(Шелли П.Б. Избранные произведения. Стихотворения. Поэмы. Драмы. Философские
этюды. - М., 1998)
Английский поэт Перси Биши Шелли (1792-1822), один из величайших поэтов Англии,
гений которого признан и неоспорим. Романтик, возросший на доктрине просвещения,
гневный обличитель пороков общества и нежный возлюбленный, повелитель стихий
и божественный творец, на равных разговаривающий с Создателем, он был на удивление
рационален в восприятии жизни и столь же наивно-мечтателен в идеях ее исправления.
Вечным Дон-Кихотом называл его Байрон, прекрасным нереальным ангелом, тщетно
бьющим лучезарными крылами в пустоте, - поэт Мэтью Арнольд, гениальным пророком
- Энгельс и Маркс. Смею заметить, что все они правы и не правы одновременно,
потому что и поэт, и человек по имени Шелли, уносясь воображением в немыслимые
дали, не отрывались от земли. Перси Биши Шелли был живым среди множества "манекенов",
которым предрассудки отмеривали радости и горести по капельке, не давая насладиться
уникальностью своей единственной и неповторимой жизни. Шелли же жил, подчиняясь
своим страстям, совершая свои ошибки и честно расплачиваясь за них, бывая добрым
и нетерпимым, любящим и влюбленным, революционером и нереволюционером, но всегда
целиком отдавая себя поэзии, другу, возлюбленной, несчастному, нуждающемуся
в помощи. Именно ему, как никакому другому английскому поэту, подходят слова,
которые написал Достоевский, пребывая в поиске свободного человека: "Последнее
развитие личности именно и должно дойти до того, чтоб человек нашел, осознал
и всей силой своей природы убедился, что высочайшее употребление, которое может
сделать человек из своей личности, из полноты развития своего Я, - это как бы
уничтожить это Я, отдать себя целиком всем и каждому безраздельно и беззаветно.
И это величайшее счастье. Это-то и есть рай Христов". Хотя Шелли сам называл
себя атеистом, в этом нет противоречия, так же как в "уничтожении своего
Я" по Достоевскому, которое непременно должно привести к его обогащению.
Скажем так: здесь должен действовать принцип Феникса.
Если Шелли считал Поэзию самой верной спутницей общественных перемен, то он
же был совершенно уверен и в том, что "никогда так не нужна поэзия, как
в те времена, когда, вследствие господства себялюбия и расчета, количество материальных
благ растет быстрее, чем способность человека усвоить их согласно внутренним
законам человеческой природы". Поэзия содействует нравственному совершенствованию
человека во все времена, развивая его воображение и таким образом его способность
к любви, которая есть суть нравственности, ибо любовь (по Шелли) - это "выход
за пределы своего "я" и слияние с тем прекрасным, что заключено в
чьих-то, не наших, мыслях, деяниях или личности" (Может быть, Достоевский
читал "Защиту поэзии" Шелли?).
И все-таки, как бы ни верил Шелли в нравоучительную роль Поэзии, революция
его не пугала. Более того, он был убежден в ее закономерности, ибо считал, что
народное возмущение неизбежно, рано или поздно, находит выход в революции. Однако,
несмотря на очень сильное влияние Вильяма Годвина, которого называли геометром
революции, он не сомневался, что вместе с определенным обновлением общества,
даже возможным улучшением его, революция несет с собой множество бед и избежать
их невозможно. Об этом он пишет сонет, посвященный Наполеону:
Поверженный тиран! Мне было больно
Прозреть в тебе жалчайшего раба,
Когда тебе позволила судьба
Плясать над гробом Вольности...
Но и в двадцать с небольшим Шелли мудр, поэтому его стихотворение - не урок
морали, предполагающий единственно верный ответ на каждый из вопросов, которые
задает жизнь. Всей душой он за забвение того, кто стал несчастьем Европы и Франции,
но, увы, Добро редко торжествует победу, и Шелли понимает это не хуже Шекспира,
шестьдесят шестой сонет которого ("Зову я смерть, мне видеть невтерпеж...")
наверняка промелькнул в его памяти, когда он писал свой сонет, возможно, от
противного к шекспировскому. Если Шекспир утверждает порочность окружающего
мира, в котором силы для жизни ему дает любовь, то Шелли прославляет победившее
Добро, сожалея о том, что оно не всесильно.
Но у добра есть худший враг - химеры
Повиновенья, ослепленность веры!
