Р. Якобсон

ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХ "ЕВГЕНИЯ ОНЕГИНА"

(Якобсон Р. Работы по поэтике. - М., 1987. - С. 219-224)


 
Крым, писал Пушкин незадолго до смерти (в письме к Н.Б. Голицыну 10 ноября 1936 г.), есть "колыбель моего Онегина". Поэт считал путешествие по Кавказу и Крыму, совершенное им в 1820 году с семьей генерала Раевского, счастливейшим временем своей жизни. Воспоминания о тайной, но незабываемой любви Пушкина к Марии Раевской обнаруживаются в его романе в стихах, причем не только в лирических отступлениях, но и в некоторых чертах Татьяны Лариной. В 1825 г., незадолго до восстания декабристов, Мария Раевская вышла замуж за князя Волконского, двадцатью годами ее старше, а впоследствии героически последовала за ним в Сибирь, куда он был сослан на каторгу за участие в восстании. Историки литературы нашли также черты сходства между Евгением Онегиным и братом Марии Александром Раевским, известным прототипом пушкинского "Демона", лирического стихотворения 1823 г. Живя у Раевских в Крыму, Пушкин увлекся произведениями Байрона, влияние которого на Пушкина постепенно угасает и окончательно преодолевается в "Евгении Онегине". На основе незавершенного лирического наброска "Таврида", посвященного крымской теме и датируемого 1822 г., Пушкин вырабатывает оригинальное строфическое построение, реализованное в первой главе "Евгения Онегина", над которой он начал работать в мае следующего года в Кишиневе.
В письмах он сообщает, что доволен началом новой поэмы, что, по его собственным словам, случается с ним довольно редко. Поэт настаивает на том, что это лучшее его произведение. Когда выходят в свет первые главы романа, их встречает исключительный успех. "4-я и 5-я песни Онегина составляют в Москве общий предмет разговоров, - сообщает "Московский Вестник", - и женщины, и девушки, и Литераторы, и светские люди, встретясь, начинают друг друга спрашивать: читали ли вы Онегина, как вам нравятся новые песни, какова Таня, какова Ольга, каков Ленский и т.д." ["Московский вестник", 1828 г., ч. VII, № 4 (статья NN)]. Аналогично писал один журнал в 1840 году: "Его читают во всех закоулках русской империи, во всех слоях русского общества. Всякий помнит наизусть несколько куплетов. Многие мысли поэта вошли в пословицу" ["Библиотека для чтения", 1940 г., т. 39]. Ведущие русские критики считали "Евгения Онегина" самой оригинальной книгой Пушкина, а знаменитый Белинский писал: "Оценить такое произведение значит - оценить самого поэта во всем объеме его творческой деятельности" [1]. И прославление и отрицание пушкинского творческого наследия опирается прежде всего на "Евгения Онегина". И даже если для новой символистской и постсимволистской эпохи "Онегин" и кажется более "историческим", "музейным" произведением, чем, скажем, более "современные" "Медный всадник" и "Пиковая дама", все же остается в силе и по сей день утверждение одного из современников Пушкина: "Сном Татьяны восхищаются все - и охотнику до бреду, и охотники до истины, и охотники до Поэзии" ["Московский Вестник", 1828, ч. VII, № 4 (статья NN)]. В этом душном и зловещем сне, созданном Пушкиным в те дни, когда грозный террор навис над заключенными декабристами, реальность бреда преображается в фантастическую поэзию, неожиданно и невероятно приближающую образ пылкой Татьяны к лирике сегодняшнего дня, а беглый эскиз ее ужасных видений удивительно близок современному живописному гротеску параноидного толка.
В марте 1824 г. Пушкин писал другу из тогдашнего места своего изгнания - Одессы: "...пишу пестрые строфы романтической поэмы - и беру уроки чистого афеизма" (письмо П.А. Вяземскому [?] от марта 1824 г.). Эта поэма, или "роман в стихах", и есть "Евгений Онегин". Что связывает его с романтизмом? В современных историко-литературных исследованиях справедливо подчеркивается, что движущей силой этого произведения является ирония романтизма, которая преподносит нам одну и ту же вещь с противоречивых точек зрения - то гротескно, то серьезно, то одновременно и гротескно и серьезно. Эта ирония есть отличительная черта проникнутого безнадежным скептицизмом героя, однако она выходит за рамки данной характеризующей функции и фактически окрашивает всю фабулу романа, как если бы мы глядели на нее глазами его героя. Современник поэта удачно сравнивал "Онегина" с музыкальным каприччио и справедливо указывал, что поэт "попеременно играет то умом, то чувством, то воображением, попеременно весел и задумчив, легкомыслен и глубок, насмешлив и чувствителен, едок и добродушен; - он не дает дремать ни одной из душевных наших способностей, и, не занимая каждой из них надолго, ни одной не утомляет" ["Сын Отечества", 1828 г., ч. 118, № 7]. Устранение жесткой системы ценностей, постоянное взаимопереплетение высоких и низких, а порою и иронических, суждений об одном и том же предмете стирают границу между торжественным и обычным, между трагическим и комическим. У Пушкина мы видим высочайшее искусство proprie communia dicere [говорить своими словами общеизвестное], восхищавшее Мериме и Тургенева, и в то же время искусство говорить просто о сложнейших вещах - ту особенность романа в стихах, которая очаровывала самого утонченного из русских романтических поэтов - Баратынского. Пушкинские языковые приемы производили впечатление случайного подбора естественных и даже небрежных слов и в то же время выбора обдуманного, выверенного, строгого.
