Глазунова - Логика метафорических преобразований

О. И. Глазунова

ЛОГИКА МЕТАФОРИЧЕСКИХ ПРЕОБРАЗОВАНИЙ

(СПб., 2000. - 190 с.)

ВВЕДЕНИЕ

Многочисленные вопросы, которые стояли перед человеком в процессе эволюции и которые до сих пор привлекают внимание исследователей, связаны с получением, кодировкой, хранением и передачей информации. Сведения, получаемые извне, а затем активно перерабатываемые индивидом в процессе мышления, относятся к разным сторонам его жизнедеятельности, претерпевают изменения с течением времени и, следовательно, нуждаются в постоянной систематизации, кодировке и перекодировке, необходимой для их сохранения и дальнейшей трансформации.

На примитивном уровне существует много способов для восприятия и передачи информации. Самым простым из них является наглядно-показательный способ, который заключается в том, что вы указываете на предмет и называете слово, его обозначающее. Достоинство этого способа состоит в его общедоступности и однозначности толкования. К недостаткам можно отнести ограниченный характер применения: не все предметы, которые вы идентифицируете, могут быть доступны зрению в настоящее время, и далеко не все слова можно истолковать таким способом (не поддаются наглядному объяснению или могут быть неадекватно восприняты слушающим глаголы, наречия, прилагательные, то есть большая часть имеющегося в нашем распоряжении словарного запаса).

Если описываемый предмет не находится в настоящее время в поле зрения говорящего, можно изобразить его с помощью жестов (указать его размеры, контуры, соотношение отдельных частей) либо, с той или иной степенью достоверности, – на бумаге. Надо отметить, что данный способ, сохраняя все недостатки предыдущего, прибавляет к ним очевидный субъективизм, неизбежный при выборе очередности в процессе передачи основных и второстепенных деталей (при жестикуляции), а также целиком зависит от уровня художественной одаренности говорящего.

Наиболее продуктивным приемом, доступным отправителю в обычных условиях, является способ привлечения посредника. Например, если адресат знает, что речь идет о предмете, можно описать его свойства или, указав на другой предмет, объяснить отличия. При презентации лексемы 'собака' достаточно изобразить собачий лай, а указывая на табурет, объяснить реципиенту, что искомый предмет 'стол' имеет другие размеры. Способ привлечения посредника широко используется при толковании, и это неудивительно, так как наше существование в мире связано с постоянной оценкой окружающих нас предметов с точки зрения их безопасности, полезности, надежности и т.д., что способствует формированию в сознании каждого индивида разветвленной системы ассоциативных предметно-атрибутивных связей, закрепленных за каждым объектом.

Вышеперечисленные варианты в той или иной степени относятся к невербальным способам сообщений, так как в их реализации активно применяются жесты, мимика, звукоподражательные эффекты. К вербальным, языковым, способам можно отнести описание свойств предмета, необходимых и достаточных для его однозначной идентификации, а также перевод лексемы на родной язык реципиента. Технический характер последнего способа, то есть отсутствие эмоциональных моментов в процессе коммуникации, во многом объясняет его неэффективность при презентации объекта. То, что легко получено, легко забывается. В долговременной памяти остается информация, которая сопровождается дополнительными ассоциативно-эмоциональными элементами, способствующими ее длительному хранению.

Описание свойств, напротив, активизирует внимание слушающего, вносит элемент заинтересованности в отгадывании искомого предмета и нахождении соответствующей ему в родном языке лексемы. Так, например, при указании на следующие признаки: ‘оранжевый’, ‘круглый’, ‘диаметром 8-12 см’, ‘шершавый на ощупь’, искомый предмет не может быть ничем иным, кроме апельсина. При этом, если мы пропустим хотя бы один из вышеперечисленных признаков, например ‘шершавость’ или ‘диаметр’, то однозначность декодирования утрачивается, так как слушающий может отождествить закодированный образ с мандарином, хурмой или дыней. Данный способ весьма продуктивен, несмотря на все его очевидные отрицательные стороны. «Мысль одарена в высокой степени характером субъективности» (И.М.Сеченов), и, следовательно, субъективность не может служить препятствием при коммуникации.

В основе каждого продуктивного информационного сообщения лежат образ и его звуковое оформление как отражение понятийно-системных связей окружающей нас действительности. Получаемая извне и хранимая в памяти информация представлена в виде разветвленной образной системы, хранимой в виде моделей, контуров и очертаний, которые при необходимости обрабатываются сознанием на вербальном уровне на основе выработанных в процессе познания логических схем мышления. «Слова – чувственные знаки, необходимые для общения» (Дж.Локк). На стадии последующей переработки информации, в логических формах отражения мысли (в суждениях, умозаключениях, вопросах), представляющих более сложные по сравнению со словами-понятиями образования, выявляются те связи и отношения между объектами, которые не могут быть даны непосредственно в чувственном опыте.

Образные ассоциации являются неотъемлемыми элементами мышления на всех уровнях умственной деятельности и в различных сферах профессионально-общественных интересов человека. На бытовом уровне, в технических и гуманитарных дисциплинах, в произведениях художественной литературы используются свои образные системы, обладающие общечеловеческим, национальным, социальным или профессиональным статусом. Любая, даже в высшей степени отвлеченная информация может быть разложима на наглядно-образные составляющие или передана с помощью более простых ассоциаций. Иногда параллельно выстраиваемый образ (или система образов) служит иллюстрацией, способствующей лучшему восприятию реципиентом получаемой информации, но чаще всего наглядно-чувственный образ становится единственным способом ее передачи, адекватным уровню ментального восприятия реципиента.

Все существующее в настоящее время языковое многообразие является лишь приблизительным отражением хранящихся в памяти и отраженных в сознании личности образов и образных систем. Используя небольшой по объему словарный состав, можно создать бесконечные метафорические смысловые значения, осложненные тончайшими нюансами человеческой мысли и чувства. «Одна из функций великой литературы и заключается в передаче живого переживания того, что лежит за пределами слов» (А.Н.Уайтхед). Образ, дополнительно наделенный моральным, этическим или эстетическим содержанием, приобретает в сознании носителей языка символическое значение.

Изучение механизмов преобразования чувственных и мыслительных категорий в языковые структуры, роль и значение образов-символов в процессе получения, передачи и переработки информации, выявление законов варьирования и сочетаемости лексического материала в зависимости от характера информации и от условий общения является неотъемлемой частью лингвистических исследований, цель которых (как и дисциплин технического профиля) заключается в постижении миропорядка, в раскрытии законов развития окружающей действительности и человеческой личности как составной ее части. Необходимо выявить способы перехода от мыслительных категорий к языковым структурам, определить соответствие между ними и описать эти явления с собственно лингвистической точки зрения.

Изучение вопросов, связанных с взаимодействием языка и мышления, невозможно без проведения параллельных исследований и использования методов и достижений различных наук. Огромная работа уже проделана, достигнуты поразительные результаты, но, тем не менее, многое до сих пор остается за пределами внимания исследователей. В данной книге, мы попытаемся изложить свои представления о роли и значении образа в языке и мышлении, о влиянии субъективного фактора на процесс познания окружающей человека действительности, о процессах преобразования информации на лингвистическом и ментальном уровнях. Вместе с тем, мы глубоко уверены в том, что завершение исследований в этой области и построение детально разработанной теории, определяющей принципы функционирования и взаимодействия мыслительных и языковых структур, является предметом новых серьезных исследований.

Содержание

Введение - 3

Глава I. Природа мыслительной активности. Кодирование информации в языке и мышлении

Физиологическое и логическое в природе чувственного познания - 7

Память, воображение и язык на уровне логического мышления - 18

Первые звуковые и графические системы передачи информации - 16

Психология, логика и языкознание в процессе исследования человеческой активности - 22

Соотношение категорий языка и мышления - 29

Лингвистические и логические подходы к описанию языковой структуры в ХХ веке - 31

Семантические приоритеты в анализе языковых явлений. Создание лингвистической философии - 37

Теория речевых актов Джона Остина - 41

Разработка общих принципов коммуникативной деятельности в рамках прагматических исследований - 44

Идеи структурализма и лингвистический поворот в философии - 48

Глава II. Ассоциативно-образное мышление и его роль в процессе познания

Язык как средство отображения объективной реальности - 54

Особенности восприятия и кодирования абстрактных значений на уровне языка и мышления - 58

Природа символических значений. Сигнификативное и коннотативное отображение объектов действительности - 65

Мифологические и поэтические составляющие логического познания - 72

Коннотативный образ в системе символических значений - 78

Антропоцентрический характер актуализации коннотативных значений - 84

Функциональное значение коннотата в составе метафорической конструкции - 88

Номинативный и предикативный статус коннотата в высказывании - 95

Норма и идеал, обычное и особенное в метафорическом представлении - 99

Стереотипы восприятия действительности русским национальным сознанием - 106

Глава III. Метафора в контексте лингвистических исследований

Об истории вопроса - 113

К вопросу о построении теории метафорических переносов на Западе - 119

Метафора и сравнение. Этапы развития метафорического значения - 128

Метафорические структуры в интерпретации отечественных исследователей - 135

Лингвистическая природа метафоры - 140

Метафорическая номинация - 144

Метафорическая предикация - 149

Генитивные метафорические конструкции - 155

Адвербиальные метафорические конструкции с наречиями, мотивированными формами творительного падежа существительных - 157

Атрибутивные и адвербиально-атрибутивные метафорические конструкции - 162

Сравнительные метафорические конструкции - 165

Устойчивые фразеологические сочетания - 168

Образные метафорические структуры в системе языка и речи - 172

Список основных терминов - 177

Список литературы

Глава I.
ПРИРОДА МЫСЛИТЕЛЬНОЙ АКТИВНОСТИ.
КОДИРОВАНИЕ ИНФОРМАЦИИ В ЯЗЫКЕ И МЫШЛЕНИИ

Поскольку первыми мотивами, заставившими человека говорить, были страсти, их первым выражением стали тропы. Образный язык родился первым, но значение этих образов обнаружилось позднее. Сперва изъяснялись поэтически; рассуждать принялись позднее

Ж.-Ж.Руссо

Физиологическое и логическое в природе чувственного познания

Проблема возникновения и развития языка как средства отражения явлений реальной действительности является составной частью глобальной проблемы взаимоотношения языка и мышления, которая, в свою очередь, базируется на результатах исследований в области изучения возникновения и развития порождающей мысль материи. Таким образом, чисто лингвистические вопросы оказываются тесно связанными с данными целого ряда наук: биологии, нейрофизиологии, медицины, психологии, социологии, кибернетики, философии, логики и языкознания. Биология исследует биохимические процессы, предопределяющие сознание; физиология изучает мышление как свойство высокоорганизованной материи; социология описывает различия в общественных представлениях и способах осмысления реальности в зависимости от культурно-исторических условий жизни общества; психология занимается изучением мышления конкретного человека в его реальной жизни и деятельности; кибернетика рассматривает мышление как один из процессов переработки информации; логика исследует законы адекватного рассуждения и т.д. Безусловно, перед каждой из научных дисциплин стоят свои узкокорпоративные задачи, но достижение результатов в отдельно взятой области становится возможным лишь с учетом всех имеющихся в распоряжении исследователей данных.

Несмотря на то, что исторически первой наукой о мышлении и, соответственно, о языке как форме осуществления мышления [1] являлась логика, фундаментальные исследования мыслительных процессов стали возможны только после открытий в области физиологии высшей нервной деятельности. Оперируя понятиями, суждениями, умозаключениями, логика изучала готовые формы мышления, физиология же попыталась раскрыть природу мыслительной активности и механизмы ее порождения.

Природу превращения чувственных переживаний в символические знаки впервые исследовал И.М.Сеченов, обосновав возможность объяснения психической деятельности организма чисто физиологическими процессами. Согласно этой теории, мыслительная деятельность предстает перед нами не как стихийный процесс, проявление Божественной воли, необъяснимое и неподвластное человеческому сознанию, а как мышечный рефлекс, осуществляемый нервной системой организма в ответ на внешние раздражители. «Все бесконечное многообразие внешних проявлений мозговой деятельности сводится окончательно к одному лишь явлению – мышечному движению» [Сеченов, 71].

Таким образом, все наши мысли и чувства, все проявления ментальной активности, составляющие основу жизнедеятельности человека, являются результатом «укорочения» какой-нибудь группы мышц в ответ на внешние раздражители, то есть процессом чисто механическим. «Возбуждение чувствующего нерва» приводит к невольным, инстинктивным движениям, в которых нет места рассуждению (например, эффект «гусиной» кожи как реакция на холодный воздух или порыв не умеющего плавать человека броситься в воду на помощь утопающему), или является рационально обоснованным.

С логической точки зрения, мысль, возникнув как результат внешнего воздействия на организм, развивается в рамках сопоставления друг с другом объектов внешнего мира и в соизмерении их сходств, различий, времени протекания, причинности и т.д. При этом, согласно И.М.Сеченову, сопоставлению могут подвергаться «два действительно отдельных предмета или один и тот же предмет, но в двух различных состояниях; далее – цельный предмет со своей частью и, наконец, части предметов друг с другом». В качестве вершины логического развития человеческого мышления, «последнего элемента мысли», предстает умозаключение как форма абстрактной мыслительной деятельности и способ получения новых знаний. Например, простейшие «фразы вроде ‘дерево зелено’, ‘камень тверд’, ‘человек стоит (лежит, дышит, ходит)’ заключают уже все существенные элементы мысли: 1) разделенность двух объектов; 2) сопоставление их друг с другом (в сознании) и 3) умозаключение (в приведенных примерах оно останавливается на степени констатирования отдельности объектов мысли)» [Сеченов, 269].

Таким образом, когда в поле внимания индивида оказываются два предмета или предмет, обладающий по меньшей мере одним из признаков, в его сознании происходит основанный на сопоставлении процесс стихийного его осмысления, который в конечном итоге приводит к словесно-оформленному или наглядно-осознанному эмпирическому выводу (умозаключению) и, следовательно, к получению новых знаний.

Окружающая нас действительность дискретна и многолика и предоставляет индивиду широкий спектр объектов для сравнения. От чего же зависит его выбор, почему тот, а не иной предмет попадает в сферу его интереса? Общеизвестным является факт избирательной направленности нашего внимания. В определенный момент внимание фиксирует те объекты действительности, которые привлекают субъекта восприятия своей необычностью, несхожестью с другими предметами (размером, яркостью, цветом, движением) или представляют для него определенный интерес с точки зрения познавательной активности или утилитарных свойств. При этом эффект внешнего воздействия во многом определяется внутренним состоянием организма, то есть его готовностью внешнее воздействие воспринять и сопроводить ответной реакцией. В процессе избирательности внимания на первое место выступают эмоциональные факторы.

Являясь более древней формой отражения действительности, чем опосредованные речью познавательные процессы, эмоции служат определенным критерием положительного или отрицательного восприятия внешнего мира. В настоящее время в психологии экспериментально обосновано существование эмоциональной «первооценки», которая предшествует более развернутой, логически-осознанной оценке индивидом явлений окружающей действительности [2].

Роль эмоций в жизни человека чрезвычайно велика и многолика. Эмоции регулируют аффективные процессы жизнедеятельности и оказывают существенное влияние на рационально-логические ее стороны. Путем экспериментальных исследований доказано, что эмоции, сопровождающие мыслительные процессы, способствуют более быстрому и качественному их протеканию. Так, например, при запоминании не только существенно увеличивается воспроизведение слов, входящих в «эмоциональную» фразу, по сравнению, например, с нейтральной лексикой [Strongman, Pussel, 25], но даже бессмысленные слоги (крайне сложный материал для репродукции) в сочетании с явно привлекательными или непривлекательными лицами на фотографиях запоминаются значительно лучше. «Сама мысль рождается не из другой мысли, а из мотивирующей сферы нашего сознания, которая охватывает наше влечение и потребности, наши интересы и побуждения, наши аффекты и эмоции. За мыслью стоит аффективная и волевая тенденция. Только она может дать ответ на последнее ‘почему’ в анализе мышления» [Выготский: 1982, 357].

Превалирование эмоционально-чувственного над рационально-логическим нагляднее всего проявляется в детской психологии. «В раннем восприятии ребенка, имеющего ограниченный опыт и незначительный круг знаний, на передний план часто выступает не объективно-существенное, а наглядно-действенное; восприятие находится в значительной зависимости от аффективно-моторных и эмоциональных реакций … Об этом господстве эмоционально-яркого впечатления красноречиво свидетельствуют многочисленные случаи неожиданных сопоставлений и отождествлений объективно-разнородных предметов и явлений, которые так часто производятся детьми» [Рубинштейн: 1946, 277].

Следующим моментом, оказывающим существенное влияние на избирательность внимания индивида, является первичность презентации объекта. «Все новое действует и на ребенка, и взрослого, подобно всякой неожиданности, сильно. Удивление – родня страху. Им часто начинается и наслаждение, и отвращение, и даже самый страх» [Сеченов, 161-162]. Стремление постичь, сделать более понятным незнакомый предмет привлекает внимание человека и обусловливает его дальнейшие действия. Леви-Строс считал «бескорыстное» объяснение окружающего мира основным двигателем человеческого сознания и настаивал на предшествовании и преобладании познавательного интереса над практическим в процессе мышления [Леви-Строс: 1994].

Утилитарный подход при выборе объекта в ходе познавательной деятельности можно проиллюстрировать на примере индейского языка. Из растений и животных, окружающих его, индеец дает название только тем из них, которые обладают для него особыми качествами, то есть являются полезными или вредными. Все прочие предметы классифицируются без различия (птица, трава и т.д.) как не имеющие особого значения [Krause, 104]. Подобного рода избирательность при составлении словаря продиктована чисто практической пользой.

Рассмотрим следующую ситуацию. Во время охоты или военных действий становится очевидным, что используемый в качестве орудия заостренный камень, вонзаясь в жертву своим острым концом, приводит к желаемому результату с большим успехом, чем округлый камень [3]. Несомненный практический интерес, вызванный этим наблюдением, способствует началу познавательного процесса, который представляет собой не что иное, как чувственное познание. В начале этого процесса перед индивидуумом предстают два предмета, обладающие определенными отличиями. В ходе осмысления предметы начинают обрабатываться сознанием, при этом в качестве катализатора, подогревающего работу мысли, выступает практическая заинтересованность. Осуществляется процесс сравнения (сопоставления) предметов и их отдельных сторон, в ходе которого вскрываются их тождество и различия. Сравнение представляет собой первичную форму познания, обязательный компонент любой мыслительной деятельности.

На следующем этапе объект подвергается анализу – мысленному расчленению на составные части с целью выявления составляющих его элементов. С помощью анализа существенные стороны изучаемого объекта (объектов) отделяются от несущественных, случайных его сторон, которые в равной степени пребывают в поле нашего внимания в процессе восприятия. Практическая заинтересованность способствует тому, что отмечается разница не любых деталей, а только тех из них, которые имеют значение или на определенном этапе, или для конкретного индивидуума. В нашем случае с камнями разница состоит в 'заостренности' одной из сторон первого камня и ее 'округлости' у второго. В процессе познания индивидуумом могут отмечаться и другие различия между предметами, например различия в размере, в весе и т.д. Каждое из них потенциально может лежать в основе искомого полезного признака.

За анализом в процессе мышления следует синтез, который «восстанавливает расчлененное анализом целое, вскрывая более или менее существенные связи и отношения выделенных анализом элементов» [Рубинштейн: 1946, 354]. Процесс познания – процесс длительный, базирующийся на целом ряде наблюдений, проб и ошибок. В конце концов заостренный конец камня при прочих равных характеристиках вычленяется как качество, приводящее к более быстрому достижению цели, чем округлый конец.

Синтез является вершиной чувственного познания, той его стадией, когда оценочные компоненты носят не инстинктивно-стихийный характер, а обусловливаются наглядно-познавательной деятельностью индивидуума.

На базе сравнения, анализа и синтеза, относящихся к первой стадии осмысления окружающей действительности – к чувственному мышлению, происходят более сложные процессы мыслительной деятельности, в основе которых лежит оперирование уже не конкретными предметами, а их отвлеченными свойствами. Абстракция – умение выделить один из признаков предмета, существенный в каком-либо отношении, вне его связи с остальными признаками. Например, в результате дальнейшего исследования 'заостренность' вычленяется индивидуумом не только как особенность данного единичного камня, а как особое свойство, классифицирующий признак, который обладает определенными характеристиками и функциональными особенностями и может присутствовать в большей или меньшей степени у различных предметов.

Абстрагирование может протекать по разным направлениям и в разных плоскостях. «Примитивная чувственная абстракция отвлекается от одних чувственных свойств предмета или явления, выделяя другие чувственные же свойства или качества его (цвет, форму) – результат избирательной функции внимания не имеет ничего общего с высшей формой абстракции – манипулирующей абстрактными понятиями» [Рубинштейн: 1946, 354]. Абстрагирование ведет к обобщению, в процессе которого отбрасываются случайные единичные признаки и выделяются те из них, которые носят устойчивый характер, то есть повторяются в ряде единичных предметов или явлений. С этой точки зрения, общее в предмете всегда выступает как повторяющееся единичное.

На стадии абстрактного, или логического, мышления, когда в качестве объектов для сравнения используются уже не конкретные чувственные формы, а отвлеченные понятия, особое значение приобретают память, воображение и язык.

Память, воображение и язык на уровне логического мышления

«Если бы мозг не был способен заполнять пробелы и делать выводы на основании скудных данных, при отсутствии сенсорной информации, прекратилась бы всякая активность» [Грегори, 247]. В ходе мыслительной деятельности в случае, когда недостаток информации может быть восполнен при обращении к прошлому опыту, в работу включается память. Если же искомый факт, предмет или явление относятся к совершенно новым объектам, лежащим за пределами личного или имеющегося в распоряжении индивида коллективного опыта, происходит апелляция к воображению.

Память аккумулирует предшествующий опыт индивида, предоставляя в его распоряжение разветвленную сеть упорядоченных или разрозненных образов, впечатлений или ассоциаций, которые позволяют ему выработать адекватные сложившейся ситуации действия, сократить время принятия решения или поиска нужной информации. В процессе апперцепции (термин, введенный Г.Лейбницем) образы внешнего мира подвергаются существенной трансформации, или упрощению. Прежде чем запечатлеться в памяти, образ схематизируется: на первый план выдвигаются те его признаки, которые являются основополагающими для его отождествления с предметом, а все дополнительное и второстепенное уходит на второй план. Образ «интеллектуализируется», «становится все более совершенным носителем мысли» [Рубинштейн: 1946, 350], сворачиваясь до отдельных деталей, которые при необходимости могут разворачиваться до первоначального представления.

В процессе мышления хранимые в памяти образы способны актуализироваться в представления, то есть воспроизводиться в нашем сознании в чувственные образы, которые в настоящий момент не наблюдаются. Моделироваться могут как реальные, когда-то видимые предметы, так и фантастические, не имеющие аналогов в действительности и основанные лишь на отдельных существующих в природе деталях, подвергающихся в процессе воображаемого мышления разного рода трансформациям.

Если мышление – процесс творческий, осуществляемый и контролируемый человеком, то обращение к памяти во многом отражает природно-инстинктивное его начало. Особенностью мнемонических процессов является то, что они неподвластны человеку и часто осуществляются без его активного участия (наша память хранит огромное количество ненужных сведений, не имеющих никакого практического значения). С другой стороны, с помощью многократного повторения или целенаправленной концентрации внимания человек в состоянии хотя бы частично влиять на процесс запоминания. Но это влияние имеет односторонний характер: мы можем запомнить какую-то информацию, но мы не в состоянии, опираясь исключительно на волевое решение, забыть ее. Процесс стирания из памяти сведений определяется частотой обращения к ним во времени (невостребованный в течение длительного времени материал забывается гораздо быстрее) или сопровождающими процесс запоминания эмоциональными факторами. Часто незначительные эпизоды детства, то есть той части нашей жизни, когда в процессах восприятия преобладает эмоциональное начало, остаются в нашей памяти на всю жизнь.

Обычно в зависимости от того, какую информацию, представленную визуально или в виде звукового ряда, человек воспринимает продуктивнее, его память квалифицируется как зрительная или слуховая. Вместе с тем, несомненно, что природа человеческого сознания включает гораздо больше разновидностей памяти. Способности человека к математике или лингвистике, к биологии или к истории и т.д. во многом определяются его восприимчивостью, врожденной склонностью к запоминанию облаченных в ту или иную форму сведений и их воспроизводству по мере необходимости. Человек, одаренный в той или иной области знаний, имея в своем распоряжении отдельные детали или незначительные признаки запрашиваемой информации, способен восстановить ее за доли секунды; у менее одаренного на это могут уйти десятилетия.

Собираемая по крупицам и накапливаемая в течение всей жизни информация представляет собой многогранную структуру, куда входят и отдельные детали предметов, и ситуации, и музыкально-цветовые сочетания, и разрозненные впечатления. Память автоматически отбирает и классифицирует всю эту информацию в зависимости от ее значения и в свернутом, схематизированном виде распределяет по своим ячейкам. «Можно наметить контуры довольно разветвленной иерархии уровней и форм организации прошлого опыта. Ее нижними "этажами" являются уровни биологических и нейрофизиологических механизмов памяти. Верхние "этажи" прошлого опыта представлены разнообразными социально-историческими уровнями и формами, соотносимыми с коллективным опытом различных социальных групп (национальных, политических, профессиональных и т.п.), с опытом отдельных человеческих сообществ или человечества в целом» [Шилков, 125].

Информация, заложенная в нашей памяти на генетическом уровне и отражающая опыт предшествующих поколений, направлена на обеспечение выживания и продолжения человеческого рода. Инстинкт – врожденное чувство самосохранения, память предков, которую природа благосклонно предоставила в распоряжение человека уже в самом начале жизненного пути, – корректирует его поведение на протяжении всей жизни. «Инстинкт – это логика органов» [Пиаже, 222], то, что определяет их действия на бессознательном уровне. Например, в ситуации на дороге, не успев сообразить, что происходит, водитель инстинктивно поворачивает руль машины, стремясь избежать столкновения с несущимся навстречу грузовиком. Руки водителя совершают это движение сами по себе, подчиняясь сложившимся обстоятельствам, без контроля со стороны его сознания.

Инстинктивно-бессознательные процессы играют весьма активную роль в человеческой психике и часто превалируют над мыслительно-рациональными ее сторонами. «Нет среди нас ни одного, как бы здравомыслящ он ни был, кто, сам того не сознавая, не носил бы в себе тысячи суеверных представлений. И как раз в решающие моменты жизни нами управляет не разум, а магические представления, унаследованные от наших пращуров» [Фейхтвангер, 446]. Инстинкт – память органов на уровне первой сигнальной системы – указывает на связь человека с представителями растительного и животного мира: сравните, например, инстинктивное роющее движение лапы животного, позволяющее ему прятаться от врагов под землю или добывать себе пищу, или стремление растения развернуться навстречу солнцу. Инстинктивно-бессознательная часть человеческой психики остается не востребованной в логике, но имеет большое значение для психологии, литературоведения и лингвистики.

Память – структура, основанная на ассоциативной связи. И в случае ретроспективного (обращенного исключительно в прошлое), и в случае оперативного, или инструментального (направленного на поиск решения возникших проблем), мышления человек, чтобы отыскать требуемую информацию, обращается к ассоциации по смежности, то есть вспоминает одно событие, чтобы через него выйти на другое. Ассоциативная цепь образов – то цементирующее начало, которое скрепляет и позволяет удерживать в едином целом многочисленные разрозненные элементы нашей памяти. С другой стороны, сама ассоциативная связь не может возникать без подключения механизмов памяти, так как при образовании ассоциативной связи в поле нашего зрения чаще всего находится только один из ее компонентов, информацию о другом мы извлекаем из воспоминаний.

Инстинктивные и ассоциативно-образные процессы играют важную роль не только при обращении к памяти как средству механического отражения, но и в воображении как творческом процессе воспроизводства реальной действительности в условиях информационного голода. «Воображать – значит адресоваться к тому, чего нет» (Ж.-П.Сартр). Природа воображения до сих пор во многом остается загадкой для ее исследователей, но его виды и функции описаны достаточно подробно. Предложенное И.Кантом разделение воображения на продуктивное и репродуктивное отражает мыслительные операции, которые лежат в его основе. Репродуктивное воображение предназначено для воспроизведения предметов или для мысленного их восстановления с помощью заимствования у других предметов отсутствующих деталей. Августин Аврелий говорил: «Велика она, эта сила памяти, Господи, слишком велика! Это святилище величины беспредельной … И люди идут дивиться горным высотам, морским валам, речным просторам, океану, объемлющему землю, круговращению звезд … Их не удивит, что, говоря обо всем этом, я не вижу этого перед собой, но я не мог бы об этом говорить, если бы не видел в себе, в памяти своей, и гор, и волн, и рек, и звезд … во всей огромности их, словно я вижу их вновь перед собой» [Августин Аврелий, 135].

Репродуктивное воспроизведение объектов основано на дублирующих (при механическом повторении) или ассоциативно-образных (при комбинировании заимствованных деталей или при метафорических переносах) свойствах воображения. Именно эти качества позволили И.М.Сеченову охарактеризовать воображение как «небывалое сочетание бывалых впечатлений», хотя, надо отметить, что даже на уровне механического воспроизведения отдельных деталей в основе воображения лежат созидательные процессы, так как любое ранее не встречающееся сочетание несет в себе отпечаток творческой активности субъекта.

Всякий творческий процесс основан на предшествующем опыте и включает его в виде отдельных составляющих элементов. При проектировании зданий или при создании музыкальных произведений в составе самобытной мелодии или авторского проекта встречаются отдельные музыкальные темы или архитектурные элементы ранее существующих произведений. От этого вновь созданный проект или музыкальное произведение не теряют оригинальности; наоборот, заимствованные элементы позволяют лучше раскрыть самобытность авторского замысла, служат тем мостиком, который дает возможность увидеть новое произведение в контексте выработанного поколениями предшествующего опыта. Любое продуктивное воображение ведет свое существование от воображения репродуктивного, так как, согласно И.М.Сеченову, «мыслить можно только знакомыми предметами и знакомыми свойствами и отношениями» [Сеченов, 399].

