэмы, но человек, который смотрел на мир широко открытыми глазами. Мы, люди
столичной сутолоки, часто слепые и глухие к окружающим нас чудесам, можем поучиться
у старика Гомера наблюдать мельчайшие детали жизни. Самым освежающим образом
действует на нас гомеровская наивность, т. е. та непосредственность, с которой
у него всюду проявляется свободная человеческая натура, еще не ведая условных
границ утонченной культуры. "Как врата Аида, ненавистен мне всякий, кто высказывает
не то, что скрывает в своем сердце". Этот девиз Ахилла в духе самого поэта и
обусловливает речи и поступки всех его героев.
У Гомера еще не считается предосудительным называть вещи их именами, открыто
высказывать свои самые сокровенные думы и желания, равно как не требуется боязливо
маскировать свою здоровую чувственность, т. е. удовольствие от еды, питья и
любви. Непривычен для нас в греческом эпосе ничем не прикрашенный естественный
эгоизм, от которого и мы далеко не свободны, хотя считаем неудобным открыто
сознаться в нем. У Гомера не считается предосудительным также то, когда человек
беззастенчиво говорит о своей собственной славе; поэтому и Одиссей не смущаясь
называет себя знаменитым героем, "слава которого доходит до небес". Но, с другой
стороны, герои поэмы не стараются прятать свои слабости, а по отношению к чувствам
других не всегда соблюдают деликатность. Только тогда, когда мы всецело переносимся
в этот мир по-детски наивной непосредственности, мы с ужасом сознаем, до какой
степени мы в наш просвещенный век порабощены громкой фразой и вежливой общественной
ложью.
Эпическое искусство. Изумительно то верное чутье, которое проявил Гомер,
созидая основные законы эпического искусства для всех времен. Повествование
на всем протяжении своем ясно и прозрачно; в нем чередуются пространные описания
со сжатым изложением главных моментов рассказа. С тонким тактом поэт избегает
описания предметов, заменяя его действием. Так, например, вместо того чтобы
описывать щит Ахилла и лук Пандара, он изображает процесс их выделки. Поэт часто
одним лишь словом намекает на чувства действующих лиц и таким образом побуждает
читателя постоянно дорисовывать остальное собственным воображением. Личность
автора совершенно скрывается за его произведением, а между тем всюду чувствуется
его направляющая созидающая рука; это особенно видно в искусном распределении
эпического материала, благодаря чему события, совершавшиеся в течение 10 лет,
легко и наглядно обозреваются как фон происшествий, обнимающих сравнительно
небольшой ряд дней (в "Илиаде" - 51 день, в "Одиссее" - 41). То же самое искусство
заметно и в описании деталей, и вдумчивый читатель проникается истинным удовольствием,
убеждаясь в том, как последовательно и эффектно построены главные сцены и как
тонко согласованы речи героев с их характером и настроением. Уже один из древних
критиков хвалил Гомера за его способность переноситься в известные условия и
в настроение лиц до такой степени, что повествование о событиях производит впечатление,
точно мы сами их переживали.
Сравнения. Особенную прелесть греческого эпоса представляют собой сравнения,
которые, точно яркие цветы, разбросаны на мрачном фоне сражений (в "Илиаде"
178 сравнений, в то время как в "Одиссее" всего 29). У поэта, поглощенного своим
сюжетом, в памяти всплывают аналогичные происшествия, и его воображение тотчас
же набрасывает немногими штрихами образ, который на мгновение отрывает слушателя
от хода действий, и этим самым заставляет его еще рельефнее представить себе
изображаемое. На нас, живущих под другим небом и по большей части - вдали от
моря, эти картины производят более слабое впечатление. Но кто знаком с греческим
морем, у того точно спадает с глаз завеса, и он, подобно Гете во время пребывания
его в Сицилии, понимает искренность и правдивость, с которыми написаны гомеровские
сравнения, обнимающие все области природы и человеческой жизни. Трогательно
видеть, как певец великих сражений вместе с тем подмечает мельчайшие детали
ежедневной жизни - как, например, маленькая девочка удерживает за платье спешащую
куда-то мать и с глазами, полными слез, просит взять ее на руки, или как ребенок
на берегу моря строит из песка домики и снова разрушает их. Для того чтобы понять,
какая мудрость заключается в этих "украшениях повествования", стоит только сопоставить
"Илиаду" с заключительными сценами Нибелунгов, где ни одна мирная картина
не облегчает душу, угнетенную все возрастающей кровавой резней.
