Адмони - Структура грамматического значения и его статус в системе языка

В. Г. Адмони

СТРУКТУРА ГРАММАТИЧЕСКОГО ЗНАЧЕНИЯ И ЕГО СТАТУС В СИСТЕМЕ ЯЗЫКА [1]

(Структура предложения и словосочетания в индоевропейских языках. - Л., 1979. - С. 6-36)

При изучении структуры любых грамматических форм (в частности, при изучении структуры предложения и словосочетания) неизбежно встает вопрос о значении данных форм. И немедленно обнаруживается, что соотношение между этими значениями и теми грамматическими формами, которые ими обладают, в высшей степени сложно и противоречиво. Как уже давно было сформулировано С. Карцевским, здесь наблюдается асимметрия между формой и значением, между планом выражения и планом содержания [2].

Поэтому оказывается необходимым поставить специальный вопрос о структуре грамматического значения. Он отнюдь не снимает вопроса о структуре грамматических форм и не может его подменить. Вопрос о структуре грамматического значения дополнителен по отношению к вопросу о структуре грамматических форм. Но на нем приходится сосредоточить особое внимание, так как он не может быть разрешен в общем виде при исследовании отдельных грамматических структур как таковых.

Предвосхищая итоги исследования, отмечу, что такая постановка вопроса отнюдь не означает принципиального отмежевания друг от друга структуры грамматических форм и структуры значения этих форм. При всех своей асимметрии они глубоко и тесно связаны друг с другом, составляют органическое единство. Но это единство сложное, и для его постижения придется двигаться сложным путем.

Центральным участком языковой системы является грамматический строй. Важнейший признак языка - это соединение формы со значением, звука со смыслом, плана выражения с планом содержания. На осуществление такого соединения так или иначе нацелены все звенья, все стороны и уровни языка и речи. Но некоторые из них участвуют в решении этой задачи, сами непосредственно не воспроизводя связь плана выражения с планом содержания, а лишь обслуживая эту связь, создавая для нее, - правда, необходимые и поэтому исключительно важные - предпосылки. Это касается в первую очередь фонетической системы языка как таковой. Фонема выделяется в своем существовании внутри системы данного языка своей смыслоразличительной способностью. Но сама по себе фонема принадлежит к плану выражения, а не к плану содержания. Между тем единицы таких сфер языка, как лексика и грамматика, непосредственно осуществляют связывание плана выражения с планом содержания. В наиболее полной мере это касается грамматики, потому что единицы грамматики обладают как бы потенцированными значениями, обобщенными и наслаивающимися на лексические значения.

Являясь непосредственной ареной соединения плана выражения с планом содержания, лексика и грамматика оказываются теми сферами языковой системы, которые образуют ее сердцевину, составляют ее наиболее репрезентативный участок. А максимально репрезентативным является по отмеченной выше причине грамматический строй. Соединение формы и значения совершается здесь наиболее полно, сочетающиеся компоненты языкового знака выступают здесь в своем наиболее осложненном виде и в своей максимальной взаимообусловленности.

Такая сердцевинная и репрезентативная роль грамматического строя в языковой системе делает его исключительно важным объектом изучения при исследовании природы языка. Нам кажется неслучайным, что наиболее глубокие языковедческие концепции, концепции В. Гумбольдта и А. А. Потебни, были построены на основе исследования грамматических явлений. Между тем концепции более ограниченные и односторонние обычно базируются в первую очередь на других сферах (уровнях) языковой системы.

Так, младограмматическая концепция была прежде всего основана на исследовании звуковой системы языков при трактовке грамматических явлений как форм, с одной стороны, испытывающих влияние закономерного развития звуков, а с другой стороны, подвергающихся воздействию общих психофизиологических законов. Это не значит, что в области грамматики учеными этого направления не было сделано много важных наблюдений, но грамматика как таковая была все же лишь вторичным, производным объектом их исследования, а решающим - в области чисто лингвистической - объектом их исследования был звук человеческой речи. Соответственно и в структурализме, особенно в американском дескриптивизме, несмотря на значительно больший интерес к грамматике так таковой, решающим и исходным объектом исследования была звуковая сторона языка. Не случайно все развитие грамматических исследований в дескриптивизме, а в какой-то мере и в других направлениях структурализма стоит под знаком попыток перенесения на грамматику приемов исследования, выработанных при исследовании фонологической системы языка. И здесь надо подчеркнуть наличие новых важных наблюдений, сделанных структуралистами в области грамматики, в частности в сфере изучения общих грамматических значений, но подлинной базой структуралистских исследований была все же звуковая область языка. Именно поэтому у крайних представителей структурализма могло возникнуть требование отказаться при исследовании грамматики от обращения к грамматическим значениям.

В продолжение многих десятилетий в языкознании было принято рассматривать младограмматиков и структуралистов как два полярных, во многом противоположных друг другу теоретических направления в лингвистике. Но теперь, когда период структурализма - по крайней мере в его классических проявлениях - уже закончен, становятся очевидными и те точки соприкосновения, которые между ними были. Главная из них - ориентация как на решающий и отправной пункт в исследовании языка не на языковой знак в его целостности, а на одну из сторон этого знака, притом на сторону звуковую. Двигаясь в этом направлении, как младограмматики, так и структуралисты достигли исключительно больших успехов. Младограмматики создали понятие звукового закона, понятие, которое оказалось необычайно плодотворным и устояло как основное в исследовании истории языка, несмотря на ожесточенную критику со стороны психологистов, представителей территориальной диалектологии и некоторых структуралистов. Структуралисты создали фонологию (правда, совместно с такими исходившими из младограмматической традиции учеными, как Бодуэн де Куртенэ и Л. В. Щерба), ставшую неотъемлемой частью науки о языке. Но чрезвычайно характерно, что эти достижения в области звуковой системы языка являются вместе с тем вообще вершинными достижениями обеих теорий. В области грамматики так таковой не только младограмматики, но и структуралисты не могут предъявить равных достижений.

Между тем и на протяжении XIX в., и в ХХ в. наряду с развитием лингвистических теорий, ставивших во главу угла звуковую сторону языка, существовали и лингвистические теории, в центре которых стояла грамматическая проблематика. Кроме отмеченных нами имен здесь можно назвать еще целый ряд языковедов, например (хотя и связанных так или иначе с младограмматическими концепциями) А. А. Шахматова, А. М. Пешковского, И. Риса, О. Есперсена. А во второй половине ХХ в. намечается общее движение к лингвистическим теориям, базирующимся на обращении к грамматике; помимо концепций, продолжающих традиции только что названных лингвистов, здесь можно отметить генеративную (трансформационную) грамматику, грамматику зависимостей, грамматику, ориентированную на содержание (inhaltbezogene Grammatik), функциональную грамматику и т. д.

Конечно, и среди «грамматикостремительных» концепций имеется ряд существенных различий в трактовке грамматических явлений с точки зрения связывания в них формальной и содержательной сторон. Так, в основном направлении генеративной грамматики на первом этапе ее развития вообще декларировался отказ от привлечения анализа грамматических значений, хотя фактически ее огромный успех объяснялся именно тем, что она давала возможность в формализованном виде эксплицировать смысловую сторону грамматических явлений. От анализа семантики отказываются нередко и представители грамматики зависимостей. И все же характерный для последних десятилетий перенос центра тяжести в теории языка со звуковой системы на систему грамматическую представляется нам одним из проявлений общей тенденции лингвистики наших дней к более цельному, синтезирующему подходу к языку [3].

Подлинная цельность окажется здесь, однако, возможной лишь в том случае, если сами грамматические явления будут трактоваться в своей цельности, т. е. как образования, обладающие своей формальной структурой и своим значением. Между тем в языкознании высказывалось и нередко высказывается мнение, что значение грамматических форм по ряду причин объективно установить невозможно, а изучение грамматической семантики теперь нередко отделяется от изучения грамматических форм.

Все это делает особенно целесообразным, даже необходимым в самом общем виде заново рассмотреть вопрос о природе значений грамматических форм, общелингвистическая важность которого была уже подчеркнута во вводных абзацах этой статьи. Поскольку для языков разного строя этот вопрос должен быть освещен по-разному, надо сразу оговориться, что я ограничусь материалом двух индоевропейских языков флективно-аналитического строя: русского и немецкого.

Но предварительно необходимо в общем виде определить положенный в основу данной статьи (как и всех других работ автора этих строк) общий принцип подхода к грамматике, поскольку он противоречит одному в высшей степени распространенному тезису современной лингвистической теории.

Теория грамматики, с точки зрения автора данной статьи, не может быть сведена к какому-либо алгоритму, какой-либо последовательности порождающих операций, системе актов речемыслительной деятельности и т. д., хотя бы такое сведение и было освящено тезисом Гумбольдта, что язык есть энергия. Грамматика как деятельность предполагает существование грамматики и как внеоперационной системы. Грамматический строй существует в человеческой памяти как организованное многообразными связями иерархическое множество типов (моделей), одновременных в своем существовании. Хотя каждый из этих типов обладает способностью выступать в процессе формирования мысли в речи и в конечном счете только для этого и создан, он вместе с тем определен в своем своеобразии как своей собственной структурой, так и своими отношениями к остальным компонентам внеоперационной грамматической системы языка. В этом смысле грамматическая традиция, включая сюда и Соссюра, и классический структурализм, с полным правом устанавливала грамматическую систему как систему внеоперационных парадигматических и синтагматических категорий и связей, к которой мне кажется необходимым присоединить и связи «батизматические», т. е. колонны грамматических значений, опирающиеся на отдельные отрезки речевой цепи [4]. Именно этот плацдарм и является тем плацдармом, на котором языкознание выступает наиболее суверенно и не может быть подменено никакой другой наукой, тогда как в сфере операционной грамматики рашающее слово принадлежит психологии и физиологии речи, а языкознание в лучшем случае играет роль консультанта.