Продуктивное воображение, лежащее в основе самобытных созидательных процессов человеческого сознания, позволяет ломать привычные стереотипы восприятия, изобретать новые значения и знаковые системы, создавать художественные произведения поразительной глубины и силы. Воображать – значит восстанавливать связь между заданными характеристиками предмета или явления и продуктом их реализации в условиях, когда этот продукт не может быть автоматически извлечен из недр нашей памяти. Воображение именно то свойство человеческого сознания, которое позволяет при наличии общего замысла создавать совершенно разные произведения и с точки зрения композиции, и с точки зрения мировоззрения, и с точки зрения художественной значимости. Используя сравнительно небольшой по объему словарный запас, ограниченное количество красок или нотных знаков, писатель, художник или композитор создают бесконечные смысловые значения, основанные на тончайших нюансах человеческой мысли. Безусловно, если говорить об общественно-значимых произведениях, воображение в процессе их создания должно быть основано на одаренности.

Первые звуковые и графические системы передачи информации

С развитием мышления по мере накапливания информации у человека неизбежно возникало желание эту информацию отобразить в том виде, в котором она может храниться или передаваться от одного члена коллектива другому. Мыслительные процессы абстрагирования требовали создания адекватной системы отражения предметов, которые в данный момент отсутствовали в поле зрения индивидуума. Наглядно-чувственный этап развития мышления выработал в сознании человека способность к разъединению предмета на части и к выделению существенных его сторон. Это послужило основой создания первых примитивных языковых систем.

Знаковому, схематичному отображению предметов окружающего мира предшествовала стадия их акустического оформления. Звуковое сопровождение эмоционального состояния всегда было свойственно человеку, это качество досталось ему в наследство от животного мира. Радость, гнев, восторг, одобрение, неудовольствие, разочарование сопровождались особыми, как правило, примитивными, звуками, которые в сочетании с общепринятой мимикой и жестами непосредственно служили средствами их выражения. Примитивно-звуковое выражение эмоционального состояния и в настоящее время используется весьма активно в разговорной речи, несмотря на широкий спектр имеющихся в распоряжении человека других, более интеллектуальных, вариантов: «Страшно, ой-ёй-ёй», «Эгей! Мы победили!», «Уф! Так и знал, что билеты закончатся перед самым носом» и т.д.

Наличие набора средств для выражения эмоционального состояния субъекта речи послужило отправной точкой для создания звуковых комплексов, предназначенных для передачи сначала примитивных, а затем и более сложных информационных сообщений. «Совершенно естественно думать, что на заре человеческой речи несколько внеязыковых жестов человека, начинавших употребляться с речевыми намерениями, были сложными артикуляциями (комплексами артикуляций – одновременных и последовательных) и по своей малочисленности не образовывали систем по своим сходствам и различиям друг с другом, а потому, не разлагаясь на звуковые элементы, противополагались друг другу целиком и являлись таким образом "словозвуками", если можно так выразиться. Это были "диффузные" или "нечленораздельные" звуки, которые были диффузными с биологической точки зрения только в том смысле, что говорящие не умели их дифференцировать, не имея к этому повода» [Щерба, 451].

Путь, пройденный человечеством от «словозвуков» до отдельных слов, затронул не одно поколение. Несомненно, что в начале этого пути, при создании соответствующих тому или иному предмету или тому или иному действию акустических вариантов, звукоподражание, то есть воспроизведение звуков, издаваемых этим предметом или любым другим предметом в результате этого действия, играло далеко не последнюю роль. В пользу этой теории говорит тот факт, что и в настоящее время, например в общении с ребенком, звукоподражание используется весьма активно в процессе номинации: «Кукла бух!», «Кто это там идет, мяу-мяу?» и т.д. Морфологическая система глаголов хлопнуть, звякнуть, бухнуть, капнуть, трещать, скрипеть и многих других отражает звуковые комплексы, которые сопровождают эти действия. Звукоподражательные и образные ассоциации дают возможность закрепить во внутренней форме слова наглядно-чувственное содержание того или иного образа или понятия. По мысли А.А.Потебни, внутренняя образная структура прослеживается во многих словах позднейшего образования с определенным этимологическим значением: бык – ревущий, волк – режущий, медведь – едящий мед, пчела – жужжащая и др. [Потебня: 1913, 116].

Процесс наименования не мог ограничиться исключительно звукоподражанием или внутренними ассоциативными связями, его основу составляли разнообразные психолингвистические процессы и, в частности, ассоциации по сходству или по смежности. То, что послужило основой для создания системы средств вторичной номинации, широко использовалось и при создании нейтральной лексики первого уровня.

Фонематическое сходство звуковых комплексов, соответствующих слову 'мама', в весьма отдаленных языковых системах говорит в пользу того, что этот звукоряд возник не случайно. С одной стороны, «слово 'мама', по механизму своего происхождения, самое простое: слог 'ма' происходит, если при совершенно покойном положении всех мышц, голосовых и разговорных, произвести разом звук в гортани и открыть вместе с тем рот» [Сеченов, 119]. С другой стороны, способ образования звука [м], лежащего в основе этого слова, соответствует причмокивающему движению губ младенца, сопровождающему процесс сосания. С этого же звука во многих языках начинаются слова, соответствующие русскому слову 'молоко'.

Первые записи, выполненные человеком, сделаны с использованием символических рисунков-пиктограмм, в основе которых лежало иконическое (приближенное к объекту) или условное (символическое) сходство с изображаемым предметом. Уже в пиктографическом письме наряду с полным изображением объекта широко использовалось изображение деталей или отдельных частей, однозначно на этот объект указывающих.

По способу графического отражения объектов действительности к пиктографическому письму тесно примыкает письмо идеографическое, в котором каждый знак обозначает уже не только слово в любой его грамматической форме, но и целый круг понятий, связанных с данным изображением. В создании идеограмм используется широкий спектр ассоциативных связей. «В отличие от пиктографического, идеографическое письмо уже не воспроизводит целостную ситуацию. Хотя каждый элемент записи – идеограмма – картинно воспроизводит некоторые характерные черты изображаемого предмета, тем не менее, это уже не обычный рисунок, а изображение обобщенных представлений и понятий в той их связи, которая воспроизводит объективную связь изображаемых предметов и явлений» [Спиркин, 62].

В следующем по времени возникновения логографически-силлабическом письме функции идеографического знака – логограммы значительно расширяются. Логограммы предназначаются не только для обозначения отдельных предметов, они могли использоваться как знаки для выражения последовательностей звуков. Словесно-слоговым способом передавались тексты различной сложности, по-видимому, это и предопределило широкое его распространение в пространстве и преемственность во времени. Древний словесно-слоговой тип письма дошел до нашего времени в китайском языке.

Прообразом широко используемого в настоящее время алфавитного письма, в котором за каждым знаком закреплен отдельный звук, явилось письмо силлабическое, в котором каждый знак передает какую-либо последовательность звуков. На силлабическом принципе основываются письменные варианты языков Индии, Южной и Юго-Восточной Азии. Как силлабическое, так и алфавитное письмо дают возможность с помощью минимального количества необходимых для запоминания знаков-слогов или знаков-букв фиксировать речь любой степени сложности.

С переходом от изображения (идеограммы, логограммы) к знаку алфавита отпала необходимость в поиске ассоциативно-образных соответствий между явлениями действительности. Язык из инструмента художественно-символического осмысления окружающего мира переходит в средство технического оформления результатов познания отдельных его сторон. Утрата образных элементов и усиление рационалистических позиций в языке, возможно, способствовали тому, что со времен античности в течение долгих лет языком как таковым, его структурой, особенностями художественного, идеологического и прагматического описания, по-настоящему никто не занимался. Единственной наукой, которую в то время интересовала языковая сущность, была логика, но и она при обращении к языку преследовала свои сугубо утилитарные цели: вырабатываемые в процессе мышления логические структуры (представления, суждения, умозаключения) не могли существовать без языка как единственно возможной формы их материального воплощения. «Процесс выделения общего в явлениях действительности есть процесс формирования понятий о них. Мышление осуществляется посредством оперирования понятиями. Образование понятий и оперирование ими в составе суждений, умозаключений, доказательств и т. д. невозможно без слова, без языка» [Горский, 97].

При изучении средств выражения форм мысли в языковых структурах Аристотель выделил такие части речи, как имя (обозначает предмет мысли), глагол (выражает то, что сказывается о предмете) и союз, сообщающий единство сложному высказыванию. В силу своей ориентации на мыслительные процессы сознания предложенная Аристотелем грамматическая система нашла отражение в других языках и получила универсальное распространение. Еще у истоков развития языкознания было положено начало параллельному существованию науки о языке и науки о формах мышления. «Логика Аристотеля есть наука не о сущем, но о мышлении сущего и, в противоположность формалистическим течениям в логике, – наука о средствах установления истины, т.е. соответствия мысли действительности, а не только о средствах согласия рассудка с самим собой» [Ахманов:1953, 27].

Лингвистические описания XVI – XVII вв., так называемые философские грамматики, рассматривали грамматические категории через призму категорий мышления. Наибольшую известность получила изданная во Франции «Всеобщая и рациональная грамматика Пор-Рояля», авторы которой – аббаты монастыря Пор-Рояль А.Арно и К.Лансло – описывали язык с точки зрения средства выражения мысли. Логическим формам мысли – «операциям рассудка» – ставились в соответствие языковые категории, или части речи (существительные, прилагательные, местоимения, артикли, глагольные формы, союзы), описание которых восходило к выработанным в античном языкознании традиционным методам описания языка.

Лишь к XIX веку язык переходит из разряда средств выражения логических форм мысли в самостоятельную структуру и становится объектом изучения собственно лингвистических исследований. Вместе с тем еще долгие годы исследование языка проводилось в рамках законов, выработанных логикой.

Психология, логика и языкознание в процессе исследования человеческой активности

На уровне чувственного отражения действительности между психологией, логикой и языкознанием не было существенных противоречий. По мере абстрагирования мыслительных процессов каждая из областей знаний определяла свои границы и свои цели исследований, осуществляя процесс познания с разных сторон и по разным направлениям человеческой активности.

Основу психологического направления составило предметно-деятельностное отражение действительности. Психология исследует такие сферы жизнедеятельности человека, как труд, познание и общение. Вопросы, рассматриваемые в психологии, затрагивают проблемы сознания, соотношение деятельности и психики, динамику психических процессов в индивидуальной деятельности, проблемы коммуникации [4]. Соответственно мышление в психологии рассматривается как способность к решению практических задач и осуществлению коммуникационной связи между членами сообщества на бытовом уровне. Возникающий в сознании индивидуума «психический образ есть продукт жизненных, практических связей и отношений субъекта с предметным миром, которые являются несопоставимо более широкими и богатыми, чем любое модельное отношение» [Леонтьев: 1975, 56].

Объектом рассмотрения логики являются формы теоретического мышления. С переходом от наглядно-чувственного к абстрактному мышлению утрачивается непосредственная материальная связь между субъектом и предметами материального мира, возникает необходимость в выработке определенных законов или руководств к действию, которые бы позволили индивидууму оперировать понятиями без обращения к опыту, без проверки на практике результатов мыслительного процесса. «Теоретическое мышление не может обходиться без руководства некими предписаниями или правилами, которые служили бы для него ариадниной нитью. Без этого, писал Лейбниц, наш разум не смог бы проделать длинного пути, не сбившись с дороги … В связи с усложнением и "удлинением" того пути, который проходит процесс познания во внутреннем только мысленном плане, возникает необходимость сознательно контролировать и регулировать этот процесс: иначе говоря, возникает задача сделать предметом познания само мышление. Этой задачи и служит наука о мышлении – логика» [Леонтьев: 1964, 92-93].

Процесс познания осуществлялся эмпирически на протяжении многих тысячелетий, и его результаты находили свое отражение в языке как в единственной доступной человеку структуре, способной к закреплению и воспроизведению полученных знаний. Задача логики заключалась в том, чтобы обнаружить и систематизировать выработанные на практике мыслительные схемы осуществления познания, ведущие к постижению истины. Стихийно осуществляемый процесс мышления необходимо было поставить на промышленную основу, то есть создать структурные формы, позволяющие без особых усилий «отливать» готовые истины. То, что могло быть проверено лишь на практике, интуитивно или при обращении к здравому смыслу, в рамках логического рассуждения должно выводиться на уровне формул. Если исходный материал (суждения) соответствовали определенным параметрам, то не могло быть сомнения в правильности конечного результата (умозаключения):

Все люди мыслят (первое суждение).

Я человек (второе суждение).

Следовательно:

Я мыслю (умозаключение).

Мышление в логике выступает как способность индивидуума к осуществлению познавательных процессов, конечной целью которых является постижение истины.

Несмотря на всю свою мощь и абсолютную непогрешимость, выработанные логикой схемы правильного рассуждения не обеспечивали универсального подхода при решении задач на многих направлениях человеческой деятельности. Как любые искусственно созданные структуры, производимые логикой «истины» были значительно yже отношений, существующих в реальной действительности, и отражали лишь часть работы человеческого сознания. Изолированная система и оторванность от реальной жизни сделали логику инструментом точных наук и существенно отдалили ее от гуманитарных областей исследования. «Логика, изучающая формы и законы общечеловеческого мышления, не интересуется ни эмоциональной, ни волевой стороной сознания, ни формами словесного выражения эмоций и волевых побуждений» [Виноградов: 1954, 12]. А именно эта сторона человеческой активности чаще всего и находит выражение в языковых структурах, особенно на уровне стилистического и синтаксического их оформления и, следовательно, не может не контролироваться сознанием: «понятно, что выражение эмоций в языке не может не быть осознанным» [там же].

Кроме эмоционально-волевого фактора логика не учитывала целый ряд других моментов, изначально свойственных психике человека или возникающих в процессе его практической деятельности. Непреложные в логике законы мышления: закон противоречия («высказывание и его отрицание не могут быть вместе истинными»), закон двойного отрицания («если неверно, что Аристотель не знал закона двойного отрицания, то Аристотель знал этот закон»), закон тождества («если утверждение истинно, то оно истинно» [Ивин: 1997а, 14]) и другие – не обладают обязательным статусом, особенно если дело касается человеческой психики. Например, на улице в одно и то же время и в одном и том же месте дождь может или идти, или не идти. Но в то же самое время мы можем испытывать по отношению к другим людям или предметам одновременно весьма противоположные чувства. «Почему закон противоречия, имеющий большое значение в рациональной логике, не приложим к логике чувств? … Есть люди, очень разумные, которые боятся темноты, считая в то же время совершенно невозможным появление каких-либо призраков или привидений» [Рибо, 46].

Конвенционально-знаковый характер языковых средств дает возможность «прочитывать» за каждым языковым знаком сложные комбинационно-ассоциативные значения, что практически исключено в логических построениях, стремящихся к унификации и однозначности. Широко использующиеся в разговорной практике фразы тавтологического характера типа «Жизнь есть жизнь», «Война есть война», «Дети есть дети» и др., в которых предикат и субъект выражены одной и той же лексемой, но отличаются заложенными в них значениями, не имеют никакого смысла в логике. «Тавтологии бессодержательны и пусты, они не несут в себе никакой информации» [Ивин: 1997а, 37]. На этом же основании из объекта логических исследований должны быть исключены метафоры и любые другие единицы языка, не обладающие способностью к постижению истины, а выражающие субъективное отношение говорящего к описываемым событиям. «Оценочные и нормативные высказывания не являются истинными или ложными. Их функция – не описание действительности, а направление человеческой деятельности, преобразующей действительность» [Ивин: 1997б, 195]. Если цель логического описания заключается в том, чтобы слова соответствовали окружающему миру, то цель субъективной оценки заключается в том, чтобы сделать мир соответствующим словам: описать ситуацию реальной действительности таким образом, чтобы не только мы сами, но и окружающие поверили, что дела обстоят именно так, а не иначе. И хотя обращение к оценочным категориям в последнее время свойственно логическим исследованиям вообще, «вопрос о том, приложим к оценкам термин "истинно" и "ложно" или нет, был и остается предметом оживленных споров» [Ивин: 1970, 43].

Несмотря на выработанные логикой критерии установления истинности, основным из которых является практика, само понятие истины нуждается в уточнении. При общем подходе к истине как к способу верного отражения действительности не раз обращалось внимание на относительный характер этой категории. «Исследовать истину в одном отношении трудно, в другом легко. Это видно из того, что никто не в состоянии достичь ее надлежащим образом, но и не терпит полную неудачу, а каждый говорит что-то о природе и поодиночке, право, ничего или мало добавляет к истине, но, когда все это складывается, получается заметная величина» [Аристотель: 1975, 94].

Дж.Лакофф и М.Джонсон отметили то, что некоторые предложения (например «Франция шестиугольна» или «Италия имеет форму сапога») не могут быть истинными или ложными вне ситуации, которую мыслит субъект речи. Если ориентироваться на форму той или иной страны на карте, то данные фразы, безусловно, относятся к разряду истинных. Вырванные из ситуационного контекста, они могут быть рассмотрены как ложные или бессмысленные. «Мы понимаем предложение как истинное, когда понимание предложения достаточно тесно соотносится с пониманием ситуации» [Лакофф и Джонсон, 157]. Еще более расширяет границы истинности Д.Болинджер, указывая на зависимость этого понятия не только от ситуации, но и от интенциональных намерений говорящего: «истина (правда) – это такое свойство языка, которое дает нам возможность информировать друг друга» [Болинджер, 29]. Таким образом, понимание истинности как способа верного отражения действительности в ряде случаев зависит не только от ситуации, определяющей эту действительность, но и от личности говорящего – субъекта речи, от его желания или способности к более или менее верному ее отражению.

Если рассматривать познание как процесс, включающий все стороны человеческой активности, результатом которых является приобретение новых знаний, то становится очевидным явно недостаточный характер существующих логических предписаний для его (процесса познания) регламентации [5]. Возможно, это связано с тем, что выработанные еще в античности законы мышления на протяжении тысячелетий не подвергались никаким значительным изменениям, составляя нечто вроде философской догмы: «со времен Аристотеля ей (логике – О.Г.) не приходилось делать ни шага назад … Примечательно в ней также, что она до сих пор не могла сделать ни шага вперед и, судя по всему … кажется наукой вполне законченной и завершенной» [Кант, 82], в то время как язык претерпевал постоянные количественные и качественные изменения, отражающие эволюцию в сознании человека – особенно на стадии бурного развития письменных форм речи в XVIII – XIX вв., позволяющих закреплять и совершенствовать структурно-комбинаторные языковые возможности.

Комментируя процессы, которые осуществляются в рамках языка, логики часто игнорируют тот факт, что из основного объекта их рассмотрения – из суждений (а в этот разряд попадает всякая «относительно законченная мысль, отражающая вещи, явления, материалы мира с их свойствами, связями и отношениями» [Копнин, 279 – 280]) – выпадает весь пласт художественной литературы на том основании, что данная продукция мыслительной деятельности не соотносит мыслимого содержания с действительностью. В то время как соотношение с действительностью, то есть возможность на практике проверить истинность или ложность полученных результатов, является необходимым условием осуществления всякой логической формы мысли.

С логической точки зрения, в произведениях художественной литературы «заведомо исключено то, с чем может быть сопоставлена мысль, чтобы определиться в качестве истинной или ложной. Здесь мысль, хотя она и сохраняет форму утвердительного суждения, уже не является полаганием чего-нибудь в качестве существующего или несуществующего в действительности и поэтому не является суждением» [Ахманов: 1957, 201], а следовательно, и не может рассматриваться в качестве элемента познания, то есть в эволюционном плане является вещью абсолютно бесполезной.

Вопрос о логическом и референциальном статусе содержания художественных произведений, как это ни странно, волнует и языковедов. В настоящее время при решении этой проблемы принято говорить о существовании особого рода действительности – вымышленного мира художественного произведения. Процесс создания такого рода действительности заключается в том, что «автор художественного произведения делает вид, или "притворяется", что рассказывает о реальном мире» [Шмелев, 116].

Исключая из объекта рассмотрения литературные произведения, логика автоматически исключает из рассмотрения вопросы, связанные с художественным мышлением, а следовательно, и весь комплекс психологических ассоциативных связей, составляющих основу внутреннего мира человеческой личности. Существующие противоречия между художественным мышлением, в основе которого лежат эстетические законы развития мысли, и логическим мышлением, основу которого составляют законы познания истины, можно охарактеризовать как «борьбу против околдования нашего разума средствами нашего языка» [Wittgenstein: 1953, 47]. В то же время нельзя не отметить, что средства языка были созданы нашим разумом и, следовательно, не могут игнорироваться в пользу других, более перспективных направлений познания.

Художественное мышление, так же как и мышление логическое, направлено на преобразование окружающей действительности и в этом отношении не может рассматриваться изолированно от познавательных процессов, осуществляемых сознанием. К художественному мышлению следует относить не только поэтическое мышление, результатом которого является создание литературных произведений, а любой процесс отображения окружающей действительности, включающий элементы субъективно-авторского видения мира, то есть осуществляемый через призму индивидуального сознания. «Неудобство» художественного мышления заключается в его комплексности и непредсказуемости получаемых с его помощью результатов, но как раз эти качества: комплексность и непредсказуемость, – так же как способность к логическому анализу, составляют основу человеческой психики.

Итак, мышление в логике направлено на отражение истинного положения дел в окружающем мире; мышление в психологии – на решение практических задач в процессе человеческой деятельности (на практическое преобразование действительности); мышление в языке – на теоретическое преобразование действительности в результате субъективного его осмысления. Но сколь бы различными ни были задачи, осуществляемые логикой, психологией и лингвистикой, средством выражения объектов исследования во всех структурах является язык как наиболее развитая система отражения результатов мыслительных операций, как общедоступная форма человеческого общения, хранения и передачи информации. Разница заключается в том, что в логике и психологии язык выступает как вспомогательная система информационного кодирования, а в языкознании он составляет непосредственный объект исследования. В логике и психологии анализ проводится от мыслительных операций к языковой форме их воплощения, а в зародившемся на базе логических исследований языкознании – от языковых форм к заложенному в них мыслительному содержанию.

Таким образом, процесс соотношения языковых и мыслительных категорий имеет давнюю традицию и широкие перспективы для исследования. Выработанным логикой формам отражения мыслительного содержания соответствуют языковые единицы разных уровней. И наоборот, в языкознании существует тенденция, в соответствии с которой под языковые единицы принято подводить определенную логическую базу. Рассмотрим механизмы установления соответствий между мыслительными и языковыми категориями в логике и лингвистике.

Соотношение категорий языка и мышления

Логика рассматривает образ внешнего мира как целый набор непосредственно воспринимаемых индивидуумом в процессе чувственного познания ощущений (отражений отдельных сторон и свойств предметов или явлений окружающей действительности), восприятий (целостных отражений предметов или явлений материального мира в виде непосредственно наблюдаемых образов) и базирующихся на их основе представлений (чувственных образов предметов, в настоящий момент не наблюдаемых, но способных воспроизводиться нашим сознанием).

В качестве элементарной формы абстрактного мышления выступает понятие – «мысль, в которой обобщены в класс и выделены из некоторого множества предметы по системе признаков, общей только для этих выделенных предметов» [Ивлев: 1997, 135]. Понятия – логические суррогаты представлений – являются обобщенно-схематическим отображением предметов и явлений и не могут актуализироваться в виде наглядного образа. В качестве содержания понятия выступает признак или совокупность признаков, выделяемых с помощью абстрагирования и обобщения и, в конечном итоге, определяющих его сущность. Например, в понятие ‘водоем’ войдут все существующие на земле водоемы (озера, моря, океаны и т.д.), объединенные общими признаками: искривленная поверхность, наполненность водой и т.д.

Понятия, соединенные между собой с помощью логической связки, образуют суждения [6], которые, в свою очередь, в соответствии с определенными правилами входят в состав умозаключений, представляющих собой особого типа связи структурно законченных мыслей друг с другом. Стройному логическому каркасу процесса мышления соответствуют конкретные языковые единицы разных уровней: лексемы – представлениям и понятиям; простые предложения – суждениям; сложные предложения – умозаключениям. Придавая конкретный смысл абстрактным логическим построениям мысли, языковые средства выражения не способны оказывать на них влияние, они выбираются в соответствии с определенными логическими задачами и служат лишь вспомогательным материалом, обеспечивающим бесперебойный характер мыслительного процесса.

В силу того, что собственно лингвистическими вопросами начали заниматься относительно поздно, в конце XVIII в., в то время, когда язык представлял сложившееся самостоятельное целое с весьма разветвленной системой знаков и когда позиции логики были непоколебимы, самостоятельные лингвистические исследования во многом начались как отражение или, в лучшем случае, как продолжение исследований логических.

Первый этап работ по описанию языка проводился всецело в рамках критериев, выработанных логикой. Основная языковая единица – предложение – рассматривалось как языковое выражение суждения: «Суждение, выраженное словами, есть предложение» [Буслаев, 258]. Предложение характеризуется двучленной структурой, функции субъекта и предиката в предложении выполняют главные члены – подлежащее и сказуемое. В логическом отношении второстепенные члены не отделяются от главных и вместе с ними составляют логическое подлежащее и логическое сказуемое.

Однако уже в то время начали возникать сомнения в правомерности такого отождествления. «Грамматическое предложение вовсе не тождественно и не параллельно с логическим суждением. Название двух членов последнего (подлежащее и сказуемое) одинаковы с названиями двух из членов предложения, но значения этих названий в грамматике и логике различны» [Потебня: 1958, 61]. В качестве аргумента выдвигалось следующее положение: «… для логики в суждении существенна только сочетаемость или не сочетаемость двух понятий, а которое из них будет названо субъектом, которое предикатом, это для нее, вопреки существующему мнению, должно быть безразлично» [Потебня: 1958, 68]. Грамматические тенденции в подходе к предложению, согласно которым в основе деления на субъект и предикат лежит не логическая целесообразность, а сложившиеся в языке таксономические связи, разделяли и другие лингвисты, впоследствии объединенные под эгидой психологического направления: « … мы берем термин "предложение" для обозначения суждения в речи, в языковедении, т.е. с точки зрения языка» [Фортунатов,127].

Предложение рассматривается как выражение психологического суждения, в котором сочетаются два представления, первым из которых, исходным, является психологический субъект, а вторым, производным, – психологический предикат. Особенность предложения, по мнению Д.Н.Овсянико-Куликовского, состоит в его неразрывной связи с речью, с «силою языка» [Овсянико-Куликовский: 1896, 12]. Влияние, оказываемое на предложение «силою языка», обеспечивается за счет контекстуальной обусловленности языковых единиц и заложенной в них семантической и синтаксической экспрессивностью. Осложненность предложения психологическими, то есть субъективными, факторами, позволяли рассматривать его с новых сторон, вне существующих логических форм, давали толчок новым перспективным направлениям лингвистических исследований.

Лингвистические и логические подходы к описанию языковой структуры в ХХ веке

К середине XX века в языкознании сложилось следующее представление о соотношении предложения и суждения: «Суждение не может существовать вне предложения, которое является формой его образования и выражения. Но если суждение выражается в предложении, то это еще не значит, что назначение всякого предложения – выражать только суждение» [Виноградов: 1954, 6 – 7].

Освобождение от логических догм ускорило развитие исследований в области морфологии, семантики, синтаксиса. Основными объектами изучения становятся слово и предложение. На уровне лексемы рассматриваются морфологическое строение слова, его структурные составляющие, лексическое и грамматическое значение, возможности лексико-семантической сочетаемости, вхождение в систему парадигматических и синтагматических отношений. Способность слова к образованию парадигм – вертикально построенных смысловых образований, в основе которых лежит определенное семантическое значение, и синтагм – линейных языковых образований – открывало широкую перспективу его исследования в области семантики и синтаксиса.

На уровне предложения рассматривается предикативность – способность актуализировать (привести в соответствие действительностью) выраженные в предложении факты; соотносящаяся с предикативностью объективная модальность, основу которой составляет категория наклонения глагола; субъективная модальность, базирующаяся на оценке со стороны говорящего описываемых фактов действительности. Особое внимание уделяется делению членов предложения на главные и второстепенные и образованию сложных предложений.

Углубленный лингвистический анализ, наряду с диаметрально противоположными логике факторами (наличием субъективной модальности или делением на главные и второстепенные члены, часто не соответствующие логическому субъекту и предикату), выявил и ряд признаков, согласующихся с логическими принципами исследования. Например, вхождение слова в определенную парадигму, образованную на основе общего признака (по принципу синонимии) или противопоставление по этому признаку (на основе антонимии), обусловливает логический метод проведения анализа от смысловой категории, лежащей в основе парадигмы, к лексическим средствам ее выражения. Синтаксические категории предикативности и объективной модальности устанавливают соответствие языковой единицы фактам окружающей действительности, то есть указывают на реальность (истинность) или гипотетичность событий, описываемых в предложении.

На базе сложившегося к началу XX века формально-грамматического описания языка от средств выражения к семантическому значению начинает развиваться противоположное направление лингвистических исследований, анализирующее языковые структуры от значения к потенциальным формам его реализации. Это направление, в основе которого лежит изучение грамматического строя языка в системе его семантических функций, получило название функциональной грамматики. Идеи функционального описания языка, заложенные в работах Ф.Брюно, О.Есперсена, Ф. де Соссюра, Л.В.Щербы, получили дальнейшее развитие в целом ряде исследований: в работах по функциональной стилистике, по коммуникативному аспекту речи, в создании теории функционально-семантических полей, в методических разработках по изучению иностранных языков, в психолингвистике.

В теории функциональной грамматики (ТФГ), активно разрабатываемой в России в 80-х годах, основополагающее значение приобретает понятие категориальной ситуации. Категориальная ситуация, по А.В.Бондарко, имеет связь с семантикой и базируется на определенной семантической категории, которое составляет ядро функционально-семантического поля, выражающего грамматическое значение: временное, модальное, локативное и т.д.). В цикле монографий, появившихся за последние два десятилетия, рассмотрены и описаны функционально семантические поля аспектуальности, временной локализованности, таксиса, темпоральности, модальности, субъектности, объектности, персональности, залоговости и т.д. [Теория функциональной грамматики: 1987; 1990; 1991; 1992].