Значение Гомера. Ни один поэт не имел такого громадного влияния на
свой народ и на мировую литературу, как Гомер. Хотя его песни сочинялись для
господствующих классов Ионии, но они настолько отвечали чувствам и мыслям всего
народа, что при помощи странствующих рапсодов быстро распространились по всему
эллинскому миру и благодаря этому широкому распространению стали настоящим народным
эпосом. Вместе с религией и языком эпос сознавался всеми греками как первое
общее их достояние. Всякий находил в эпосе героя по своему вкусу: и пылкий эолиец,
и стойкий дориец, и ловкий иониец. Гомер играл роль Библии для греков и, может
быть, даже больше. Декламация его песен входила в церемониал государственных
празднеств как твердо установленная составная их часть. Начало этому было положено
Писистратидами в Афинах, где также по преданию последовала первая запись этих
песен в более или менее законченном виде. Подрастающее поколение из произведений
Гомера училось понимать истинно греческий дух. "Этому поэту Греция обязана своим
духовным развитием", - говорит Платон коротко и верно. Во всех областях литературы
мы можем проследить влияние Гомера. Римляне впервые заинтересовалось греческой
письменностью благодаря "Odyssia Latina" Ливия Андроника несмотря на то, что
эта последняя представляла собой довольно неуклюжее воспроизведение Гомера.
Хотя в средние века имя Гомера также чтилось высоко, но лишь с эпохи Возрождения
его стали вновь изучать, после чего началось его победоносное шествие по Европе,
котороя достигло своего апогея в XVIII веке.
Эпический цикл. К 750 году "Илиада" получила более или менее законченный
вид, а в 650 г. - и "Одиссея". После этого благодаря живительному влиянию гомеровских
поэм снова всплывают на поверхность временно заглохшие остальные сказания о
начале и конце Троянской войны. Эти песни в различных местах греческого мира
перерабатывались гомеровскими певцами в более обширные поэмы, которые в свою
очередь опять влияли на позднейшие наслоения "Илиады" и "Одиссеи". Прежде и
эти поэмы целиком приписывались Гомеру, но потом отношение к ним стало более
критическим, и хотя не всегда удавалось твердо установить настоящих авторов,
однако особенно жалеть об этом не приходится, так как имена их все равно нам
ничего бы не говорили. Поэма "Киприи" поэта Стасина повествовала о начале войны
и о первых эпизодах ее, до начала "Илиады". В "Эфиопиде" Арктина VIII века повествование
начинается с событий, последовавших за похоронами Гектора, и заключает в себе
борьбу Ахилла с амазонками, с Мемноном и наконец смерть героя; в "Падении Трои"
тот же поэт изображает развязку войны. Впоследствии славу этой поэмы затмила
"Малая Илиада" поэта Лесха, очевидно больше отвечавшая вкусу современников своим
грубоватым изложением, не свободным иногда и от комизма. К "Одиссее" примыкали
сказания о возвращений прочих героев, собранные поэтом Гагием в его "Ностах",
помимо которых, вероятно существовала еще отдельная поэма о "Возвращении Атридов".
Конечная судьба Одиссея составляла предмет "Телегонии" Эвгаммона (после 600
года).
Тесно группируясь около гомеровского эпоса, эти поэмы тем самым отказывались
от самостоятельной художественной композиции и от единства впечатления. Подобное
самоотречение или недостаток творческих сил несколько озадачивает нас; все же
мы не вправе пытаться приписать этим поэмам более широкую рамку действия ввиду
определенных показаний Аристотеля и других авторов, что не ислючает, конечно,
отдельных проспективных и ретроспективных эпизодов вроде гомеровских. Вообще
на названных певцов великий образец влиял и благотворно, и пагубно. Позднейшие
места в "Илиаде" и "Одиссее" показывают нам пример того, как при помощи готовых
гомеровских оборотов создавались сносные изображсния новых событий, хотя гомеровского
духа тут уже совершенно не было. Три всем том троянские сказания содержали в
себе еще массу благодарных сюжетов, и у Арктина, например, встречались потрясающие
сцены, о силе которых мы можем догадываться по позднейшим подражаниям. Но мы
совершенно не в состоянии определить, до какой степени поэты самостоятельно
разрабатывали сказания и в какой мере они сумели придать поэтическим образам
индивидуальную жизнь, так как из 29 книг, в которых были собраны эти поэмы,
до нашего времени сохранилось лишь 85 стихов. Популярность этих поэтов продолжалась
до V века, и художники, особенно расписывавшие вазы, а также лирические и трагические
поэты усердно черпали у них благодарные сюжеты. Но все-таки интерес к ним был
вызван только содержанием, а не художественной формой, так как нигде не встречается
выражение похвалы по ее поводу. Напротив, позднейшие критики отзываются с нескрываемым
пренебрежением о "циклических поэмах". Такое название эти последние получили
потому, что все песни, передающие, по образцу Гомера, героические сказания,
вместе с его поэмами были впоследствии собраны в обширный свод эпических поэм,
так называемый эпический цикл. Его потом вытеснили прозаические выдержки, которые
заключали в себе наиболее важные сведения для изучения "Илиады" и "Одиссеи"
и усердно списывались составителями руководств по мифологии, причем даже снабжались
в начале I века н. э. целым рядом иллюстрированных сцен на небольших рельефных
досках (особенно замечательна "Tabula Iliaca" в Риме). До нас дошел в сильно
сокращенном и отчасти искаженном виде рассказ о троянских событиях, который
был взят из хрестоматии Прокла (II в. н. э.) и служил введением в "Илиаду".