Правда, полностью без обращения к психофизиологическим факторам, действующим в грамматическом строе, обойтись невозможно и во внеоперационной грамматике. Так, при отделении необходимых компонентов предложения от факультативных (метод «вычеркивания») исследователь основывается на восприятии (своем, а также других грамматистов, информантов и т. д.) некоторых словоформ как таких, без которых предложение в условиях максимальной удаленности от ситуации и контекста будет производить впечатление структурно незавершенного. Тем самым исследователь обращается в своем анализе к психике говорящего и слушающего, т. е. дает предложению психологическую трактовку. Далее, утверждение, что перенос какого-либо необходимого компонента предложения в его конец ведет к большей структурной целостности, цементированности предложения, также основывается на определенной концепции психического акта, лежащего в основе построения предложения. Но во всех этих и подобных им случаях исследователь оперирует с такими простейшими и явными чертами психоречевой деятельности, которые достоверны в своей эмпирической данности и поддаются несложной экспериментальной проверке. Кроме того, они привлекаются лишь для просветления отдельных моментов грамматического строя, а не служат основой для толкования всего этого строя в целом и для его преобразования в цепь психоречевых актов.

Выступая как внеоперационная система, грамматический строй перебрасывает мост через стихию психоречевой деятельности и непосредственно образуется двумя конкретно представленными в социальной действительности, объективирующимися сторонами: формальной и смысловой. Исследование грамматического строя как двувершинного образования с опущением связывающего эти две вершины подспудного психофизиологического механизма представляется поэтому вполне оправданным не только из эвристических соображений, но и по существу, так как в процессе речевой коммуникации обе эти вершины, приобретая значительную устойчивость, выявляют тесную связь друг с другом, обособившуюся от конкретных условий психофизиологического формирования речи. Если не сводить язык к речи, а видеть в нем и язык как таковой, то такое двувершинное рассматривание его грамматического строя является неизбежным. Конечно, формальная «вершина» грамматики находит свое выражение в более четких, легче устанавливаемых структурах, чем «вершина» смысловая. Но и эта последняя может быть - по крайней мере в своих существенных чертах - раскрыта без обращения к психоречевой деятельности человека с помощью сопоставления зафиксированного или подлежащего некоей фиксации в процессе речевой практики семантического содержания грамматических форм с явлениями и отношениями объективной действительности.

Мы возвращаемся здесь, таким образом, к проблеме значения грамматических форм и переходим теперь к непосредственному рассмотрению этой проблемы.

Как и у всякой науки, у языкознания есть ряд положений, которые, будучи раз намечены, остаются исключительно важными для всего последующего развития данной науки, хотя они и могут с течением времени получать различную интерпретацию и более детализованную трактовку, включаться в различные общие теоретические построения, а некоторыми направлениями даже отвергаться.

Таким положением в языкознании является положение о том, что языковые явления, относящиеся к области грамматики, отмечены наложением некоего нового значения, притом значения обобщенного, на значение лексическое. Другими словами, грамматической форме свойственно наслаивание на лексическое значение выражаемого в ней лексического материала некоего значения, характерного именно для данной грамматической формы, причем в синтаксисе ситуация оказывается еще более сложной: синтаксические значения наслаиваются, как правило, на значения морфологические.

Правда, конкретная трактовка этого положения стала за последние сто лет несколько иной, чем она была, например, у А. А. Потебни. Если для А. А. Потебни грамматическая форма отождествлялась здесь с формой слова [5], то в современном языкознании ставится вопрос и о наслоении обобщенного грамматического значения на соединение лексических значений, а в первую очередь значений морфологических форм, в таких синтаксических единствах, как предложение и словосочетание. Чрезвычайно важно подчеркнуть, что наслаивание грамматических значений происходит здесь не просто на отдельные обобщенные значения морфологических словоформ (и на лексические значения отдельных слов), а на эти значения в их взаимосвязи, причем формальные скрепы, фиксирующие такое наслаивание, трактуются очень широко. Они не исчерпываются самими морфологическими формами, а включают в себя формы просодические, формы порядка слов, формы сочетаемости, когда она выступает как явление, охватывающее целые разряды слов, и некоторые другие формы. А сама структура обобщенного значения грамматических форм стала рассматриваться в современном языкознании как образование сложное, не лишенное противоречий. Но по существу сам принцип наслаивания обобщенных значений на значения лексические как примета грамматической формы остается незатронутым.

Наслаивание обобщенного грамматического значения на лексическое значение в грамматической группе резко отличается от соотношения разных значений в слове как лексической единице. Это различие очевидно, когда смысловые признаки, образующие значение лексемы, лежат в одной плоскости, так что каждый из таких «семантических множителей» является представителем смыслового ряда, который может быть сделан основой для характеристики значения данной лексемы. Но от соотношения лексическое значение - грамматическое значение - отличается и складывающееся в лексике соотношение значений, иерархически различающихся по степени своей обобщенности. В качестве примера возьмем слово мальчик, которое может раскрываться как соотношение значений: человек - мужчина - ребенок [6]. В этом ряду соотносимые понятия лежат уже не в одной плоскости, так что есть соприкосновение со структурой грамматического значения. Правда, этот ряд мог бы быть продолжен в направлении еще большей обобщенности: человек - одушевленное существо - предмет. И тогда мы бы действительно пришли к значениям, совпадающим с грамматическими. И все же даже внутри этого ряда есть значения, которые по сути дела обратимы, т. е. тоже являются семантическими множителями: ведь не только «ребенок» является спецификацией «мужчины», но и «мужчина» является спецификацией «ребенка», поскольку ребенок может быть как мальчиком («мужчина»), так и девочкой («женщина») [7]. Между тем грамматическое значение есть всегда значение, уже по самому способу своего формального включения в конструкцию не стоящее в одном ряду с лексическими значениями, а наслаивающееся на них.

Наличие обобщенного значения - это нормальное состояние грамматических форм, соответствующее их природе. Конечно, в каждом флективном и флективно-аналитическом языке могут быть обнаружены такие ряды грамматических форм, члены которых противопоставлены друг другу только по различиям в своем оформлении, а не по различиям в своем значении. Таковы, например, в германских языках различия между сильными глаголами (образованными в некоторых узлах своей парадигмы с помощью внутренней флексии) и слабыми глаголами (вся парадигма которых образуется без помощи внутренней флексии), и это несомненно определенное грамматическое явление, так как оно входит в конкретный морфологический инвентарь данных языков. Но данное явление одномерно, лишено семантического обоснования и поэтому, казалось бы, противоречит провозглашаемому нами принципу, в соответствии с которым обобщенное грамматическое значение свойственно грамматическим формам по самой их природе. Однако такие одномерные, чисто формальные явления составляют лишь незначительную часть, как бы периферию всего инвентаря грамматических форм в соответствующих языках.

Далее, ряд грамматических форм сам по себе лишен подлинного смыслового содержания, поскольку эти формы наслаивают на лексические значения такие грамматические значения, которые данным лексическим значениям чужды. Так, формы рода и числа в прилагательном и глаголе никак не соотнесены с обобщенным значением этих частей речи и появляются у них только в силу их согласования с существительным или местоимением. Однако это означает не полную асемантичность категорий, выражаемых данными формами, а только их отраженный характер: в смысловом плане они как бы «отсылают» к тем формам, в которых эти категории обладают своим реальным значением.

Наконец, в языке существуют также грамматические формы, обладающие чисто структурным, композиционным, назначением. Это формы, свойственные языку не как системе отношений, а как системе построения. Они представлены, например, в сфере порядка слов, где с помощью дистанцирования тесно связанных друг с другом грамматических форм создается рамка, придающая особую структурную устойчивость и прочность («портативность») соответствующим синтаксическим образованиям. Но число таких одномерных (унилатеральных) структурно-композиционных форм, особенно образующихся на непосредственно грамматической, а не на просодической основе, сравнительно невелико, и они четко отграничиваются от двумерных (билатеральных) грамматических форм.

Следовательно, формы, у которых обобщенное значение отсутствует, либо занимают периферийную зону грамматической системы, либо опираются на формы, обладающие значением. Именно двумерные, билатеральные формы, обладающие значением, являются ядром грамматической системы, ее подлинной основой.

Тем не менее наличие обобщенного («общего») значения у грамматических форм часто ставится под сомнение на том основании, что у многих грамматических форм имеется целый ряд различных, несводимых друг к другу и не поддающихся обобщению значений. Опровергнуть это возражение можно как конкретными наблюдениями над языковыми фактами, так и исходя из общих свойств языкового строя. Здесь, однако, мы не будем касаться этого второго (дедуктивного) вида доказательства [8], я прямо перейдем к характеристике реального положения в сфере грамматических форм с точки зрения выражения ими обобщенных значений.