Сложившееся в рамках ТФГ понятие категориальной ситуации по своему значению имеет мало общего с общепринятым в лингвистике понятием ситуации, так как ориентировано не на денотативную структуру высказывания, а на способы выражения и интерпретации смыслового содержания с помощью формально-грамматических категорий: вида, залога, наклонения, лица, числа и т.д. На содержательной стороне высказывания внимание исследователей сосредотачивается в той мере, в какой она может быть отражена в рамках функционально-грамматического значения составляющих ее элементов.

В 20-х годах появился целый ряд логических исследований языка, получивших в дальнейшем поддержку среди лингвистов. Надо отметить, что если первая половина XX века в целом проходила под эгидой формально-грамматического, нормативного описания языков, то со второй половины возродился интерес к собственно логическим исследованиям, появились направления, всецело ориентированные на изучение соотношения языковых и мыслительных категорий. Бурное развитие науки и техники требовало создания новых систем кодирования информации. Изучая естественные языки формальными методами, то есть описывая их структурные особенности, невозможно было до конца понять основные принципы их функционирования на ментальном уровне. Только анализ «от потребностей» к средствам их знакового выражения позволяет вскрыть логическую структуру и отдельные детали информационной системы, проанализировать способы ее применения.

В зависимости от выполняемых функций, в предложении было выявлено несколько основных компонентов, определяющих его значение. В качестве основного фактора рассматривалась заложенная в предложении информация, описывающая фактическое положение дел в реальной действительности. При обозначении информационной составляющей применялись разные термины: пропозиция (пропозициональная структура), диктум, глубинная структура, семантическая структура, смысл и т.д. Объединяющим моментом в данных структурах является то, что они отражают в предложении некий семантический глубинный инвариант, репрезентирующий в предложении ситуацию реальной действительности.

В работах Ш.Балли предложено деление содержания предложения на две составляющие: диктум, передающий фактическое информационное содержание, и модус, отвечающий за субъективную оценку излагаемых фактов [Bally: 1942].

Представители аналитической философии (Г.Фреге, Б.Рассел, Л.Витгенштейн, Р.Карнап, З.Вендлер и др.) исследовали язык с логической точки зрения как средство описания фактов реальной действительности с целью познания истины и в предложении ориентировались на пропозицию как на логическое содержание языковой структуры, определяющей ее как истинную или ложную. «Знания – это представление фактов на уровне сознания, и, так же как в случае, когда мы видим объекты, они появляются перед нами в перспективе, сквозь дымку пропозиции» [Vendler, 97].

В основе выделения в составе предложения пропозициональной структуры лежит идея Г.Фреге о том, что любое утверждение ('assertion') базируется на предположении ('presupposition') [7]. Выраженное с помощью пропозиции предположение будет истинным в случае, если оно соответствует ситуации реальной действительности, и ложным, если не соответствует. «Если я говорю 'Идет дождь', это будет истинным при одних погодных условиях и будет ложным при других погодных условиях. Погодные условия, то, что делает мое утверждение истинным (или ложным, такое тоже возможно), являются тем, что я называю фактом» [Russell: 1971a, 182].

Каждому факту действительности можно поставить в соответствие две пропозиции, одна из которых будет истинной, а другая ложной. Критерием оценки истинности или ложности пропозиции является наше восприятие реального мира или наша практика, так как сама по себе пропозициональная структура является лишь логическим символом, указывающим на явление действительное или воображаемое. «Нет ничего в природе символов, указывающее нам, какой из них является истинным, а какой – ложным. Если бы было, вы могли бы познавать правду о мире, изучая лишь пропозиции и не оглядываясь вокруг» [Russell:1971а, 187].

Разницу между фактом и пропозицией З.Вендлер сравнивает с разницей между живой розой и ее отображением на холсте. То, что нарисовано, тоже роза, но не реальный объект, а лишь представление художника об этом объекте [Vendler, 96]. Как и любое другое представление, структура пропозиции, кроме указания на действительное или мнимое положение дел, содержит субъективный фактор, который выражается в нашем отношении к описываемым событиям: «Вы не можете просто назвать факт. Единственное, что вы можете сделать, это принять его, или отрицать его, или восхититься им, или внушить его, или захотеть его, или спросить о нем, но все эти обстоятельства входят в понятие пропозиции» [Russell: 1971а, 188]. Глаголы 'верить', 'желать', 'отрицать' и т.д., указывающие на отношение субъекта к пропозиционному содержанию, получили в работах Б.Рассела соответствующие названия пропозициональных глаголов, а наличие субъективного фактора в составе пропозициональной структуры дал ему основания в дальнейшем обозначить пропозицию как «содержание веры» ('content of belief') [Russell: 1971в, 307].

В отечественной лингвистической литературе распространено встречающееся в ранней работе Л.Витгенштейна «Логико-философский трактат» («Tractatus Logico-Philosophical», 1921) следующее определение пропозиции: «Пропозиция – это то, как обстоят дела». Данная дефиниция не совсем точно отражает сущность пропозициональной структуры, и надо отметить, что в дальнейшем оно было существенно переработано автором. Действительно, указывают на то, как обстоят дела в окружающем нас мире, далеко не все пропозиции, а только те из них, которые расцениваются как истинные, соответствующие фактам реальной действительности.

Рассматривая в «Философской грамматике» (1931) пропозицию как функциональную зависимость между событиями реального мира и их отражением в нашем сознании, Л.Витгенштейн пишет: «В определении "Это то, как обстоят дела" 'как обстоят дела' – это ключ управления к истинным функциям. Пропозиция указывает на возможность того состояния дел, которое она описывает» [Wittgenstein: 1974, 20]. Сравните определение, предложенное З.Вендлером: «Пропозиция – это субъективное проявление ('the subjective appearance') объективной возможности ('objective possibility'), а в случае ее истинности – проявление факта» [Vendler, 96].

Основу предложенной Н.Хомским генеративной (порождающей) грамматики составила идея о том, что не только семантическое значение, но и синтаксическая форма предложения обладает в сознании носителей языка определенной конфигурацией. Сравнивая два предложения: (1) Colorless green ideas sleep furiously (Бесцветные зеленые идеи яростно спят) и (2) Furiously sleep ideas green colorless (Яростно спать идеи зеленый бесцветный), – Н.Хомский приходит к выводу, что «предложение (1) и (2) бессмысленны в равной степени, но только первое из них любой носитель языка распознaет как соответствующее грамматическому строю языка» [8] [Chomsky: 1965, 15]. Задача генеративной грамматики, по словам Н.Хомского, заключается в том, чтобы снабдить субъекта речи аппаратом для производства предложений на грамматическом уровне: «Наиболее важным аспектом проявления лингвистической компетенции является то, что мы можем назвать "языковым творчеством", то есть умением говорящего создавать новые предложения, предложения, которые тотчас же воспринимаются слушателями вне зависимости от того, слышали они их когда-нибудь раньше или нет» [Chomsky: 1969, 11].

Расчленив структуру предложений на отдельные синтаксические составляющие и выявив закономерности их построения, Н.Хомский приходит к выводу, что любая облеченная в фонетическую форму и обладающая определенным семантическим значением поверхностная структура (то есть имеющееся в нашем распоряжении предложение) с помощью трансформаций на синтаксическом уровне может быть приведена к базовому синтаксическому инварианту – глубинной структуре, наиболее точно отражающей описываемую ситуацию реальной действительности. Например, все предложения типа «what did John eat» (что Джон ел), «who ate an apple» (кто ел яблоко), «John ate an apple» (Джон ел яблоко), «did John eat an apple» (Джон ел яблоко (?)) представляют собой грамматические производные базового синтаксического варианта «John eats an apple» (Джон ест яблоко) [Chomsky: 1965, 69-72].

В отличие от глубинной структуры, ориентированной на воспроизведение базового семантического значения, поверхностная синтаксическая конфигурация имеет фонетическое оформление и определяется субъективными особенностями производителя речи: «грамматика отражает поведение говорящего, который на основе конечного и случайного опыта владения языком может создавать и воспринимать бесконечное число новых предложений» [там же, 15].

Семантические приоритеты в анализе языковых явлений. Создание лингвистической философии

В 60-е годы XX века получила распространение генеративная семантика, представители которой – Дж.Катц, П.Постал, Дж.Лакофф и другие – уделяли особое внимание семантическому аспекту. Семантический компонент предложения наряду со звуковым фонетическим рядом является производным от синтаксической структуры и базируется на способности говорящего определить значение любого предложения как функционально обусловленную совокупность входящих в его состав известных ранее лексических единиц. Представители генеративной семантики указывали на то, что синтаксическая интерпретация не всегда однозначно указывает на семантическое значение предложения, так как внутри предложения существуют различные варианты деления на синтаксические группы. Например, в предложении «I like little boys and girls» ('Мне нравятся маленькие девочки и мальчики') прилагательное 'little' в позиции перед однородными существительными 'boys and girls' может в равной степени относиться как только к первому из них «I like (little boys) and girls», так и к обоим сразу «I like (little boys and girls)», в зависимости от чего меняется семантическое значение предложения [Kats, Postal, 24].

При описании языка от функциональных потребностей к средствам выражения, кроме познавательной (когнитивной) функции, отражающей положение дел в окружающей действительности, были выявлены коммуникативная, эмоциональная, волюнтативная (функция воздействия), поэтическая и другие целевые установки. На определенном этапе эволюционного развития неизбежна трансформация мыслительных процессов: статичный наблюдательно-познавательный характер мышления сменяется преобразовательно-деятельностной активностью, в результате чего процесс познания в целом принимает эгоцентрическую направленность.

Когда человек из бесстрастного наблюдателя превращается в лицо заинтересованное, способное не только к наблюдению за природными явлениями, но и к управлению ими, акт передачи информации становится более структурированным. В коммуникативные планы говорящего наряду с сообщением о положении дел в реальной действительности включается намерение воздействовать на поведение или сознание слушающего с целью изменить его точку зрения или заставить выполнить определенное действие. Язык из средства осуществления исключительно познавательной функции переходит в разряд инструмента, который обеспечивает выполнение практических целей и задач повседневной жизни. На первый план выдвигается конвенциональный аспект словоупотребления, связанный не столько с собственно языковыми структурами, сколько с обстановкой общения, с поведением коммуникативных партнеров, с целевыми установками отправителя речи, с выбором коммуникативной тактики при произнесении той или иной фразы.

Размышляя о множественном характере использования языка, Л.Витгенштейн сравнивает процесс словоупотребления с популярными среди детей лингвистическими играми. Например, играющий с помощью жестов, мимики или телодвижений описывает слова, в соответствии с которыми должен действовать представитель другой команды; или ученик называет предметы, на которые ему указывает учитель [Wittgenstein: 1953, 5]. «Здесь термин "лингвистическая игра" предназначен для того, чтобы сделать более отчетливым тот факт, что общение является частью человеческой активности, или одной из форм его жизни» [там же, 11]. К лингвистическим играм, по мнению Л.Витгенштейна, можно отнести самые разнообразные формы обращения к языку: выражение приказов и подчинение им, описание внешнего облика объекта или его физических параметров, конструирование объекта в соответствии с описанием, отчет о событии, размышление о событии, составление и проверка гипотез, представление результатов эксперимента в таблицах и диаграммах, составление рассказа и его чтение, актерское мастерство, пение, отгадывание загадок, придумывание шутки и ее пересказ, решение проблемы с помощью арифметических действий, перевод с одного языка на другой, постановку вопроса, выражение благодарности, проклятия, приветствия, молитвы и многое другое [там же, 12].

Разносторонний характер целевого назначения коммуникативного акта нашел отражение в создании нового направления исследований – лингвистической философии, объединившей различные языковые, психолингвистические, логические и философские течения: теорию речевых актов, прагматику, актуальное членение предложения, философию «обыденного языка» и др. Представители лингвистической философии рассматривали язык как средство достижения практических целей и удовлетворения насущных потребностей человека. В работах по лингвистической философии коренным образом меняется отношение к процессу говорения. Исследовательские рамки коммуникативной активности значительно расширяются и кроме языковых средств выражения включают целый спектр экстралингвистических факторов: языковую компетенцию участников речевого акта, их взаимодействие в процессе коммуникации, обстановку, в которой эта коммуникация осуществляется, целевые установки субъекта и адресата речи, речевой этикет, индивидуальные особенности употребления языковых средств и т.д.

Особенность обыденной философии состоит в том, что она является результатом взаимодействия целого ряда факторов: национального своеобразия, фольклора и мифотворчества, религии, системы эстетических и этических ценностей, жизненного опыта и традиции. В России философия «обыденного языка» получила развитие в разработке ряда концептов, образующих обширную область лексики естественных языков, в которой находят отражение практические взгляды человека, его отношение к свободе и воле, времени и вечности, добру и злу, правде и истине, силе и действию и т.д. [9].

Отправным моментом для начала исследований концептуальной природы лексических единиц послужило создание в 1989 году проблемной группы «Логический анализ языка», в рамках которой стало проводиться изучение встречающихся в языке слов (концептов), семантическое значение которых отражает мировоззрение данного языкового коллектива. От собственно философских терминов данные языковые структуры отличает связь с реальной жизнью, с практической деятельностью человека. «Есть предметы порядка духовного, которых жизненное значение для нас прямо определяется, кроме их собственных реальных свойств, еще и тем понятием, которое мы о них имеем» [Соловьев, 343].

Понятие концепта в настоящее время находится в стадии формирования и развития. Введенный в обиход А.Вежбицкой [Wierzbicka: 1985] как объект из мира «Идеальное», соотносящийся с именем и воплощающий культурно-обусловленные представления человека о внешнем мире, этот термин как нельзя лучше отразил предметно-смысловое и идеологическое своеобразие лексического состава русского языка и прочно вошел в отечественную лингвистику. По мнению Р.М.Фрумкиной, появление концепта знаменует новый этап в развитии семантических исследований, «сдвиг в ориентациях: от трактовки смысла как абстрактной сущности, формальное представление которой отвлечено и от автора высказывания, и от его адресата, к изучению концепта как сущности ментальной прежде всего» [Фрумкина, 30]. Кроме данных словарной статьи понятие концепта включает в себя сведения об этимологической сущности и истории слова, о динамике его исторического развития, о национальном своеобразии и субъективных аспектах значения. В рамках концептуального представления рассматривается связь лексемы с ментальными операциями, лежащими в основе ее формирования, а также учитывается влияние, оказываемое лексической единицей на личность – субъект владения заложенной в ней информацией. Комплексность и идеологический характер представления лексем способствовали тому, что привычный термин «понятие», ориентированный на логическую интерпретацию действительности, в рамках лингвистических исследований был преобразован в новую категорию – в концепт.

Представление о языке как об уникальной структуре, отражающей этапы развития человеческого сознания, существовало в языкознании задолго до идеи концептуального описания лексики. «Язык имеет собственную археологию. Живая летопись слов заходит в те отдаленные эпохи древности, когда человек еще не писал своей истории; эта летопись повествует нам о таких фактах, которые не могут быть добыты никакими раскопками, не могут быть прочитаны ни на каких папирусах; она способна нам рассказать историю духа человеческого» [Крушевский, 134].

В самом деле, если в мифах, преданиях и произведениях народно-героического эпоса воплощается пространственно-образное статическое восприятие действительности, то лексические единицы способны передать динамично-деятельностный аспект сознания: развитие языка как формы отражения представлений о мире и о личности, а также инструмента, способного решать практические задачи, возникающие в процессе познания. Призывая изучать историю слова, которая не сводится к его этимологическому значению, а охватывает весь временной и понятийный срез его функционирования, В.В.Виноградов писал: «В судьбах слов раскрываются законы изменения значений – на разных стадиях языка и мышления – со всеми социально-обусловленными отклонениями в развитии отдельных цепей явления» [Виноградов: 1994, 13]. Предложенное В.В.Виноградовым в работе «Слово и значение как предмет историко-лексикологического исследования» описание слова «личность» [там же, 272 – 305] является по сути образцовым концептуально-историческим представлением данного понятия в русском языке в контексте его формирования и развития, в ходе преломления его значения во времени и пространстве с учетом многообразия существующих парадигматических и синтагматических связей.

Особый статус понятия «концепт» в русском языкознании во многом объясняется значением и ролью русской литературы, которая представляет собой особую смысловую структуру, передающую комплексное и часто противоречивое субъективно-личностное восприятие действительности. «Русская литература – самая профетическая в мире, она полна предчувствий и предсказаний, ей свойственна тревога о надвигающейся катастрофе» [Бердяев, 53]. Обреченность рождала трагизм восприятия окружающей действительности, крайне обостренное отношение к происходящим в мире событиям. «Русской литературе свойственны сострадание и человечность, которые поразили весь мир» [там же]. Глубинно-философский смысл художественных и публицистических текстов нашел отражение в мировоззренческом статусе составляющих их лексических единиц, и этот феномен не мог не быть отмечен в отечественных лингвистических исследованиях.

Если в России внимание лингвистов сосредоточено на онтологическом характере языковых единиц, то на Западе интерес исследователей в большей степени был связан с прагматической стороной языковых явлений.

Теория речевых актов Джона Остина

В начале XX века вопросы, связанные с формированием речи, то есть воспроизведением языковых единиц в процессе коммуникации, исследовались главным образом при сопоставлении ее с языком как потенциальной системой знаков, предназначенных для хранения и передачи информации. Речь рассматривалась как сугубо индивидуальное словотворчество, обладающее определенной коммуникативной и стилистической направленностью, обусловленной различными сферами человеческой деятельности (научно-теоретической, бытовой, поэтической). В середине 50-х годов английским философом Дж.Остином была разработана теория речевых актов, согласно которой единицей коммуникации становится уже не предложение или высказывание, а речевой акт, связанный с выражением утверждения, вопроса, объяснения, описания, благодарности, сожаления и т.д. и осуществляемый в соответствии с общепринятыми принципами и правилами поведения.

Теории речевых актов, начало формирования которой относится к 30-м годам ХХ века, предшествовало наблюдение над тем, что далеко не все общепринятые в естественном языке фразы поддаются верификации, с точки зрения логики, как истинные или ложные. Целый ряд высказываний – таких, например, как Я даю этому кораблю название «Свобода», Я извиняюсь, Я приветствую вас, Я советую вам это сделать и т.д. [10] – не содержат никакого утверждения, а лишь указывают на совершение определенного действия или на обещание (совет) совершить это действие. Подобные фразы, репрезентирующие в процессе коммуникации общепринятые акты (официальные акты именования, присвоения званий, ритуальные формулы, формулы речевого этикета, директивы и т.д.), были названы Дж.Остином перформативами ('performatives') – в противоположность рассматриваемым в логике утвердительным выражениям, обозначенным автором констативами ('constatives') [Austin: 1962]. Выявленный тип высказываний получил название иллокутивных актов ('illocutionary acts'), а выражаемые с помощью перформативных глаголов (желать, просить, запрещать, угрожать, советовать, именовать и других) значения были обозначены как иллокутивные силы ('illocutionary forces').

Иллокутивные акты совершаются субъектом речи с учетом выработанных в процессе коммуникации норм поведения и, наряду с описанием фактов реальной действительности, включают обязательную целевую установку (иллокутивную силу) и целый ряд составляющих, связанных с предварительным обдумыванием и отбором лексических и синтаксических средств, соответствующих разговорной ситуации и коммуникативным намерениям говорящего. Существует огромное количество моментов, которые должны быть отдельно рассмотрены и взвешены в этой связи: факты; ситуация, связанная с отправителем речи, с его целями; ситуация, связанная со слушателем; точность передачи информации. «Если мы намерены ограничиться идиотической или идеальной простотой, нам никогда не удастся отделить правду от того, что ею не является, но имеет под собой основания, законные, достойные, тщательно подобранные, веские и т.д., нам не удастся отделить общее от частного, полноту от немногословности и т.п.» [Austin: 1963, 33].

К разряду иллокутивных актов было отнесено значительное количество языковых выражений, в том числе и утвердительных, на том основании, что любое утвердительное изречение имеет своей целью донести до адресата определенную информацию, убедить его в том, что дела обстоят так-то и так-то, т.е. обладает интенциональной направленностью. «Английские глаголы и глагольные сочетания, ассоциирующиеся с иллокутивными актами, следующие: утверждаю, описываю, предупреждаю, отмечаю ('remark'), комментирую, командую, приказываю, прошу, критикую, извиняюсь, порицаю, санкционирую (approve), приветствую, обещаю, выражаю одобрение ('express approval') и выражаю сожаление ('express regret'). Остин заявил, что в английском языке – более тысячи подобных выражений» [Searle: 1991a, 254].

Иллокутивные акты связаны с говорящим, позиция адресата речи, по Дж.Остину, представлена в перлокутивных актах ('perlocutionary acts'), которые отражают эффект, произведенный в результате иллокутивного воздействия. Убеждение, отрицание, удивление, страх, возникающие у слушателя в процессе восприятия, относятся к перлокутивным силам ('perlocutionary forces'). Значения иллокутивных и перлокутивных актов не всегда совпадают, так как далеко не всегда заложенные в речевом акте иллокутивные силы приводят к желаемому результату. Успех в достижении перлокутивного эффекта зависит от ряда факторов: лингвистических средств выражения, обстановки, в которой совершается коммуникация, личности субъекта восприятия и т.д.

Заслуга Дж.Остина состояла в том, что процесс говорения был рассмотрен не как сочетание общепринятых символов, построенное по определенным фонетическим, семантическим и синтаксическим правилам и отражающее положение дел в окружающей действительности, а как продукт индивидуального словотворчества, обусловленный личностными качествами говорящего и стоящими перед ним целями и задачами, то есть поставлен в прямую зависимость от его производителя – субъекта речи. Личности отправителя и адресата речи связали воедино все многочисленные разрозненные аспекты предложения, которые ориентировались не на передачу фактической информации, а на ее интерпретацию. На базе и под влиянием теории речевых актов началось формирование прагматики как независимого направления лингвистических исследований, отвечающего за субъективный фактор процесса формирования и функционирования языковых единиц в речи.

Разработка общих принципов коммуникативной деятельности в рамках прагматических исследований

Термин «прагматика» впервые получил обоснование в работе Ч.Морриса «Основание теории знаков» (1938) как раздел языкознания, который наряду с семантикой и синтаксисом образует область семиотических исследований. Прагматика изучает отношение знаков к их интерпретаторам ('the relation of signs to interpreters'); семантика – отношение знаков к объектам, которые они замещают ('the relations of signs to the objects to which the signs are applicable'); синтаксис – отношения знаков между собой ('the relations of signs to other signs') [Morris: 1938, 6-7]. В более поздних работах Морриса данные определения были существенно переработаны и прагматика была представлена как раздел семиотики, который изучает происхождение, использование и результат воздействия знаков ('that portion of semiotic which deals with the origins, the uses, and effects of signs within the behavior in which they occur') [Morris: 1946, 1971].

В работе Р.Карнапа (1942) различия между прагматикой, семантикой и синтаксисом формулируются в русле раннего определения Ч.Морриса следующим образом: «мы различаем три области исследования языка. Если исследование имеет отношение к говорящему или, используя более общий термин, к пользователю, мы определяем его как область прагматики. Если мы абстрагируемся от пользователя и анализируем только выражения и объекты, которые они обозначают, мы имеем дело с семантикой. Если мы, наконец, абстрагируемся от объектов реальной действительности и анализируем отношения между выражениями, мы в рамках (логического) синтаксиса. Весь раздел языкознания, состоящий из трех вышеупомянутых областей, называется семиотикой» [Karnap: 1942, 9].

В настоящее время не существует четких границ, определяющих предмет собственно прагматических исследований. К прагматике относится весь комплекс вопросов, связанных с личностями отправителя и адресата речи в процессе производства речи и при ее декодировании, с отношениями между участниками коммуникации, с ситуацией, в которой осуществляется общение, с использованием стилистических и эмоциональных средств языка. Данное положение настолько нетипично для языкознания, что дало повод для иронического замечания со стороны Дж.Серля, Ф.Кифера и М.Бервиша, редакторов весьма уважаемого сборника «Теория речевых актов и прагматика»: «"Прагматика" является одним из тех слов (наряду со словами "общественный", "когнитивный" и другими), которые создают впечатление чего-то специфического и в техническом отношении поддающегося толкованию, в то время как на деле не имеют четкого значения» [Speech Act Theory and Pragmatics, Introduction].

В рамках данной книги мы будем понимать под прагматикой область исследований, предметом изучения которой является выбор языковых средств для оптимального воздействия на адресата и достижения коммуникативной цели в условиях заданной ситуации общения. На современном этапе развития языка, когда в распоряжении его носителей находится огромный запас языковых средств и опыт в их употреблении, на первое место выходят вопросы, связанные не столько с тем, как отразить то или иное мыслительное содержание, сколько с тем, как отразить его наилучшим образом, то есть решить коммуникативные задачи в самые короткие сроки и с максимальным эффектом воздействия на адресата речи. Прагматика является областью исследования на стыке лингвистики, психологии и социологии, которая анализирует общие принципы коммуникативной деятельности индивидуума и отвечает за конкретное формирование логической основы диалога-общения.

В русле прагматических исследований стали развиваться идеи Г.Фреге о том, что для выражения мысли существуют не только лингвистические способы, связанные с употреблением языковых единиц в речи [11]. Иногда для того, чтобы коммуникация состоялась, достаточно или не высказать (утаить от собеседника) требуемую информацию, или намекнуть на нее с помощью опосредованных средств выражения. Например, если в рецензии на диссертацию указывается, что диссертация написана четким, красивым почерком и все страницы тщательно пронумерованы, окружающим становится ясно, что других достоинств, по мнению оппонента, данная работа не имеет и ее «научный потенциал» оставляет желать лучшего. Опуская информацию о научном содержании диссертации, оппонент доносит до слушателей мысль об определенном уровне этой работы. Рассмотрим другой пример: 'Smith has left off beating his wife' (Смит перестал бить свою жену) [12]. В этом предложении, наряду с выраженным лингвистическими средствами указанием на прекращение процесса побоев, содержится дополнительная информация (пресуппозиция) о том, что раньше Смит бил свою жену и, вероятно, делал это регулярно. Мы не можем проигнорировать эту информацию, так как в противном случае (то есть если предположить, что Смит раньше не бил свою жену) данное высказывание не имеет смысла.

Когда мы вступаем в общение, мы ожидаем, что человек, с которым мы говорим, обладает как определенными знаниями в той или иной области, так и навыками ведения диалога. Например, если мы начинаем говорить о политике, мы предполагаем, что наш собеседник в состоянии поддержать предложенный разговор (имеет элементарные представления о государственном устройстве или о политических событиях в стране и за рубежом); в противном случае мы выбрали бы для общения с ним тему менее сложную: поговорили бы о погоде.

Ситуация общения представляет собой многокомпонентный процесс, который формируется и регулируется не только лингвистическими средствами, но и различными контекстуальными способами и конвенциональными установками, сложившимися в обществе и доступными для всех его членов. Эти установки легко выводимы и обладают количественными и качественными показателями. Если человек, с которым вы разговариваете, адекватно реагирует на ваши реплики, умело развивает тематику разговора, вежлив и предупредителен, то он, как минимум, заслужит характеристику «приятного собеседника». Если он не в состоянии высказать ни одной новой для вас мысли, но при этом крайне многословен и навязчив, а на вопрос «Как дела?» начинает подробно расписывать все мелкие события, произошедшие с ним за последний месяц, то ваше мнение о нем, скорее всего, будет противоположным.

Формирование высказываний участниками разговора происходит в соответствии с выведенным П.Грайсом общим принципом общения ('Cooperative Principle'): «На каждой стадии общения делай свой вклад в развитие диалога в таком объеме и таким образом, как этого ожидает твой собеседник, учитывая цель или направление разговора, в котором ты участвуешь» [Grice: 1991, 307] [13]. Для объяснения условий, оказывающих влияние на логическую основу коммуникации, вводится понятие импликатуры. Под импликатурой, согласно П.Грайсу, понимается информация, обусловленная ситуацией общения, но не связанная непосредственно с содержанием участвующих в речи языковых единиц, которая в соответствии с общепринятыми правилами логической трансформации может быть извлечена адресатом речи из лингвистического контекста или из ситуации общения.

В соответствии с теорией П.Грайса содержание высказывания можно разделить на три условные части: то, что говорящий подразумевал при его формировании; то, что сказано (выражено им лингвистически); то, что вовлечено в ситуацию общения (выражено логическими средствами). Последняя часть делится на две категории: общепринятые, или конвенциональные, импликатуры ('conventional implicature') и разговорные импликатуры ('conversational implicature'). Например, в высказывании «Он англичанин и, следовательно, храбр» ('He is an Englishmen; he is, therefore, brave') общий смысл не сводится к простой сумме смыслов первой и второй части предложения ('Он англичанин' + 'Он храбр'), а включает дополнительную конвенциональную информацию: 'Он храбр именно потому, что он англичанин' [там же]. Общепринятые импликатуры обусловлены лингвистическими средствами, формирующими высказывания, в то время как разговорные импликатуры относятся к общей ситуации общения и зависят от поведения участников информационного обмена: от того, достоверна ли представленная говорящим информация, уместна ли она в условиях данного разговора, понятна ли слушающему и т.д.

Разработанные П.Грайсом правила ('maxims'), вытекающие из общего принципа общения и определяющие поведение субъектов речи, направлены на то, чтобы в кратчайшие сроки и с максимальным результатом достигать поставленных коммуникативных целей. Эти правила следующие: 1) правило количества ('maxims of Quantity'): делай свой вклад в развитие разговора настолько информативным, насколько это требуется ситуацией в зависимости от текущих целей информационного обмена; 2) правило качества ('maxims of Quality'): не говори того, что считаешь ложным; 3) правило изложения ('maxims of Relation'): говори только то, что относится к делу; 4) правило поведения ('maxims of Manner'): ясно выражай свои мысли (избегай неясности и двусмысленности, будь краток и организован) [там же, 308-309].