Мы, конечно, еще в большей мере, чем греки, нуждаемся для понимания Гомера хотя
бы в общем знакомстве с содержанием этих эпических поэм. Тогда мы будем иметь
представление о том, как постепенно, шаг за шагом, расширялось сказание, как
на месте действия появлялись сыновья убитых и герои других племен и как повторялись
и трактовались знакомые из Гомера мотивы.
Сюжеты эпического цикла. Вступлением служит решение Зевса при помощи
грандиозной войны облегчить Землю, слишком обремененную большим количеством
людей. Спор богинь из-за красоты (вошедшее в поговорку яблоко Эриды здесь еще
отсутствует), возникший на свадьбе Пелея с морской богиней Фетидой, приводит
к роковому приговору Париса. Под покровительством Афродиты троянский царевич
похищает обещанную ему прекраснейшую женщину, спартанскую Елену, дочь Зевса.
Покинутый муж Менелай с целью отмщения собирает в поход против Трои греческих
царей, из которых многие, как, например, Одиссей, лишь по принуждению откликаются
на его призыв. Уже в начале пути они сбиваются с дороги и причаливают к Мисии.
В завязавшейся борьбе местный вождь Телеф, сын Геракла, ранен Ахиллом и может
получить исцеление только от того же копья, которым ему нанесена рана. После
отъезда героев буря их гонит обратно на родину; Ахилл же в Скиросе вступает
в брак с царской дочерью Деидамией. Сыну их суждено впоследствии занять место
отца в войне, и поэтому вторичное собрание войск в Авлиде происходит лишь 10
лет спустя после похищения Елены. Здесь высокомерие Агамемнона вызывает гнев
Артемиды, и за это кровь его дочери Ифигении должна быть пролита на жертвенном
алтаре; в последний момент богиня уносит ее к таврийцам и дарит ей бессмертие.
Во время своего пути греки оставляют на острове Лемнос Филоктета, который неизлечимо
болен от укуса змеи. Наконец они достигают троянского берега. В первой битве,
последовавшей сразу после прибытия флота, Гектор убивает только что женившегося
Протесилая, спрыгнувшего первым на берег, а Ахилл в поединке смертельно ранит
Кикна, после чего троянцы отступают. Вслед за неудавшейся попыткой примирения
начинается девятилетняя осада Трои, во время которой Ахилл завоевывает окружающие
города и острова, завладевает стадами троянцев, убивает молодого царевича Троила
и возвращается с богатой добычей, среди которой находятся Хрисеида и Брисеида.
Незадолго до ссоры, возникшей из-за них, к троянцам присоединяются многочисленные
союзники, которые дают им возможность выступить против ахейцев в открытом бою.