Как справедливо отметил Белинский, в романе Пушкина отрицание похоже на любование. Так, несмотря на сатирическое отображение в романе русского общества - как городского, так и поместного, те критики, которые видели в нем желанный противовес сатирически направленной литературе (А.В. Дружинин), отнюдь не ошибались. Действительно, даже сам поэт дает противоречивые ответы на вопрос о том, есть ли сатира в "Онегине". Элегические строки о кончине Ленского сменяются указанием другой возможности - предположительным счастливым концом, отрицанием бессмысленной смерти, картиной того славного будущего, которое, быть может, ожидало юного поэта; однако непосредственно вслед за этим рисуется противоположная альтернатива - постепенное духовное увядание Ленского. Благоговейный пафос предшествующего образа тем самым снимается, и трагическая смерть юноши получает некоторое оправдание. Высочайшая драма Онегина - его страстная любовь к Татьяне - представлена на двух уровнях, трагическом и фарсовом, между тем как роман сводится в конце к комической ситуации: поклонника застает супруг его возлюбленной. Действие романа на этом завершается, и в заключение перед читателем воспроизводится две основных лирических мотива, проходящих через все произведение. Это, с одной стороны, идеальный образ Тани и в отдалении тень воспоминаний поэта, которые время от времени возникают на фоне этого образа; и, с другой стороны, это тема прошедшей, ничем невосполнимой юности. Эта тема пронизывает роман, и еще Герцен проницательно заметил, что Онегин убивает в Ленском свой юношеский идеал и что поздняя любовь Онегина к Татьяне - это лишь последняя трагическая греза невозвратимой юности. Образ юности и образ Татьяны составляют канву чистого лиризма в романе Пушкина.
Поэт-повествователь сознательно направляет внимание на стихотворный строй произведения: "... теперь я пишу не роман, а роман в стихах - дьявольская разница" - так поясняет Пушкин (в письме к П.А. Вяземскому 4 ноября 1823 г.). И автор, и читатель, а также непосредственные действующие лица повествования - постоянные, активные характеры в "Евгении Онегине". Их взгляды на мир по-разному переплетаются, и это взаимопроникновение субъективных смыслов создает впечатление надличностной, олимпийской объективности произведения. Внутренние противоречия намеренно вводятся автором как особый компонент произведения, как признает в конце первой главы Пушкин в соответствии с поэтикой романтизма; допустимы и колебания смысла. Слишком жесткая определенность умертвила бы развитие поэмы; вместе с тем следовало усилить неясное впечатление свободного течения романа, лишенного строгого плана. В первоначальном предисловии к первой главе автор прямо высказывал сомнения в том, что поэма будет вообще когда-то закончена.
По собственному расчету Пушкина, он работал над "Онегиным" семь лет, четыре месяца и семнадцать дней (с 9 мая 1823 г. по 25 сентября 1830 г.); окончательная редакция последней главы была готова еще через год. За этот период в жизни Пушкина и его друзей в Российской империи и в Европе произошло много событий. Его взгляды и кругозор существенно изменились. Изменилась и его концепция романа в стихах, его отношение к героям; фабула приняла новую форму и новые направления. С каждой новой главой "Онегина" менялся и возраст поэта, и все дальше оставалась позади утраченная юность. События его жизни стали динамикой его произведения; изменение во взглядах автора вызывало противоречия между отдельными частями романа, усиливало его жизненность. Чередование различных точек зрения на одну и ту же вещь полностью согласуется с поэтикой Пушкина и, таким образом, оказывается справедливым парадокс, проницательно подмеченный Белинским: самые недостатки "Евгения Онегина" составляют его величайшие достоинства [в "Статье восьмой" о Пушкине - см. В.Г. Белинский. Полн. собр. соч., т. 7. М., Изд-во АН СССР, 1955, с. 431-432].