Достоинством теории П.Грайса является то, что в ней были выявлены новые, ранее не исследуемые способы логической организации коммуникативного общения, участвующие в формировании значения высказываний и оказывающие влияние на ситуацию общения в целом. Теория П.Грайса объединила многочисленные компоненты (лингвистические, психологические, социологические, этические и др.), образующие коммуникативный дискурс и определяющие в конечном итоге не только правила и тактические принципы ведения разговора, но и его смысл.

Идеи структурализма и лингвистический поворот в философии

Истоки структурализма, в основе которых лежит возможность расчленения языковых структур на взаимообусловленные составляющие, были заложены в работах Г.Фреге, Ч.Пирса, Ф. де Соссюра, Ж.Пиаже. Комбинационный момент, являющийся неотъемлемой частью языковой системы, как нельзя лучше сочетается с предположением о ее структурной организации. Сама идея структуры, по словам Ж.Пиаже, «означает идеал внутренней самодостаточной стройности, и, чтобы понять его, нам нет необходимости ссылаться на разные не относящиеся к делу обоснования этой структуры». Вторым существенным моментом является то, что «все структуры вообще, несмотря на все свое многообразие, имеют какие-то общие и, возможно, основополагающие свойства» [Piaget, 5].

Рассматривая пропозицию как функцию от предикатов, Г.Фреге и Ч.Пирс указывали на то, что последние являются лишь потенциальными носителями информации, обретающими смысл только в сочетании с именем. «Возьмем пропозицию 'Два – простое число'. С лингвистической точки зрения мы различаем в ней две составляющие: субъект 'два' и предикат 'простое число' … Первая составляющая 'два' – имя собственное, которое указывает на определенное число и обозначает объект. Оно может употребляться независимо, без сочетания с другим компонентом. Предикативная же составляющая 'простое число' … требует распространения и не обозначает никакого объекта. Первую составляющую я называю насыщенной, а вторую – ненасыщенной» [Frege: 1984, 280-281] [14].

В «Курсе общей лингвистики», впервые опубликованном в 1916 году, Ф. де Соссюр рассматривал язык как систему знаков, которые приобретают значение только через связь с другими элементами этой системы. Рассматривая звуковую оболочку слова как то, что обозначает (означающее), а его значение как то, что обозначено (означаемое), Соссюр отмечал, что «фонемы характеризуются не только, как можно было бы подумать, своими собственными характеристиками, но и тем, чем они отличаются друг от друга. Фонемы главным образом противопоставлены друг другу как сходные и различные сущности» [Saussure, 119]. Теоретические исследования Соссюра были в дальнейшем применены при анализе звуковых систем языка.

В рамках общей теории создания систем искусственного интеллекта и возможности трансформации языковых структур в 70-х годах ХХ века были предприняты попытки описать язык по принципу «Смысл <-> Текст». Основная идея такого описания состоит в создании особого рода языка, позволяющего отображать любой текст в виде формально-семантической знаковой системы, которая, с одной стороны, аналогична исходному содержанию текста, а с другой – доступна для обработки на ЭВМ.

Использование семантических знаковых моделей текста включает возможность двустороннего преобразования текстового материала: аналитическое разложение текста любой степени сложности и перевод его на формальный семантический язык, а также синтетическое его воссоздание, реконструкцию формальной семантической структуры на уровне естественного языка. В России исследования по созданию языковой модели естественного языка получили развитие в работах А.К.Жолковского и И.А.Мельчука. В предложенной модели преобразования естественного языка в соответствующие смысловые категории и воссоздания текста на основе соотносящихся с ним смысловых знаковых структур смысл выступает как некий инвариант, представляющий собой «пучок соответствий между реальными равнозначными высказываниями, фиксируемый с помощью специальной символики – семантической, или смысловой, записи» [Жолковский, Мельчук, 7].

Предложенная языковая модель «Смысл <-> Текст» предполагает пять основных уровней представления: семантический, синтаксический, морфологический, фонологический (фонемный) и фонетический, – которые отображаются с помощью особого знакового кода. Например, значение ‘очень’ передается с помощью знака Magn, образованного от латинского ‘magnus’ (большой)). Запись словосочетания, содержащего данное смысловое значение, будет выглядеть следующим образом: Magn (брюнетка) = жгучая; Magn (рана) = глубокая; Magn (знать) = назубок, как свои пять пальцев [Мельчук, 80]. Язык модели «Смысл <-> Текст» разрабатывался под влиянием исследований в области автоматического перевода, анализа и синтеза текстов по принципу формального семантического описания, использующего однозначную и логически последовательную символику. В качестве обязательного критерия, положенного в основу символического лингвистического кода, выдвигалось требование о возможности использования данной модели или ее составляющих в вычислительной технике.

Мышление, несмотря на всю комплексность этого понятия, представляет собой процесс оперирования аналогами объектов реального мира и включает в себя две стороны восприятия: объективную, затрагивающую описание фактического положения дел в этом мире, и субъективную, указывающую на отношение к ним со стороны мыслящего субъекта. Устанавливая приоритет познания законов окружающей действительности, сторонники логического подхода намеренно сужали круг своего рассмотрения до уровня отражения объектов, их свойств и структурных составляющих, их взаимодействия и взаимообусловленности при перемещении в пространстве и времени, оставляя за пределами исследования мир психики, то есть те сложные рефлекторные процессы, которые возникают в сознании индивидуума как реакция на соприкосновение с этой действительностью.

Даже те исследования, которые проводились с учетом личностных качеств и интенциональных установок субъекта речи, ориентировались на язык как на идеальную упрощенную структуру, доступную для манипулирования на уровне логических категорий. Наряду с нейтральными общепринятыми лексическими единицами кодирования объектов – словами и словосочетаниями, система языка включает сложные ассоциативно-образные лингвистические комплексы, позволяющие не только именовать объекты действительности, но и дополнительно отражать малейшие нюансы их восприятия. Сетуя на несовершенство языка, в котором существуют различные варианты для обозначения одного и того же явления, никогда не совпадающие полностью по значению, Г.Фреге писал: «Я хотел бы только подчеркнуть, что различные выражения тем не менее весьма часто имеют что-то общее, то, что я называю смыслом или – в случае особого типа предложений – мыслью … таким образом, разница в выражении не затрагивает смысл, а затрагивает только восприятие, оттенок или окраску мысли, и безразлична для логики» [Frege: 1980а, 46].

Витгенштейн в одном из своих философских наблюдений обратил внимание на глубокие корни весьма распространенной в философии традиции подмены понятия 'одинаковый' понятием 'тот же самый'. Когда мы пытаемся найти нужный оттенок того или иного значения, подбирая синонимы или описывая наше представление, «вопросом рассмотрения в философии является только то, где именно у нас возник соблазн употребить то или иное выражение. То, что мы хотели сказать, в этом случае не относится к философии» [Wittgenstein:1953, 91].

Такое положение дел не осталось незамеченным среди философов. С одной стороны, нельзя было больше игнорировать противоречия между методологическими приемами и аппаратом философского исследования и реалиями обычного языка; с другой стороны, требовали концептуального решения те явления, которые в течение долгого времени отбрасывались как недостойные философского рассмотрения.

Отстаивая позиции того направления в философии, которое занималось изучением обыденного языка, и высказывая критические замечания в адрес сторонников «чистой» науки, П.Грайс отмечал: «Они хотят, чтобы философия была возвышенной, принимала во внимание только важную теоретическую информацию, которая способствовала бы разрешению или мировых вопросов, или проблем отдельной личности, или их обоих. Им я хочу возразить: вы желаете невозможного; философия никогда и не выполняла такой задачи, хотя иногда могло показаться, что она это делала (и практические последствия этого оказывались далеко не всегда очень благоприятными)». В жалобах на то, что философия больше не в состоянии решать практические проблемы, по мнению П.Грайса, «не больше смысла, чем в жалобах на то, что по звездам невозможно больше предсказать развитие мировых событий» [Grice: 1989, 179 – 180].

Вместо решения глобальных вопросов философия должна обратиться к рассмотрению обычных вещей. Во второй половине ХХ века все чаще стали раздаваться предложения повысить интерес к анализу собственно языковых явлений. Эти предложения в дальнейшем были объединены в рамках направления, обозначенного в ряде работ как лингвистический поворот ('linguistic turn') в философии. Сам термин 'лингвистический поворот' впервые появился в работе Г.Бергмана: «Все философы, исследующие язык ('linguistic philosophers'), рассуждают о мире с помощью соответствующего языка. Это лингвистический поворот, первый шаг на пути примирения философов, рассматривающих обычный и идеальный языки» [Bergmann: 1964, 177]. В дальнейшем термин получил широкое распространение благодаря сборнику статей, вышедшему под редакцией Р.Роти «Лингвистический поворот: последние эссе в области методов философии» [The Linguistic Turn].

М.Блэк, обращаясь к тем, кто думает, что существует логическое соответствие между языком и реальностью, пишет: «Концепция языка как зеркала, отражающего действительность, в высшей степени ошибочна». Язык должен приспосабливаться к отражению как реальных связей, так и исключений из них. Но чтобы соответствовать этому, он должен обладать возможностью выразить не только то, что есть, но и то, что могло бы быть. «Если довольствоваться меньшим, следует примириться с безмолвием, требовать бoльшего невозможно. Нет дорог, ведущих от грамматики к метафизике» [Black: 1967, 335].

Подводя итог философских исследований языка, начиная с логического анатомизма Б.Рассела и Л.Витгенштейна и заканчивая представителями конструктивизма, Р.Роти писал об определенном тупике, который возник в философских исследованиях к середине века, и указывал на то, что в настоящее время «философские проблемы могут быть решены (или упрощены) или путем реформирования языка, или путем приобретения больших знаний о языке, на котором мы говорим» [The Linguistic Turn, 3] [15].

При существующем в философии и логике подходе к анализу языка язык может быть или преобразован ('reformed') в другую структуру, более приспособленную для философских исследований, или понят ('understood'). Вслед за работой Р.Роти появился целый ряд исследований, в которых указывалось на необходимость поворота к изучению собственно языковых явлений [16], остававшихся до этого времени за пределами внимания философии и логики. «Обстоятельства таковы, что мы используем обычный язык, чтобы обозначить цель, мотив, возможность, но мы говорим о зле с помощью таких метафор, как охлаждение, заблуждение, тяжесть, рабство. Более того, эти первичные символы не встречаются, пока они не погружены в сложные сюжетно-тематические картины мифа, который повествует о том, как появилось зло» [Ricoeur: 1977, 316]. С прямого пути феноменологического описания языка П.Рикёр предложил свернуть на «окольную дорогу», которая ведет в сторону исследования герменевтики символов, «существующих не на уровне сознания говорящего, а на более глубоком уровне неосознанного» [там же].

Сходные проблемы обозначены и в работе Г.Стейнера, в которой отмечаются трудности, возникающие при переводе встречающихся в текстах многочисленных образных и идиоматических выражений с одного языка на другой в условиях отсутствия специально разработанного универсального лингвистического кода, необходимого для их интерпретации [Steiner, 23 – 34].

Таким образом, многие структурные составляющие языка, в частности, связанные с образной системой языка, в течение долгого времени выпадали из внимания логиков и философов, так как, с одной стороны, они не могли быть верифицированы как истинные или ложные, и, с другой стороны, не могли быть использованы при общепринятом подходе в решении задач, связанных с познанием окружающей действительности. В настоящее время сложилась ситуация, когда теория исследования метафорических конструкций (довольно обширная и хорошо изученная область лингвистики) развивается автономно, как бы в подвешенном состоянии, не имея логического фундамента, объясняющего глубинные, на уровне подсознания, механизмы возникновения и развития этого явления в системе языка. Чтобы приблизиться к решению этой проблемы, необходимо начать исследования с вопросов, рассматривающих способы соотнесения языковых единиц с объектами реальной действительности, то есть обратиться к теории референции.

Глава II.
АССОЦИАТИВНО-ОБРАЗНОЕ МЫШЛЕНИЕ И ЕГО РОЛЬ В ПРОЦЕССЕ ПОЗНАНИЯ

Язык как средство отображения объективной реальности

Особенностью существования человека является то, что он живет как бы «в двух окружениях, в двух мирах: как «тело» ('as a «body»') он пребывает среди объектов в физическом пространстве; как «субъект мысли» ('as a «mind»') он живет и общается с объектами совсем другого рода: он воспринимает и приобретает их, носит в себе и передает их различными способами другим жителям этого мира, другим субъектам мысли» [Vendler, 92]. Между миром реальных объектов и миром мыслей существует постоянная взаимосвязь. Мы обращаемся к действительности, чтобы закрепить и верифицировать существующие в человеческом сознании образные отпечатки внешних объектов, и, наоборот, мы оперируем понятиями, чтобы выявить причинно-следственные связи и порядок вещей в окружающем нас мире. В качестве связующего звена между элементами двух систем выступает язык как еще один «мир, лежащий между миром внешних явлений и внутренним миром человека» [Гумбольдт: 1984, 13].

Вопрос о соотношении языковых единиц с объектами реальной действительности являлся предметом изучения на протяжении длительного времени. В «Признаниях» Августина Аврелия детально описывается восприятие ребенком соотношения между языковыми знаками и объектами, которые они обозначают: «Я схватывал памятью, когда взрослые называли какую-нибудь вещь и по этому слову оборачивались к ней; я видел это и запоминал: прозвучавшим словом называется именно эта вещь. Что взрослые хотели ее назвать, это было видно по их жестам. По этому естественному языку всех народов, слагающемуся из выражения лица, подмигиванья, разных телодвижений и звуков … Я постепенно стал соображать, знаками чего являются слова, стоящие в разных предложениях на своем месте и мною часто слышимые, принудил свои уста справляться с этими знаками и стал ими выражать свои желания, начал я этими знаками общаться с теми, среди кого жил» [Августин Аврелий, 13].

Как считает Л.Витгенштейн, этот небольшой отрывок раскрывает весь процесс соотношения языковых знаков с объектами реальной действительности. «Эти слова, как мне кажется, дают нам детальное описание сущности человеческого языка. Она заключается в следующем: отдельные слова языка называют объекты, предложения являются комбинациями таких наименований. В этой языковой картине мы находим корни следующей идеи: каждое слово имеет значение. Это значение соотносится со словом. Существует объект, за которым это слово стоит» [Wittgenstein: 1953, 2].

По мнению Л.С.Выготского, образование связи между отдельным словом и его значением происходит только в том случае, если данный процесс является жизненно важным для индивида. «Само по себе заучивание слов и связывание их с предметами не приводит к образованию понятия». Для того, чтобы возник этот процесс, «нужно, чтобы перед испытуемым возникла задача, которая не может быть решена иначе, как с помощью образования понятия» [Выготский: 1982, 123].

В процессе мыслительной деятельности реальные объекты преобразуются (подвергаются упрощению) и по мере осмысления заносятся в память человека в виде образных схематически оформленных структур. Таким образом, любому предмету действительности на уровне мышления соответствует определенное понятийное содержание. Процесс оперирования мысленными аналогами объектов действительности на уровне сознания напоминает прием, отмеченный Платоном в качестве второй характеристики сущности геометрии, когда при построении геометрических фигур используются образы, взятые из мира физических предметов [Платон, 317 – 319]. Языковой знак (лексема), с одной стороны, соотносится с обобщенно-образным понятийным содержанием (сигнификатом), а с другой стороны, с множеством объектов реальной действительности (денотатами), которые с помощью этого знака обозначаются. Для выражения понятийного содержания языкового знака и объекта реальной действительности в языкознании и логике используется различная терминология: означаемое и означающее, экстенсионал и интенсионал, референт и концепт и т.д.

Триединая структура соотношения языковых единиц с объектами реального мира, общепринятая в настоящее время в языкознании и логике, прошла стадию длительной апробации. Чаще всего в лингвистических и философских концепциях предусматривалась более детальная градация понятийного содержания языковых знаков. Г.Фреге в качестве понятий, соотносящихся с реальными объектами, различал: концепт – понятие об этом объекте; смысл – способ мышления об объекте и значение – мыслительное содержание языкового знака. Например, выражения "Утренняя звезда" и "Вечерняя звезда" обозначают одну и ту же планету (один и тот же объект) и соответственно имеют одно и то же значение, но обладают разным смыслом, так как представляют этот объект по-разному. Г.Фреге писал: «Мы должны различать смысл и значение. [Frege: 1980б, 29].

Различия в смысловом представлении объектов действительности находят отражения в системе синонимичных средств языкового выражения. В основе синонимии лежат неадекватность способов представления объекта реальной действительности, выражающаяся в различной таксономической наполненности понятия ('кровать' – 'место для сна'), структурной конфигурации ('скала' – 'утес', 'набор' – 'серия') или темпоральной соотнесенности ('автомобиль' – 'машина', 'аэроплан – 'самолет'). За лексическими вариантами закреплено, как правило, представление различных видовых характеристик предметов, его качественных сторон ('Утренняя звезда' – 'Вечерняя звезда') или оценочных составляющих ('революция' – 'мятеж', 'разведчик' – 'шпион'). Кроме объективных различий в представлении, являющихся критериями создания синонимичных средств выражения, при назывании предметов или явлений действительности имеют место различия стилевого и эмоционального характера, лежащие в основе формирования системы средств вторичной номинации. В образовании метафорических структур принимают участие лексемы эмоционально-окрашенной семантики, выражающие отношение субъекта речи к описываемым явлениям. С другой стороны, метафорические конструкции часто в наглядно-образной форме раскрывают значение предмета, явления или признака, ситуативно предсказывая форму его применения или его потенциальное поведение.

Таким образом, язык как система кодирования информации, с одной стороны, обращен к внешнему миру (его элементы служат для наименования объектов и явлений реальной действительности), а с другой – способен к преобразованию фактов действительности, так как процесс отображения зависит исключительно от воли сознания и может проходить в разных плоскостях и под разными углами зрения. Для обозначения одного и того же предмета или явления может быть использовано множество языковых вариантов. К средствам языкового выражения объектов реальной действительности, например абстрактного понятия дома, относятся: различные синонимичные варианты, раскрывающие особенности конкретных предметов, входящих в состав этого понятия ('здание', 'изба', 'высотка', 'небоскреб'); лексемы с морфологической модификацией, указывающей на параметры предметов ('домик', 'домище'); атрибутивные словосочетания ('деревянный дом', 'одноэтажное строение'); аналитические и метафорические конструкции ('место, которое человек создает для того, чтобы жить, укрываться от непогоды и т.д.', 'домашний очаг').

Леви-Строс сформулировал соотношение между лексическими единицами и объектами реальной действительности следующим образом: даны две серии – одна означающая, другая означаемая, первая представляет собой избыток, вторая – недостаток. Между означающим и означаемым всегда остается несоответствие [Levi-Straus: 1983]. Связующим звеном между многочисленными языковыми вариантами, существующими в сознании носителей языка, выступает, с одной стороны, тот факт, что они ориентированы на абстрактное понятие дома, а с другой стороны, то, что за каждым из них стоит предмет реальной действительности, обеспечивающий преемственность при их использовании в данном социуме. Субъективно-конвенциональный характер языковых единиц базируется на соотнесенности их с предметами объективной реальности.

При наименовании абстрактных, умозрительных, понятий, таких как 'справедливость', 'ясность', 'совесть', 'свобода', 'любовь', в ситуации, когда невозможно сопоставить лексическую единицу с реальным объектом действительности, существует обратная тенденция: в сознании носителей языка присутствует множество вариантов закрепленного за конкретной языковой единицей понятийного содержания. То, что не имеет унифицированной модели восприятия на денотативном уровне, в пределах заданного общего значения каждый субъект мысли может воспринимать и трактовать по-своему. В этой связи естественно предположить, что в сознании носителей языка процесс соотношения и оперирования абстрактной лексикой и соответствующим ей понятийным содержанием будет отличаться от аналогичных механизмов ментального восприятия конкретных языковых единиц. Так как соотношение на ментальном уровне между абстрактными категориями не может опираться исключительно на субъективные факторы, естественно предположить, что в качестве базовой основы в этом случае также выступают предметные или ситуативные посредники из мира объективной реальности.

Наиболее наглядно это проступает в рассуждениях ребенка. «Когда речь идет об определении отвлеченных понятий, то все равно при их определении на первый план выступает конкретная, обычно действенная ситуация, которая и является эквивалентом детского значения слова». Абстрактная лексика трактуется следующим образом: «Разум, – говорит ребенок, – это когда мне жарко и я не пью воды» [Выготский: 1982, 173].

Процесс объектного воплощения проходит несколько стадий: мыслительное восприятие абстрактного значения, обработку и последующее языковое воплощение, – и свойственен не только мышлению детей, но и взрослых. Поскольку «речевая деятельность даже в самых своих простейших проявлениях есть соединение индивидуальных восприятий с общей природой человека» [Гумбольдт: 1984, 77], в сознании взрослого человека создание связи ‘абстрактное понятие – конкретная ситуация, его отображающая’, в отличие от стихийно возникающих детских образов, имеет закономерный характер и подчиняется логическим законам целесообразности.

Особенности восприятия и кодирования абстрактных значений
на уровне языка и мышления

Процесс кодирования с помощью языковых единиц поступающей извне информации проходит стадию мыслительной апперцепции, которая включает разложение объекта действительности на присущие ему дифференциальные и интегральные признаки и дальнейший синтез – создание мысленного аналога предмета с учетом всех его жизненноважных для субъекта восприятия характеристик, воспринимаемых после апперцепции в иерархической последовательности.

При этом абстрактные понятия, существующие исключительно в сознании носителей языка, такие как 'горечь', 'трусливый', 'свободный', 'летит' и др., воспринимаются не иначе, как признак (характеристика) того или иного предмета действительности, который в настоящий момент этим качеством обладает. Неустойчивость существования отвлеченной лексики в сознании подтверждается данными исторического языкознания, в частности, более поздним вычленением и наименованием данных понятий в действительности: «глагол в языке впервые … появился … в качестве грамматической связки, т.е. в виде так называемого "вспомогательного глагола" … этому появлению глагола в роли связки предшествовала эпоха, когда глагола совсем не было» [Овсянико-Куликовский: 1896, 18].

Представление о признаках предмета, например о чертах характера, можно получить только, представив себе человека (литературного героя), обладающего этими качествами, а понятие о глагольном действии складывается путем перемещения предмета (предметов) в пространстве и времени. «Когда я говорю о глаголах, я имею в виду объекты или, что то же самое, существительные, действия которых эти глаголы обозначают» [Russell: 1971б, p.108] [17]. Отсутствие денотатов, соотносящихся с признаками, затрудняет процесс оперирования ими на уровне мышления.

При объяснении прилагательного 'голубой' нельзя, например, ограничиться теми действиями, которые обычно предпринимаются при толковании существительных с предметным значением: нельзя назвать слово и показать на предмет голубого цвета, так как в этом случае существует вероятность того, что адресат речи свяжет прилагательное не с понятием 'голубой', как вам бы того хотелось, а с предметом, который в данном случае этим цветом обладает. «Когда спрашивают: "Какая разница между голубым и красным"?, возникает желание ответить: то, что один является голубым, а другой – красным. Но, конечно же, это не значит ничего, и в действительности то, о чем мы думаем (когда думаем о красном или голубом – О.Г.), представляет собой разницу между поверхностями, обладающими этими цветами» [Wittgenstein: 1974, 208]. Зависимое положение прилагательных от объекта, носителя данного признака, и наречий – от характера передвижения объекта делает практически невозможным вычленение их в отвлеченном виде и, следовательно, ограничивают возможности их функционирования в качестве категорий ментального уровня. «Образованные в результате абстрагирования, снятия предметных, физических свойств вещей, лиц и т.п., прилагательные являются по самой своей сути синсемантичными словесными знаками и в большей степени, чем глаголы, нуждаются в "дополнительности", в конкретизации своего чрезвычайно обобщенного значения» [Уфимцева, 203].

Даже если в нашем воображении возникает абстрактный образ, связанный, например, с каким-либо цветом [18] или способом перемещения, то при передаче этого образа во времени или пространстве нам все равно придется прибегнуть к услугам посредника – объекта, который является носителем этого признака или характер перемещения которого в данный момент времени этому признаку соответствует. Естественно предположить, что для передачи цветового восприятия от одного субъекта речи другому или при указании на понятийное содержание абстрактных понятий цвета используются посредники из мира предметов. А.Вежбицка отмечает, что при семантизации слов, обозначающих цвета: красный, белый, черный, зеленый, желтый, оранжевый, пурпурный, коричневый, серый, розовый, – целесообразно использовать объекты действительности, ассоциирующиеся с ними в сознании носителей языка: кровь как символ красного цвета, молоко – белого, древесный уголь – черного, небо, траву, солнце как символы выражения соответственно синего, зеленого и желтого. При определении оранжевого, пурпурного, коричневого, серого и розового цветов предлагается использовать представления о сочетании нескольких цветов: красного и желтого, красного и синего и т. д. [Wierzbicka: 1980, 42 – 43]. Не случайно в словарных статьях определение цветового значения дается на основе ассоциативной связи с предметами, для которых данные признаки являются наиболее устойчивыми: черный – «цвета сажи, угля»; белый – «цвета снега, молока, мела» [19].

Ассоциативная связь между признаками и предметами, для которых данный признак является дифференциально-устойчивым, в сознании носителей языка приобретает функциональное значение: «Если, например, слепой от рождения никогда не видел ни мела, ни молока, ни снега, ни вообще каких-либо белых предметов, значение слова "белый" никогда для него по-настоящему не раскроется» [Ахманова, 22].

Мысль о предмете, с помощью которого выражается признак, имеет логическое основание. «Содержание понятия голубого неба (мысль о голубом небе) отвлечено от особенностей существования неба при восприятии его в определенный момент времени, оно относится к предметам внешнего мира, как он существует в любое время и в любом месте действия на чьи-то органы чувств» [Ахманов: 1957, 173]. Универсальность (распространение среди всех членов данного языкового коллектива), общедоступность (широкие возможности для презентации) и наглядность (яркая образная структура) – вот те качества, которые отличают предметы, соотносящиеся с определенными признаками на уровне национального сознания.

Наглядность важна при любом восприятии. «Чтобы у ребенка образовалось понятие, напр., стола, прежде всего он должен получить ощущения от вещи, называемой столом. Эти ощущения, зрительные, осязательные, должны сгруппироваться в цельный образ стола – образ, отдельный от посторонних примесей, напр., от книги, лампы и других вещей, находящихся на столе, от кресла, к нему придвинутого, от пола и т.д.» [Овсянико-Куликовский: 1895, 13]. Однако при изучении реальных объектов наглядность носит комплиментарный характер, а в случае передачи сложного понятийно-чувственного содержания наглядность (ассоциативная соотнесенность признака с предметом или ситуацией реальной действительности) часто является единственным способом выражения абстрактного понятия.

Представляется целесообразным ввести в рассмотрение понятие универсального носителя признака – предмета, который в сознании носителей языка ассоциируется с данным признаком. Существование универсального носителя предопределяет общие ориентиры при описании цвета, хотя, безусловно, каждый отдельно взятый субъект может по-разному воспринимать оттеночные значения и цветовую насыщенность в отличие, например, от восприятия геометрических объектов. «С детства меня выучили обозначать цвет голубых предметов словом "голубой", но это не значит, что мое голубое как ощущение сходно с голубым другого человека, потому что и этот называет цвета по заученной привычке. Фигуру же правильного круга или квадрата все люди с нормальными глазами видят, наверное, одинаково» [Сеченов, 334]. Не только цвета, но и любые чувства и ощущения, связанные с индивидуальным сознанием, приобретают неповторимость и весьма сложны для передачи в пространстве и времени. Г.Фреге писал: «Никто не имеет моего представления о предмете (‘my idea’), но многие люди могут видеть тот же самый предмет. Никто не чувствует моей боли (‘my pain’). Кто-то может сочувствовать мне, но все же моя боль принадлежит только мне, а его сочувствие – ему. Он не ощущает моей боли, а я не чувствую его сострадания» [Frege: 1984, 361].

Однако, несмотря на разницу в чувственном восприятии, общее представление о боли, о сочувствии или о радости имеет каждый человек, который хоть раз в жизни эти чувства испытывал. При соприкосновении с чужой болью или радостью мы, прежде всего, обращаемся к своему опыту, стараясь припомнить ситуацию, которая вызывала у нас сходное ощущение. Ситуации могут варьироваться. Можно, например, почувствовать боль от укуса пчелы или от потери близкого человека. И в первом, и во втором случае при наименовании этих чувств будет использована одна и та же лексема – ‘боль’, но ее семантическое наполнение будет различным. Умение соразмерить свои ощущения с ощущениями другого человека определяется многими факторами, среди которых наряду с врожденным чувством такта немаловажным является уровень воспитания.

В случае если боль или какое-то другое ощущение до сих пор была вам не ведомы, образное метафорическое ее описание типа ‘заноза в сердце’, 'кошки на душе скребут’ (о душевной боли), в целом, дает возможность составить о ней общее представление, даже если это представление будет иметь исключительно теоретический характер. Н.Д.Арутюнова отмечает, что свойство «текучести» противопоставляет сферу чувств воле, которая характеризуется как нечто твердое, незыблемое, непоколебимое. Возникновение устойчивой ассоциативной связи между чувствами человека и жидкостью «основывается на том, что жидкое состояние вещества наиболее подвижно, изменчиво, легко попадает во власть стихии, имеет многобалльную шкалу градаций разных состояний и температур – от ледяной холодности до кипения – и в то же время лишено дискретности» [Арутюнова: 1998, 389 – 390].

Большинство метафорических аналогов указывают на очень высокий, часто предельно допустимый уровень проявления признака: 'ясный (ясно, ясность)' – как божий день; неясный (неясно, неясность) – потемки, туман, дремучий лес. Не обладая способностью к выражению нюансов проявления того или иного признака, метафорические конструкции являются определенными знаками, дающими общее представление о значении. В отличие от символов – знаков ментального уровня, обладающих идеологическим (мировоззренческим) значением, – метафоры представляют собой знаки языкового уровня, инструмент для передачи содержания признакового характера. Привлечение метафорических образов, обладающих в сознании носителей языка определенным аксиологическим статусом, в качестве вспомогательных объектов при толковании или уточнении признака дополнительно предопределяет положительное или отрицательное отношение к этому признаку.