Благодаря опять-таки новым союзным силам троянцы имеют возможность продолжать
войну даже после гибели Гектора, с которой, казалось, должна была решиться окончательно
судьба Трои. Далее амазонка Пентесилея умирает от руки Ахилла, который, увлеченный
любовью к убитой неприятельнице, убивает Ферсита, насмехающегося над ним. Сначала
Ахилл воздерживается от борьбы против эфиопского царя Мемнона, потому что с
судьбой последнего связана и его собственная судьба. Но после того как пал его
друг Антилох, - этот последний в пылу сыновней любви пожертвовал жизнью для
спасения своего отца Нестора - начинается решительный поединок между двумя сыновьями
богов при живом участии и самих небожителей, и смертных людей. Хотя Ахилл и
остается победителем, но в то время как он спешит проникнуть вслед за бегущими
троянцами в скейские ворота, его поражает стрела, пущенная Парисом и направленная
Аполлоном. Аякс и Одиссей доставляют тело Ахилла в лагерь, где устраиваются
его пышные похороны с играми. Драгоценное вооружение его присуждается тому,
кто нанес наибольший ущерб троянцам. Одиссей получает приз, а Аякс из-за этого
впадает в бешенство и в припадке отчаяния убивает себя. Теперь ахейцы должны
позаботиться о подкреплении, на что указывают и изречения прорицателей. Грекам
удается убедить тяжко оскорбленного Филоктета отправиться под Трою, и от его
стрелы погибает виновник всех несчастий, Парис. Одиссей приводит из Скироса
подросшего к тому времени Неоптолема, который от отца унаследовал его неукротимую
смелость, но не его благородство. Однако завоевание Трои возможно только при
помощи хитрости. Одиссей и Диомед с помощью Елены похищают палладиум, древнее
изображение Афины, служившее охраной города, и после этого наиболее смелые ахейцы
(по "Малой Илиаде" до 3000!) прячутся в сооружении громадных размеров, имеющем
подобие коня. Троянцы в радостном упоении по поводу мнимого ухода неприятеля
сами вводят в город гибельного для них деревянного коня, несмотря на предостережения
Кассандры и жреца Лаокоона, ужасная гибель которого еще более укрепляет их в
безумной затее. Ночью огненный знак призывает обратно греков, дожидающихся у
острова Тенедос. Из коня выходят ахейцы, и начинается резня, от торой спасаются
лишь немногие, как, например, благочестивый Эней. Без сожаления Неоптолем убивает
безоружного Приама у домашнего алтаря; локрийский Аякс насильно отрывает Кассандру
от алтаря Афины, к которому она в страхе припала. Менелай, решившийся раньше
убить неверную супругу, смягчается при виде ее красоты. Наконец, победитель
приступает к разделу добычи и пленных; но Астианакта, сына Гектора, решают сбросить
с высокой башни, чтобы он впоследствии не отомстил за отца.
Гнев Афины преследует возвращающихся ахейцев за то, что они не искупили преступления
Аякса. Лишь немногие возвращаются на родину целыми и невредимыми, причем некоторые,
как Менелай, - "лишь после долгих странствий". Многие тонут во время бури,
которая губит и Аякса. Другие основывают вдали от родины новые поселения, являясь
примером для будущих эллинских колонистов. Что же касается главного вождя всего
предприятия, Агамемнона, то его в Микенах ждет трагическая кончина от руки вероломной
супруги Клитемнестры и ее любовника Эгисфа, которых впоследствии убивает Орест,
мститель за отца. Этими событиями определяется настроение действующих лиц в
начале "Одиссеи" - как небожителей, так и смертных людей.
Одиссей по возвращении своем предпринимает еще несколько поездок, как, например,
к феспротам, где он согласно совету Тиресия основывает культ Посейдона, чтобы
умилостивить гнев этого божества. Наконец, Одиссея настигает смерть в Итаке
от руки собственного сына (от Цирцеи) Телегона, который отправился разыскивать
отца. Таким образом, троянские сказания заканчиваются древним мотивом о поединке
между отцом и сыном, не узнавшими друг друга.
Другие эпосы. Писандр. Паниассид. Антимах. Хэрил. Еще меньше знакомы
нам другие циклические поэмы, которые рассказывали о сотворении мира и о сражениях
богов, а в особенности те, которые содержали в себе славные фиванские сказания.
Эти сюжеты были разработаны в "Эдиподии", "Фиваиде", "Эпигонах" и "Алкмеониде".
По всей вероятности, "Поход Амфиарая" (который был "оком всего войска,
прорицателем и героем") представлял собой самостоятельную поэму по отношению
к Фиваиде. Форма, в которой здесь передалась история Эдипа, неудачный поход
семи вождей против Фив и, наконец, завоевание города сыновьями этих семи, не
отличалась существенным образом от знакомой нам обработки сюжетов в позднейших
трагедиях. В "Завоевании Этолии" один из подвигов Геракла получил впервые самостоятельную
эпическую форму и лишь в VI веке все приключения этого героя были приведены
в известный порядок Писандром из Родоса и связаны в одну поэму, к которой в
следующем веке примыкает обширная "Гераклеида" поэта Паниассида, дяди Геродота.
Новую "Фиваиду" сложил Антимах из Колофона во время Пелопоннесской войны; эта
поэма написана сильным языком, но лишена внутренней связности. Все произведения
этих поэтов, которые, вероятно, шли по проторенным дорогам гомеровского стиля,
до нас не дошли и это неудивительно, так как нигде не встречается ни малейшего
намека на популярность их произведений. Вместе с исчезновением наивной веры
в древние сказания заглох и интерес к бесхитростному повествованию ионийского
эпоса. Только "Илиада" и "Одиссея" удержались рядом с лирическими и трагическими
поэтами, которые сумели влить сказания, точно драгоценное старое вино в новые
мехи. Только один поэт осмелился в своем эпическом творчестве пренебречь отжившими
свой век сказаниями, заглушившими впоследствии и трагедию. Это был Хэрил из
Самоса, который горевал о том, что он не родился в то время, "когда перед служителями
музы простиралось еще необработанное поле". Хэрил выбрал сюжетом для эпоса поражение
Ксеркса, и его поэма, говорят, декламировалась в Афинах на торжественных праздниках
рядом с Гомером. Нам не известно, насколько ему удалось придать этому грандиозному
сюжету достойную поэтическую форму; во всяком случае, поэма его не нашла подражателей.