В письме к своему другу и поэту Ли Ханту он писал: "Мы живем в грозные
времена, дорогой мой Хант. (Кстати, Ли Ханту принадлежат слова, начертанные
на надгробье Перси Биши Шелли: "Cor cordum" (Сердце сердец. - Л.В.)
Мы твердо знаем, к какому стану примкнуть; и какие бы ни произошли революции,
как бы угнетение не меняло свое название... нашей партией всегда будет партия
свободы, партия угнетенных..." И тем не менее Шелли верил в поступательное
движение истории, подталкиваемой революциями, пожалуй, не меньше, чем в нравственное
совершенствование человека с помощью поэзии, которая воздействует на его воображение:
"Поэзия расширяет сферу воображения, питая его новыми и новыми радостями,
имеющими силу привлекать к себе все другие мысли и образующими новые вместилища,
которые жаждут, чтобы их наполняли все новой и новой духовной пищей. Поэзия
развивает эту способность, являющуюся нравственным органом человека, подобно
тому как упражнения развивают члены его тела".
Вероятно, это требование к поэзии, которое Шелли в первую очередь прилагал
к собственному творчеству, послужило тому, что в русской литературе сложилась
традиция говорить об отвлеченности поэзии Шелли. Иногда, правда, этот недостаток
(с точки зрения российской критики) пытались, желая привести в соответствие
его всемирную славу с малой востребованностью в России, назвать философичностью,
а, мол, философская поэзия создается для избранных... Образ Шелли - ниспровергателя
всего и вся - затмил реального Шелли-поэта, автора гениальных поэм и великолепной
лирики, в которой он в течение своей недолгой жизни откликался на все, его занимавшее,
создавая великую и не похожую ни на одну другую книгу. Мальчик, бунтовавший
против государства, боявшийся одиночества и размышлявший о смерти, постепенно
вырастал в мужа, для которого свобода - внутреннее состояние человека. Мятущаяся
натура Перси Биши Шелли, озаренная "Политической справедливостью"
Вильяма Годвина и нацеленная в будущее, не могла позволить его стиху, за редким
исключением, служить сиюминутной задаче, отчего оставляла равнодушной Россию,
где бурная общественная жизнь не располагала к созерцанию и размышлению.
Впервые Перси Биши Шелли был открыт для руской поэзии журналом "Сын отечества"
в 1849 году, и сделал это открытие литератор Андрей Николаевич Бородин (1813-1865),
воспитанник Нежинской гимназии высших наук в тот самый период, когда в ней учились
Гоголь, Кукольник, Редкин. Он перевел на русский язык одно из стихотворений
Шелли, положив начало истории "русского" Шелли. И, кстати, выбрал
для себя стихотворение, которое в дальнейшем более других произведений английского
поэта привлекало к себе внимание переводчиков:
Любовь
Есть слово; но его искажено значенье -
И я молчу: боюсь услышать твой укор!
Есть чувство; но его встречает и презренье -
И я боюсь затмить приветливый твой взор.
Но мне ли погасить последнее мерцанье
Тех радостных надежд средь горестей земных?
Мне дорого твое святое состраданье:
В нем униженья нет, как в жалости других.
Прими же - не любовь (избитое названье
Сумело осквернить чистейший фимиам),
Но сердца теплого святое обожанье,
Стремленья смертного к далеким небесам,
Восторги мотылька при утреннем светиле,
Смиренье тьмы ночной пред розовой зарей,
Благоговение к могучей, высшей силе,
Которая в скорбях дарует нам покой.
Нужно сказать, что ничего необыкновенного после этой публикации не произошло.
Шелли и потом переводили мало. И хотя среди его переводчиков были известные
литераторы - Д. Минаев, Н. Минский, А. Курсянский, Д. Мин, - событием русской
литературной жизни их публикации не становились.
Так продолжалось до начала XX века, когда Константин Дмитриевич Бальмонт (1867-1942),
один из родоначальников русского символизма, принялся работать над полным собранием
сочинений Перси Биши Шелли. В 1903 г. вышел в свет первый том трехтомного собрания
(1903-1907), которому Бальмонт предпослал несколько слов, в частности: "Перевести
целиком сочинения Шелли было моей давнишней мечтой. Семь выпусков, напечатанных
в разное время, были частичным ее осуществлением. Но овладеть таким сложным
и роскошным миром, как мир поэтических созданий Шелли, можно лишь постепенно.
Теперь, наконец, я в состоянии передать в русских строках то, что Шелли сказал
в английских". Естественно, не все ровно получилось у Бальмонта, однако
трехтомнику нельзя отказать в целостности, а также тщательности и вдохновенности
исполнения. Несомненно, собрание сочинений, которое не по вине Бальмонта оказалось
неполным, стало первым настоящим открытием Перси Биши Шелли для русского читателя.