Базовую ассоциативную связь, существующую между абстрактным признаком и его универсальным носителем, не следует путать с внутренней формой слова. Согласно определению А.А.Потебни, «внутренняя форма слова есть отношение содержания мысли к сознанию; она показывает, как представляется человеку его собственная мысль» [Потебня: 1913, 83] [20]. Внутренняя форма слова отображает процесс формирования той или иной лексемы, указывая на связь между ее структурой и содержанием в этимологическом плане ('стол' – от 'стлать', 'окно' – от 'око' и т.д.).

Анализируя мотивирующее значение лексем, Л.С.Выготский указывал на то, что процесс наименования в языке часто не соответствует формальной логике. Во внутренней форме слова прослеживается борьба между мышлением в понятиях и древней формой мышления – в комплексах: «явления и предметы называются обычно по одному признаку, который … не выражает логическую сущность данного явления. Название никогда не бывает в начале своего возникновения понятием». Признак, который отражается в структуре слова, не является основополагающим или вообще не входит в понятийное содержание предмета. «Так, ‘рогатое’ в качестве названия для коровы или ‘вор’ в качестве названия для мыши слишком узко в том отношении, что и корова, и мышь не исчерпываются признаками, которые запечатлены в названии, но они и слишком широкие, потому что такие же имена приложимы еще к целому ряду предметов» [Выготский: 1982, 165]. Соответствие значения слова его внутренней форме со временем может утрачиваться или стираться, в то время как базовая ассоциативная связь представляет собой закрепленное на уровне языка и сознания данного языкового социума устойчивое соотношение между предметом и свойственным ему признаком, которое постоянно актуализируется в сравнительных конструкциях и в системе средств вторичной номинации. Сравните: 'небесная голубизна', 'синий, как море' и т.д.

Образ, лежащий в основе морфологического строения лексемы, далеко не всегда совпадает с существующим в сознании носителей языка его универсальным носителем. Например, русское прилагательное 'голубой' мотивировано словом 'голубь', в то время как в польском языке структура лексемы 'niebieski' указывает на связь этого понятия с небом. В названиях цветов, более поздних по образованию, таких как 'бирюзовый', 'сиреневый', 'розовый', 'вишневый', 'малиновый', 'кирпичный', а также в заимствованных прилагательных 'оранжевый' ('orange' (англ.) – апельсин), 'фиолетовый' ('violet' (англ.) – фиалка) внутренняя форма, как правило, отображает универсальный носитель признака.

Базовая ассоциативная связь, существующая между признаком и предметом, в наибольшей степени его выражающим, взаимодействует (но не отождествляется) с существующими в национальном сознании параллельными ассоциациями, раскрывающими символическое отношение к тому или иному понятию. Как отмечает А.Н.Веселовский, «в северной литературе, например, зеленый цвет был цветом надежды и радости (groenleikr: splendor) в противоположность серому, обозначавшему злобу, черный вызывал такие же отрицательные впечатления, рыжий был знаком коварства» [Веселовский, 67]. Аксиологическая окрашенность того или иного цвета определяется уходящими глубоко в прошлое культурно-историческими причинами, часто неуловимыми. Черный цвет – цвет траура и скорби в европейском узусе – воспринимается в Японии как цвет торжества, а у чувашей, по словам А.Н.Веселовского, как символ чего-то хорошего, честного.

Таким образом, среди языковых единиц присутствует ряд лексем, которые не могут быть соотнесены ни с одной единицей денотативного уровня. К этой категории относятся глаголы, прилагательные, а также образованные от прилагательных существительные и наречия. Понятия, которые выражаются с помощью данных лексем, актуализируются в сознании носителей языка через предметы реального мира, являющиеся их носителями. Для передачи значений абстрактной лексики от одного субъекта другому прибегают к аналитическому описанию или к помощи посредников, которые в сознании носителей языка обладают устойчивой ассоциативной соотнесенностью с данным признаком. Например, в практике языкового общении, при выражении или идентификации цвета используется образ предмета, у которого данный цвет входит в состав значения на понятийном уровне.

Универсальные носители признаков имеют образную структуру, обладают единым значением для членов языкового коллектива и в силу широкого распространения удобны для презентации. Ассоциативная соотнесенность понятия цвета с его универсальным носителем осложняется субъективно-символическим его восприятием, а также часто взаимодействует с этимологическими факторами, закрепленными на уровне морфологической структуры слова.

Природа символических значений. Сигнификативное
и коннотативное отображение объектов действительности

Ассоциативная направленность нашего мышления теснейшим образом связана с рефлекторной теорией как учением о замыкании связей и, таким образом, имеет не только психическую, но и физиологическую природу, предопределяя взаимоотношения индивидуума с объективной реальностью. Исходя из этого, вполне правомерно предположить, что любой объект действительности и любое понятие, зафиксированное в сознании, имеет различные формы реализации, среди которых образное представление или образная ассоциативная соотнесенность играет далеко не последнюю роль. «Образование ассоциации – это, по существу, процесс, в котором одно явление приобретает значение сигнала другого явления» [Рубинштейн: 1997, 136]. В результате сложившегося симбиоза члены устойчивой ассоциативной связи в процессе мышления могут заменять друг друга без ущерба для общего смысла.

В отличие от понятийного представления, ассоциативно-образный аналог абстрактного понятия, предмета, действия, признака предмета или признака действия, репрезентирующий структурный элемент или ситуацию реальной действительности, доступен для непосредственного восприятия, а в силу образной структуры и эмоциональной окрашенности удобен для запоминания, воспроизведения и передачи от одного субъекта другому в пространстве и времени. В отношении предметов реальной действительности существование образных аналогов носит комплиментарный характер: 'самолет' – 'стальная птица', 'Санкт-Петербург' – 'окно в Европу'; в то время как при соотнесении образного эквивалента с признаком, не имеющим наглядных форм реализации на денотативном уровне, наличие такой связи является единственно возможным средством его толкования и приобретает практическую необходимость: 'смелый' – лев, 'коварный' – змея и т.д. В этой связи определение метафорического переноса как вторичной косвенной номинации кажется недостаточно убедительным. Вполне возможно, что механизм презентации признаков с помощью конкретно-образных метафорических структур по времени опережает создание отвлеченной лексики, условно фиксирующей их значения. В пользу этого предположения свидетельствуют многие факторы, в частности, структурные компоненты первых графических языковых систем, в образной форме отображающие смысл отвлеченных понятий.

Метафора – это миниатюрная театрально-художественная композиция, ситуативно раскрывающая идейное содержание признака или комплекса значений ментального уровня, которые никаким другим способом не могут быть переданы. Ассоциативный аналог, возникающий в сознании в качестве прообраза некой мыслительной категории, является интуитивно найденным, а следовательно, первичным и часто остается единственно возможным способом ее языковой презентации. Как невозможно одним словом выразить смысл художественного произведения или театрального представления, так невозможно однозначно интерпретировать значение метафорического переноса. Если вслед за Н.В.Крушевским в качестве основного закона развития языка принять «закон соответствия мира слов миру мыслей» [Крушевский, 68], то становится очевидным базовый основополагающий характер ассоциативно-образной интерпретации действительности.

В силу особой структуры нашего мышления любое явление внешнего мира проецируется на сознание в многомерном виде, включающем как объективный анализ его составляющих, так и субъективное к нему отношение. Среди аспектов восприятия, кроме непосредственного представления о внешнем виде и строении предмета, присутствуют анализ его функциональных характеристик, его полезность/вредность с точки зрения свойственных ему потребительских качеств, привлекательность/непривлекательность и многое другое. Эмоциональная оценка явления лежит в основе ассоциативной соотнесенности признака с образом, обладающим в сознании носителей языка внешним или внутренним сходством с данным явлением. Большинство предметов, признаков или явлений, присутствующих в действительности или в сознании человека, приобретает на ментальном уровне знаковую соотнесенность с другим предметом или явлением, которые в силу образной структуры являются коннотативно окрашенными и обусловливают их эмоциональное восприятие. Надо отметить, что ситуация может иметь обратный характер, когда эмоциональное восприятие признака оказывает влияние на отношение к образному компоненту ассоциативной связи. Например, в паре 'хитрый' – лиса признак, обладающий в сознании носителей языка негативной окрашенностью, часто предопределяет отношение к своему носителю.

Можно говорить о том, что в отношении ряда предметов реальной действительности в сознании носителей языка наряду с сигнификатом, отображающим внешнее строение и сущностные характеристики, присутствует образ, который аккумулирует на понятийном уровне их субъективные признаки и функционально-практические особенности, не входящие в состав сигнификативного понятия, то есть выражающие отношение к ним субъекта восприятия. Например, при описании сигнификативного понятия лиса учитываются классификационные (принадлежность определенному роду) и физические (вес, размер, окрас и т.д.) параметры животного, в то время как к коннотативным признакам данной лексемы относятся 'хитрость', 'коварство', 'склонность к обману' и т.д.

При отображении денотата на уровне сознания реальный образ приобретает разное понятийное наполнение: сигнификативное и коннотативное. Понятийное содержание сигнификата ориентировано на объективно-познавательную деятельность индивида, связанную с отображением объективных предметно-практических связей внешнего мира, в то время как на уровне коннотата, образно дублирующего значение предикативных признаков, реализуется внутренняя активность субъекта сознания: закладываются рефлекторно-психологические основы субъективной модели восприятия действительности.

Коннотат – закреплённый в образе устойчивый квалификационный признак или совокупность признаков, которые предназначены для сравнительной субъективно-оценочной, эмоциональной или стилистической характеристики предмета (явления) через другой предмет (явление) на основе сложившихся в языке ассоциативно-предметных связей. Коннотат относится к категориям понятийного уровня, но его соотнесенность с абстрактно-моделируемым образом значительно облегчает его существование в сознании носителей языка. В силу сложившихся ассоциативных связей большинство предметов реальной действительности, наряду с отображенным в сигнификате объективным понятийным содержанием, обладают устойчивым значением, которое часто не относится к сущностным характеристикам отображаемого им предмета, а имеет субъективно-оценочную ориентацию, связанную с передачей признаковых значений. Коннотаты образуют понятийную базу для последующих метафорических переносов.

Понятие коннотата не исчерпывает и не подменяет собой коннотацию. Коннотат является соотносящимся с лексическим значением слова понятийно-образным аналогом некоего предикативного смысла, преобразователем абстрактных сущностей в доступные носителям языка образные денотативные структуры, в то время как коннотативные семы входят в состав лексического значения в качестве показателей положительного или отрицательного статуса предмета или явления. Так, прилагательное ‘белый’ обладает в сознании носителей русского языка позитивным коннотативным значением (сравните: ‘белый гриб’, ‘белая магия’, ‘белая зависть’), однако не соотносится с понятием коннотата, так как выражает непредметную сущность. Лексемы ‘молоко’, ‘снег’, ‘бумага’, наоборот, не имея коннотативно-окрашенного дополнительного значения в составе словосочетаний типа ‘парное (кислое) молоко’, ‘чистый (грязный) снег’, ‘гладкая (мятая) бумага’, образуют коннотаты с признаковым значением ‘белый’, лежащие в основе метафорических словоупотреблений: молочная кожа; белоснежные зубы; побелел как бумага. Можно предположить, что положительно-окрашенное коннотативное значение прилагательного ‘белый’ сложилось под влиянием позитивного статуса коннотативных образов молока, снега, бумаги в сознании носителей языка. И наоборот, отрицательное коннотативное значение прилагательного ‘черный’, вызвано негативным отношением к предметам, которые служат для его выражения: сажа, ворона (ворон), чёрт.

Понятие коннотата предопределяет логическую базу для существования предикативных и квалификационных признаков в субстантивно ориентированном человеческом сознании, так как устанавливает соответствие между значениями этих признаков и их универсальными носителями из мира реальных предметов, составляющих основу ментального восприятия действительности. Благодаря коннотативным образам, в сознании носителей языка наряду с сигнификативным содержанием, соотносящимся с предметами реального мира, присутствует система понятийных представлений признаковых значений, которые не имеют непосредственных форм реализации на денотативном уровне, но соотносятся со знаками языковой системы: с прилагательными, абстрактными существительными, наречиями и глаголами.

Можно предположить, что практически все объекты реальной действительности потенциально обладают способностью к выражению того или иного признака. Однако далеко не все из них выступают в качестве универсальных носителей. Создаваемые и хранимые в памяти ассоциации относятся к различным уровням и обладают общечеловеческим, национальным, социальным, профессиональным или субъективно-личностным статусом. К общечеловеческим относятся ассоциации, основанные на общих принципах мышления или на общепринятой соотнесенности предмета и связанного с ним действия (ножницы – стричь, пища – есть и т.д.), которые Ф. де Соссюр, а затем В.Порциг объединили понятием синтагматических смысловых отношений. В работе Н.В.Крушевского ассоциативные взаимоотношения определяют развитие и существование лексических языковых единиц: «каждое слово связано двоякого рода узами: бесчисленными связями сходства со своими родичами по звукам, структуре или значению и столь же бесчисленными связями смежности с разными своими спутниками во всевозможных фразах» [Крушевский, 65 – 66]. Наличие системных лексических связей в значительной степени облегчает процесс усвоения и использования языка и предопределяет пути его развития. «Если, вследствие закона ассоциации по сходству, слова должны укладываться в нашем уме в системы или гнезда, то, благодаря закону ассоциации по смежности, те же слова должны строиться в ряды» [там же].

В качестве ассоциативных соответствий национального уровня могут рассматриваться пары, основу которых составляет ассоциация по сходству: мышь – 'тихая' ('незаметная'), медведь – 'неуклюжий', осёл – 'упрямый' и т.д. Ассоциативная соотнесенность по сходству включает субъективный фактор восприятия действительности, и, следовательно, для адекватной расшифровки закодированного значения признака необходимо обладать предварительными фоновыми знаниями относительно сложившихся в данном коллективе предметно-практических связей. «Слово не только обобщает вещь, относя ее к определенной категории, оно производит автоматическую и незаметную для человека работу по анализу предмета, передавая ему опыт поколений, который сложился в отношении этого предмета в истории общества» [Лурия, 45]. Лексическое значение рассматривается как стоящая за словом устойчивая система обобщений, доступная всем членам данного языкового коллектива. «Эта система может иметь … разную глубину, разную обобщенность, разную широту охвата обозначаемых им предметов, но она обязательно сохраняет неименное "ядро" – определенный набор связей» [там же, 55].

Большинство предметов реальной действительности образуют ассоциативные соотношения и по сходству, и по смежности. В первом случае предмету реальной действительности приписывается атрибутивно-адвербиальный признак, который в наибольшей степени, с точки зрения носителей языка, ему соответствует: собака – 'злой', золото – 'дорогой', солнце – 'яркий', курица – 'бестолковый', волк – 'голодный' и т.д. В случае ассоциации по смежности предмету ставится в соответствие наиболее характерное для него действие или качество: собака – 'лаять', золото – 'блестеть', солнце – 'светить', курица – 'кудахтать', волк – 'выть'. Ряд денотатов, таких как океан ('бескрайний'), банный лист ('прилипчивый'), жердь ('худой', 'длинный'), не образуют общезначимых ассоциаций по смежности; возможные варианты сопоставления других пар: кровать – 'спать', стол – 'обедать', шкаф – 'хранить', не могут однозначно рассматриваться как общепринятые, так как некоторые народы спят на полу, а стол может ассоциироваться не только с глаголом ‘обедать’, но и с другими глаголами: ‘заниматься’, ‘работать’ и т.д. Нетрудно заметить, что ассоциативные связи субстантивного понятия с атрибутивно-адвербиальным признаком (по сходству) и признаком глагольного действия (по смежности), как правило, не пересекаются по значению.

В образовании ассоциаций участвуют объекты, входящие в первый круг предметно-практических связей жизнедеятельности индивидуума. К ним относятся предметы, окружающие человека в повседневной жизни, представители флоры и фауны, различные природные явления: 'льет как из ведра', 'тонкий, как паутина', 'голодный, как волк', 'широкий, как река', 'нужен, как прошлогодний снег', 'врет как сивый мерин'. На ранних стадиях формирование ассоциативных соответствий проводилось по утилитарным характеристикам, доступным непосредственному восприятию субъекта речи. Ассоциации, возникающие в процессе образного соотнесения признаков, не выходили за рамки бытовых ситуаций. Соотнесение признака 'быстрый' с образами стрелы или ветра ('быстрый, как стрела', 'несется, как ветер') возникли в то время, когда о скорости света еще не имели понятия. Среди образов, традиционно ассоциирующихся с прилагательным 'твёрдый', алмаз ('твёрдый, как алмаз') по частотности употребления уступает всем остальным носителям: 'твёрдый, как скала' (кремень, сталь), так как выходит за рамки общераспространенных предметов обихода. 'Пристал как банный лист', 'врет как сивый мерин' – эти и многие другие сравнения в настоящее время не соответствуют реалиям современной жизни, однако сохраняют свою устойчивость, не меняясь с течением времени.

В ряде случаев поражает точность ассоциативного представления наших предков: действительно, трудно найти среди окружающих человека предметов что-либо более бесполезное, чем прошлогодний снег, или более тонкое, чем паутина. Для предметов, являющихся универсальными носителями признаков, характерны постоянное присутствие данного признака и высокий уровень его концентрации. Например, существительное берег образует связь с прилагательным крутой ('крутой берег'), однако данный признак не является его универсальным носителем, так как берег потенциально сочетается и с признаком противоположного значения: 'пологий'. В качестве универсального носителя признака 'крутой' выступает другой образ – обрыв. В ряде случаев при образовании ассоциативного соответствия между признаком и предметом в качестве основополагающего фактора выступают нормативные требования, которые предъявляются к данному предмету в коллективе. По этой причине устойчивые ассоциативные связи собака – 'злой'; бумага – 'белый' по частотности употребления преобладают над всеми остальными ассоциациями.

Соотношение между универсальным носителем и признаком обусловливалось национальными и культурными традициями. Понятийные представления, складывающиеся в разных языковых коллективах, не всегда соответствовали друг другу. Например, используемое в русском языке словосочетание 'голодный, как волк' при переводе на английский язык может трансформироваться в сочетание с другим образом-символом: 'hungry as a bear' ('голодный, как медведь'). Неуклюжесть, традиционно ассоциирующаяся в русском сознании с медведем, в корейском языке отождествляется с гусеницей. А во вьетнамском узусе, по данным А.С.Мамонтова, медведь ассоциируется с наглостью, осел олицетворяет терпение, свинья – глупость, собака – грязь, курица – трудолюбие [Мамонтов, 75 – 76]. Образ мыши у разных народов имеет разные смысловые значения. В русском языке существует словосочетание 'тихий, как мышь', в корейском языке – 'болтливый, как мышь', в немецком языке – 'проворный, как мышь'. Надо отметить, что в восточной символике животные редко отождествляются с отрицательными человеческими качествами. В случае необходимости используют неодушевленные предметы: 'глупый, как камень' (европейский вариант 'глупый, как осел').

Устойчивость возникающих ассоциаций сохранялась благодаря повторяющемуся процессу отождествления предикативного признака и его образного носителя в сознании членов языкового коллектива. Принцип однозначности при декодировании мог быть сохранен при общепринятом сопоставлении в большей степени, чем при употреблении авторских переносов. При разнородном характере потенциальных образов – носителей определенного признака – всегда выбираются те, которые будут понятны не только говорящему, но и слушателю. Отсюда высокая частотность в речи образных сопоставлений, апеллирующих к традиционному сознанию адресатов речи.

Таким образом, в ходе осмысления предметов реальной действительности, в сознании носителей языка наряду с сигнификативным понятием, отражающим их сущностные характеристики, присутствует коннотативное содержание, обусловливающее ассоциативное соотнесение предмета с закрепленным за ним предикативным (ассоциация по смежности) или квалифицирующим (ассоциация по сходству) признаком. Наличие коннотата обеспечивает адекватность восприятия абстрактного понятийного содержания признакового характера на ментальном уровне при его хранении, воспроизводстве и трансформации из одной языковой формы (или из одной языковой системы) в другую. На общечеловеческом, национальном и субъективно-личностном уровнях одному и тому же образу может приписываться разное понятийное содержание. На выбор вариантов субстантивной репрезентации признака оказывают влияние ситуативное окружение образа, его аксиологическое значение, а также ряд таких грамматических факторов, как часть речи, родовая принадлежность, аналитическая структура и т.д.

Мифологические и поэтические составляющие логического познания

Привлечение коннотативных образов для репрезентации абстрактных признаковых значений является частью общего принципа, предопределяющего существование человека.

Функционирование общественного и индивидуального сознания в природной и социальной среде направлено на решение практических вопросов, возникающих перед человеком в повседневной жизни. Как правило, поиск выхода из проблемной ситуации связан с нахождением посредника, который в данном конкретном случае помогает достигнуть искомого результата в кратчайший срок и с наименьшими потерями. В качестве посредника чаще всего выступают предметы реального мира, которые служат вспомогательным материалом для решения проблемных задач.

«Наличие у человека потребностей – такое же фундаментальное условие его существования, как и обмен веществ» [Леонтьев: 1971, 2]. Голод, жажда, определенный температурный режим, боль – вот те процессы жизнедеятельности организма, которые вызывают желание насытиться, выпить воды, защититься от холода, облегчить страдания и т.д. Чтобы удовлетворить голод, нужна пища; чтобы добыть пищу, нужны элементарные приспособления: палка – для того, чтобы сбить плод с дерева, камень – для того, чтобы убить животное, огонь – для того, чтобы приготовить мясо, и т.д. «Посредники и приборы привносят эффект "добавки" к биологическим возможностям человека» [Панов, 111] и направлены, прежде всего, на адаптацию организма к условиям внешнего мира, на облегчение его существования в природной среде.

Окружающие человека предметы действительности оцениваются сознанием в первую очередь с точки зрения их аксиологических характеристик, их потенциальной полезности в том или ином виде человеческой деятельности, – то есть воспринимаются в качестве развернутой системы посредников. Ценность вещей, согласно определению Рибо, заключается в их способности вызывать желания [Рибо, 36], однако не всегда ограничивается именно этим качеством. Ценность вещей во многом определяется их способностью удовлетворять возникающие у человека желания. Потребительское отношение к внешней среде обитания всегда было свойственно человеческому сознанию. Удовлетворение физиологических потребностей организма обеспечивает не только положительное эмоциональное состояние субъекта, оно выполняет более важную роль, так как приводит к равновесию его биологической активности, т.е. создает биологически устойчивую функциональную систему, способную к существованию в пространстве и времени.

Наряду с потребностями, направленными на удовлетворение физиологических желаний, по мере развития и адаптации человека к природной среде в его сознании формируются потребности, связанные с интеллектуальным осмыслением действительности. И здесь, как и в процессе биологического существования, конечной целью развития ментальной активности является поиск равновесия, то есть установление системных связей между предметами и явлениями окружающей человека действительности. «Интеллект – форма равновесия» (Пиаже). Познание причинно-следственных связей природной среды позволяет не только объяснять происходящее вокруг человека, но и дает возможность прогнозировать возможное развитие событий, что, в конечном счете, обеспечивает безопасность существования человека. Предвидение неблагоприятных человеку событий активизирует поиск средств, необходимых для борьбы с ними для оказания на них влияния или предотвращения их, то есть является тем фактором, который в итоге предопределяет власть человека над природой.

Поиск причинно-следственных системных связей окружающей человека действительности имеет антропоцентрическую основу и производится исключительно на уровне сознания и под влиянием базового инстинкта, обеспечивающего выживание человека в природной среде. «Фиксируемые организмом раздражения проецируются на целостный фон инстинктивного чувства самосохранения» [Панов, 44]. Для объяснения событий и явлений внешнего мира человеческое сознание привлекает целый набор символов, которые на каждом историческом срезе его развития являются для него доступными и соответствуют системе сложившихся в данном коллективе традиционных представлений. Интеллект – механизм индивидуального сознания, направленный на адаптацию человека в природной и социальной среде. На ранних стадиях развития в процессе познания и объяснения происходящих событий преобладало мифологическое начало как единственно доступное человеческому сознанию того времени. На более поздних этапах по мере развития представлений о законах природы оно сменилось научным обоснованием.

Придавая исключительное значение мифотворчеству, К.Леви-Строс подчеркивал его роль не только в поэтическом отражении действительности, но и в логическом обосновании мироздания на ранних этапах общественного развития: «Сущность мифа заключается не в стиле, не в манере изложения и не в синтаксисе, а в истории, которая в нем рассказывается» [Леви-Строс: 1970, 154]. Мифологическое изложение событий дает возможность не столько описать, сколько объяснить с этической, нравственной и научной точек зрения многие закономерности окружающей действительности, выразить коллективную позицию на то, что происходило и происходит вокруг человека, и это во многом предопределяет методологическое значение мифов. Миф является тем ключом, который открывает перед человеческим сознанием путь к разрешению постоянно возникающих противоречий.

В процессе исследования мифологических сюжетных линий К.Леви-Строс обратил внимание на тот факт, что многие знаковые символические персонажи выполняют роль логических посредников – медиаторов – между противоположными сущностями. Койот, пожирающий падаль, выступает в роли медиатора между травоядными и плотоядными; скальпы (урожаи собираемые во время войны) являются логическими посредниками между войнами и мирным земледелием; туман соединяет небо и землю и т.д. Герой американского эпоса Ash-boy и героиня европейской мифологии Золушка выступают как социальные медиаторы, соединяющие богатого и бедного, знатного и простолюдина. Использование идеологических посредников и принципа «золотой середины» было свойственно человеку на самых ранних этапах развития.

Человек мыслил всегда одинаково хорошо: и в первобытном состоянии, и в современном. Обилие информативно-образного и логического содержания мифологических структур, раскрывающего сложнейшие когнитивные, философские и морально-этические воззрения своего времени убеждают нас в этой истине. «Законы мысли повсюду одни и те же, и … заключение, выводимое первобытным человеком, есть разумное заключение из тех данных, которые ему известны» [Спенсер, 110] [21].

Во время экспедиции сотрудников Тартуского университета в изолированные горные районы Киргизии в 1977 году один из местных жителей на вопрос о том, живая трава или нет, ответил: «Нет. Если бы она была живая, она бы кричала, когда корова ее ест» [Тульвисте, 132]. Логичность предложенного в этом случае обоснования не вызывает сомнения, хотя и не соответствует взглядам современного человека, хорошо знакомого с теорией клеточного строения растений. Интуитивная аргументация является одним из способов обоснования и в современной логике.

Осмысление окружающей действительности на каждом этапе приводит к созданию системы традиционных представлений – аксиом общественной жизни, касающихся любого направления человеческой деятельности: работы, отдыха, развлечений, семьи, отношений с соседями, сбора урожая, охоты и т.д. Значительная часть коллективного видения мира находит отражение в пословицах и поговорках, имеющих форму бытовых сентенций, целью которых является регулирование поведения человека в природной и социальной среде: 'следует делать так и так' (Семь раз отмерь – один отрежь; Нет друга – ищи, а нашел – береги), 'не следует делать так' (Не плюй в колодец – пригодится воды напиться; Не в свои сани не садись) или 'вот как бывает (если поступаешь не так, как следует)': Любовь зла – полюбишь и козла; У семи нянек дитя без глазу. Другая часть направлена на формирование коллективных когнитивных представлений: Сердцу не прикажешь; Конец – делу венец; Лес рубят – щепки летят; Не все то золото, что блестит, и т.д.

Оформлению традиционных взглядов в виде суеверий, пословиц, представлений предшествует стадия наблюдения, в процессе которой отмечается определенная взаимосвязь между отдельными событиями в пространстве и времени: дорогу перед вами перебежала черная кошка, вслед за этим произошло несчастье; после наступившего солнечного затмения началась война. Закономерности, отмеченные на уровне коллективного сознания, приобретают мифологическое объяснение, целью которого является установление равновесия между событием-причиной и событием-следствием. Мифологическая природа обоснования с применением разветвленной сети персонажей и сюжетных линий была свойственна ранним стадиям развития сознания, так как «чем меньше мы знаем о мире, тем богаче должны быть языковые средства для оформления такой аргументации» [Караулов, 252]. Вслед за объяснением противоречий или конфликтов вырабатывается система противодействий – посредников, способных, с точки зрения индивида, предотвратить нежелательное развитие событий. В приведенных выше примерах такими посредниками служат определенные ритуальные действия: при встрече с черной кошкой рекомендуется плюнуть три раза через левое плечо, в случае солнечного затмения следует принести богам обильную жертву и т.д.

Талисманы, ритуальные действия, слова-заклинания и обряды составляют систему посредников между нежелательными событиями и человеком, стремящимся их предотвратить. В случае если событие является знаковым в жизни человека, но не обладает негативным значением, в качестве посредника, обладающего символическим значением, выступает ритуальное действие, целью которого является прославление или празднование этого события. Например, наблюдение над тем, что мужчина и женщина дополняют друг друга и поэтому должны жить вместе, обосновывается мифом о том, что Бог соединил мужчину и женщину, а в жизни каждого отдельного человека традиция семейной жизни связывается со свадебным обрядом.

Наблюдение (одиночное или повторяющееся), объяснение (системная организация, суеверие, миф), решение-обобщение (практическое или теоретическое) – вот три стадии, определяющие формирование системы не только традиционных, но и научных представлений. Наблюдение над тем, как яблоко падает на землю, было сопоставлено с тем фактом, что все предметы притягиваются к земле, и, в конечном счете, привело И.Ньютона к созданию теории всемирного тяготения.

Постепенно у человека возникает потребность от наблюдения перейти к преобразованию действительности. Желание предугадывать и направлять развитие событий находит применение в создаваемых человеком игровых системах. Карточные игры, шашки, шахматы, компьютерные игры и т.д. дают возможность их участнику определять развитие событий в условиях отдельно взятой игры, проявлять свои творческие способности в рамках существующих правил. Разработанные искусственные игровые схемы взаимодействуют со сложившейся системой различных характеристик объектов игры: дама, валет, король, туз – в картах; пешка, ладья, слон, конь, ферзь, король – в шахматах; герои мультипликационных фильмов и монстры – в компьютерных играх. Если созданные в играх правила манипулирования персонажами определяют качественные их характеристики, то в произведениях художественной литературы, которые также являются попыткой преобразования действительности, характер персонажей во многом объясняет их действия. Отсутствие шаблона приводит к образованию многочисленных потенциальных направлений для развития сюжета того или иного произведения, которые отбираются и выстраиваются автором в соответствии с творческими задачами.