"Война мышей и лягушек". Застывший в мертвых формулах героический эпос
вызывал даже насмешки, примером чего служит так называемая "Батрахо(мио)махия"
- невинная пародия, в которой с комическим пафосом изображается грозная война
лягушек с мышами. Этот комический эпос, сочиненный, вероятно, во время персидских
войн (может быть, Пигретом из Карии), долгое время пользовался большой популярностью
и даже поныне не совсем забыт.
Мышиный царевич Крохобор (Psicharpax), сидя на спине лягушечьего царя Толстщека
(Physignathos), решил плыть по волнам и погиб в них.
Мыши, разгневанные этим, снаряжаются на войну под предводительством своего
царя Хлебогрыза (Troxartes); их глашатай Горшколаз (Embasichytros) передает
вызов лягушкам, и они тоже по-своему вооружаются. Боги решают сначала держаться
в стороне от боя, потому что они не могут принять к сердцу дело ни одной из
воюющих сторон; разгорается жестокий бой, и лягушки побеждены. Даже молния Зевса
не может сдержать кровожадности мышей, пока он не выслал на помощь лягушкам
одетых в панцири раков, которые обратили мышей в бегство.
Введение задумано прекрасно; но в описании боя силы изменяют поэту Комический
эффект повествования основан на чисто внешних средствах, т. е смело составленных
именах и на контрасте между высокопарными фразами и ничтожеством сюжета.
Демодок в "Одиссее" начинает свою песню обращением к божеству, и его примеру
следовали рапсоды, которые странствовали не с лирой, но с посохом в руках и
до позднейших времен исполняли гомеровские песнопения при торжественных случаях.
Это вступление первоначально состояло только из нескольких стихов; но во время
праздников в честь какого-нибудь божества в него естественно вплетались мифы
из его культа и культа его святыни, что увеличивало его объем и придавало ему
самостоятельное значение. Собрание 34 подобных вступлений сохранилось под неподходящим
именем "гомеровских гимнов": они совсем не гимны в древнем смысле этого слова
и не сочинены Гомером. Их значение заключается скорее в том, что они появились
после Гомера (700 г. до н. э.) в различных странах греческого мира; они таким
образом наглядно представляют нам, как ионийский эпос был разработан даровитыми
и бездарными певцами по образцу существовавших уже ранее оригиналов. Эти гимны
различаются между собой как по содержанию, так и по форме. Серьезно и с достоинством
описывает слепой певец из Хиоса в первом гимне Аполлону величественное появление
бога, его рождение на острове Делос и веселое празднество, ежегодно наполнявшее
оживлением маленький остров.
Во втором гимне, который по характеру приближается к поэзии Гесиода, описывается
торжественно, хотя и несколько однообразно, основание дельфийской святыни. Печальный
основной тон, напоминающий точно так же мировоззрение Гесиода, господствует
и в гимне Деметре, сюжет которого - похищение Персефоны (Прозерпины) Плутоном,
появление горюющей богини в Элевсине, где она основала свои таинства, и горестно-сладкое
воссоединение дочери с матерью. Напротив, в третьем и четвертом гимнах почти
исчезает серьезное отношение к религии, которое заменяется чисто человеческим
представлением о мире богов, так хорошо известном нам из многих гомеровских
сцен. С наивным, местами даже грубоватым юмором изображает гимн Гермесу дивные
дела новорожденного бога, который, выскользнув из колыбели, тотчас же блестяще
обнаруживает свои талант изобретательности и свою воровскую хитрость. С ионийским
реализм напоминающим гомеровский эпизод с Аресом и Афродитой, автор гимна Афродите
изображает ее любовное соединение с Анхисом на горе Иде. В седьмом стихотворении
прелестными стихами описывается победа Диониса над морскими разбойниками. Что
касается более коротких гимнов, то многие из них представляют собой только с
трудом сколоченные стихотворные изделия без самостоятельного значения, подобные
которым мы снова встречаем в виде вставок в стихотворениях Гесиода.
Гесиод
"Труды и дни". Между тем как на берегах Малой Азии расцветала
новая Греция при деятельном соревновании племен, а стремление к совершению великих
дел и к творчеству окрыляло шаги музы - в это время старая Греция совершенно
изменила свой облик. Большая часть территории наполнилась новым населением,
и новый порядок вещей мог только мало-помалу утвердиться после переселений.