Каждый пушкинский образ столь гибок и многозначен и проявляет столь удивительные ассимилятивные свойства, что легко согласуется с самыми разнообразными контекстами. С этим связана и поистине изумительная способность Пушкина к поэтическому перевоплощению. Поэтому разные критики по-своему осмысляют черты автора "Онегина". В известных инвективах против "Онегина" Писарев утверждает, что Белинский любил того Пушкина, которого он сам создал; но можно с равным основанием сказать, что Писарев испытывал неприязнь к тому Пушкину, котого он сам сфабриковал, и то же самое можно повторить mutatis mutandis относительно любой попытки однобокой интерпретации творения Пушкина. Если мы вслед за внимательным Добролюбовым осознаем, что Пушкин вовсе не вкладывал в свои образы какой-то один смысл, то мы поймем тщетность бесконечных споров по поводу того, как интерпретировать смысловое многообразие романа эпистемологически - как богатство содержания или как отсутствие содержания - и как оценивать его этически - как нравственный урок или как проповедь безнравственности. Мы поймем, как "Евгений Онегин" может стать проявлением бессильного отчаяния для одного выдающегося писателя и выражением полного эпикурейства для другого и каким образом могли появиться такие противоречивые суждения о главном герое романа, как панегирик Белинского и порицание Писарева. Размышление Татьяны об Онегине в строфе XXIV седьмой главы, представляющее собой цепь противоречивых, полных сомнения вопросов, - выразительный пример пушкинской колеблющейся характеристики. аналогичное раздвоение образа, которое, однако, оправдано эволюционно ("Ужель та самая Татьяна...?", "Как изменилася Татьяна!") отличает характеристику Татьяны в последней главе (строфы XX и XXVIII).
Либо такого рода колеблющаяся характеристика вызывает у читателя представление об уникальной, сложной, неповторимой индивидуальности, либо, если читатель привык к ясно очерченной обрисовке образов, у него складывается впечатление (здесь мы процитируем несколько пресловутых выражений, имевших хождение в критике пушкинского времени), что в романе "нет характеров" ["Атеней", 1828 г., ч. I, № 4, статья В.], "герой романа есть только связь описаний" ["Московский телеграф", 1825 г., ч. 2, № 5, статья Н.А. Полевого], "характеристики бледны", "Онегин изображен не глубоко", "Татьяна лишена типичных черт" и т.п. Последующие попытки различных комментаторов осмыслить Онегина как тип приводили либо к выводам, которые по иронии судьбы противоречили друг другу, либо к таким парадоксальным формулировкам, как "типичное исключение". Именно предположение о том, что Онегин представляет прежде всего исторический тип, ведет к обычной ошибке, которую вслед за Герценом повторил известный историк Ключевский в отдельном очерке ["Предки Евгения Онегина"]. Онегинизм должен быть следствием неудачи декабрьского восстания 1825 г.; Онегин, - говорят критики, - это сломленный декабрист. Историко-литературные исследования показали, однако, что, в соответствии с некоторыми деталями романа, его действие относится к первой половине 20-х годов, а завершается весной 1825 г. Более того, две трети общего объема "Евгения Онегина" были написаны до конца 1825 г. Как красноречиво свидетельствуют письма Рылеева и Бестужева к Пушкину, надлом Евгения был совершенно неприемлем и чужд будущим декабристам, равно как им были чужды холодная проповедь Онегина влюбленной Татьяне, изъявление любви "равнодушной княгине" и фактически все существование Онегина (здесь нельзя не согласиться с Герценом).
Попытки однозначной оценки социальной тенденции романа также были неудачны. Пушкин начал роман в эпоху бурных революций. Он сообщает об этом своим друзьям иносказательно (на случай полицейской проверки корреспонденции). Он пишет, что "захлебывается желчью" в своей новой поэме [в письме к А.и. Тургеневу 1 декабря 1823 г.] и что "если когда-нибудь она и будет напечатана, то, верно, не в Москве и не в Петербурге (письмо к А.А. Бестужеву 8 февраля 1824 г.). Настроения безысходности, которые, в связи с усиливающейся реакцией в России и с поражением революционного движения в Европе, охватывают Пушкина в период бессарабской ссылки, сначала ассоциируются с бунтом. Это наиболее ярко отражено в лирике Пушкина данного периода. Безысходность усиливается, поэт постепенно приспосабливается к цензуре, его бунт все в большей мере утаивается. В конце концов даже внешне безобидные фразы приобретают трагическую окраску в свете зловещих событий, связанных с декабрем 1825 г. В последней строфе романа цитата из Саади, которая не так давно казалась невинно-орнаментальной - "иных уж нет, в те далече" [2], приобретала смысл воспоминания о казненных и томящихся в неволе декабристах, а смерть Ленского ассоциировалась с заточением его прототипа, поэта Кюхельбекера. Тема смирения усиливается с каждой главой и достигает кульминации в заключительных словах Татьяны:
 