Таким образом, широко распространенная в общественной практике система физических и интеллектуальных посредников является необходимым и зачастую единственно возможным инструментом в процессе познания и преобразования окружающей человека действительности. Многоаспектное применение механизма посредников: от использования на бытовом уровне до когнитивной символики, отражающей сложнейшие мировоззренческие процессы человеческого сознания, – предопределяет функционирование этой системы в качестве основополагающего аппарата исследования закономерностей окружающей действительности, доступного человеку на ранних стадиях общественного развития. Как утилитарные, так и идеологические посредники являются тем следствием, которое направлено на устранение лежащей в его основе причины, тем механизмом, который по прошествии времени позволяет осмыслить, объяснить или изменить процессы, его порождающие.

В интеллектуальном плане восприятие действительности может быть условно разделено на мифологическое, апеллирующее к посредникам-символам, которые раскрывают причинно-следственную закономерность между явлениями, и поэтическое, опирающееся на ассоциативно-образную символическую связь между двумя объектами. С помощью мифологической интерпретации формируются представления о внешних структурных связях объективной реальности, ассоциативно-образные соответствия позволяют выявить внутренние категориальные значения, субъективно-семантический контекст, сопровождающий познание окружающей человека действительности.

Коннотативный образ в системе символических значений

Использование материальных образных объектов или группы объектов в качестве символических посредников для передачи некого абстрактного смысла свойственно не только вербальным формам отражения действительности, но и любому виду человеческой деятельности: живописи, музыке, танцам, кинематографии, спортивным мероприятиям, государственному устройству, вероисповеданию.

В основе знакового отображения абстрактных смысловых значений лежит идея о возможности свертывания информативного содержания в образе. Язык образов интернационален по содержанию и легко распространяется в пространстве и времени, так как визуальные формы, в отличие от вербальных средств выражения, не требует перевода с одного языка на другой. Дорожные знаки, знаки производителей товаров, компьютерные иконки-заставки различных программ регулируют нашу жизнь, помогают нам ориентироваться в пространстве, сокращая время поиска требуемых объектов.

Однако, хотя знаковый код и ориентирован на символические образы по принципу создания и функционирования, ничего общего с ними он не имеет. Кодирование информации в знаковых системах, являясь удобным способом шифровки и поиска искомой информации, направлено на то, чтобы облегчить условия существования человека. Бытовая символика не требует от индивида духовного или мыслительного напряжения и соответственно не обладает познавательным значением. Особенностью же образов-символов является их способность к пробуждению духовного потенциала субъекта восприятия.

Практически любое свойственное человеку чувство имеет образный эквивалент-посредник, отображающий его на визуальном уровне. Религиозные символы: крест, икона, вырезанные из дерево или из камня фигуры богов; национальные символы: береза (Россия), кленовый лист (Канада), сакура (Япония); государственные символы: флаг, герб, гимн; партийные символы: серп и молот, свастика; символ скорби: черный цвет; символ радости: белый цвет; символ материнства: Мадонна с младенцем; символ мести: кинжал; символ любви: пронзенное стрелой сердце; символ страдания: колючая проволока и т.д. Система образов, обладающих символическим смыслом, постоянно пополняется за счет литературных произведений, произведений скульптуры, живописи, кинематографии.

Любой художественный образ несет в себе определенную идею, связанную, как правило, с чувственной стороной человеческого сознания, и, следовательно, может быть использован как символ выражения этой идеи. «Шекспир создал Отелло для апперцепции идеи ревности, подобно тому, как ребенок вспомнил и сказал "арбузик" для апперцепции шара», отмечает Д.Н.Овсянико-Куликовский. "Стеклянный шар – да это арбузик", сказал ребенок. "Ревность – да это Отелло", сказал Шекспир. Ребенок – худо ли, хорошо ли – объяснил самому себе шар. Шекспир отлично объяснил ревность сначала самому себе, а потом уже – всему человечеству» [Овсянико-Куликовский: 1895, 17-20]. С появлением трагедии Шекспира собственное имя литературного героя становится именем нарицательным, олицетворяющим само понятие чувства ревности.

Между метафорой и символом как формами реализации образного потенциала имеются существенные различия: «метафора делает ставку на значение … В символе, для которого не характерно употребление в предикате, напротив, стабилизируется форма» [Арутюнова: 1990, 23]. Изобразительная метафора одномерна, не обладает двухсубъектной полярностью значений. Образ, приобретающий в контексте художественного произведения символическое значение, является образом-обобщением, «метафора же, напротив, – это образ-индивидуализация» [там же]. К сожалению, в настоящий момент разграничение соотносящихся с метафорой понятий образа и символа может носить исключительно умозрительный характер, так как природа символического и образного значений до конца не исследована. По мнению Ю.Н.Караулова, «символ по содержанию самого понятия занимает промежуточное положение между знаком и образом, являясь как бы эмбрионом … последнего». Это приводит к употреблению двойных обозначений: «образ – символ» и «образ – знак», «которые не разъясняют этих бинарных отношений, а еще больше затуманивают» [Караулов, 202].

Поиск и контаминация символов предваряет работу по созданию произведений искусства, обладающих наглядно-образным значением. У скульптора, живописца, режиссера нет времени и возможностей для того, чтобы внедрить тот или иной найденный им символ в сознание зрителей, следовательно, в своей работе он должен ориентироваться на уже существующие в подсознании те или иные элементы символических значений. «Видeния используют символические образы, они не разрабатывают их … субъект не производит ассоциации; в своих символических снах он просто использует (как в случае употребления фразеологизма) фрагменты, которые приходят в его сознание в качестве уже готового материала; иллюзии, которые на мгновение становятся частью его жизни» [Ricoeur: 1970, 100 – 101].

Картина Пикассо «Герника» стала символом страдания. Воздетые в немой мольбе к небу руки людей не раз использовались в скульптуре и живописи как олицетворение мученичества. У произведений искусства, так же как и у неподконтрольных человеку видeний, – общая символическая основа. Однако есть существенный момент, который их разделяет. Произведения искусства направлены в будущее: они предназначены не для объяснения внутренних противоречий прошлой жизни, а для преображения действительности в соответствии с мироощущениями автора. «Произведение искусства приводит нас к новым открытиям в области функционального воздействия символического изображения и к самоочищению» [там же, 175]. Каждый жанр развивает символику, исходя из находящихся в его распоряжении средств. В кинематографе, например, символом страдания являются не воздетые к небу руки, а крик ужаса или побелевшее от страха лицо с широко раскрытыми глазами.

Весьма любопытным с точки зрения переложения языка прозаического произведения на язык кинематографа был опыт, предпринятый режиссером Н.Михалковым в фильме «Неоконченная пьеса для механического пианино». Режиссер разработал специальный символический код отображения сложнейших идей, заложенных в творчестве Чехова, с помощью средств, доступных кинематографии. Материально-образное выражение мировоззренческих понятий было выполнено на уровне построенных по единому канону мизансцен, повторяющихся на протяжении всего фильма. Серьезные чеховские монологи о смысле жизни, о боли и страдании человека в этом мире, как правило, заканчивались буффонадой, дурачеством, ёрничеством. Накал страстей перемежался с откровенным шутовством и ребячеством. Мысль о бесполезности существования человека в этом пошлом и жестоком мире получила свое новое образное воплощение и стала доступной зрителю так же, как и читателю произведений Чехова.

Символические образы, являясь молчаливыми выразителями абстрактных понятий, более понятны и эффективны по сравнению с языковыми средствами, а следовательно, имеют более широкие возможности для распространения и заимствования. Язык символов не знает жанровых границ, он общедоступен и обладает широкими перспективами для развития. Из Германии пришла к нам традиция выражения солидарности с помощью поднятого вверх на уровень плеча сжатого кулака; из Японии – традиция складывать при поклоне перед собой ладони в знак приветствия; из Древнего Рима дошел до нашего времени обычай обозначения победы с помощью поднятых вверх указательного и среднего пальцев в виде латинской буквы «V» – первой буквы в слове 'victoria' и т.д.

Особенностью существования невербальных символических форм является их статичный характер. Символ – застывший образ, наделенный раз и навсегда закрепленным за ним значением, поиск которого, хотя и занимает у индивидуума какое-то время, но ничего не прибавляет к его знаниям о себе или окружающей его действительности, то есть не обладает когнитивным смыслом. Если метафора ведет образ в сторону смысла, то символ, также базирующийся на образе, ведет его в противоположном направлении – «в сторону стабилизации формы» [Арутюнова: 1998, 337]. Использование символов в поэзии или прозе дает возможность разнообразить языковые средства, пробудить работу мысли адресата речи и увеличить его эстетический потенциал мировосприятия. Первая фраза известной песни группы «Наутилус Помпилиус»: «Когда умолкнут все песни, которых я не знал, в терпком воздухе крикнет последний мой бумажный пароход …» – содержит указание на определенный период в жизни человека (бумажный кораблик – символ детства), однако не несет в себе никаких дополнительных смыслов и ограничивается поэтической формой презентации нейтрального языкового значения и временной активизацией сознания на поиск искомого решения.

Метафорические конструкции входят в состав символических средств отображения действительности. Обладая способностью концентрировать информацию в образе, метафоры в соответствии со своей знаковой природой ориентируются, прежде всего, на эмоциональную сторону восприятия человеком действительности. Однако в отличие от символов метафорические структуры имеют ряд существенных особенностей, предопределяющих их более плодотворное развитие в пространстве и времени.

Если символ представляет собой статичный визуальный образ, подстановочный элемент, воплощающий чувственную сторону человеческого сознания, то метафора, являясь средством характеризации, обладает способностью создавать новые смысловые значения и, следовательно, апеллирует не столько к чувствам, сколько к разуму. Именно процессуально действенный характер метафорического переноса является, по мнению Аристотеля, залогом его продуктивного использования: «Я утверждаю, что наглядны те выражения, которые означают вещи в действии. Так назвать хорошего человека ?четырехугольником? – метафора, ибо то и другое совершенно, однако метафора эта не означает действия» [Аристотель: 178, 198]. Не символическое маркирование, а поиск действенных средств, позволяющих преобразовать наши знания и представления о предмете мысли, составляют, в первую очередь, потенциал функционально-метафорических значений. Даже метонимические переносы, которые в большей степени ориентированы на статичный способ образования – по смежности, – сходный с образованием символических образов, обладают информативным смыслом, выделяя в объекте существенную деталь и тем самым направляя наше сознание по определенному пути его осмысления.

Символ является образным заместителем, иконкой, передающей в пространстве и времени раз и навсегда установленный и закрепленный за ним смысл, соотносимый с конечным рядом свойственных человеку чувств. В отличие от невербальных символических форм, метафорические структуры несут в себе ярко выраженный познавательный смысл. Коннотативный образ представляет собой инструмент, с помощью которого на вербальном уровне идет постоянное развитие и пополнение признаковых значений. Он ориентирован на выражение качества или количества, и, следовательно, более субъективен по своей природе, так как процесс его создания опирается на категорию оценки. Не случайно визуальные и вербальные образы, передающие близкие по смыслу семантические значения, имеют разное знаковое строение. Как уже было сказано, на уровне символического отражения чувство страха может быть передано или акустическим способом, с помощью крика или стучащих друг о друга зубов, или визуальным – с помощью широко раскрытых от ужаса глаз. На вербальном уровне качественный характеризующий эквивалент, соотносящийся с чувством страха, выражается с помощью прилагательного 'трусливый' или аккумулируется в образе зайца: 'трусливый, как заяц'. Область чувственного восприятия действительности и область характеризующих значений представляют собой автономные структуры, как правило, не пересекающиеся по значению.

Символ ориентирован на работу воображения. Апеллируя к эмоциональной стороне сознания, символ является мощным средством воздействия, позволяющим управлять эмоциями и контролировать чувства индивида, направляя их развитие в ту или иную сторону. Разработка и внедрение символики, с одной стороны, получали поддержку со стороны государства и общества, а с другой стороны, находились под постоянным контролем. Вербальные же средства символического отображения, ориентированные на индивидуальное творческое мышление, были независимы и обладали большей свободой распространения.

Многоаспектность соотносящихся с объектом качественных характеристик позволяет продуцировать бесконечное множество языковых значений. Плодотворный характер метафорических переносов и постоянно ведущийся на языковом уровне поиск универсальных носителей признаков во многом объясняют возрастающий интерес исследователей к этой проблеме.

Антропоцентрический характер актуализации коннотативных значений

Ассоциативные характеристики, возникающие при использовании того или иного образа в сознании носителей языка, весьма разнообразны. За одним и тем же метафорическим образом могут быть закреплены разные предикативные характеристики, актуализация которых происходит в зависимости от контекстуальных языковых средств и в соответствии с целевыми установками автора; и наоборот, одному и тому же признаку могут ставиться в соответствие различные метафорические субъекты.

В случае существования в сознании носителей языка нескольких коннотативных образов для выражения одно и того же признака, при окончательном выборе учитываются многие факторы: контекстуально-семантическое значение признака, отрицательный или положительный статус образа, частотность его употребления, наличие в нем стилистической маркированности, его потенциальное восприятие адресатом речи. Например, при выражении признака 'черный' возможны следующие варианты: 'черный, как ночь' ('как галка', 'как ворон', 'как сажа'). Наиболее нейтральным, а следовательно, универсальным значением обладает последняя ассоциация. В пользу этого говорит и имплицитная актуализация данной ассоциативной связи в составе устойчивого оборота речи: 'дела – как сажа бела'. Ассоциативная соотнесенность 'черный, как ночь' в силу стилистической маркированности лексемы 'ночь' преобладает в поэтических текстах; женский род существительного 'галка' предопределяет использование сравнительной конструкции с его участием при квалификации лиц женского пола (часто с оттенком негативного восприятия); соответственно, сравнительный оборот 'черный, как ворон' с существительным мужского рода 'ворон' употребляется как средство описания мужской внешности.

Из вариантов 'ласковый, как кошка' и 'ласковый, как теленок' в качестве универсального носителя может рассматриваться лишь образ теленка на том основании, что образ кошки не соотносится с признаком 'ласковый' на постоянной основе вне зависимости от контекста и, кроме того, обладает дополнительными коннотативными значениями, связанными с возможной непредсказуемостью поведения этого животного.

Понятийное содержание коннотата в сознании носителей языка может соотноситься с одиночным образом, с образом, осложненным атрибутивными характеристиками, или с ситуативной репрезентацией образа во времени и в пространстве. Коннотативно-аналитические формы представления признака (собака на сене – 'жадный'; звёзд с неба не хватает – 'бездарный'; мизинца не стоит – 'ничтожный'; (чувствовать себя) не в своей тарелке – (чувствовать себя) 'неловко') или сентенций типа Не плюй в колодец – пригодится воды напиться в значении 'не следует портить то, что в будущем может оказаться для тебя полезным’, имеют форму наглядно-иллюстративного материала по отношению к содержанию абстрактных признаков или нормативных представлений и служат их логическими ситуативными инвариантами на понятийном уровне.

Перенос значения признака на объект или ситуацию реальной действительности базируется на категориальных механизмах сравнения, обобщения и оценки. На первом этапе мыслительной апперцепции происходит вычленение абстрактного признака и выбор из объектов действительности одного из его носителей, выражающего этот признак в наибольшей степени, с точки зрения членов языкового коллектива. В процессе формирования ассоциативной связи за универсальным носителем признака закрепляется аксиологическое оценочное значение, обусловленное сложившимся в данном обществе отношением к приписываемому ему признаку.

При использовании в речи метафорической конструкции сравнению подвергаются уже объекты реальной действительности как соответствующие/несоответствующие предикативному значению признака на уровне метафорической модели его реализации, при этом учитываются: степень проявления данного признака в каждом конкретном случае, грамматические формы его реализации на уровне метафорической конструкции, коннотативная окраска метафорического переноса и многое другое.

Наряду с традиционными особенностями функционирования категорий сравнения, обобщения и оценки в процессе создания и применения системы средств вторичной номинации надо отметить и определенные отличия, которые существуют между участием этих категорий в образовании коннотативных понятий и их использованием в формировании нейтральных языковых структур. Сигнификат нейтральной языковой единицы указывает на общие, интегрирующие, доминантные свойства класса предметов, в то время как коннотат имеет конвенциональное значение и отображает субъективные, закрепленные в сознании носителей языка особенности коннотативных образов. Таким образом, в процессе создания сигнификативных и коннотативных понятий обобщение затрагивает различные семные составляющие понятийного значения образа. Выбор универсального носителя признака не подчиняется законам логической целесообразности и происходит в соответствии с субъективно-авторским ассоциативным мышлением. Коннотативные понятия антропоцентричны – они отражают явления действительности через призму человеческого сознания. В результате субъективной избирательности метафорического мышления при формировании коннотата в центре внимания субъекта речи часто оказываются не основные, а факультативные признаки объекта действительности: например, неуклюжесть у медведя, трусливость у зайца, лёгкость у облака и т.д.

Можно говорить об определенной информационной конвенциональности, сложившейся между членами языкового коллектива в процессе создания и функционирования метафорических структур. В системе средств вторичной номинации особое значение приобретает отображенная в структуре метафорических переносов коллективная оценка явлений действительности. «Нетрудно заметить, что когда Крылов рассказывает о двух голубках, при выборе своих героев он именно рассчитывает вызвать наше сочувствие к несчастьям голубков. А когда он рассказывает о несчастье вороны, он хочет вызвать нашу насмешку» [Выготский: 1997, 121]. Причина употребления в баснях преимущественно животных заключается в том, что они обладают постоянством характера и закрепленными за ними характеристиками. Если животное заменить человеком, автор будет поставлен перед необходимостью подробно описывать черты его характера и басня лишится своей краткости и выразительности.

В силу этого обстоятельства, при анализе коннотативных структур особое внимание следует уделять выявлению обобщенных представлений об окружающем человека мире, о моральных и этических нормах, сложившихся в данном языковом коллективе и отображенных в структуре метафорических переносов, обладающих общепринятым коллективно осознанным аксиологическим значением.

При базовом нейтральном обобщении любой дополнительный линейный компонент (за исключением местоимений каждый, всякий, любой) ограничивает сферу распространения репрезентирующей сигнификат языковой единицы. Сравните: врач – сельский врач – терапевт – молодой врач – опытный врач и т. д. При метафорическом переносе осложнение коннотативного образа приводит к частичной или полной трансформации его понятийного значения: собака – 'злость' [22], собака на сене – 'жадность'. Если образ закреплён в сознании носителей языка, то и его распространение чаще всего происходит в рамках сложившихся в языке коннотативных структур: волк – 'морской волк', ('одинокий волк', 'волк в собачьей стае', 'волк в овечьей шкуре', 'затравленный волк' и т. д.) – или поясняется с помощью дублирующих значение коннотативного образа предикатов: 'рыщет, как волк', 'рычит, как волк', 'скалится, как волк'.

При метафорической актуализации признакового значения возможно его представление через объект – универсальный носитель признака, например, «Собакевич был настоящий медведь» (Н.Гоголь), или через сочетание субстантива с лексемой, имеющей атрибутивное значение (с прилагательным, глаголом, глаголом и наречием), раскрывающими предикативное значение признака: 'неуклюжий, как медведь'; 'ходит, как медведь'; 'ходит неуклюже, как медведь'. Выбор варианта обусловлен не столько произвольным желанием субъекта речи, сколько сложившимися в данной языковой структуре объективными предпосылками функционирования тех или иных метафорических конструкций в речи.

Например, при актуализации значений 'хитрый' или 'неуклюжий' возможны два варианта употребления: Наш начальник – настоящая лиса (Наш начальник хитрый, как лиса); Что ты, медведь, наделал! (Он всегда был неуклюжим, как медведь). В сочетании с существительными 'волк', 'собака', употребляющимися в переносном значении, необходимо использовать дополнительные средства, раскрывающие значение признака: 'голодный, как волк'; 'злой, как собака'. Ряд метафорических средств выражения, например 'клуша' или 'пугало огородное', используется исключительно при номинации или в позиции именного сказуемого и, следовательно, не нуждается в дополнительных средствах, дублирующих значение предикативного признака.

Особенности реализации метафорического значения на синтаксическом уровне во многом определяются функциональным значением коннотата в составе метафорической конструкции.

Функциональное значение коннотата в составе метафорической конструкции

Двуплановый характер коннотата, который, с одной стороны, выражается с помощью лексемы, ориентированной на предмет денотативного уровня, а с другой стороны, обладает значением предикативного признака на понятийном уровне, предоставляет широкий спектр возможностей для языковой реализации.

Актуализация значения признака может проводиться или в составе метафорической конструкции через языковые единицы, соотносящиеся с субстантивированным образом – универсальным носителем этого признака (Он настоящий медведь; ходить по-медвежьи; поклонился с медвежьей грацией), или в сочетании с лексемами, указывающими на предикативный или квалификационный признак (ходит неуклюже, как медведь). Одному и тому же объекту денотативного уровня в составе метафорического оборота может соответствовать разное коннотативное содержание. Сравните: злой, как собака; собачья жизнь; собачья преданность. Перенос закрепленного за коннотатом значения может осуществляться как через одиночную лексему, так и через лексему в составе словосочетания или предложения. В последнем случае признак определяется не образом – носителем коннотативного признака, а ситуацией в целом: нужен как собаке пятая нога; в каком-то деле собаку съесть; собаке – собачья смерть и т.д.

Выбор той или иной формы презентации признака в составе метафорической конструкции определяется его значением и интенциональными установками субъекта речи, а также структурно-семантическими особенностями сочетания субстантивированной лексемы и предикативного признака. Например, при выражении значения 'преданный' возможны различные варианты: Он предан ему, как собака; Он всегда отличался собачьей преданностью; Он смотрит на него собачьими глазами; Он смотрит на него, как преданный пес смотрит на своего хозяина. Функциональное значение употребления той или иной конструкции включает в себя целый ряд характеристик, однако наибольший интерес с логической точки зрения представляет информативная функция, определяющая адекватность передачи информации о значении и интенсификации признака через образные языковые структуры.

При описании метафорических переносов наиболее часто в поле зрения исследователей попадают вспомогательные функциональные характеристики метафор: эмоциональные, оценочные, стилистические или (что значительно реже) идеологические и эстетические, в то время как информативная функция, предопределяющая основополагающее онтологическое значение метафорического признака в структуре высказывания, получала недостаточное освещение.

При анализе метафорических конструкций можно отметить разность в количестве и характере презентации заложенного в них информационного предикативного содержания. Некоторые метафоры содержат эксплицитно выраженный признак, предикативное значение других метафорических сочетаний может быть выявлено только из контекста или при обращении к фоновым знаниям носителей языка. Метафоры, включающие в свой состав лексемы, указывающие на предикативный признак, обладают квантитативным (количественным) значением. Метафорические конструкции, предикативный признак которых инкорпорирован в коннотативный образ и не имеет эксплицитных форм выражения, обладают сигнификативным (качественным) значением.

Квантитативные метафоры, как правило, указывают на степень проявления приписываемого субъекту референции предикативного признака: голодный, как волк – голодный в какой степени? как волк; неуклюжий, как медведь – неуклюжий в какой степени? как медведь. По своему значению квантитативные метафоры сходны с наречиями степени очень, совершенно (Сравните: очень голодный – голодный, как волк; совершенно белый – белый, как снег), но, в отличие от последних [23], обладают более широкими синтаксическими возможностями. Сочетаемость вспомогательных субъектов с предицируемыми признаками ограничивается фоновыми знаниями носителей языка, то есть существующей на уровне национального сознания системой коннотативных образов, соотносимых с высшей степенью проявления предикативно-квалифицирующих характеристик. Субстантивно-квантитативная метафора имеет устойчивое количественное значение и в предложении указывает на высшую степень проявления эксплицируемого конвенционального признака.

В структуре высказывания количественные значения могут быть выражены не только субстантивными метафорическими формами, но и другими синтаксическими компонентами, например предикатами глагольного действия. В предложении: «Бледные щеки ее опять вспыхнули» (Ф.Достоевский) – предикат 'вспыхнуть' указывает на соотносящийся с ним универсальный носитель признака (огонь) и через него – на актуализацию предикативных значений 'красный', 'жаркий'. В предложении: «Улыбка осветила ее лицо» (Л.Толстой) – предикат 'осветить' соотносится с коннотативным образом солнца и через него актуализирует значения 'лучезарный', 'просветленный' и т.п. Уровень квантитативной характеристики в предикативных формах определяется семантикой глагола, соотносимого с коннотатом – универсальным носителем актуализируемого признака.

Квантитативные метафоры соотносятся с субъектом референции, как правило, на основе одного предикативного значения. «Образные характеристики лица типа заяц, обезьяна, медведь, осёл и пр., подобно классическим предикатам, стремятся к моносемности. Перенесенные на человека, эти названия животных обычно сохраняют в своем значении только один качественно-оценочный компонент: заяц – трусливый, осёл – глупый или упрямый, обезьяна – склонный к подражанию, медведь – неуклюжий» [Арутюнова: 1976, 348]. Отображаемая сознанием носителей языка система коннотатов, соотносимых с количественными проявлениями признаков, предопределяет возможность имплицитного выражения приписываемых метафорическому субъекту предикативных характеристик. В предложении «Я царь – я раб – я червь – я Бог» (Г.Державин) – очевидно следующее толкование: Я всесилен, как царь, я бесправен, как раб, я ничтожен, как червь, я велик, как Бог. Устойчивость ассоциативных связей между коннотативными образами и приписываемыми им признаками обеспечивается, в первую очередь, частотностью их употребления. Однако в ряде случаев однозначность декодирования становится возможной только с учетом контекстуального окружения лексемы. Например, в приведенном выше примере, в силу того что метафорические образы в сознании носителей языка могут ассоциироваться с несколькими предикативными признаками (сравните: величественен, как царь; зависим, как царь; всесилен, как царь), смысловое восстановление обеспечивается за счет антонимичности используемых метафорических образов.

Контекстуально-количественное значение коннотата проявляется не только в позиции предиката, но и при метафорической номинации. В высказывании «Известно, порох (о Раскольникове – О. Г.), не мог обиды перенести … Вспылил, вскипел, сгорел – и нет» (Ф.Достоевский) метафорический компонент 'порох' ассоциируется со значением ‘вспыльчивый’. Поскольку 'порох' не относится к частотным коннотативным образам, однозначность декодирования обеспечивается за счет синонимичных метафорическому образу контекстуальных предикатов: 'не мог обиды перенести', 'вспылил', 'вскипел', 'сгорел'.

Квантитативные значения метафорических образов накладывают отпечаток практически на все метафорические переносы, включающие образ – универсальный носитель предикативного признака. Универсальные носители квантитативного признака являются базовой структурой, на основе которой создаются метафорические переносы сигнификативного характера с имплицитно выраженным предикативным или квалифицирующим значением: голубой, как небо – небесный цвет; трусливый, как заяц – заячья душа; чистый, как кристалл – кристальный взгляд; голодный, как волк – волчий аппетит; неуклюжий, как медведь – медвежья услуга; хитрый, как лиса – лисьи повадки и т.д.

Сигнификативные метафоры представляют собой или образный синоним нейтральной лексической единицы (Сладкий мой! в значении ‘любимый’, ‘дорогой’), или лексико-синтаксическое воплощение значений, не имеющих в нейтральных языковых структурах точного смыслового эквивалента. В предложении «Ты прекрасна, как смерть, ты, как счастье, бледна!» (В.Брюсов) значение метафорических предикативных сочетаний 'прекрасна, как смерть', 'бледна, как счастье' не соотносится со значением ни одной лексической единицы. Предикативный признак актуализируется в сознании носителей языка в виде комплекса аддитивных ассоциаций, обладающих для носителей языка лишь приблизительным семантическим значением. Способность сигнификативных метафор передавать особенности действительности, ускользающие от определения, но доступные чувственному восприятию, обусловило их широкое применение в поэзии.

Сигнификативные образы гораздо чаще, чем квантитативные, употребляются с имплицитно выраженным характеризующим признаком, входящим в состав идиомы в качестве инкорпорированного предикативного компонента. Например, метафорические сигнификативные сочетания собака на сене и белая ворона используются для квалификации одушевлённого субъекта и имеют соответственно значения ‘жадный’ и ‘непохожий на других, исключительный’. Трансформация приведённых выше конструкций в сравнительные обороты *жадный, как собака на сене; *непохожий на других, как белая ворона – не нормативна. Это объясняется тем, что сочетания собака на сене и белая ворона служат для выражения качественных характеристик и не предназначены для экспликации количественных метафорических значений. В случае окказионального употребления сигнификативной метафоры, однозначность декодирования обеспечивается за счёт контекстуальных средств. Например, метафорический перенос Люди – что деревья в лесу приобретает смысл лишь в структуре высказывания: «Люди – что деревья в лесу, ни один ботаник не станет заниматься каждою отдельною березой» (И.Тургенев).

При сравнении сочетаний собака на сене и голодный, как волк очевидно, что в первом случае отношения между метафорическим образом и приписываемым ему предикативным признаком ‘жадный’ > собака на сене имеют обратное соответствие собака на сене > ‘жадный’, в то время как в квантитативной метафоре ассоциативная связь носит однонаправленный характер: ‘голодный’ > волк. При обратном соответствии (волк > ... ) ‘голодный’ выступает как один из ряда равноправных признаков коннотата волк: ‘злобный’, ‘серый’, ‘одинокий’ и т.д. Многозначность коннотативных образов волка, медведя, собаки, лисы, зайца, бревна и др. предполагает необходимость эксплицитного выражения предикативного признака, в то время как сигнификативная метафора обладает конвенционально обусловленным предикативным значением.