1. Обобщенное значение грамматических форм в принципе отнюдь не совпадает с так называемым (часто весьма приблизительным) общим значением морфологических форм, взятых как некие единства, т. е. с охватом всех функций этих форм. В очень многих случаях обобщенное значение свойственно той или иной морфологической форме в определенном ее употреблении. Так, в весьма многозначном русском творительном падеже в функции предикатива и предикативного определения явственно выступает обобщенное значение переменного субстантивного признака (Он у нас учителем; Он работает учителем). Таким образом, при уточнении своей синтаксической функции морфологические формы часто уточняют и свое грамматическое значение, т. е. выявляют его как объективно - в определенных границах - обобщенное, поскольку на него накладывается значение определенной синтаксической формы.

2. Обобщенное значение грамматической формы не перестает быть таковым, если под влиянием определенных контекстных и ситуативных факторов некоторые ее реализации получают иной смысл; например, побудительная форма в конструкциях типа Скажи он мне это заранее, все было бы в порядке начинает выражать прошедшее сослагательное.

3. Существуют и грамматические формы, в том числе и морфологические, обладающие во всей совокупности своих реализаций отчетливым обобщенным значением, которое в таких случаях оказывается и общим значением данной формы. Так, отчетливое единое обобщенное значение характерно, например, для существительного: оно обозначает предмет в самом общем смысле этого слова, т. е. предметность, вообще любое опредмеченное понятие [9].

4. Существуют разные степени обобщенности значения грамматических форм. Иногда большая пестрота значений, обнаруживаемых у какой-либо грамматической формы, оказывается лишь множеством проявлений какого-либо более общего значения, лежащего в иной плоскости, чем противопоставленные друг другу частные значения данной формы. Так, приименной (определительный) родительный падеж, который может быть и субъектным, и объектным, и посессивным и т. д., в значительном большинстве этих своих разновидностей и в значительном большинстве своих реализаций в речи обозначает вместе с тем внешний признак предмета, обозначенного определяемым существительным.

5. Наиболее важно, что в соответствии с общей тенденцией грамматических форм к полевой структуре обобщенные значения грамматических форм, как правило, также обладают полевым построением. Асимметрия между планом выражения и планом содержания проявляется здесь в том, что только у части реализаций грамматической формы определенное обобщенное значение представлено отчетливо и однозначно, между тем как у других реализаций этой грамматической формы данное обобщенное значение преставлено нечетко, половинчато или даже вообще отсутствует. Таким образом, обобщенное значение грамматических форм следует понимать отнюдь не примитивно, как механическое соответствие определенной формы определенному значению, а как сложное соотношение, в котором, однако, обнаруживается некая система, обладающая определенной доминантой [10]. Особенно резкие расхождения между семантикой отдельных реализаций данных форм при условии возникновения тех или иных специфических формальных примет этих реализаций даже могут повести к возникновению особых типов синтаксических конструкций, в частности особых логико-грамматических типов предложения.

Таким образом, семантика грамматических форм в случае сложности своей структуры характеризуется, как правило, не полной разобщенностью отдельных наблюдаемых здесь значений, а наличием ряда связей между ними, ряда переходных случаев. Другими словами, для структуры значения грамматической формы при его сложном составе типичны не дискретность, а образование некоего сложного континуума, который здесь и обозначается термином «поле». Этим не отрицается, естественно, что иногда подобная дискретность возможна. Но внутри отдельных синтаксических функций грамматической формы она является, скорее, исключением.

В свете только что отмеченных семантических свойств грамматических форм, а особенно учитывая их полевую, недискретную структуру, наличие известных расхождений и даже противоречий между обобщенным значением грамматической формы и значением ее отдельных реализаций оказывается явлением вполне закономерным и никак не ставит под сомнение факт существования обобщенных грамматических значений.

Более того, само обобщенное значение предстает, таким образом, как некая сложно организованная система, которая требует для своего раскрытия в каждом конкретном случае и в каждом конкретном языке долгой и тщательной работы. Только на основе такой работы, учитывающей полевой характер обобщенного значения грамматических форм, можно будет в соответствующих конкретных случаях дать ответ на вопрос о наличии или отсутствии у данной формы обобщенного грамматического значения и о характере этой обобщенности.

В дальнейшем эта система и будет рассмотрена на примере наиболее сложного участка грамматических значений, а именно синтаксической семантики. Но предварительно еще одно общее замечание.

Предшествующее изложение могло создать несколько одностороннее представление о характере грамматических значений. Грамматические значения, о которых по преимуществу шла речь выше, были по своей сути органически близки к тем обобщенным значениям, которые заложены и в лексическую семантику при обнаружении в ней соподразумеваемых общих родовых значений и к которым может быть возведена конкретная денотативная семантика отдельных лексем. Так, характерное для существительного обобщенное значение предметности в конечном счете заключено, например, и в таких значениях, как значение «мальчик» или «девочка». Однако значению предметности как обобщенному грамматическому значению существительного свойственна способность наслаиваться и на такие лексические значения, денотат которых отнюдь не предметен, например на значение свойства (белый - белизна) или на значение действия (бежать - бег). В этом и проявляется несводимость обобщенного грамматического значения данного типа к обобщенным лексическим значениям. Но все же очевидны некая внутренняя связь между этими значениями, их однородность с точки зрения их принадлежности к подобным иерархическим рядам с возможностью переноса обобщенного грамматического значения из одного ряда в другой. Денотатом и лексических, и грамматических значений являются здесь отраженные в человеческом сознании - либо более прямо, либо преломленно - явления и отношения объективной действительности. Поэтому грамматические значения такого рода можно определить как логико-грамматические.

В связи с этим те грамматические значения, которые здесь пока что были рассмотрены, демонстрируют чрезвычайную непосредственную связанность с такими морфологическими формами слова, как части речи, падежи, финитная форма глагола и т. д. Эти значения непосредственно принадлежат морфологическим структурам, и часто именно к ним применяется термин «категориальные значения» [11].

Между тем имеются и грамматические значения, не умещающиеся в пределах обычной логико-грамматической семантики, а также грамматические значения, которые отнюдь не привязаны к морфологическим формам.

От логико-грамматических значений как таковых отличаются, правда лишь до известной степени, значения грамматических форм, выражающих отношение говорящего к содержанию высказывания и разные виды соотнесенности между актом коммуникации и высказыванием.

Речь идет здесь, например, о грамматических значениях глагольного наклонения: в таких наклонениях, как изъявительное и сослагательное, выражаются разные виды оценки реальности обозначенного глаголом действия или состояния, а в повелительном наклонении выражается особая коммуникативная задача высказывания. Грамматические значения такого рода можно назвать коммуникативно-грамматическими [12]. И они, естественно, выражают определенные отношения объективной действительности: и сам акт коммуникации и оценка говорящим реальности выраженного в глаголе действия или состояния и т. п. значений передают реально существующие, притом множество раз повторяющиеся, типичные явления человеческой практики, общественной жизни. Но они непосредственно увязаны с самим фактом речевой коммуникации, отталкиваются и так или иначе «отсчитываются» от него, вследствие чего получают особые, специфические черты в речевом и в языковом плане. Так, например, значение грамматического лица (в местоименной и глагольной системах) определяется в своей основе той ролью, которую играют соответствующие лица или предметные понятия в диалоге.

Роль коммуникативно-грамматических категорий чрезвычайно важна тем, что они непосредственно вводят в грамматическую систему языка условия и формы процесса речевой коммуникации, позволяют их грамматически выразить и без помощи ситуации и контекста. Именно на этой основе грамматическая система языка в своем конкретном функционировании, преломляясь и дифференцируясь, оказывается способной обеспечить языковое оформление процесса речевой коммуникации во всем богатстве его проявления. И именно поэтому нет необходимости в создании особых коммуникативных, ситуативных и т. п. грамматик. Надо лишь внимательно исследовать формы грамматической системы языка во всем множестве видов речевой коммуникации.

Далее, грамматические значения могут относиться не к отдельной словоформе, а к синтаксическим единицам более высокого порядка - к словосочетанию и к предложению.

В некоторых случаях, правда, здесь происходит лишь известное усложнение или генерализация морфологического значения.

Выше уже было отмечено (при рассмотрении структур, противоречащих тезису о наличии у грамматических форм обобщенных значений), что в согласующемся словосочетании (например, в группе существительного) грамматические значения господствующего существительного в той или иной мере повторяются во всех согласующихся компонентах группы. Так, значения рода, числа и падежа выражаются как в господствующем существительном, так и в согласующихся определениях, выраженных указательным местоимением и прилагательным в группе эту маленькую девочку. Таким образом, значения женского рода, единственного числа и винительного падежа оказываются здесь общими для всей группы, наслаиваются на нее в целом. Однако на самом деле в смысловом плане значение качественного признака, выражаемого прилагательным (в данной группе прилагательным маленький), само по себе вообще нейтрально ко всем этим наслаивающимся на него значениям, а значение указания на предмет или предметное понятие, свойственное местоимению этот, получает данные значения рода, числа и падежа лишь потому, что относится к субстантивной словоформе девочку. Следовательно, наличие ряда одинаковых грамматических значений у компонентов данной группы является лишь результатом грамматико-смысловой экспансии морфологических обобщенных значений господствующего компонента группы, ведущей к формальному выявлению этих же значений и у других ее компонентов.

Далее, формально усложненной . во внешнем плане - оказывается с точки зрения реализации своих общих грамматических значений согласующаяся группа существительного при недостаточно четкой грамматической выразительности формы и самого существительного - ядра группы и согласующихся с ним компонентов.