Но при этом совершенно недоставало поводов и побуждений к большим общенародным
предприятиям, ибо каждый из маленьких городов-государств, так же как и каждый
их гражданин, боролись, озабоченные лишь своим собственным благосостоянием или
собственной невзгодой. На этой почве выросла поэзия Гесиода. Поэтому она ведет
нас из мира гомеровских героев сразу в трезвый мир действительности, который
прежде всего ставит человеку задачу старательно упорядочить свое отношение к
соседям и богам. Потому-то Гесиод и является первым поэтом, который выступает
в своих произведениях как живая личность. Его отец выселился из эолийской Кимы
в бедное беотийское местечко Аскру. Там Гесиод жил около 700 года как простой
земледелец, а в молодые годы пас стада на Геликоне, этой горе муз. При этом
богини сами явились ему и посвятили его в поэты, чтобы он воспевал вечных богов.
Печальные опыты с братом Персом, который, подкупив судий, обманул его при разделе
наследства, а потом попытался сделать то же самое еще раз, и наконец, растратив
в праздности все свое имущество, пришел к нему просителем, направили его на
другой путь. К брату обращены песни порицания и увещания, сочиненные в разное
время и без всякой внутренней связи и собранные со многими вставками и добавлениями
под названием "Труды и дни" в одно произведение, которое, по местному преданию,
считалось единственным подлинным творением Гесиода.
Все вместе можно назвать песнью о добросовестном труде и честной наживе; как
руководящей мотив постоянно повторяются увещания: "работай, неразумный Перс!"
и "делай дело за делом!". Но содержание необыкновенно разнообразно, потому
что поэт различными путями приближается к своей цели - доказать необходимость
труда и то, что настоящий труд приносит людям благословение. Кроме злой Эриды,
которая сеет между людьми несогласия, есть еще другая, которая пробуждает между
ними благородное соревнование. Повинуясь ей, Перс должен мирно уладить спор
с братом. Только трудом можно приобретать блага жизни; на работу Зевс обрек
людей в наказание за обман Прометея. Тогда же он послал Пандору, созданную по
его повелению женщину, неразумному Эпиметею, который принял ее, несмотря на
предостережения своего предусмотрительного брата Прометея, а из принесенного
ею сосуда распространились на человечество все бедствия. То, что на свете все
идет к худшему, становится очевидным из рассказа о четырех веках, следовавших
один за другим. Здесь в первый раз появляется прекрасная мечта о золотом веке
младенчества людей, для которой у жизнерадостных гомеровских героев не хватало
времени. Каждая следующая ступень приносит упадок, сравнительно с предшествующей;
но между медным и железным веком, по временем которого вздыхает он сам, он должен
вставить блестящую эпоху героев чтобы согласовать свой мрачный взгляд на вещи
с ходячими воззрениями своего времени. Басня из жизни животных, первая в греческой
литературе, предостерегает "царей" от насилия над слабым; как они, так и Перс
должны слушаться голоса справедливости и не зазнаваться из страха перед богиней
Правдой, являющейся могущественной помощницей Зевса в суде и его всевидящим
оком. Крута дорога к добродетели, но она сулит награду; путем серьезного труда
ведет она к продолжительному счастью. Целый ряд метких пословиц - "простой народный
катехизис древнеэллинской морали" (как его называет Кирхгоф) - указывает истинные
нормы полезной деятельности. За этими общими правилами жизни непосредственно
следует связное поучение о земледелии, обращенное также к брату, которому он
вместо денег предлагает добрый совет. По положению созвездий определяется там
деятельность земледельца, начиная с основательного устройства плуга и прочих
зимних приготовлений, посева семян весной и кончая уборкой жатвы и сбором винограда
осенью. Странно выделяется среди прозаичности этого дела живое описание суровой
зимы. Полагаясь на музу, Гесиод решается даже давать предписания относительно
мореплавания, хотя всего один раз переправлялся морем в Эвбею на состязание
певцов. Как в земледелии, так и во всей жизни важно схватить решающий момент.
Эта основная мысль проводится в другой серии изречений, которые указывают также
на многочисленные, вообще предосудительные действия. Многие содержащиеся там
правила приличия и в современной Греции не считаются так самоочевидными, как
в других странах. В заключение перечисляются дни месяца, которые считаются пригодными
или не пригодными для разных житейских дел; это перечисление доказывает нам,
к какой глубокой древности относится неискоренимый предрассудок, связывающий
с известными днями хорошие или дурные предзнаменования.
Свежий запах земли исходит из всего стихотворения, которое заключает в себе
бесценную по своей верности картину эллинской культуры того времени. С неприкрашенной
правдивостью поэт описывает жизнь и мировоззрение здорового, умеющего выполнять
тяжелую работу поколения с ограниченным кругозором, которое по трезвости и практичности
можно сравнить с римлянами и которое даже среди трудов и угнетения сохранило
в целости веру во всемогущество и всепримиряющую справедливость богов.