В ряде случаев коннотативный образ, предназначенный для количественной квалификации признака, может употребляться в позиции сигнификативной метафоры: «Собакевич был настоящий медведь» (Н.Гоголь) – то есть он всегда был неуклюжим, как медведь. Однако при употреблении квантитативной метафоры в сигнификативном значении нельзя говорить о полном тождестве заложенных в них предикативных признаков, так как особенность сигнификативной метафорической структуры состоит в том, что она потенциально способна к актуализации целого ряда значений. Сравните: 'легкий, как облако' и «Не мужчина, а облако в штанах» (В.Маяковский). В последнем случае в метафорическом сигнификативном словосочетании 'облако в штанах' содержится не только признак легкости (возможно, он и вовсе не закладывался автором в данном контексте), а скорее – значение нежности, мягкости, сговорчивости и т.д.

В семантической структуре сигнификативной метафоры происходит качественное преобразование значений. Механизмы ее декодирования основаны на парадоксальности соединения в одной конструкции лексических компонентов, не обладающих в сознании носителей языка устойчивой ассоциативной связью. Сравните: «Стилистическое нарушение семантически мотивированного правила сочетаемости приводит к метафоре» [Апресян: 64]. Из словосочетаний белые зубы и белая ворона лишь последнее приобретает в сознании носителей языка метафорическое значение. Парадоксальность выступает катализатором процесса метафорического переноса. Ворона традиционно ассоциируется в русском сознании с чёрным цветом, со склонностью к воровству, с любопытством. Ассоциативная связь ворона > ‘белая’ заостряет внимание. «Белая ворона составляет объект семантических усилий человека» [Арутюнова, 1988: 235]. Как и любой языковой парадокс, это соответствие основано на внешнем противоречии, которое устраняется при дополнительном разъяснении или при сопоставлении с предшествующим опытом индивида [24].

Словосочетания, не обладающие внутренней парадоксальностью, способны приобретать этот статус в структуре развернутого словосочетания или в высказывании. Например, нейтральное словосочетание белые зубы в высказывании «Пианино показало уютные белые зубы» (М.Булгаков) становится метафорическим и, следовательно, входит в состав парадоксальных ассоциативных образований: уютные белые зубы, белые зубы пианино. Надо отметить, что среди метафор более распространенными являются метафорические конструкции, обладающие внутренней парадоксальностью, то есть включающие в себя противоречащие друг другу лексические элементы, так как данная структурная организация устраняет многозначность и облегчает процесс декодирования. Сравните: Деревья в серебре – «Деревья в зимнем серебре» (А.Пушкин); Швейцария. Закована в панцирь – «Швейцария. Закована в горный панцирь» (В.Маяковский).

Метафорические сочетания с эксплицитно представленным субъектом референции или с указанием на него через другие структурные составляющие: горный панцирь = горы; зимнее серебро = снег, – как правило, относятся к субъективно-авторским метафорическим конструкциям [25], не обладающим в сознании носителей языка устойчивым значением. Многозначность коннотативных образов (панцирь, серебро) устраняется с помощью эксплицитных форм выражения двух основных компонентов метафорического переноса: субъекта референции и метафорического субъекта. В силу того что общепринятые средства вторичной номинации не покрывают всё поле базовых языковых значений, а дублируют его лишь частично, в языке сложились предпосылки для создания и распространения субъективно-авторских метафорических образований.

К особенностям метафоры в русском языке можно отнести то, что ее семантическое значение зависит от синтаксической структуры, то есть от изменения ее линейной конфигурации, и не определяется ее морфологическим варьированием. Например, при изменении числа, падежа, времени, наклонения входящих в состав синтагмы компонентов смысл метафорической конструкции в русском языке не меняется, в отличие, например, от английского языка, в котором изменение поверхностной структуры идиомы приводит к утрате способности отражать закрепленное за синтагмой метафорическое значение [Чейф, 60 – 61]. Правда, надо отметить, что лексическая сочетаемость слов в составе фразеологизмов не является абсолютно фиксированной в русском языке: «в известных пределах, устанавливаемых положенным в основу идиомы образом, варьирование слов в составе фразеологизмов допустимо. Сравните: как снег на голову (на лысину, на макушку); как пыльным мешком ударенный (пришибленный, прибитый); как будто с луны (неба) упал [Арутюнова: 1976, 83].

Образность в языковых структурах является средством гиперболизации предикативной характеристики и одновременно указывает на отношение субъекта речи к сообщаемым фактам. Информационный пакет, который заложен в метафорической синтагме и сопровождает ее на протяжении различного контекстуального окружения, включает в себя, кроме предикативной характеристики, коннотативную окраску, указывающую на дополнительные эмоциональные, оценочные, стилистические, идеологические и эстетические значения данного метафорического образа. Наиболее важной функцией коннотации является передача информации о положительном или отрицательном его статусе. Аксиологический статус устойчивых метафорических конструкций закреплен в сознании носителей языка. В случае окказионального метафорического употребления он актуализируется в соответствии со статусом языковой единицы, составляющей основу метафорической конструкции.

Номинативный и предикативный статус коннотата в высказывании

В силу того что семантическое значение метафорической синтагмы не обладает линейной структурой, то есть не сводится к сумме значений составляющих ее компонентов, а определяется составляющим ее основу коннотативным образом, информативный потенциал метафорической единицы вычленяется на основе сигнификативно-количественных семантических преобразований, которые закреплены в сознании носителей языка или актуализируются в процессе ее экспликации или декодирования. Основное информативное содержание метафорической конструкции отождествляется со значением заложенного в нем предикативного признака и осложняется целым комплексом коннотативных значений, из которых наиболее важным является положительный или отрицательный статус составляющего ее основу метафорического образа.

Коннотативные образы, отождествляемые в сознании носителей языка с предикативными значениями, направлены на идентификацию или иллюстративное пояснение одного из признаков или целого ряда характеристик. В первом случае функционирование коннотата в структуре предложения определяется предикативной функцией, то есть заложенная в коннотате информация выступает в качестве структурного компонента, раскрывающего значение признака: закат > красный > кровь > кровавый закат. К коннотатам предикативного уровня относятся образы, не предназначенные для номинации объектов действительности: лед, вода, кристалл, молоко и т.д. Их функция в предложении ограничивается презентацией одного из предикативных значений: лед – холодный, вода течет, кристалл – прозрачный, молоко – белое.

Если коннотативный образ потенциально соотносится в сознании носителей языка не с одной, а с несколькими предикативными характеристиками (‘прозрачный’ – вода, кристалл), значение метафорического признака в каждом конкретном случае может быть выявлено только из контекста. Хотя, как правило, в сигнификативной функции, соответствующей имплицитному выражению предикативного признака, отображающая коннотат лексема выступает лишь в одном, наиболее устойчивом метафорическом значении (в отношении коннотата кровь в качестве такого значения выступает 'красный'): кровавый закат. Остальные варианты ('липкий', 'густой', 'темный') актуализируют предикативный признак только в составе квантитативных метафорических конструкций: липкий, как кровь; густой, как кровь, и т.д.

В случае когда коннотативный образ прямо не соотносится ни с одной предикативной характеристикой, а выступает как источник целого комплекса аддитивных значений, речь может идти о номинативно-предикативной функции коннотата, то есть о его потенциальной способности к наименованию объекта действительности с обязательным условием его экспликации: собака, черт, змея, леший и т.д. При употреблении коннотативного образа в функции номинатива значение приписываемых ему предикативных признаков может варьироваться в зависимости от языковой ситуации и от индивидуальных особенностей субъекта речи.

Существование коннотата в системе языка чаще всего проходит в рамках одного из функциональных значений: номинативного или предикативного. Если коннотативный образ, предназначенный для актуализации одного предикативного признака, выступает в функции номинатива, то спектр ассоциирующихся с ним метафорических характеристик, как правило, включает первичное значение образующего квантитативную метафору признака. Однако в ряде случаев один и тот же коннотат в предикативной и номинативно-предикативной функции может обладать разными метафорическими значениями. Сравните: ‘луковица’ – наименование головы по ее форме и ‘горький, как лук’; ‘заяц’ (безбилетный пассажир), ‘заинька’, ‘зайчишка’ (уменьшительно-ласкательные формы для наименования) и ‘трусливый, как заяц’ (‘заячья душа’).

Следует отметить, что в системе языка присутствуют коннотаты предикативного плана, которые потенциально могут быть использованы для метафорического наименования отдельных частей или структурных компонентов объектов действительности: ‘солома’ (волосы); ‘тростинки’ (руки, ноги); ‘перья’ (облака); ‘золото’ (осенняя листва). Такого рода коннотативные образы в предложении составляют основу для образования генитивных метафорических сочетаний: солома волос, тростинки рук, перья облаков, золото листвы и т.д.

При употреблении коннотата в функции номинатива значение метафорических переносов определяется сложившимся в сознании носителей языка отношением к коннотативному образу и интенциональными установками субъекта речи. При отсутствии явно выраженной субъективной оценки коннотата (в случае употребления, например, таких устойчивых сочетаний, как голубая лента – река, люди в белых халатах – врачи и т.д.) значение метафорической конструкции ограничивается стилистическими функциями. Такого рода метафорические сочетания в предложении выступают как синонимичные варианты нейтральных языковых единиц или употребляются для дополнительного эстетического воздействия на адресата речи.

При актуализации в процессе метафорического переноса предикативного признака, включающего в себя положительное или отрицательное оценочное значение, на первое место выступает аксиологическая функция. К данному типу метафорических переносов относится большинство встречающихся в художественных текстах метафорических наименований с субъективно-оценочными значениями. Об утилитарной функции речь может идти при метонимических переносах, в процессе которых метафорический образ утрачивает свое эмоциональное значение и выступает не как структура, параллельная нейтральной языковой единице, а как единственный источник для наименования: ручка двери, ножка стола, анютины глазки и т.д.

Предикативное употребление коннотата ориентировано на количественное значение, то есть на выражение высшей степени проявления признака, имплицитно связанного с коннотативным образом. Соответственно, в системе признаковых значений способностью соотноситься с коннотатом обладают только те признаки, интенсивность которых может варьироваться. На существование в системе языка ассоциативной связи признака с коннотативным образом указывает возможность сочетания выражающей признаковое значение лексемы с наречием степени 'очень': очень голодный – ‘голодный, как волк’; очень глупый – ‘глупый, как осел’; очень смелый – ‘смелый, как лев’; очень трусливый – ‘трусливый, как заяц’; очень высокий – ‘высокий, как небо’; очень грязный – ‘грязный, как свинья’; очень злой – ‘злой, как собака’; очень старый – ‘старый, как мир’ и т.д.

Надо отметить, что из признаков с антонимичным значением с коннотативным образом-символом чаще всего соотносится лишь один, обладающий, как правило, в сознании носителей языка негативной окраской. Сравните: ‘голодный, как волк’ – ‘сытый, как … ’; ‘глупый, как осел’ – ‘умный, как … ’; ‘высокий, как небо’ – ‘низкий, как … ’; ‘грязный, как свинья – ‘чистый, как … ’; ‘старый, как мир’ – ‘новый, как … ’. Это отчасти объясняется тем обстоятельством, что позитивные признаки, такие как 'сытый', 'умный', 'чистый' (в значении 'не запачканный'), сами по себе выступают в сознании носителей языка в качестве нормы и не нуждаются в дополнительных лексических средствах, усиливающих их значение. Можно быть или сытым, или голодным, но нельзя быть очень или чересчур сытым. Костюм может быть или чистым, или грязным, человек – или глупым, или умным. Если костюм не очень чистый, значит, он грязный; если человек не очень умный, значит, он глупый. Любое дополнительное указание на предельную концентрацию этих признаков (костюм очень чистый, человек очень умный) лишено логической целесообразности и в предложении употребляется как экспрессивная структура, выражающая намерения субъекта речи убедить адресата в том, что объект действительно обладает данным признаком.

Признаковые лексемы, образующие смысловые сочетания с наречиями степени, допускают на семантическом уровне более широкий спектр интенсификации. Высказывание 'Я не очень голоден' не означает, что вы сыты, оценка 'Он не очень глуп' не отрицает того, что глупость все же присуща этому человеку, а фраза 'Костюм не очень грязный' говорит лишь о том, что этот костюм еще можно не сдавать в химчистку, но почистить его щеткой не помешало бы.

Признаки с позитивным значением, образующие сочетания с наречием 'очень', соотносятся с универсальными носителями, как и признаки с негативным антонимичным значением: очень смелый – ‘смелый, как лев’; очень трусливый – ‘трусливый, как заяц’; очень горячий – ‘горячий, как огонь’; очень холодный – ‘холодный, как лед’; очень быстрый – ‘быстрый, как ветер’; очень медленный – ‘медленный, как черепаха’. В ряде случаев, когда обладающий способностью к разной степени проявления признак не имеет образного коннотативного выражения, в метафорической системе языка присутствуют аналитические формы для передачи его количественного значения: добрый, как … (‘золотое сердце’, ‘добрая душа’); покладистый, как … (‘из него веревки вить можно’); щедрый, как … (‘последнюю рубашку отдаст’) и т.д.

Система метафорических значений ориентирована на эмоционально-экспрессивное отражение явлений реальной действительности. Любой метафорический перенос (квантитативный или сигнификативный) тяготеет к гиперболизации, к выражению высшей степени проявления актуализирующегося с его помощью признака. Особенно ярко это проявляется в метафорических сочетаниях, раскрывающих признак в потенциально-ситуативном представлении. Метафорические конструкции, например такие, как 'хоть шаром покати' (пусто), 'как кот наплакал' (мало), 'когда рак на горе свистнет' (никогда), в наглядно-иллюстративной форме описывают одну из экстремально возможных ситуаций проявления признака или реакцию на этот признак со стороны окружающих. Основным функциональным значением системы средств вторичной номинации является отражение психических процессов, происходящих в человеческом сознании в ответ на соприкосновение с объективной реальностью. Возможность интенсификации признака с помощью метафорических конструкций свидетельствует о субъективной природе представления окружающего мира и влечет за собой вопрос о норме как о наиболее нейтральном способе отражения действительности.

Норма и идеал, обычное и особенное в метафорическом представлении

Явления и объекты окружающей человека действительности обладают количественными и качественными характеристиками, которые отображаются человеческим сознанием как неотъемлемая часть данной структуры. Степень проявления признаков фиксируется в наиболее частотном из значений как обобщенный показатель, свойственный данному классу объектов в целом. «"Эталон", или "точка отсчета", – это представление, с которым соотносится реальный, воспринимаемый органами чувства признак реального предмета» [Шрамм, 18]. Нормальная температура, нормальный человек, нормальная погода – мы используем показатель нормативности для передачи наиболее типичного признака или сочетания признаков, свойственных объекту. К нормативным характеристикам, обусловленным объективными факторами, относятся физические и технические данные объектов действительности: температура тела человека, содержание сахара в крови, артериальное давление, среднесуточная температура в определенной местности в определенное время, расход бензина на единицу пробега у определенной марки машины и многое другое.

Большинство из нормативных характеристик соответствуют средним показателям, полученным в результате экспериментальных исследований. «Норма – форма равновесия природы» [Арутюнова: 1998, 75]. В качестве нормативных рассматриваются среднестатистические проявления предикативных и квалификационных признаков, характерные для определенной местности, определенного времени года или определенных объектов: средний уровень выпадения осадков, средний показатель урожайности, средние рост и масса животного в определенный период его жизни, средняя интенсивность цвета и т.д. Как правило, нормативное проявление признака не связывается исключительно с одним количественным значением, а распределяется в рамках, ограниченных минимальным и максимальным показателями. При нормативной температуре тела здорового человека 36,6 С незначительные отклонения типа 36,4 С или 36,9 С воспринимаются как соответствующие его обычному физическому состоянию. Кроме того, при оценке нормативности проявления признака наряду с обобщенными показателями необходимо учитывать индивидуальные особенности организма. Так, например, у некоторых людей в качестве нормальной рассматривается повышенная температура тела или пониженное артериальное давление.

На бытовом уровне нормативность усредненных количественных значений обозначают оценочные прилагательные типа 'нормальный', 'распространенный', 'типичный', 'обычный', 'свойственный' или «слова, относящиеся к сфере классификации и указывающие на принадлежность объекта к классу, элементы которого по качеству не различаются между собой» [Вольф, 51]. Устойчивость проявления признака у объекта действительности вырабатывает у субъекта его восприятия привычку и со временем приводит к тому, что любое, даже негативное, признаковое значение рассматривается в аспекте нейтрального или позитивного к нему отношения. Многие явления действительности расцениваются как отрицательные лишь на первой стадии знакомства с ними, когда у человека еще не выработались средства борьбы с их негативным влиянием. С течением времени любые неблагоприятные обстоятельства человек научился использовать на свое благо. Огонь, который может обжечь, применялся для того, чтобы человек мог согреться и приготовить пищу; холодный лед сохранял пищу в течение долгого времени; твердые куски камня можно было использовать в качестве орудий труда и охоты и т.д. Умение приспособить свойства объектов к своим повседневным нуждам и является тем фактором, который формирует позитивное отношение к ним со стороны человека.

Таким образом, на уровне оценочных значений признак, являющийся неотъемлемой частью объекта или явления действительности, выступает как абсолютная норма по отношению к этой структуре, причем эта норма обладает в сознании носителей языка положительным статусом: огонь (горячий), лед (холодный), стол (ровный), пух (мягкий), молния (яркая), барабан (громкий), бочка (толстая), река (широкая) и т.д. Фразы 'бочка как бочка', 'река как река' в ответ на обращения типа 'Смотри, какая толстая бочка (какая широкая река)' направлены на то, чтобы классифицировать свойственный объекту признак как нормативный: бочка такая, какой должна быть бочка; река такая, какой должна быть река. При абстрагировании признакового значения средний уровень его проявления в сознании носителей языка соответствует интенсивности данного признака у соотносящегося с ним коннотата: горячий, (как огонь).

Сам коннотативный образ не осложнен никакими эмоционально-оценочными факторами, так как выступает как вспомогательная нейтральная структура, предназначенная для отображения признакового значения. «Вещи являются хорошими не потому, что они имеют особое свойство "добро", а в силу того, что этим вещам присущи определенные естественные свойства и существуют социальные по своему происхождению стандарты того, какими именно свойствами должны обладать вещи. Слово "хороший" является заместителем имен естественных свойств, но не именем особого естественного свойства» [Ивин: 1970, 43].

На уровне функционирования языка вне метафорического значения один и тот же признак может обладать как положительным, так и отрицательным статусом. «Субъективный характер оценки проявляется в том, что оценка может зависеть от ситуации или цели высказывания. Так, с определенной целью слова положительной оценки могут … выражать резко отрицательную оценку» [Скляревская: 1997, 173]. По мнению Г.Н.Скляревской, негативные значения могут передаваться с помощью интонации в высказываниях «вот наш умник (о человеке, поступившем глупо)» или «знаем мы его подвиги! (о малодушных поступках)» или выявляться при сопоставлении выражения с описываемой ситуацией. Например, «восклицание Дождь! может содержать положительный оценочный компонент … если ситуация связана с предшествующей длительной засухой» [там же].

На возможный положительный статус отрицательных признаковых значений указывает возможность их сочетания с наречием степени 'достаточно', которое квалифицирует признак с положительной точки зрения как причину для осуществления (неосуществления) определенных целей: достаточно уродлив (чтобы играть эту роль); достаточно грязный (чтобы не выделяться среди других); достаточно старый (не стоит переживать по поводу лишнего пятна) и т.д.

Негативный смысл в предложении могут приобретать и положительные признаки. В пользу этого свидетельствует способность прилагательных, обладающих позитивным значением, образовывать словосочетания с наречием 'слишком', которое указывает на чрезмерное превышение степени проявления признака, не соответствующее требованиям, предъявляемым к нему субъектом речи, и, в конечном итоге, предопределяет отрицательную его оценку: слишком красивый (чистый, новый, умный и т.д.) [26].

Закрепленная за коннотатом нормативность степени проявления признака может не соответствовать уровню его проявления у других объектов или целевым установкам говорящего. При изменении обычного порядка вещей, в случае когда объект или явление действительности выходит из разряда среднестатистических (нормативных), у субъекта речи, зафиксировавшего данное нарушение, возникает необходимость отметить существующий диссонанс с помощью привлечения вспомогательных языковых структур, например метафорического образа, для идентификации не свойственного объекту признака или степени его проявления: 'Глаза сверкали, как молнии'; 'Человек толстый, как бочка (худой, как палка)'.

Коннотативный образ, выступая как эталон по отношению к степени нормативного проявления закрепленного за ним признака, указывает на отклонение от нормы при метафорическом сопоставлении с другими объектами. Собака должна быть злой, свинья должна быть грязной, барабан должен быть громким. Однако при использовании этих признаков в отношении других объектов действительности наблюдается определенный логический диссонанс: человеку не свойственно быть злым или грязным, а громкая музыка вызывает раздражение. Принимая во внимание тот факт, что человеческому сознанию свойственно квалифицировать нейтральные или положительные явления в качестве обычных, нормативных явлений и, следовательно, оставлять их без внимания, большинство метафорических переносов направлены на то, чтобы зафиксировать у объектов негативные проявления признаковых значений.

Ряд предикативных признаков (например, 'щедрый', 'не очень одаренный', 'одинаковый' и т.д.) не соотносится в сознании носителей языка ни с одним коннотативным образом по причине отсутствия в природе объекта, который может выступать в качестве эталона для выражения соответствующей характеристики. В этом случае в языке активно используются предикативные или субстантивные аналитические конструкции: 'последнюю рубашку отдаст', 'звезд с неба не хватает', 'одного поля ягоды'. Используемый в метафорических аналитических конструкциях описательный характер выражения признакового значения в функциональном отношении ничем не отличается от презентации его с помощью коннотативного образа: в качестве символа, отображающего предикативное значение, в этом случае выступает не объект, а ситуация реальной действительности.

Интенсивность проявления признакового значения включает в себя несколько стадий, отражающихся на уровне функционирования языковых единиц с помощью наречий степени и метафорических переносов: 'немного жадный' < 'жадный' < 'очень жадный' < 'за копейку удавится'; 'почти щедрый' < 'щедрый' < 'очень щедрый' < 'последнюю рубашку отдаст'. Использование наречия 'почти' в сочетании с прилагательными, обладающими позитивным значением, и наречия 'немного' с прилагательными противоположного значения свидетельствует об определенном оптимизме человеческого мышления, который проявляется в стремлении представить негативную характеристику в минимальной степени ее проявления и, наоборот, максимально увеличить уровень обладания положительным значением: немного старый – почти новый, немного грязный – почти чистый, немного грустный – почти веселый, немного голодный – почти сытый и т.д.

В отношении противоположных бинарных признаков (злой – добрый, плохой – хороший) в системе семантических значений всегда присутствует третий компонент, представляющий собой абсолютный нуль, точку, в которой антонимичные значения, накладываясь друг на друга, нейтрализуются. Опуская промежуточные варианты презентации интенсивности признака, соотношение между антонимичными признаками можно выразить следующим образом:

последнюю рубашку отдаст > щедрый > АБСОЛЮТНЫЙ НУЛЬ ('ни щедрый, ни жадный') < жадный < 1) собака на сене 2) зимой снега не выпросишь 3) за копейку удавится

В приведенной выше схеме в качестве центрального выступает нейтрализованное значение, среднестатистические эквиваленты признаков 'щедрый' и 'жадный' актуализируются с помощью соответствующих лексем, расположенных справа и слева от абсолютного нуля. В соответствии с приведенной выше схемой метафорическая конструкция никогда не выступает в системе семантических значений как полный синоним соответствующей ей нейтральной языковой единицы. Метафорические сочетания представляют собой максимально удаленные от центра структуры. Экстремальный уровень проявления метафорического признака часто подчеркивается утрированным характером его ситуативного представления: 'за копейку удавится'; 'у него зимой снега не выпросишь'; 'в этом деле собаку съел' и т.д.

При метафорическом способе передачи отклонений от нормативности проявления признака различные по уровню и характеру приложения признаковые значения приводятся к одному показателю. Когда мы говорим 'лоб горячий' или 'чай горячий', мы отдаем себе отчет в том, что температура лба существенно отличается от температуры чая, несмотря на то что при их обозначении мы используем одну и ту же лексему. Если в первом утверждении можно констатировать отклонение от нормы, хотя и незначительное, то во втором случае при отсутствии специальных лексических компонентов, указывающих на нарушение нормативности (наречий степени 'слишком', 'чересчур', 'очень'), фраза обладает нейтрально-позитивным значением: чай горячий (именно такой, каким должен быть чай). Однако при указании на явное отклонение от нормы значение приписываемых объектам признаков уравнивается и ставится в соответствие универсальному носителю признака: лоб горит (как огонь), чай обжигает (как огонь).

Таким образом, закрепленные за коннотатом нормативные проявления признака при приложении их к другим объектам действительности выступают как нечто особенное, нарушающее привычное положение дел. Интенсивность проявления признака по отношению к разным объектам может варьироваться, но в случае отклонения от нормы их значениям в равной степени приписывается предельно допустимый уровень, который соответствует высшей степени проявления данного признака у коннотативного образа – его носителя. Метафорическая гиперболизация значений проявляется при отклонениях как в негативную, так и в позитивную сторону. Встречающиеся в языке положительные сравнения типа 'фигура (изящная), как статуэтка', 'лицо (красивое), как у богини' указывают на приближение степени проявления свойственного объекту признака к идеальному. При метафорическом переносе значений в качестве идеала может рассматриваться лишь коннотативный образ, обладающий в сознании носителей языка положительным статусом.

Интуитивно-опытный характер оценки нормативности проявления признаков соответствует общему подходу к понятию нормы, активно разрабатываемому в последнее время в искусствоведении, социальных науках и лингвистике. Понятие нормы в социально-общественной сфере не имеет четко выраженных абсолютных показателей и базируется на предписаниях, правилах и рекомендациях, отбираемых интуитивно или опытным путем и внедряемых с целью обеспечения нормальной жизнедеятельности организма или внутреннего равновесия структурных образований, регулируемых с их помощью. Языковые формы воплощения понятия нормы входят в состав нормативного дискурса, основу которого составляют повелительное наклонение глагола и инфинитив, а также побудительные и номинативные предложения. Как в социально-общественных представлениях, так и в процессе ментального отражения объективной реальности функциональное значение нормы сводится к обеспечению устойчивости системы, базирующейся на ее основе. В первом случае нормативные предписания обеспечивают гармоническое сочетание элементов структуры, способствующее выживанию организма в природной и социальной среде, во втором случае нормативность оценки признака является точкой отсчета, необходимой для идентификации интенсивности его проявления в условиях, когда сигнификативное значение не соотносится с объективными верификационными структурами денотативного уровня.

Являясь, по сути дела, отражением сложившихся в процессе развития общества коллективных представлений, норма представляет собой развернутую систему общественных ценностей, закрепляемую и внедряемую на уровне национального самосознания. Существующие в обществе нормативные предписания, как правило, носят облигаторный характер для всех членов языкового коллектива и базируются на морально-этических взглядах, сложившихся в процессе исторического развития общества. Попытки нарушить или исказить существующие нормы предотвращаются с помощью специально разработанных систем общественного порицания и судебного наказания.

Нормативность оценки признаковых значений обеспечивается фразеологическим составом языка и создаваемой на его основе развернутой системой метафорических переносов, закрепленной на уровне национального сознания носителей языка. Метафоры представляют собой базовые языковые структуры, позволяющие в условиях фиксированного словарного запаса детализировать и развивать семантику языковых значений, описывая степень и характер проявления признаков.

Стереотипы восприятия действительности русским национальным сознанием

Наряду со сложившимися устойчивыми ассоциативными представлениями, закрепленными за предметами реальной действительности, в сознании индивида присутствует тенденция к субъективному восприятию любого явления с точки зрения его положительных или отрицательных качеств, включающих в себя оценку его потребительских свойств и оказываемого им влияния на жизнедеятельность человека. Оценки такого рода, как правило, сопряжены с бинарной направленностью квалификационных значений: день (+) – ночь (-); свет (+) – тьма (-); солнце (+) – луна (-); оазис (+) – пустыня (-); сладкий (+) – горький (-); близкий (+) – далекий (-); быстрый (+) – медленный (-) и т.д. [27].

В сознании носителей языка присутствует ряд образов, которые по функциям приближаются к универсальным носителям признаков, но не зафиксированы в системе языка. В предложении такого рода образы- символы выступают, как правило, в паре с приписываемым им предикативным признаком. Обобщенный образ, выбираемый для сравнения или презентации признака, опирается на национальные ориентиры восприятия действительности и предопределяется сложившейся в сознании носителей языка позитивной или негативной оценкой его денотата. В предложении значение присущего ему предикативного признака может усиливаться или ослабевать за счет окружающих его лексических единиц в соответствии с интенциональными установками автора.

Образ лошади в русском сознании ассоциируется с заслуженным, много поработавшим на своем веку животным (Он у них рабочая лошадка; Работаю как лошадь с утра до вечера). Однако особой привлекательностью в сознании носителей языка он не обладает, а скорее вызывает чувство жалости. При сохранении общей тенденции восприятия этого образа, в произведениях художественной литературы он приобретает оттеночные предикативные значения работоспособности, выносливости, постоянной готовности к выполнению своего долга в словосочетаниях старая полковая лошадь, ломовая лошадь, запряженная лошадь. Вот лишь несколько примеров: 1) «Сначала при слове; любовь - m-lle Boncourt вздрагивала и навастривала уши, как старый полковой конь, заслышавший трубу» (И.Тургенев); 2) «Синюшкин давно забыл, что называется жалостью к самому себе. Так не знала жалости к себе ломовая лошадь, шедшая в хвосте обоза в гору» (В.Конецкий); 3) «Маленькая княгиня, как старая полковая лошадь, услышав звук трубы, бессознательно и, забывая свое положение, готовилась к привычному галопу кокетства» (Л.Толстой).

В этой связи вызывает сомнение мысль, высказанная в работах Г.Фреге, что на уровне мышления не имеет значения, используется ли слово 'лошадь' или 'конь', или 'пони', или любое другое наименование. «Суждения не предусматривают различий между значениями этих слов. То, что называется настроением, обстановкой, окраской или стихотворным размером, не относится к мышлению. Предложение может быть трансформировано: активные формы глагола могут быть заменены на пассивные, в результате чего форма винительного падежа становится субъектом. Таким же образом мы можем заменить дательный падеж на именительный и глагол 'давать' на 'получать'. Естественно, что подобные изменения не пройдут абсолютно незамеченными, однако они не затронут истинный или ложный статус высказывания … Одинаково важно уметь игнорировать различия, которые не затрагивают сути высказывания, и различать то, что затрагивает суть предмета. Однако то, что является сущностью, зависит от целей говорящего. Для человека, который интересуется красотой, важно как раз то, что игнорируется логиком» [Frege: 1984, 357]. Безусловно, в случае прямой номинации употребление той или иной лексемы определяет лишь субъективные факторы восприятия говорящим объекта действительности, в то время как при выражении признакового значения данные лексемы являются носителями разного понятийного содержания.