Например, в группе этой маленькой девочки форма существительного девочки сама по себе может быть как родительным падежом единственного числа, так и именительным падежом множественного числа женского рода, а формы указательного местоимения и прилагательного этой маленькой сами по себе могут быть родительным, дательным и предложным падежом единственного числа женского рода. И лишь из взаимодействия этих форм определяются грамматические значения, единые для всей группы, а именно значения родительного падежа единственного числа женского рода. Более того, иногда вся информация об общих грамматических значениях группы дается лишь в показателях зависимых ее компонентов. Если в русском языке подобное монофлективное выражение грамматических значений в группе существительного является случаем весьма редким (например, этому какаду и т. п.), то есть языки, в которых такая структура играет очень большую роль, особенно в немецком языке [13]. Но даже подобный перенос формального выявления общих грамматических значений словосочетания с его господствующего компонента на зависимый не изменяет привязанности соответствующих значений к грамматической форме как таковой.

После всех предварительных замечаний представляется возможным охарактеризовать (хотя бы в самом общем виде) структуру системы синтаксической семантики - систему весьма сложную. Эта сложность состоит прежде всего в том, что данная система является системой систем. В нее входят: 1) система объединения разнородных синтаксических значений в одном синтаксическом единстве (эту систему можно назвать многоаспектной или многомерной, а более просто - комплексной системой синтаксических значений); 2) система построения отдельных, т. е. одноаспектных или одномерных, значений синтаксических единств (ее можно назвать системой внутриаспектных синтаксических значений). Рассмотрим эти системы по порядку.

Комплексная система синтаксических значений сама распадается на две подсистемы.

Первую из них можно условно определить как постоянную. Это та система значений, которая складывается у синтаксических единств, взятых в отвлечении от их воплощения в речи. А именно это те рассматриваемые во взаимодействии обобщенные значения, которыми обладают словоформы, входящие в состав данных синтаксических единств, т. е. обобщенные синтаксические значения, которые непосредственно наслаиваются на обобщенные значения морфологических форм, при этом часто ограничивая и уточняя их. Решающим моментом оказывается здесь, таким образом, морфологическая форма выражения синтаксических значений. Другие формы (как, например, интонация или порядок слов) привлекаются здесь лишь в той мере, в какой они необходимы для определения статуса таких синтаксических единств, которые входят в парадигматический ряд синтаксических структур, характеризующийся в целом постоянными комплексными значениями. Так, в сфере предложения по аспекту его логико-грамматических типов выделение бытийных предложений (т. е. односоставных номинативных предложений с семантикой существования) может быть произведено лишь при учете интонации, придающей именительному падежу статус предложения. Но основную роль в постоянной комплексной системе синтаксических единств в языках неизолирующего типа играют все же, как сказано, морфологические формы компонентов этих единств.

Рассмотрим, например, комплекс грамматических значений, который характеризует группу, состоящую из существительного и определительного прилагательного в немецком языке. На основную семантику определительного отношения, свойственную всем атрибутивным сочетаниям, здесь наслаивается преобладающая для данной структуры в немецком языке семантика внутреннего признака. К этому присоединяются грамматические значения числа, рода и падежа, которые сами по себе чужды понятию внутреннего признака, но реально присутствуют здесь как значения, свойственные всей группе, так как проецируются на определительное прилагательное из существительного и закрепляются в адъективной флексии, хотя она в ряде случаев грамматически и невыразительна.

В сфере предложения, опять-таки на материале немецкого языка, возьмем в качестве примера тот комплекс постоянных грамматических значений, которым обладает логико-грамматический подтип, образуемый сочетанием: номинативное подлежащее (в случае субстантивности с определенным артиклем) + глагольная связка + номинативный предикатив (существительное с неопределенным артиклем): Die Rose ist eine Blume. В этой структуре на обобщенные грамматические значения составляющих ее словоформ наслаиваются, помимо значения подлежащего и составного сказуемого, семантика данного логико-грамматического подтипа, а именно семантика включения более частного понятия в понятие более общее. Далее, здесь фигурируют значения лица и числа, проецируемые из подлежащего на связочный глагол, значения модальности и времени, выявляемые формой связочного глагола, а в одной из разновидностей этого подтипа и значение грамматического рода, связывающего предикативное существительное с подлежащим (Sie ist Lehrerin).

Все эти грамматические значения, заданные самой морфологической формой компонентов в данных синтаксических единствах, образуют некую - бoльшую или меньшую - совокупность грамматических значений, в разной степени соотнесенных друг с другом. Но такая совокупность становится значительно более сложной и объемной, когда мы обращаемся ко второй подсистеме комплексных значений синтаксических единств, а именно к переменным синтаксическим значениям.

Переменные значения . это значения, которые возникают у синтаксических единств в процессе их конкретного функционирования в речевой цепи, а именно это такие значения, как «данное» и «новое» («тема» и «рема»), по аспекту актуального членения предложения (познавательной установки говорящего), как значение непосредственной коммуникативной задачи, стоящей перед предложением в коммуникации (т. е. значения повествовательности, побудительности, вопросительности) и т. д. Здесь возникают и такие значения, которые связаны со структурным построением предложения, т. е. значения, являющиеся скорее функциями, например значения главного и подчиненного предложений и т. п. Преимущественно с помощью разных топологических приемов и интонации, но частично и с помощью других средств подобные переменные синтаксические значения включаются в предложение на том или другом участке его развертывания. Некоторые из этих значений сохраняются в предложении и на всем его последующем протяжении, некоторые в какой-то момент выключаются из него, сменяются другими и т. д.

В результате сочетания постоянных и переменных комплексных синтаксических значений над каждым синтаксическим единством в речевой цепи повисает целая колонна грамматических значений, то меньшая, то большая по своему составу. Здесь образуется та многослойная система грамматических значений, характеризующая речевую цепь, которую я в свое время назвал партитурным строением речевой цепи и подробно охарактеризовал в специальной статье. Поэтому я не буду об этом явлении говорить подробно, укажу только, что обнаруживающаяся здесь система оказывается вместе с тем особым семантическим измерением речевой цепи, которое можно назвать батизматическим (от греч. batys 'глубокий'), а саму эту систему можно было бы более точно назвать комплексно-батизматической. И она, таким образом, не может быть оставлена в стороне, когда речь идет о синтаксической семантике. Добавлю, что, по моим наблюдениям, над одной словоформой в немецком языке может расположиться до 10 (!) грамматических значений разного рода [14].

Перехожу теперь к внутриаспектной системе синтаксических значений. Должен сразу оговориться, что возможны и пограничные случаи, когда значения, свойственные одному аспекту предложений, органически сливаются со значениями, свойственными другому аспекту. Так обстоит дело, например, с логико-грамматическим и модальным аспектом предложения, но здесь я на таких случаях останавливаться не буду.

В отличие от комплексно-батизматической системы синтаксических значений, которая в грамматических дискуссиях последнего времени полностью игнорировалась, внутриаспектная система синтаксических значений затрагивалась в этих дискуссиях часто, но почти всегда как бы с отрицательным знаком. А именно исходя из асимметрии формы и значения синтаксических структур обычно стремились вообще отрицать наличие у конкретно представленных в речи «поверхностных» синтаксических структур каких-либо обобщенных грамматических, т. е. синтаксических, значений.

Но, как я постараюсь показать далее, на самом деле такие значения у синтаксических структур есть. Они лишь обладают, как правило, сложным строением, сами образуют некие структуры, а именно, как это вообще свойственно грамматическим явлениям и как это уже было отмечено выше, они обладают полевой структурой. И этому не противоречит тот факт, что порой обобщенное значение какой-либо синтаксической структуры проявляет экспансию, т. е. начинает выражать в собственном преломлении и значения иного рода. Попытаюсь это вкратце пояснить на материале тех синтаксических единств, в отношении которых наличие обобщенных грамматических значений отрицалось особенно рьяно, а именно на материале логико-грамматических типов предложения. Причем я обращаюсь к тому типу, который в пределах немецкого материала обычно и используется для доказательства отсутствия обобщенного грамматического значения у моделей предложения. Я имею в виду предложения с прямым дополнением в винительном падеже в их соотношении с предложениями с косвенным дополнением в дательном падеже [15].

Отсутствие у них обобщенного значения обосновывается обычно с помощью примеров, в которых синонимическое значение выражается разными падежами (Ich unterstutze ihn - Ich helfe ihm) или в которых один и тот же падеж выражает различные значения: Er schreibt einen Brief (Brief - непосредственный предмет действия) - Er bittet mich (mich - адресат действия).

Но в безграничном море лексических реализаций этих типов предложений есть участок, на котором значения объектов в винительном и дательном разграничиваются четко и систематически. Этот участок - употребление объектных падежей при глаголах со значением 'давать' и 'говорить - сообщать'. Здесь винительный всегда обозначает предмет, на который действие обращено интенсивно и которой в той или иной мере охватывается, иногда даже создается действием. А дательный всегда означает здесь предмет (обычно лицо), к которому действие направлено, т. е. адресат действия. Именно эта сфера употребления и составляет центр полевой структуры каждого из данных объектных типов предложения, т. е. ядро двух расходящихся полей, каждое из которых обладает своей весьма своеобразной структурой. Так, в поле предложений с аккузативным объектом наряду с множеством реализаций, в которых обобщенное значение интенсивности действия и охват объекта сохраняется с теми или иными вариантами полностью (например, при вариативном охвате объекта внутренним действием, восприятием), встречается немало реализаций, семантика которых от этого обобщенного значения более или менее удаляется. Но, как правило, во всех таких случаях сдвиг значения чем-нибудь мотивирован, чаще всего наличием определенных приставок, привносящих в предложение свою особую семантику, столкновением со специфической семантикой других компонентов предложения и т. д.