Вопреки сложившейся традиции ругать переводы Бальмонта, должна сказать, что
лучшего издания Шелли на русском языке нет, и нельзя не согласиться с мнением
одного из переводчиков Шелли - Б. Л. Пастернаком: "...русским Шелли был
и остался трехтомный бальмонтовский. В свое время этот труд был находкою, подобной
открытиям Жуковского. Пренебрежение, высказываемое к этому собранию, зиждется
на недоразумении. Обработка Шелли совпала с молодыми и творческими годами Бальмонта,
когда его свежее своеобразие еще не было опорочено будущей водянистой искусственностью".
Не может быть, чтобы читателя оставили равнодушными строки, посвященные памяти
другого замечательного английского поэта-романтика - Джона Китса:
Отрывок о Китсе,
который пожелал, чтоб над его могилой написали:
"Здесь тот, чье имя - надпись на воде".
Но, прежде чем успело дуновенье
Стереть слова, - страшася убиенья,
Смерть, убивая раньше все везде,
Здесь, как зима, бессмертие даруя,
Подула вкось теченья, и поток,
От смертного застывши поцелуя,
Кристальностью возник блестящих строк,
И Адонаис умереть не мог.
Третье, пока последнее, очень важное и, к сожалению, оставшееся незаметным
открытие поэзии Перси Биши Шелли совершилось, когда в 1940-х гг., в процессе
подготовки к изданию нескольких антологий английской поэзии, его открыл для
себя Борис Леонидович Пастернак, взявший на себя труд отстаивать свое мнение
не только в переводе, но и в критических заметках. Он писал: "Мы с чрезвычайной
неохотой, не предвидя от этого никакой радости, взялись за поэта, всегда казавшегося
нам далеким и отвлеченным. Наверно, мы не ошиблись, и нас постигла неудача.
Но мы не добились бы этого, если бы остались при своем старом взгляде на великого
лирика. Чтобы прийти с ним в соприкосновение, даже ценой неуспеха, надо было
вглядеться в него пристальнее. Мы пришли к неожиданной концепции. В заклинателе
стихий и певце революций, безбожнике и авторе атеистических трактатов нам открылся
предшественник и провозвестник урбанистического мистицизма, которым дышали впоследствии
русский и европейский символизм. Едва только в обращении Шелли к облакам и ветру
нам послышались будущие голоса Блока, Верхарна и Рильке, как все в нем оделось
для нас плотью. Разумеется, мы все же переводили его как классика. Сказанное
относится главным образом к "Оде западному ветру".
Увы, Шелли не перестал числиться в советской табели о рангах "выдающимся
революционным романтиком", что еще долгие годы не способствовало его популярности
у переводчиков. Впрочем, причина этого, думаю, гораздо более серьезна, и скорее
ее надо искать в истории русской литературы, нежели в поэзии Шелли. Полагаю,
если бы Пушкин в свое время обратил внимание не на Байрона, а на Шелли, то по-другому
распределились бы их роли в России. Байрон - благодаря непререкаемому авторитету
Пушкина - лет пятьдесят или больше затмевал всех английских романтиков (и не
только романтиков), а когда пришло время поэзии русских символистов, то, естественно,
возник интерес к творчеству Шелли и появился трехтомник в переводе Бальмонта,
но сам Шелли остался в тени, что лишь подчеркивает величие русской поэзии на
переломе веков, ничуть не умаляя при этом гений английского поэта.
В конце 1970-х гг. советская критика начала малопомалу забывать о "революционном"
романтизме (который какое-то время еще называли "активным" романтизмом)
Перси Биши Шелли, и отчасти этому способствовало предисловие к тому "Поэзия
английского романтизма XIX века", входившему в "Библиотеку всемирной
литературы", в котором Д. М. Урнов, если не ошибаюсь, в первый раз уверенно
заявил, что романтиков было много и все они были разными. Мысль, казалось бы,
не такая уж оригинальная для сегодняшнего дня, но для тогдашнего времени, четко
делившего всех поэтов и непоэтов на "про" и "контра", -
весьма многообещающая.
К счастью, обещания иногда исполняются, и через двадцать лет мы можем читать
стихи, поэмы, драмы Перси Биши Шелли, не подчиняя наше восприятие идеологическим
установкам, а стараясь, поелику возможно, понять великого поэта, чье слово имело
и имеет огромное значение для английской и европейской словесности.