Но я другому отдана;
Я буду век ему верна [3].
 
В своей знаменитой речи о Пушкине Достоевский - в противоположность Белинскому - находит в этих словах не трагедию смирения перед жизнью, а апофеоз смирения, и он пытается обосновать его эстетически и распространить его на все творчество Пушкина. Однако тезис Татьяны повторяется вскоре после заключительной главы "Онегина" (завершенной в конце сентября 1830 г.) в прозе поэта - в повести "Метель" (октябрь 1830 г.) и в романе "Дубровский" (1832-1833) - как открытое, явное выражение смирения, и здесь уже невозможно применить интерпретацию Достоевского эстетически. Более того, этот мотив совершенно чужд творчеству молодого Пушкина: он открыто осмеивается в "Графе Нулине" (1825), а в поэме "Цыганы" (1823-1824), на которую ссылается Достоевский, дерзко осуждается именно тот, кто стремится к постоянной верности.
Если автор "Униженных и оскорбленных" хотел приписать произведению Пушкина смысл решительного предостережения против "фантастического" революционного действия, то и антипод Достоевского Писарев в своей полемике с Белинским склонен отстаивать ту же самую позицию: "Весь "Евгений Онегин" - не что иное, как яркая и блестящая апофеоза самого безотрадного и самого бессмысленного quatu quo" [4]. Относительно недавно расшифрованные фрагменты еще одной главы романа раскрывают явную ошибочность этой тенденциозной, однобокой интерпретации. Эта глава, содержащая сжатый очерк революционной борьбы против реакции в России и Европе, отвечала внутренней, духовной потребности поэта: о публикации столь оппозиционных, столь явно направленных против самодержавия мыслей нельзя было и думать, даже одно только распространение рукописи грозило бы поэту суровой карой. В октябре 1830 г., опасаясь обыска, он сжег ее и оставил лишь зашифрованную запись начальных строк некоторых строф:
 
Властитель слабый и лукавый,
Плешивый щеголь, враг труда,
Нечаянно пригретый славой,
Над нами царствовал тогда...
 
Восстание декабристов должно было составить основное содержание этой главы - ведь действие предшествующей главы заканчивается за несколько месяцев до этого восстания. Какую роль суждено было играть в нем Евгению? Суждено ли было Татьяне принять героический жребий княгини Марии Волконской? Здесь мы можем обратиться к знаменитым словам Достоевского о великой тайне, которую Пушкин унес с собой в могилу и которую мы без него разгадываем.
 

Примечания

1. В.Г. Белинский. "Сочинения Александра Пушкина" (ред. Н.И. Мордовченко), Л., 1937, с. 385 [из "Статьи восьмой" о Пушкине - см. В.Г. Белинский. Полн. собр. соч., т. 7, м., Изд-во АН СССР, 1955, с. 431].

2. Ранее Пушкин использовал эту цитату из Саади в качестве эпиграфа к "Бахчисарайскому фонтану".

3. Именно этот мотив безнадежного смирения Пушкин непосредственно связывает в "Путешествии Онегина" с признанием своего отступления от романтизма, которое некоторые советские критики по чистому недоразумению принимают за революционный элемент в творческом развитии поэта.

4. Д.И. Писарев. Пушкин и Белинский (1865). - Полн. собр. соч. в 6 томах, 4-е изд., т. V (Санкт-Петербург, 1904), с. 63 [см. Д.И. Писарев. "Сочинения", т. 3. М., ГИХЛ, 1956, с. 357].


Hosted by uCoz