Специфические формальные черты характеризуют и те конструкции с объектным винительным, которые настолько семантически отдаляются от него, что приобретают даже статус особых логико-грамматических типов предложения. Это, во-первых, выражающая существование какого-либо предмета или явления конструкция с es gibt, которая четко ограничивается от основного аккузативного логико-грамматического типа своей безличностью. А во-вторых, это выражающая состояние или наличие конструкция с haben, которая формально выделяется некоторыми особенностями в употреблении артикля при аккузативном существительном. Именно такая формальная мотивированность многообразных отступлений от значения аккузативного объекта как предмета, который непосредственно охватывается интенсивным действием, не только позволяет, но и заставляет считать данное значение основным, обобщенным значением данного формального типа предложений, превращает эту формальную модель в особый логико-грамматический тип. И я хочу всячески подчеркнуть, что наличие множества семантических сдвигов у реализаций этого типа предложений выявляет именно сложную, полевую структурированность его семантики, полной оттенков и переходов, чутко откликающейся на сдвиги в лексическом наполнении и формальных признаках конструкции. Другими словами, перед нами здесь не безразличная к смыслу формальная модель, которая может быть заполнена каким-то набором дискретных, безотносительных друг к другу смысловых моделей, а некая смысловая система со своей особой, хотя и сложной, организацией. Раскрыть эту организацию, конечно, нелегко, но как раз такое раскрытие является едва ли не решающей задачей при исследовании синтаксической семантики.

В связи с этим кратким анализом данных логико-грамматических типов в немецком языке мне хочется напомнить, что еще свыше 40 лет назад в статье «Структура предложения», отмечая сложный характер их семантики, я отмечал также, что «разграничение Akkusativobjekt и Dativobjekt в зависимости от активности направленного на объект действия становится особенно ясным на примере глаголов, могущих иметь оба этих объекта.», и говорил о наличии ряда «случаев переходных, не укладывающихся полностью в эти рамки» [16].

В силу своей полевой и порой весьма усложненной структуры, семантика логико-грамматических типов предложения на перифериях многообразно перекрещивается, образуя общие сегменты. Возникает также широкая возможность синонимики логико-грамматических типов. В применении к немецкому языку я недавно дал краткий обзор подобной синонимики [17]. Но как это вообще свойственно синонимике, она и здесь все же чаще всего не означает полного семантического тождества. Так, при сопоставлении в русском языке синонимичных предложений с субъектно-объектной и безличной структурами (например: Он вспомнил детство - Ему вспомнилось детство) безличная конструкция, как это по стоянно подчеркивается в русской грамматике и стилистике, привносит в семантику предложения некоторый оттенок непроизвольности [18].

Естественно, я лишь в самой ограниченной мере мог показать здесь сложность внутриаспектной семантической системы логико-грамматических типов предложения. Недискретность их семантики, наличие в этой семантике множества порой едва заметных переходов выявляются особенно ярко при детальном разборе обширных серий предложений, употребленных с одним и тем же глаголом. Они получают различные оттенки значений в зависимости от лексического наполнения предложения, а порой и от более широкого контекста. Вместе с тем эти семантические оттенки всегда взаимодействуют с обобщенным значением соответствующего логико-грамматического типа предложения. Ниже я попытаюсь дать пример такого взаимодействия на материале немецких предложений с глаголом liegen.

Но в общем виде здесь надо подчеркнуть, что в гигантском потоке лексических реализаций синтаксических структур непрерывно происходит (или по крайней мере могут произойти) которые сдвиги, семантически раздвигающие хотя бы самым ничтожным образом смысловые границы данной структуры. Это, однако, отнюдь не отменяет наличия у нее определенного обобщенного значения, а только делает поле этого значения подлинно живым и подвижным. Обобщенное грамматическое значение синтаксических структур (как и морфологических форм) есть вообще в принципе в языках, о которых здесь идет речь, чаще всего не жесткая и неподвижно покоящаяся сама в себе величина, а некая живая проекция, перспектива, излучение которой постоянно перемещается [19]. Семантическое поле синтаксических структур - это живое, подвижное, динамическое поле, и живыми и подвижными, динамическими являются сами структуры. Кстати, именно эта живая, динамическая синтактико-семантическая проекция грамматических форм и составляет подлинно творческий момент в функционировании и развитии грамматической системы, складываясь в каждом языке по-своему. Между тем способность человека создавать бесчисленное множество предложений по заданным моделям сама по себе в плане существования самого языка подлинно творческой не является. Это лишь предпосылка творческого преобразования синтаксических структур.

Все сказанное, конечно, не означает, что за последние десятилетия полностью отсутствовали изыскания в области конкретного структурирования обобщенных значений синтаксических единств. Оставаясь в сфере германистики, здесь надо прежде всего указать на работы Хеннига Бринкмана [20]. Большой интерес представляют также исследования семантики грамматических форм, предпринятые Е. В. Гулыга и Е. И. Шендельс в связи с выдвинутой ими концепцией грамматико-лексического поля [21]. Но эти исследования фактически почти не выходили за рамки лишь одного измерения, лишь одной системы, свойственной семантике синтаксических структур в ее соотношении с семантикой грамматических форм и лексем, а именно за рамки той системы, которую я здесь назвал системой внутриаспектных грамматических значений. Так, детально рассматривалось, например, модальное поле, однако подлинное постижение всей системы синтаксических значений в том или ином аспекте возможно лишь при рассмотрении этой внутриаспектной системы в органической связи с комплексной системой синтаксических значений. А подавляющее большинство работ последнего времени, посвященных проблеме синтаксической семантики, трактует эту семантику как некую особую суверенную сферу грамматической системы, о чем я еще буду говорить.

Что же касается весьма распространенного в последнее время выделения в смысловой системе грамматических форм семантики денотативного и сигнификативного вида, то это деление намечает лишь в самом общем и внешнем плане реальное структурирование семантики грамматических форм, является лишь моментом в общей ее многослойности и недискретности. Ведь сигнификативная семантика сама является, как правило, лишь тем или иным соотношением денотативных значений, например их сложным сочетанием в одной грамматической форме, преломлением денотативного значения, выражаемого данной лексической реализацией данной грамматической формы, через денотативное значение, являющееся сигнификативным значением данной формы, и т. д. Именно поэтому сигнификативную семантику не только можно, но и нужно обозначать терминами, которые в конечном счете являются денотативными. А кроме того, реальное раскрытие семантики синтаксической формой предполагает не наличие какого-то одного единого сигнификативного ряда, а раскрытие всей той смысловой «сверхсистемы», включащей в себя систему внутриаспектных синтаксических значений, о которой я здесь говорил и которая в несколько иных терминах была мною уже давно намечена. Конечно, и эту «сверхсистему» можно назвать «сигнификативной». Но проще и прямее говорить именно о семантической системе (или системе обобщенных значений) синтаксических структур. По сути дела именно о единой системе значений говорит и А. В. Бондарко, называя семантикой то содержательное целое, разными аспектами которого являются языковое и мыслительное содержание [22].

Непосредственно данные в речи синтаксические структуры запечатлевают и те связи, в которых предложение находится с речевым контекстом (и текстом) и с внеречевой ситуацией.

Надо подчеркнуть, что, выделив все коммуникативно-грамматические категории именно как особую, специфическую разновидность грамматических категорий, теория грамматики еще в начале века [23] стала четко учитывать прагматическую и «текстовую» природу предложения, вместе с тем не выходя за пределы грамматической системы языка как таковой. И задача дальнейшего исследования в соответствующих областях речевой деятельности с точки зрения грамматики состоит не в том, чтобы сместить границы между тем, что получило свою грамматическую фиксацию, и тем, что такую фиксацию не получило, а в том, чтобы показать, как разнообразные прагматические и текстовые явления широчайшим веером, обширной периферией располагаются вокруг определяемого грамматического ядра. Этим не отрицается, конечно, и наличие некоторой переходной постоянно сдвигающейся зоны между этим ядром и этой периферией, но ядро все же есть ядро, а периферия - периферия. Что же касается непосредственной задачи прагматики и лингвистики текста, то она состоит в изучении всех форм речевой деятельности в ее конкретном представлении и всех видов текста как композиционных единиц с учетом их тематики и строения. Надо предостеречь, что, к сожалению, часто много усилий затрачивается на то, чтобы показать и доказать весьма тривиальные положения, но все же сама по себе эта задача не является мнимой. Хотя между некоторыми единицами лингвистики текста и грамматическими единицами может быть обнаружен ограниченный изоморфизм [24], все же наиболее близки к грамматическим единицам, на мой взгляд, те конкретно выделенные в такие единства абзацы, которые сохраняют непосредственную и живую связь со строением предложения и вместе с тем являются важной композиционной единицей текста [25].