"Теогония". Религиозной потребности народа должна была удовлетворять
"Теогония". Она повествует о происхождении мира богов: мало-помалу бесформенные
первичные силы могуществом любви и борьбой с враждебными началами достигают
твердого мирового порядка, воплотившегося в олимпийских богах.
Стихотворение в его настоящей форме начинается двумя гимнами к музам, из
которых первый содержит посвящение Гесиода в поэты и часто служил образцом для
подражания. Вначале была зияющая бездна Хаоса, затем широкогрудая Земля, мрачный
Тартар и всепобеждающая любовная сила Эрота. Земля произвела из самой себя покрытого
звездами Урана и от него - сильное поколение титанов, из которых младший, хитрый
Кронос, сверг могущество отца. Далее тянется длинный ряд произошедших от них
божественных существ, населивших небо и землю, так же как и чудовищные сказочные
создания, с которыми боролись боги и герои. Сухой перечень их только изредка
прерываемый живо рассказанными эпизодами, заставляет предполагать, что поэт
не сознавал глубокого символизма во многих из этих генеалогий. От титана Кроноса
и Реи происходят главные боги Олимпа, которых отец тотчас же вновь поглощает,
пока Зевс не спасается от подобной же участи благодаря хитрости своей матери.
Но и Прометей, сын титана, неутомимый защитник людей, обделил Зевса при разделе
жертвы и похитил у него огонь, который Зевс не давал смертным. В наказание Зевс
посылает им греческую Еву - Пандору - родоначальницу женщин, которые с тех пор
стали жить среди мужчин, причиняя им великое зло. Затем, пользуясь всеми находящимися
в его распоряжении средствами, поэт описывает борьбу богов с титанами, которая
вследствие помощи освобожденных из оков сторуких исполинов оканчивается победой
нового мирового порядка. Точно эпилог ко всему предыдущему, является вставленное
после и написанное другой рукой описание последней трудной борьбы Зевса с чудовищем
Тифоном. Наконец, являются потомки олимпийских богов, к которым в особом прибавлении
присоединяются смертные сыновья богинь.
Характеристика. Причина влияния Гесиода на соотечественников заключается
не в его поэтическом даровании, а в значительности его сюжетов и в возвышенности
сил, появление и уничтожение которых он описывает. У Гесиода не было достаточной
поэтической мощи, чтобы собрать в одно законченное целое то множество фигур,
которые были или плодом его собственного вымысла, или заимствовались им из старых
гимнов или устных преданий. Несмотря на добросовестное старание оживить описание,
ему было трудно избежать однообразия перечислений, необходимых при таком обилии
материала. К тому же в этом сочинении первоначальная связь часто нарушалась
вставками. Тем не менее следует остерегаться предъявлять слишком строгие требования
к этим древнейшим дидактическим стихотворениям.
Правильная оценка поэзии Гесиода затрудняется еще неизбежным сравнением ее
с Гомером, с которым она находится в тесной внешней связи в то же время в глубоком
внутреннем противоречии. Уже около 700 года в собственной Греции так любили
гомеровские песнопения, что даже поэт, желавший дать что-нибудь новое, должен
был по форме приблизиться к этому первообразу. Так, размер стиха, язык и способ
выражения, даже подражание отдельным местам - все это объясняется влиянием поэзии
Гомера, что тем более удивительно, чем резче бросается в глаза контраст песен
Гесиода с героическим эпосом. Разница между легко живущими краснобаями ионийцами
и положительными, но прозаичными беотийцами проявляется здесь самым наглядным
образом. Прекрасное сияние, преображающее действительность, и жизнерадостное
мировоззрение гомеровских богов и людей находились далеко за пределами ограниченного
кругозора этих мелких земледельцев; напрасно мы будем искать среди них малейший
след той рыцарской любви к битве, которая наполняет "Илиаду".
Музы Гесиода, предостерегая его, возвещают ему, что они также умеют сообщать
много ложного, но похожего на правду. От этого хочет он предостеречь своих соотечественников,
и этим самым он заявляет справедливое требование, чтобы к нему не прикладывали
мерки Гомера. Чистосердечный тон, которым он одинаково серьезно говорит как
о мельчайших потребностях ежедневной жизни так и об отношении людей к богам,
забота о беспутном брате, добросовестность, с которой он перечисляет поколения
богов, - всего этого не следует забывать ради сухости, неоспоримо присущей многим
частям его произведений. Поучительный тон, который действительно не имеет ничего
общего с истинной поэзией, зависел от сюжетов и целей поэта. Но и в них заметна
оригинальная печать его духа: обширные области поэзии, плодотворно развившиеся
впоследствии, - религиозная и житейская дидактическая поэзия, мудрые изречения
и басни - обязаны ему своим появлением в литературе; да и начало прозы примыкает
не к гомеровской, а к гесиодовской школе. Потому-то у греков наряду с Гомером
Гесиод пользовался большим почетом. Одна старинная легенда даже говорит о победоносном
состязании Гесиода с Гомером в Халкиде на острове Эвбее. Несмотря на различие
между ними или, вернее, благодаря ему оба они оставались учителями своего народа,
у которых греческий мальчик учился не только читать, но и жить.