Вернемся теперь к вопросу о том, что сложность, недискретность структуры грамматических значений находит свое выражение в их полевой структуре и применительно к отдельным грамматическим формам и даже применительно к отдельным лексемам. Такая полевая структура может получать у разных грамматических форм разные очертания. В частности, значения действия и состояния в чистом виде составляют два полюса, между которыми расположено огромное число предложений, образуемых формальной структурой: номинативное подлежащее + интранзитивный глагол. Во многих случаях смысловой характер этой конструкции определяется лишь из семантического взаимодействия всех компонентов предложения. Даже те глаголы, которые сами по себе в состоянии «синтаксического покоя», казалось бы, однозначно выражают либо действие, либо состояние, могут фактически выразить целую гамму значений, соприкасающихся с обоими этими полюсами, т. е. сама смысловая структура этих глаголов недискретна.

В качестве примера разберем употребление глагола liegen в одном и том же произведении, а именно в романе Л. Ренна «Война» (L. Renn. «Krieg». Leipzig, 1957), не стремясь к исчерпывающему показу всех его семантических оттенков (в частности, не будут затронуты те предложения, в которых функция глагола liegen приближается к функции связки).

В подавляющем большинстве случаев этот глагол выступает здесь в своем непосредственном значении, обозначая состояние предметов и лиц. В таком употреблении он может обладать как непереносным значением (предметы и лица просто находятся в определенном состоянии или покоятся на какой-то поверхности), так и переносным значением (предметы и лица расположены в какой-то местности):

Die andern lagen (63); Da lag mit glanzendem Silberrand dans eiserne Kreuz erster Klasse (340); Am Boden gerade vor mir lan Sander (30); ... Eisenbahnschienen ... die auf zwei recht schwachen Holzern lagen (177); Das Haus im Steinbruch lag etwas zuruck (26); ... In der Ferne lag ein grosses Dorf oder eine Stadt (352); Weisst der, wo die Franzosen liegen? (57); Die Geschaftszimmer lagen etwa funfzig Kilometer hinter der Front ... (344). Далее в переносном употреблении liegen может обозначать пребывание в пространстве, не связанное с нахождением на чем-либо: Uber dem Dorf lag eine Dunstwolke (352). Еще более переносным становится значение глагола liegen, когда он переходит в сферу более абстрактную и начинает обозначать наличие какого-то свойства: Es lag noch etwas Besonderes in seinen Versen. (321). Но другого типа перенос значения наблюдается в предложении: Das Mondlicht lag auf dem dunklen Kasten. (105). Здесь с точки зрения состояния, пребывания передана ситуация, которая даже более адекватно могла бы быть передана глаголом движения: Das Mondlicht fiel auf den dunklen Kasten. Таким образом, у семантики состояния возникает при таком употреблении глагола liegen параллелизм с семантикой действия. С другой стороны, оттенок семантики действия может появиться у глагола liegen, когда он при подлежащем - лице употребляется с наречием образа действия. Правда, в подавляющем большинстве случаев таким наречием является still (иногда даже ganz still), усугубляющее семантику неподвижности, покоя, свойственную глаголу liegen. Например: Er lag still wie ein gehorsames Kind (86); «Ich danke ihnen», sagte er und lag ganz still (91). Но как раз такое подчеркивание момента неподвижности в процессе лежания означает, что возможно и иное лежание, не являющееся полностью неподвижным. Таким, более широко включая и моменты движения, может быть осмыслен процесс лежания в предложении: In den nachsten Tage lag ich immer im Bett (340). Несомненно связан с движением процесс лежания, вообще трактуемый здесь в несколько переносном значении (пребывать, находиться где-либо), в предложении: Am ubrigen Tag lagen wir in den Erdbeeren (299).

С другой стороны, в семантику глагола liegen может вноситься момент внутреннего действия, а именно сознательного волевого усилия, когда этот глагол оказывается параллельным глаголу внутреннего действия, например: Ich beobachtete in mir das Ziehen und lag ganz still (215). Такой же семантический сдвиг может наблюдаться и при употреблении глагола liegen в инфинитиве, зависящем от глагола bleiben: So blieb ich auch liegen und sah in den Baum. (74); «Pst!» macht Hartmann und bleibt ganz still liegen (93). Глагол bleiben выражает в этих примерах определенное волевое усилие, т. е. внутреннее действие, распространяющееся и на связанный с ним инфинитив liegen. И наконец, в одном случае претерит глагола liegen под влиянием микроконтекста прямо переосмысляется в глагол внешнего действия и начинает означать резкое, быстрое движение - мгновение падения на землю: «Hinlegen!» brullte der Pionier und lag dunkel am Boden (203). Форма претерита lag дана здесь как конечный момент мгновенного действия, как бы вобравший в себя и само это действие.

На первый взгляд может показаться, что, всячески подчеркивая сложность семантической структуры глагола liegen, порой выходящего за пределы обозначения состояния как такового (лежать, пребывать), я усиливаю аргументацию тех, кто отрицает наличие у грамматических форм своего обобщенного значения. Ведь если даже интранзитивный глагол с такой ярко выраженной семантикой состояния, как глагол liegen, столь подходящий для образования чисто статальных предложений, на самом деле иногда применяется и для образования предложений с нестатальной семантикой, то весьма сомнительной как будто оказывается и общая закрепленность той или иной семантики за определенными формальными структурами предложения. Оказывается, что даже наличие в них лексем определенного разряда отнюдь еще не гарантирует постоянства их семантики.

Но на самом деле та многообразная картина, которая обнаруживается при рассмотрении смысловой структуры глагола liegen, как она представлена даже внутри одного единственного произведения художественной литературы, свидетельствует как раз об обратном. Она показывает, что все отходы от семантики состояния и ее переосмысления у глагола liegen создаются под влиянием тех или иных черт контекста, т. е. являются результатом воздействия тех или иных факторов. Между тем при отсутствии таких факторов в условиях «синтаксического покоя» глагол liegen всегда образует предложения со значением состояния. Именно значение состояния является доминантным и основным у этого глагола и у образуемых с его участием предложений, и оно, кстати, в той или иной мере прощупывается и в случаях употребления с измененной семантикой. Так, в предложении «Hinlegen!» brullte der Pionier und lag dunkel am Boden то действие, которое, как я отмечал, выражено в претерите lag, дано здесь все же лишь в снятом виде, как бы вынесено за скобки, а непосредственно в предложении говорится о уже наступившем состоянии . как бы результате этого действия. И то или иное взаимодействие с семантикой состояния налично у глагола liegen и во всех примерах, в которых он вовлечен в обозначение внутреннего действия.

Итак, у подавляющего большинства грамматических форм (в том числе и у формальных типов предложения) имеется свое обобщенное грамматическое значение. В этом, в частности, находит свое выражение общая тенденция грамматического строя к глубинному строению. Но не к тому глубинному строению, которое прокламировано генеративной грамматикой и которое раскрывается как наличие в каких-то особых пластах речевого сознания особых структур, к которым могут быть сведены структуры поверхностные. Подлинная глубинность грамматического строя заключается в том, что каждая грамматическая форма (за исключениями, отмеченными на с. 13-14) обладает некоторым количеством наслаивающихся друг на друга значений, основных и вторичных, причем в речевой цепи, как я уже отмечал, говоря о ее «батизматическом» измерении, количество этих наслаивающихся друг на друга значений существенно увеличивается и между ними возникают сложные, разнообразные отношения. Вот эта-то реальная множественность значений, надстраивающихся над каждой единицей речевой цепи и образующих нечто вроде музыкальной партитуры, и есть реальная глубина грамматических (или лексикограмматических) форм, составляющая особое измерение речевой цепи, которая, таким образом, отнюдь не является простой линейной. А самым глубинным из множества значений является значение, которое наиболее независимо от условий ситуации и контекста, - среди обобщенных грамматических значений предложения это те значения, которые выражены в логико-грамматических типах предложения, вследствие чего аспект логико-грамматических типов предложения и является наиболее глубинным во всей системе аспектов предложения.

Что же касается поверхностных структур, то они действительно поверхностны, но не в том смысле, что они сами по себе не соотнесены с отраженными в сознании отношениями реальной действительности и нуждаются в редукции. Поверхностные структуры предложения поверхностны потому, что они являются реальными единицами речевой цепи, в которых в сложном и переплетенном виде нашли свое выражение все многообразные значения, присутствующие в предложении, и в которых действуют различные композиционные средства, организующие предложение как единицу языка . системы построения. Поэтому реально существующее в речи (поверхностное) предложение может быть и должно быть раскрыто с точки зрения всех аспектов предложения и всех композиционных форм предложения как тех моментов, из взаимодействия которых данное конкретное предложение возникло. Но обладающая обобщенным значением формальная модель предложения (т. е. его логико-грамматический тип) относится как одна из его необходимых составных частей, и притом как его глубинная часть, к тем сторонам, которые непосредственно даны в самом этот поверхностном предложении, а не находятся где-то в другой сфере языковой системы.

Поэтому все системы глубинных структур ядерных предложений, семантических моделей предложения и т. п. на самом деле являются не особыми реально существующими когнитивно-языковыми системами, а лишь сводками, списками, тезаурусами значений, которые реально выражены в конкретных грамматических системах отдельных языков. И естественно, что такие списки уже издавна выделялись грамматической теорией, что проявлялось хотя бы в традиционном обозначении смысловых разновидностей родительного падежа как генитива субъектного, объектного и т. д. Несомненно, при этом допускалось множество неточностей и противоречий. Однако вряд ли можно считать бесспорными и новейшие системы синтаксических значений. Так, широко распространенное определение смысловой основы, или смыслового эквивалента, предложения как ситуации неудовлетворительно, так как во многих языках понятие ситуации совершенно непригодно, например, для раскрытия семантики предложений с предикативом в именительном падеже. Свойственная таким предложениям семантика включения более частного понятия в более общее, семантика отождествления и т. п. никак не может быть сведена к семантике ситуации. Но при всем том всякое использование каких-то семантических терминов при анализе реальных систем значений синтаксических структур всегда предполагает пользование каким-нибудь набором семантических понятий, категорий и т. п., и очень хорошо, когда такой набор оформляется как продуманная и эксплицитно выраженная система. Совершенно естественно также, что между инвентарями синтаксических (и вообще грамматических) значений разных языков (особенно языков типологически близких) существуют значительные схождения. Такие схождения даже не только возможны, но и необходимы. Это вытекает прежде всего из того, что в предложении, как я отмечал в уже упомянутой статье свыше 40 лет тому назад, выражаются «хоть, конечно, и не адекватно, а лишь приближенно... некоторые наиболее существенные для общественного человека закономерности объективной действительности, притом выражаются не только по содержанию, но и по форме» [26]. Кстати, именно исходя из такого понимания смысловой насыщенности форм предложения (и вообще грамматических форм) я считал (и считаю) не только возможным, но и необходимым фиксировать эту их семантику прежде всего в терминах явлений бытия, хотя они, разумеется, способны стать языковыми значениями лишь претворясь в явления мышления. И тот факт, что наиболее фундаментальные явления бытия были общи (или по крайней мере весьма близки) для всех народов на длительных этапах их развития, заранее заставляет предположить, что существует, например, большое сходство между обобщенным значением логико-грамматических типов предложения во многих языках.

Но это не противоречит тому, что я говорил раньше. Одинаковые отношения бытия и даже одинаковые мыслительные категории реализуются в грамматических структурах отнюдь не автоматически. Здесь возможны самые различные сдвиги и преломления. То, что в одном языке выражается грамматически, в другом может выражаться лексически. Может происходить смысловая экспансия: одно отношение объективной действительности может оказаться той грамматически смысловой призмой, сквозь которую выражаются другие отношения. Хотя, вероятно, все же можно априорно говорить о необходимости выражения в грамматическом строе всех языков некоторых важнейших смысловых отношений, например отношения предмета и признака, однако конкретные семантические преломления, в которых выявляется это отношение в грамматических структурах разных языков, т. е. реальные обобщенные значения синтаксических структур в этих языках, могут быть очень различными.

Поэтому характерный для всех направлений генеративистики подчеркнуто дедуктивный подход при исследовании грамматики конкретных языков оказывается совершенно недостаточным, хотя моменты дедукции здесь, естественно, возможны и даже необходимы. Так, при обращении к синтаксису совершенно неизвестного языка мы может заранее ожидать, что в нем обнаружатся логико-грамматические типы предложения, выражающие определенные смысловые отношения. Но это, естественно, еще не будет реальным анализом данного языка, а лишь приглашением к такому анализу. И это не заранее данный итог анализа, а лишь некие гипотетические исходные предположения. Применимость данной гипотетической заготовки к реальному синтаксическому строю соответствующего языка и установление этого строя, а также его семантической системы может быть все же достигнуто лишь индуктивным путем. Без каких-то элементов дедукции никакое научное исследование, конечно, невозможно. Но центр тяжести при исследовании синтаксического строя и его семантики в каком-либо языке лежит в своей основе на индуктивном раскрытии конкретных свойств конкретной синтаксической системы, а в том числе и системы синтаксической семантики данного языка в той ее реальной сложности, о которой я здесь говорил.

Между тем все редуцирующие грамматические теории [27], все генеративистские и трансформационные концепции, концепции семантических моделей как особых грамматических систем и т. д. являются теориями, дедуктивными по самой своей природе, по самой своей задаче. Другое дело, что практически все выдвигавшиеся подобными концепциями системы падежной семантики, семантики моделей предложения и т. д. всегда так или иначе учитывали реальные семантические свойства грамматических структур в меньшем или большем количестве языков. Немалую роль играла здесь и установка на более широкое и более детализированное исследование грамматических структур в этих языках. Таким образом, фактически все же, как правило, здесь так или иначе основой оказывалось индуктивно воспринятое семантическое содержание конкретных грамматических (в частности, синтаксических) структур в конкретных языках - и это не лишено некоторой иронии. Но теоретически, в идеале, данные концепции стремятся встать выше всякой индукции и стать независимыми от реального языкового материала.

А такая принципиальная дедуктивность оказывается бесплодной, потому что все системы глубинных структур, ядерных предложений, семантических моделей и т. д., и т. п. - это не реальные языковые грамматические системы, а только тени таких систем, это лишь по-разному организованные реестры чисто смыслового характера, систематизированные перечни смысловых категорий, в той или иной степени и в разных преломлениях отражающие многообразие реального мира. В своем крайнем виде, учитывая наличие на земле множества естественных языков весьма различного строя, подобный реестр должен был бы вобрать в себя вообще все богатство действительности во всех ее различных преломлениях в человеческом мышлении, став, таким образом, действительно исчерпывающим тезаурусом синтаксических (и вообще грамматических) значений. Но тем самым стало бы и неопровержимо очевидным, что подобные тезаурусы сами по себе не принадлежат к сфере грамматики, не являются грамматическими системами, а имеют мыслительную, когнитивную природу. И в качестве таковых в сфере логики, понятой в самом широком смысле этого слова, такие системы понятий, пропозиций и т. д., и т. п. могут иметь величайшую ценность. Работа над ними может иметь серьезное научное значение. Но все это именно в когнитивной, логической сфере. А с точки зрения грамматики речь идет здесь конкретно всегда лишь о служебном аппарате, о подсобных тезаурусах грамматических значений, составленных с постоянной оглядкой на обобщенные значения грамматических форм в конкретных грамматических системах.

Понятые именно так, т. е. как упорядоченные инвентари или тезаурусы, как сводки грамматических значений, актуальных для того или иного языка или для ряда языков, подобные смысловые системы несомненно могут оказаться и уже оказывались полезными в прошлом. Их упорядоченность и системность предпочтительнее случайности, часто встречавшейся в наименовании грамматических значений раньше. Такие тезаурусы могут сделать более единообразным описание разных языков, являются одним из необходимых моментов в выделении языковых универсалий, помогают построению контрастивных грамматик, иногда содействуют обнаружению в том или ином языке таких синтаксических значений, которые непосредственно выражаются лишь второстепенными, плохо учитываемыми формальными средствами. В этом плане использование таких инвентарей явилось бы дальнейшим и плодотворным развитием грамматики, стремившейся исходить в своем анализе не от формы, а от значения, как это намечал, например, Л. В. Щерба [28].

И все же трактуемые не в этой своей служебной функции, а как особые грамматические (синтаксические) системы, господствующие над конкретным строем реального языка, подобные инвентаримогут оказать и оказывают губительное влияние на изучение конкретных языков. Они ведут к тому, что конкретные языковые явления начинают третироваться как несущественные. Более того, при последовательном проведении такого подхода вообще полностью разрушается конкретная грамматическая (в частности, синтаксическая) система языка, поскольку эта система в ее реальном существовании низводится до набора поверхностных структур, истинный смысл которых раскрывается лишь при его сведении к структурам глубинным, которые только и могут при таком подходе оказаться системно организованными. При такой трактовке реальных, непосредственно данных в речевой цепи синтаксических явлений закономерно открывается путь к тому, чтобы рассматривать их как ряд компонентов, связанных друг с другом чисто формальной связью, безотносительно к их семантике. Таким образом, генеративистская концепция синтаксической семантики естественно находит свое восполнение в десемантизованной грамматике зависимостей. Реальный, живой облик синтаксической системы конкретного языка в ее сложности целостности при этом полностью стирается.

Далее, применение подобных тезаурусов грамматических значений будет полезно только в том случае, если они будут использоваться для уточнения, дополнения и расширения данных, полученных уже существующими системами описания грамматических форм и их значений, а не для замены этих описаний, т. е. они будут полезны, если помогут обогащению арсенала науки, а не попытаются перечеркнуть всю прежнюю науку, что, кстати, вообще противоречим нормальному развитию всякой подлинной науки.

Очень интересный и глубокий опыт разграничения генеративистики с внеоперационной грамматикой, которую он называет структурно-функциональной, предпринял Э. Косериу [29]. Более того, он одновременно отграничивает структурно-функциональную грамматику от грамматики текста. Базируется Косериу на противопоставлении речи (точнее, говорения - Sprechen) - единичного языка (Einzelsprache) - текста.

Вот как трактуются эти понятия у Косериу.

Речь (как говорение) является общечеловеческой деятельностью, не привязанной к какому-нибудь отдельному языку. В семантическом плане она выступает как наименование, называние (Bezeichnung) вещей.

Единичный язык - это говорение, принявшее определенные специфические формы благодаря исторической традиции, особой для каждого единичного языка. В семантическом плане для единичного языка характерно значение (Bedeutung), которое само обладает сложной структурой и рядом подвидов (лексическое значение, категориальное значение и т. д.).

Текстом является речевой акт или ряд взаимосвязанных речевых актов одного индивида в определенной ситуации. Текст может выступать как в письменной, так и в устной форме. В семантическом плане текст связан со смыслом, который может быть «истинным» или «ложным».