Школа Гесиода. К Гесиоду примкнула целая школа рапсодов, сочинения
которых под именем их учителя дошли до нас, по крайней мере, в многочисленных
отрывках. "Теогония" побуждала к попытке обработать героические предания всех
племен также в генеалогическом порядке. Эта попытка осуществилась около 600
года в виде "Каталога женщин", в котором были перечислены одна за другой все
родоначальницы известных героических родов, происходивших по большей части от
богов, и где вкратце была рассказана их история. В Локриде, где, по преданию,
умер Гесиод, этот "Каталог" возник впервые, потому что тамошняя знать основывала
свои права на происхождение от благородных женщин, удостоенных любви небожителей.
Здесь в первый раз проявилось сознание связи всех эллинов благодаря их общему
происхождению от Эллина, сына Девкалиона. Там же впервые было подробно рассказано
предание о походе аргонавтов. И как это сочинение было присоединено к заключению
"Теогонии", так же с ним еще связали родственную поэму, названную "Эеями", которая
в удобной форме ряда примеров - причем отдельные части начинались словами "e
hoie", т. е. "или каковая" - перечисляла героинь, имевших детей от бессмертных
богов. Насколько мы можем судить на основании 150 отрывков обоих сочинений,
которые вместе составляли 5 книг, - автор этих "Эей" старался дать более подробный
рассказ сравнительно с сухим перечислением "Каталога женщин"; но все-таки и
он не сумел вдохнуть настоящую жизнь в свои образы. Это доказывает отрывок об
Алкмене, матери Геракла, сохранившийся целиком в виде введения к описанию щита,
которым пользовался Геракл в бою против Кикна; описание, скопированное с описания
щита Ахилла, представляет скорее археологический, чем литературный интерес.
Вполне в том же духе, как и "Эеи", был и Навпактский эпос, который также
возник в Локриде. Также и Асий на Самосе сочинил генеалогическое стихотворение,
а в Коринфе в VII веке Евмел повествовал о доисторическом периоде существования
своего родного города, древней Эфиры, роскошно расцветшего под управлением аристократии.
Важную роль играла там Медея - правда, не как злая волшебница, а как природная
владычица Коринфа. К особенному виду сочинений, который в то суеверное время
должен был пользоваться большой симпатией, относится "Меламподия"; это произведение
сообщает о странной судьбе пилийского жреца Мелампа, а также и историю других
знаменитых прорицателей. Наконец, и "Труды и дни" нашли себе параллельное сочинение
в утраченных "Заповедях Хирона", мудрого воспитателя героической эпохи. Это
было нечто вроде кодекса рыцарской морали, сравнение которого с крестьянской
моралью Гесиода могло бы дать нам важные культурно-исторические указания.
Орфики и философы. Но мы можем проследить влияние Гесиода еще дальше.
Как его "Теогония" является первым руководством греческой теологии, так по его
образцу пророки уже известных нам религиозных сект изложили свое учение во многих
утраченных ныне стихотворениях. Возникли теогонии, гимны, прорицания, посвятительные
и искупительные песнопения, сочинители которых скрывались под маской мифических
основателей Орфея и Мусея, чтобы окружить свои изделия ореолом священной древности.
Также была в ходу теогония от имени таинственного жреца-искупителя Эпименида
Критского (около 600 года). Важную роль в деле созидания и редакции таких апокрифических
поэм играл орфик Ономакрит, который был изгнан из свиты Писистратидов за подделку
одного оракула. Еще важнее было то, что в конце VI столетия также и древнейшие
философы начали преподносить свою новую мудрость слушателям в той же знакомой,
приятной и убедительной форме; таковы элеаты Ксенофан и Парменид в своих поэмах
о природе, и Эмпедокл, которого Лукреций избрал себе впоследствии образцом.
К этим стихотворцам-мыслителям, кругом деятельности которых были уже западные
колонии, мы еще раз возвратимся впоследствии; здесь же нам нужно было только
указать на то, что древо эпоса, даже когда ствол его начал засыхать, на свежих
ветвях приносило еще полные сил и жизни плоды.