Соответственно, по Косериу, речь (говорение) подлежит ведению генеративистики, грамматика единичного языка - ведению структурно-функциональной грамматики, а текст - ведению грамматики текста. В частности, Косериу подчеркивает полную неправомочность генеративистики претендовать на интерпретацию грамматических систем конкретных языков. Но в своей области каждое из этих направлений в лингвистике является, по Косериу, вполне оправданным, уместным, даже необходимым. Они дополнительны по отношению друг к другу, так как подходят к одному и тому же феномену . к языку со стороны его различных аспектов и уровней. Косериу решительно возражает против попыток представителей любого из этих направлений присвоить себе исключительное значение в сфере изучения грамматики и вторгнуться в чужие области.

Не вдаваясь в рассмотрение отдельных положений, намечаемых в концепции Э. Косериу, я не могу не согласиться с ним в основном: с тем, что все названные им лингвистические направления дополнительны по отношению друг к другу и что каждое имеет свою особую область исследования. Но мне все же представляется, что с точки зрения грамматического строя языка как такового и даже с точки зрения языкознания как особой науки эти направления все же не равноценны. А именно только структурно-функциональная (внеоперационная) грамматика является чисто грамматическим, строго языковедческим направлением, потому что она занимается прямо и только фактами грамматической (шире - языковой) структуры, прибегая к помощи психологических данных лишь в крайне ограниченной мере и в пределах конкретных наблюдений (см. раздел 2 данной статьи). Между тем речь (говорение) фактически не может быть исследована чисто языковедческой методикой. Подлинным способом установления того, как протекает речевая деятельность человека, являются лишь методы психо-физиологические. Или же здесь можно создать - пусть даже очень остроумную, но все же не лингвистическую - цепь формально-логических операций. А что касается грамматики текста, то она теcно граничит с риторикой и поэтикой - с дисциплинами, изучающими, в частности, и композицию речевых единств. И генеративистика, и грамматика текста могут чем-то дополнить структурно-функциональную грамматику, но основой науки о строе языка является все же грамматика внеоперационная.

Тем более неуместны попытки генеративистики вообще занять монопольное положение в грамматической науке.

И в завершение статьи мне хочется поэтому, перефразируя одну из заключительных реплик пьесы Е. Л. Шварца «Тень», обратиться к глубинным структурам, семантическим моделям предложения и другим генеративистским категориям такого рода с призывом: «Тени, станьте на свое место!».

Литература

1. Данная статья суммирует и развивает положения, намеченные в следующих публикациях автора этих строк: 1) Типология предложения и логико-грамматические типы предложения. - Вопросы языкознания, 1973, No 2; 2) Die Satzmodelle und die logisch-grammatischen Typen des Satzes. - In: Deutsch als Fremdsprache, 1974, N 1; 3) Статус обобщенного грамматического значения в системе языка. - Вопросы языкознания, 1975, No 1; 4) Обладают ли модели предложения обобщенным грамматическим значением? - В кн.: Грамматические исследования, ч. 1. Л., 1975; 5) Синтаксическая семантика - это семантика синтаксических структур. - В кн.: Проблемы синтаксической семантики. М., 1976.

2. Karcevsky S . Du dualisme asymetrique du signe linguistique. Travaux du Cercle linguistique de Prague. 1, 1929.

3. См. мое выступление по докладу Б. Мальмберга на Х Международном конгрессе лингвистов. - Actes du Xe Congres international des Linguistes, X. Bucarest, 1969, p. 27-29.

4. Ср.: Адмони В. Г. Партитурное строение речевой цепи и система грамматических значений в предложении. - Научные доклады высшей школы. Сер. Филол. науки. 1961, No 93.

5. Потебня А. А. Из записок по русской грамматике, т. I-II. М., 1959, с. 35-36.

6. См. Hundschaurer F. Neue Methoden der Semantik. Tubingen, 1970.

7. Большой материал о семантике слова содержится в книге: Апресян Ю. Д . Лексическая семантика. Синонимические средства языка. М., 1974.

8. См.: Адмони В. Г. Статус обобщенного грамматического значения., с. 44-45.

9. Недавние попытки опровергнуть такое понимание обобщенного значения существительного только показали невозможность без него обойтись. Так, в книге С. Д. Кацнельсона «Типология языка и речевое мышление» (Л., 1972) сперва, в плане самых общих речемыслительных различий, термин «предмет» употребляется не «в традиционном расплывчатом грамматическом понимании» как значение существительного, а как обозначение предметов как таковых (с. 150), но затем, в плане определения семантико-синтаксических категорий, все же признается, что и признаки могут быть представлены в языке как субстанция (с. 172). В книге В. Н. Мигирина «Язык как система категорий отображения» (Кишинев, 1973) сначала резко опровергается положение А. М. Пешковского об опредмечивании в существительном признака предмета (с. 59), но взамен предлагается определить значение существительного как значение носителя признака, что по существу не отличается от значения предмета, и на с. 127 прямо говорится, что «существительное выражает предмет».

10. См., в частности: Адмони В. Г. 1) Основы теории грамматики. М.-Л., 1964, с. 47-51; 2) Типология предложения и логико-грамматические типы предложения, с. 51-54.

11. См., например: Бондарко А. В. Теория морфологических категорий. Л., 1976.

12. О различении логико-грамматических и коммуникативно-грамматических значений, которое является основанием для различения логико-грамматических и коммуникативно-грамматических категорий, см. Адмони В. Г. Введение в синтаксис современного немецкого языка. М., 1955, с. 11. Это различение восходит к различению А. М. Пешковским объективных и субъективно-объективных категорий (Пешковский А. М. Русский синтаксис в научном освещении. Изд. 7. М., 1956, с. 89).

13. См.: Адмони В. Г. Синтаксис немецкого языка. Л., 1973, с. 213-219, 247-256.

14. См.: Адмони В. Г. 1) Партитурное строение речевой цепи и система грамматических значений в предложении; 2) Синтаксис современного <немецкого> языка, с. 56-60.

15. Об отсутствии различий в значении объектного винительного и дательного падежей германисты говорили уже давно. См., например, Sutterlin L. Neuhochdeutsche Grammatik. Munchen, 1924, S. 117. Из более новых работ назову: Regula M. Kurzgefasste erklarende Satzkunde des Neuhochdeutschen. Bern - Mьnchen, 1968, S. 75.

16. Адмони Вл. Структура предложения. - В кн.: Вопросы немецкой грамматики в историческом освещении. Л., 1935, с. 12-13. Подробно о факторах, воздействующих на сдвиги в обобщенном значении логико-грамматического типа предложения с аккузативным объектом в немецком языке, говорится в статьях: Адмони В. Г. Обладают ли модели предложения обобщенным грамматическим значением?; Admoni W. G. Die Satzmodelle und die logisch-grammatischen Typen des Satzes.

17. См.: Синтаксис современного немецкого языка, с. 124-130.

18. Так, Л. В. Щерба, в связи с употребленной М. Ю. Лермонтовым (в переводе стихотворения Гейне «Сосна») конструкцией «снится ей», отмечает, что эта конструкция «своей безличной формой» подчеркивает «независимость действия от личной воли» (Щерба Л. В. Избранные работы по русскому языку. М., 1957, с. 102). О полной смысловой тождественности предложения Он вспомнил детство - Ему вспомнилось детство писала О. И. Москальская в статье «Проблемы семантического моделирования в синтаксисе» (Вопросы языкознания, 1973, No 6, с. 41). Ср. также: Адмони В. Г. Статус обобщенного грамматического значения в системе языка, с. 53-54.

19. См.: Brinkmann H. Die «haben»-Perspektive im Deutschen. - In: Sprache-Schlussel der Welt. Dusseldorf, 1959; Admoni W. Es handelt sich um es. - Wirkendes Wort, 1976, H. 4.

20. Brinkman H. Die deutsche Sprache. Gestalt und Leistung. 2. Aufl. Dusseldoft, 1972.

21. Гулыга Е. В., Шендельс Е. И. Грамматика лексического поля в современном немецком языке. М., 1969.

22. Бондарко А. В. Грамматическое значение и смысл. Л., 1978, с. 5.

23. Пешковский А. М. Русский синтаксис в научном освещении.

24. Admoni W. G. Die Struktur des Satzes und die Gestaltung des Wortkunstwerks. - In: Linguistische Probleme der Textsanalyse. Dusseldorf, 1975.

25. См.: Сильман Т. И. 1) Проблемы синтаксической стилистики, Л., 1967; 2) Структура абзаца в художественной прозе. - Иностранные языки в школе, 1968, No 4.

26. Адмони В. Г. Структура предложения, с. 6.

27. См.: Адмони В. Г. Опыт классификации грамматических теорий в современном языкознании. - Вопросы языкознания, 1971, No 5.

28. См.: Щерба Л. В. Очередные проблемы языкознания. - В кн.: Щерба Л. В. Избранные работы по языкознанию и фонетике, т. 1. Л., 1956, с. 14, 21. Надо, однако, подчеркнуть, что Л. В. Щерба ни в коем случае не полагал, что подобная, как он ее называл, «идеологическая» грамматика может заменить традиционную грамматику, идущую от содержания к форме, или господствовать над ней.

29. Coseriu E. Die Lage in der Linguistik. - Innsbrucker Beitrage zur Sprachwissenschaft. Vortrage 9. Innsbruck, 1973.

Источник текста - сайт Института лингвистических исследований.