Значение множественности, назойливости и бесполезности актуализируется в сравнительных конструкциях, обобщенный образ которых связан с такими насекомыми, как мухи. Сравните: 1) «Черные фраки мелькали и носились врозь и кучами там и там, как носятся мухи на белом сияющем рафинаде в пору жаркого июльского лета» (Н.Гоголь); 2) «На выставке все так же безучастно, как муха на лице дорогого мертвеца, сидел старик и стукал по колодке лаптя» (Л.Толстой); 3) «Прохожие, как мухи, кучками лепились по тротуару» (М.Булгаков). Подобные значения имеют устойчивую форму контекстовой реализации и могут передаваться через образ движущихся или неподвижных насекомых, а также насекомых, пребывающих в промежуточном состоянии, которое говорящий обозначает с помощью глагола 'лепиться'.

Лексема волк имеет не только значение вечно голодного животного в составе устойчивого оборота 'голодный как волк', но очень часто встречается в высказываниях, конкретный субъект которых испытывает чувство загнанности, неловкости, враждебности со стороны окружающих. Например: 1) «Она зашла в контору, а Степан Синюшкин продолжал стоять над гробом. Он не замечал дождя и не замечал людей вокруг. Так запертый в клетку волк глядит мимо людей и будто не видит их» (В.Конецкий); 2) «Если бы кто и полез на Горку, то уж разве какой-нибудь совсем отверженный человек, который при всех властях мира чувствует себя среди людей, как волк в собачьей стае» (М.Булгаков). Реализация значения загнанности, безысходности положения посредством употребления аналитической конструкции 'волк в собачьей стае' приобретает устойчивую форму на уровне национального сознания.

Образ голодного человека или животного является в контексте художественных произведений символом жадности, ненасытности. Сниженная коннотация этого образа используется Л.Толстым при характеристике главных героев романа «Анна Каренина»: 1) «И как голодное животное хватает всякий попадающийся предмет, так и Вронский совершенно бессознательно хватался то за политику, то за новые книги, то за картины»; 2) «Ты не поверишь, я, как голодный, которому вдруг поставили полный обед, и он не знает, за что взяться». Негативное значение этого образа формируется в контексте других деталей портретных характеристик. Автор отмечает злой и гордый блеск во взгляде Вронского. Холодная готовность к борьбе отражается на его лице в сложных жизненных ситуациях. Тема животного инстинктивного начала возникает при описании легкой походки Анны, не похожей на походку других женщин, ее странно блестящих глаз, привычки щуриться («"Точно она на свою жизнь щурится, чтобы не видеть", – подумала Долли»). Описывая одежду, облик, выражение лица Анны на балу, Л.Толстой неоднократно использует слова 'прелестна', 'прелестно', прелестны', а заканчивает свое описание так: «но было что-то ужасное и жестокое в ее прелести».

Положительной коннотацией в сознании русского человека обладают муравьи, пчелы, птицы. Образы муравьев и пчел, в составе устойчивых сравнительных оборотов, олицетворяют трудолюбие, вечное движение, постоянную готовность к работе. Образ птицы неоднократно использовался в художественной литературе как символ свободы передвижения: свободен, как птица. Положительное значение этих лексем в составе устойчивых оборотов речи обусловило позитивное отношение к ним на уровне национального сознания в целом. Образ улея без матки используется Л.Толстым для описания разграбленной Москвы: «Москва между тем была пустая. В ней были еще люди … , но она была пуста … как пуст бывает домирающий, обезматоченный улей».

Образ птицы, например птица-тройка у Н.Гоголя или одинокая птица в стихотворении в прозе И.Тургенева «Без гнезда», вызывает в русском национальном узусе чувства симпатии и сочувствия. Правда, надо отметить, что отдельные представители птичьего семейства, например вороны или галки, как правило, обладают негативным значением. В романе Л.Толстого «Война и мир» с птицами сопоставляются бегущие от французской армии русские: «Как птицы летят куда-то за моря, стремились эти люди с женами и детьми туда, на юго-восток».

Стабильная положительная коннотация сопровождает в сравнительных конструкциях образ ребенка. Значения непосредственности, простодушия, простоты и невинности передаются в сравнительных оборотах: 'счастлив, как ребенок'; 'простодушен, как дитя'; 'наивен, как ребенок'. В романе «Война и мир» с детьми сравниваются главные герои Наташа Ростова и Пьер Безухов: «Пьер смутился еще больше, покраснел до слез, как краснеют дети». В контексте романа функциональная нагрузка данного образа усиливается рядом лексических средств, тематически с ним сопряженных. Автор отмечает неуклюжесть Пьера, его простодушную горячность, смущение и неловкость в необычных для него ситуациях. При описании Наташи используются специфические глагольные лексемы и группы лексем, передающие эмоциональность и непосредственность восприятия окружающего мира: 'подбежала', 'вскочила, как ребенок', 'завизжала', 'рыдала, как ребенок' и т.д.

При устойчивом позитивном восприятии образа ребенка любое отклонение от нормы, то есть приписывание детскому сознанию искушенности в житейских проблемах или лицемерия, создает эффект парадокса и, следовательно, служит одним из приемов усиления воздействия на адресата речи. И наоборот, даже такой малосимпатичный, с точки зрения русского самосознания, образ, как лягушка, при сопоставлении с детьми приобретает положительную окраску: «Лягушка приходила смотреть на яркий огонь, так же как дети собираются вокруг неубранного чайного стола послушать перед сном сказку» (К.Паустовский).

Негативной коннотацией в русском восприятии характеризуется и образ игрока (сравните одноименный роман Ф.Достоевского). Среди субъективно-авторских характеристик Наполеона в романе «Война и мир» сравнение с игроком является наиболее устойчивым: «Наполеон испытывал тяжелое чувство, подобное тому, которое испытывает всегда счастливый игрок, безумно кидавший свои деньги, всегда выигрывавший и вдруг, именно тогда, когда он рассчитывал все случайности игры, чувствовавший, что чем более обдуман его ход, тем вернее он проигрывает». Авантюризм, жажда легкой наживы, эмоциональная невоздержанность – вот те качества, которые сопряжены с образом игрока в русском самосознании и которые раскрываются через него в произведениях художественной литературы.

Образы хищников, как правило, не вызывают позитивного восприятия в сознании русского человека. С хищными животными, особенно экзотическими (тигр, барс и т.д.), сравниваются персонажи, которые в контексте произведения не могут претендовать на симпатии автора: 1) «Грушницкий следил за нею, как хищный зверь, и не спускал с нее глаз» (М.Лермонтов); 2) «Германн трепетал, как тигр, ожидая назначенного времени» (А.Пушкин). В романе «Война и мир» французская армия сравнивается с разъяренным зверем, с голодным стадом, с обезьяной, которая, запустив руку в узкое горлышко кувшина и захватив горсть орехов, не разжимает кулака, чтобы не потерять схваченного, и этим губит себя.

И наоборот, сравнение лирического героя с преступником, ожидающим казнь, с образом, который, на первый взгляд, не может обладать позитивным значением, закономерно, если принять во внимание традиционное сочувственное отношение русских к преступникам, которые понесли заслуженное наказание: «Гляжу на будущность с боязнью, Гляжу на прошлое с тоской. И как преступник перед казнью, ищу кругом души родной» (М.Лермонтов).

Устойчивость образных характеристик, закрепленных за представителями флоры, фауны и предметного мира, предопределило их широкое использование в произведениях дидактического характера, основой которых является установление моральных критериев, а не описание психологических характеристик. «Одной из важнейших причин, заставивших поэтов прибегать в басне к изображению животных и неодушевленных предметов, есть именно эта возможность … изолировать и сконцентрировать один какой-нибудь аффективный момент в таком условном герое» [Выготский: 1997, 122]. Существование в языке и мышлении развернутой системы коннотативных образов, с одной стороны, отражает систему национальных ориентиров, а с другой – предопределяет существование и развитие стереотипов национального мышления: «хотя языки в значительной степени и представляют создание наций, но они ими руководят, удерживают их в известных пределах, и именно они первостепенным образом формируют или определяют национальный характер» [Гумбольдт: 1985, 363]. Система ценностных ориентиров нации складывается под влиянием коннотативных образов.

Таким образом, при описании состояний, действий, форм конкретного субъекта в художественном тексте широко употребляются обобщенные сравнительные конструкции, которые описывают стандартные ситуации, обладающие для носителей языка определенным значением. Данные образы не зафиксированы во фразеологической системе языка и не способны к автономной актуализации признака в номинативной функции. В предложении они выступают в сочетании с лексемами, указывающими на приписываемое им признаковое метафорическое значение. Положительная или отрицательная коннотация используемых для сравнения образов складывается под воздействием существующих в данной этнической общности представлений, взглядов, стереотипов восприятия окружающей действительности. В контексте художественного произведения соотношение между абстрактными образами – носителями определенных признаков – и конкретными субъектами сопровождается целым рядом семантических параллелей, дополняющих и усиливающих эту связь за счет реализации неязыковых знаний носителей языка, так как «особенность творческого образного обобщения заключается в том, что в нем, как и в восприятии, действительность отражена более богато и конкретно, чем в логическом понятии. А это значит, что в нем всегда есть нечто, что не осознается человеком в словах, понятийно, что непосредственно переживается, чувствуется, ощущается» [Никифорова, 35].

Использование обобщенных образов в составе сравнительных конструкций в художественных произведениях позволяет автору не только идентифицировать состояние, действия, качества персонажа путем сопоставления его с художественным символом, но и дает ему возможность охарактеризовать своего героя, определить свое к нему отношение не прямо, а опосредованно, через соотнесение его с типовым абстрактно-моделируемым субъектом. Наиболее ярко это проявляется в устойчивых сравнительных оборотах, сопровождающих героев на протяжении всего произведения. В контексте художественного произведения сравнительные конструкции представляют собой модели свертывания информативного содержания предикативного характера в образе и по отношению к сравниваемым объектам обладают ярко выраженным характеризующим значением.

Глава III.
МЕТАФОРА В КОНТЕКСТЕ ЛИНГВИСТИЧЕСКИХ ИССЛЕДОВАНИЙ

Об истории вопроса

Отношение к метафорическим конструкциям с течением времени претерпевало серьезные изменения. В философии существовали различные точки зрения на семантическое и функциональное значение метафоры: от полного ее отрицания до отведения ей вспомогательной, второстепенной роли средства, усиливающего силу эмоционального воздействия речи на слушателей. Платон, сам мастер метафорических переносов, пренебрегал пышным стилем ораторского искусства и во многих своих философских работах высказывал явное неодобрение по отношению к использованию изобразительных средств языка.

В философских работах того времени господствовала традиция рассмотрения метафоры исключительно как поэтической безделушки, украшения, способствующего разнообразию того небогатого запаса средств, который был тщательно выверен и одобрен в силу безупречного логического происхождения в качестве языковых структур, предназначенных для выведения новых истин. Цицерон указывал на то, что метафора была изобретением, в котором не было необходимости и которое возникло «под давлением бедности и скудности словаря». Но «как одежда, вначале изобретенная для защиты от холода, впоследствии стала применяться также и как средство украшения и как знак отличия, так и переносные выражения, появившись из-за недостатка слов, распространились уже ради услаждения» [Цицерон, 235 – 236].

Противники метафорического словоупотребления были более непримиримыми, чем Цицерон, в выражении своих антипатий, представляя метафору как средство, разжигающее ненужные страсти, уводящее от сути, затмевающее разумные доводы и «соблазняющее разум» [Barchelard], сравнивая метафорические выражения с бессодержательными и сомнительными словами, которые никогда не будут использованы в процессе познания: «во всех тех случаях, когда серьезно ищут истину, … метафоры .. абсолютно исключены, ибо раз мы видим, что они откровенно обманывают, то было бы явным сумасшествием допускать их в совете или рассуждении» [Гоббс, 53]. Квинтилиан охарактеризовал искусство красноречия как «лежащее за пределами того, что понятно и приемлемо», так как там, «где высказывается искусство … обыкновенно предполагается недостаток истины» [Квинтилиан, 164].

Наиболее ортодоксальная позиция по отношению к метафорическим переносам была высказана в работах Дж.Локка: «Если мы говорим о вещах, как они есть, мы должны признать, что всякое риторическое искусство, выходящее за пределы того, что вносит порядок и ясность, всякое искусственное и обратное употребление слов, какое только изобретено красноречием, имеет в виду лишь внушать ложные истины, возбуждать страсти, вводить в заблуждение рассудок и, следовательно, на деле есть чистый обман. Поэтому, как бы ни было похвально ораторское искусство в речах и обращениях к народу, его, несомненно, нужно совершенно избегать во всех рассуждениях, имеющих в виду научать или просвещать, и следует рассматривать как недостаток использование его там, где речь идет об истине и познании» [Локк: 1985, 566]. К сожалению, в дальнейшем именно эта точка зрения, полностью отрицающая какое бы то ни было позитивное значение метафоры в языке и мышлении, была подхвачена и в течение долгих лег господствовала в работах сторонников логического позитивизма и эмпириокритицизма, рассматривающих метафорические переносы не только как никому не нужное средство языка, но и как вредный фактор, уводящий от истинного восприятия окружающей человека действительности. «Метафоры, тропы и другие изобразительные средства языка являются постоянной проблемой, а временами и явной помехой для философских изысканий и, более того, для всех исследований, использующих язык, включая историографию и литературоведческий анализ» [Man, 11]. Отголоски этой точки зрения находят отражение и в работах современных исследователей [28].

К счастью, подобный радикализм суждений был свойствен философам крайних направлений, для которых само существование метафоры подрывало сложившуюся теорию об истинной или ложной оценке положения дел в окружающей человека действительности, об адекватном соотношении языка, мышления и реальности. Классическое искусство и учебные пособия по риторике времен Возрождения ориентировались в отношении метафоры на точку зрения, представленную в работах Аристотеля, согласно которой метафорические переносы рассматривались как существенное средство языка, способствующее усилению аргументации и положительного воздействия на слушателя.

При анализе метафорических конструкций внимание исследователей фокусировалось на их эстетическом потенциале. «Достоинство речи – быть ясной и не быть низкой. Самая ясная речь – та, которая состоит из общеупотребительных слов, но она низка … речь торжественная и уклоняющаяся от обыденной – та, которая пользуется и необычными словами; а необычными я называю редкие, переносные, удлиненные и все <прочие>, кроме общеупотребительных» [Аристотель: 1983, 670].

Предостерегая читателя от злоупотребления необычной лексикой, Аристотель пишет, что «если все сочинят так, то получится или загадка, или варваризм: из переносных слов – загадка, а из резких – варваризм» [там же]. Наряду с облагораживанием и торжественностью звучания, к достоинствам метафорических переносов Аристотель относит их эвристические свойства: «метафоры заключают в себе загадку» [Аристотель, 1978с: 174], и являются единственным средством языка, способным выразить «невыразимое», ибо «в загадке сущность состоит в том, чтобы говорить о действительном, соединяя невозможное, – сочетанием <общеупотребительных> слов этого сделать нельзя, <сочетанием же> переносных слов можно» [Аристотель: 1983, 670 – 671]. Загадочная природа метафорического словоупотребления таит в себе и отрицательные стороны. «Если знание названо неколебимым, или земля – кормилицей, или умеренность – созвучием», то перед нами иносказательное словоупотребление, а «все иносказательное неясно» [Аристотель: 1978а, 463].

Точка зрения Аристотеля, указавшего на достоинства употребления метафоры не только в качестве языкового украшения, но и как единственно возможного средства для кодирования смысловых значений, и в настоящее время широко используется философами и лингвистами, изучающими когнитивные возможности метафорических переносов. «Важно бывает уместно пользоваться всеми вышесказанными <приемами>, а также словами сложными или редкими, но важнее всего – переносными: ибо только это нельзя перенять у другого, это признак <лишь> собственного дарования – в самом деле, <чтобы> хорошо переносить <значения, нужно уметь> подмечать сходное в предметах» [Аристотель: 1983, 672].

Полагая, что основу метафорического переноса составляет подобие между двумя предметами, и рассматривая подобие как основополагающее средство познания, Аристотель и его последователи отводили метафоре исключительную роль в отражении объективной реальности. По мнению итальянского филолога и исследователя риторики Джамбаттисты Вико, тропы проистекают из поэтической логики, отражающей преобразовательные процессы на уровне сознания. Поэтическая логика, складывающаяся под воздействием неосознанных процессов мышления, является следствием бессознательных когнитивных операций, которые лишь в дальнейшем начинают преобразовываться в то, что мы в настоящее время подразумеваем под чистой логикой.

Вико был одним из первых, кто отметил, что на заре цивилизации и формирования языка первобытный человек мог изъясняться только с помощью поэтических выражений: «у всех наций сначала существовала речь в стихах, а потом – в прозе» [Вико, 90]. Вико считал, что все слова с переносным значением могут быть разделены на четыре части: метафора, метонимия, синекдоха и остальные, образующие раздел «прочие». Язык метафорических образов представляет собой первичный языковой код, а метафора выступает как инструмент первичной когнитивной функции сознания, определяющий так называемое рациональное мышление и формирование концептуальных представлений. Особенность метафорических словоупотреблений первобытного человека заключалась в том, что процесс их формирования базировался на абсолютной тождественности семантических значений. Согласно Вико, при таком отождествлении не могло существовать разницы между составляющими основу метафорического переноса главным и вспомогательным субъектами, при наименовании они использовались как равноправные языковые единицы.

В дальнейшем, по мере формирования абстрактного мышления, стали развиваться метонимия, синекдоха и ирония. Только с появлением последней, по мнению Вико, стала осознаваться разница между реальным положением дел в действительности и субъективным его отражением на уровне сознания, определилось разграничение между конкретным и метафорическим субъектами, наметилось представление о существовании различий между объектами.

Работы Вико во многом предвосхитили открытия в области лингвистики, этнопсихологии и когнитивной психологии, которые были сделаны за последние десятилетия. Мысль о том, что язык мышления является общим для всех наций, единообразно воспринимающих суть возможного положения вещей [Вико, 73], лежит в основе методов современного сравнительно-исторического языкознания, исследования типологии языков, структурной лингвистики и многих других направлений, изучающих структуру языка.

Обращение Вико к мифотворчеству как к источнику, позволяющему исследовать глубинные психологические процессы сознания, когнитивно-мыслительные и лингвистические аспекты отражения реального мира, получили развитие в ряде работ по этнопсихологии и сравнительному языкознанию [29]. «Человеческий разум крайне непрямой по характеру. Переносное словоупотребление есть не только языковое средство, оно обеспечивает основание для мышления, аргументации и творческой фантазии» [Gibbs, 16]. Универсальным показателем человеческого мышления на разных стадиях развития и при разной национальной принадлежности, согласно Леви-Стросу, является его функциональный аспект. Базирующиеся на метафорической интерпретации действительности мифологические структуры отражают восприятие первобытным человеком системных связей и организации окружающего его мира. Первобытное мышление представляет собой систему понятий, заключенных в образы [Леви-Строс, 1994]. Универсальный характер мифотворчества, его распространение в пространстве и времени в качестве единственно возможного и доступного проводника знаний обеспечивался за счет веры человека то, что мифы действительно описывают реальное положение дел [MacCormak, 103].

Таким образом, отправным моментом в создании мифа является его объяснительно-познавательная функция. «Наша обычная концептуальная система восприятия, с помощью которой мы живем, думаем и действуем, по природе своей является метафорической» [Tilley, 16]. В качестве доказательства этого положения можно привести тот факт, что язык метафорических образов не требует от индивида специальной когнитивной подготовки при его создании и интерпретации. В настоящее время метафорические образы лежат в основе многих основополагающих открытий в различных областях знаний. Однако метафорическая суть постижения действительности, предопределяющая плодотворный характер научных изысканий, часто остается за пределами нашего внимания, так как «имеющие успех теории построены на базе тех метафор, которые постепенно вошли в моду и стали настолько знакомыми, что глубинные метафоры, на которых были построены теоретические предположения, забыты» [MacCormak, 104].

Язык метафорических образов используется не только на уровне формирования концептуальных понятий в процессе постижения действительности, он образует систему средств для адекватного их отображения. «Я верю, что метафорическое мышление должно рассматриваться как фундаментальный, так и индуктивно-дедуктивный способ рассуждения при формулировании гипотез, их обосновании и создании категорий, лежащих в основе предположений и определяющих направления работы» [Kittay, 326].

Ф.Ницше в своих работах был постоянным и последовательным сторонником метафорического восприятия действительности. Рассматривая философию как одну из форм поэзии, Ницше отводил метафоре исключительную роль в процессе познания окружающего мира и настаивал на том, что при выражении наиболее сильных чувств метафоры являются самыми эффективными средствами языка, самыми естественными, точными и простыми [Ницше: 1990, 390]. Особое значение метафора приобретает при передаче сложного аналитического содержания, которое не имеет однозначных форм выражения на лексическом уровне: «Не существует обычного пути, который ведет нас от интуитивных предположений к сфере призрачных схем, к сфере абстракций. Не существует слов, чтобы передать эти интуитивные предположения; когда они возникают перед человеком, он теряет дар речи или же говорит о них только с помощью запрещенных метафор и общих представлений. Он поступает таким образом потому, что, разбивая вдребезги и высмеивая устаревшие концептуальные границы, он может по крайней мере создавать впечатление о присутствии всевластной интуиции» [Nietzsche: 1979, 90].

Несмотря на разноплановость и противоречивость представлений о метафорическом переносе, существовавших до ХIХ века включительно, в них были заложены основополагающие принципы осмысления этого сложного многоаспектного явления и намечены основные подходы к его изучению. Работы античных и средневековых философов и лингвистов создали ту необходимую почву, на которой стали развиваться современные лингвистические исследования метафоры и начали складываться представления о структурной организации и значении метафорических переносов.

К вопросу о построении теории метафорических переносов на Западе

Подлинный интерес к метафоре и к созданию теории метафорических переносов стал возможным после утраты логическим позитивизмом лидирующих позиций в философии и формирования нового направления, консолидирующегося в рамках аналитической философии. Переход от догматизма и схоластических изысканий, опирающихся на строго регламентированный язык логики и отрицающих любые отклонения в сторону образного словоупотребления, к исследованиям обычного словарного запаса создали благоприятную почву для изучения семантической и когнитивной природы метафоры.

Лозунг, выдвинутый Витгенштейном: «Не обращайте внимания на значение, обращайте внимание на использование», – направил усилия философов и лингвистов на изучение обычного языка и предопределил интерес к исследованию языковых структур, которые до этого философией не рассматривались. Если относиться к науке не только как к вместилищу окончательных истин, но и как к проявлению человеческой активности, как к процессу, конечной целью которого является формирование представлений о мире, творческий потенциал метафорических конструкций, представляющих собой один из способов отражения окружающей нас действительности, не может остаться за пределами внимания исследователей. Ориентация на природу языка как инструмента в процессе познания, как способа выведения новых истин предопределило повышенный интерес к метафоре и рассмотрение ее в качестве основного средства мыслительной и языковой деятельности.

Современная теория метафорических переносов начала складываться с представления об ее структуре как о соединении двух идей в одном образе. А.Ричардс был одним из первых, кто в своей работе «Философия риторики», опубликованной в 1936 году, обратил внимание на активное объединение в рамках метафорической конструкции двух разрозненных представлений, результатом взаимоотношений которых является образование на семантическом уровне одного понятия. Согласно его определению, метафора представляет собой «две мысли, которые касаются различных предметов, но действуют сообща и содержатся в одном слове или в одной фразе, чье значение является результатом их взаимодействия» [Richards, 93].

Введенные в обращение Ричардсом понятия проводника метафорического переноса ('vehicle') и его носителя ('tenor') получили дальнейшую интерпретацию в работе М.Блэка [Black: 1962]. Дело в том, что, используя термин 'проводник', Ричардс не уточнил рамки его значения: к чему именно относится этот термин – к собственно метафорическому образу или к системе характеризующих его метафорических значений. Для прояснения этого вопроса Блэк вводит два понятия: вспомогательного субъекта ('subsidiary subject') для презентации метафорического образа и систему связанных с ним ассоциированных общих значений ('a system of associated commonplaces') в качестве предикативной составляющей его метафорического значения [Black: 1962, 39 – 40].

Чтобы раскрыть метафорический смысл фразы «Человек – волк» ('Man is a wolf'), объекту речи необходимо знать не стандартное словарное значение вспомогательного субъекта 'волк', а систему связанных с ним предикативных характеризующих значений. Если человек – это волк, значит, он охотится на других животных, он свиреп, голоден, вовлечен в постоянную борьбу, нечистоплотен и т.д. «Волк традиционно рассматривается как зверь злобный и вызывающий настороженность; поэтому назвать человека волком – это то же самое, что охарактеризовать его как нечто злобное и вызывающее опасение» [там же, 41– 42].

Полагая, что метафора не является изолированным словоупотреблением, а выступает как часть предложения, Блэк вводит понятия фокуса ('focus') для обозначения собственно метафорической структуры и рамки ('frame') для обозначения остальной части предложения, включающего в себя метафору в качестве составного элемента: «фокус метафоры, слово или выражение, обладающее в отличие от остальной рамки собственно метафорическим значением, используется для того, чтобы передать значение, которое могло бы быть выражено и с помощью прямого обозначения» [там же, 32]. В этой связи неизбежно возникают два вопроса. Каким образом присутствие одной рамки инициирует метафорическое значение слова, в то время как другая рамка предопределяет его прямое употребление? Почему автор заставляет читателя разгадывать метафористические загадки, в то время как он мог бы выразить то же самое значение, используя средства прямой номинации?

Первый вопрос, выдвинутый в работе М.Блэка, до сих пор остается без ответа, хотя на этот счет существует множество предположений. По поводу второго вопроса Блэк предлагает свои варианты объяснения, получившие в дальнейшем широкую поддержку у философов и лингвистов. Он отмечает две причины метафорического словоупотребления. В первом случае действительно невозможно найти прямой эквивалент метафорического значения и автор вынужден прибегнуть к метафоре как к единственно возможному средству выражения; во втором случае, если прямой синоним все же существует, метафорическая конструкция используется с чисто стилистическими целями. Уникальность семантического значения или ярко выраженный стилистический потенциал, а иногда и то и другое одновременно, являются функциональными особенностями любого метафорического переноса.

В противовес идее Блэка о сопровождающих метафорический образ дополнительных ассоциативных общих значениях Д.Дэвидсон в статье «Что обозначают метафоры» [30] выдвигает мысль о том, что метафора не обладает никаким другим метафорическим содержанием, кроме своего прямого словарного значения. «Основное заблуждение, против которого я намерен выступить, это идея о том, что метафоры имеют в дополнение к своему прямому содержанию или значению, еще один смысл или значение [Davidson, 495].

Теорию, представленную в статье Дэвидсона, можно отнести к разряду мистических – и по сути выдвинутой автором гипотезы, и по характеру ее обоснования. Предварив свое исследование определением метафоры как «мира языковых грез» ('the dreamwork of language'), Дэвидсон отмечает тот факт, что «ни одна теория, рассматривающая метафорическое значение или точность метафорического отображения, не может объяснить, как метафора функционирует» [там же, 502]. Неудачные попытки объяснения механизмов реализации метафорического переноса, по его мнению, связаны с желанием авторов приписать метафорической конструкции дополнительный смысл, в то время как решение проблемы надо искать не в структуре значения метафоры, а в области ее применения: «метафора принадлежит исключительно к сфере использования» [там же, 496].

Функциональное значение метафорического образа Дэвидсон сравнивает с эффектом, возникающим в результате использования шутки или видeния. И в том и в другом случае внешняя оболочка не передает точный смысл, а лишь инициирует закодированное информационное сообщение, «которое опытный истолкователь может переложить на понятный язык прозы» [там же, 504]. Подобно картине или сновидению, метафора дает нам возможность постичь некоторые факты, непосредственно на них не указывая и не обозначая их. Метафоры, по словам Дэвидсона, заставляют нас увидеть одни вещи вместо других, которые выступают в прямом значении как вспомогательные структуры и дают ключ к их пониманию. Метафора является источником, а не проводником. Успешная ее интерпретация зависит не только от структуры метафорического образа (который остается одним и тем же как в случае метафорического, так и в случае прямого употребления), но и от умения адресата постичь закодированный автором смысл. Личность истолкователя определяет метафорическое значение, а не априори заложенный в метафорическом образе смысл. Загадочная природа метафорического переноса в трактовке Дэвидсона получает высшую форму своего выражения.

Точка зрения Дэвидсона на природу метафорического значения была поддержана в работе Дж.Сёрля [31]. «Метафорическое выражение в самом деле обозначает нечто отличное от прямого значения слов и предложений, но не из-за изменения в лексическом значении образующих его элементов, а в силу того, что говорящий, используя их, подразумевал нечто особенное» [Serle: 1991, 524]. Основная проблема метафорического переноса, по его мнению, сводится к нахождению сходств и различий между значением, которое подразумевается автором метафорического переноса, и прямым значением используемой им фразы, а теория метафорического переноса сводится к выведению ряда принципов, согласно которым адресат речи, имея в распоряжении прямое значение фразы, способен восстановить ее метафорический смысл.

Так, например, «если кто-то скажет 'Салли – кусок льда' или 'Сэм – свинья', вы, скорее всего, предположите, что говорящий имел в виду не буквальный смысл этих фраз, а то, что они выражают в переносном значении». И, тем не менее, у вас не будет проблем с расшифровкой. «Но если он скажет 'Салли – простое число между 17 и 23' или 'Билл – амбарная дверь', вы тоже поймете, что он говорил в переносном смысле, но будет гораздо труднее выявить то, что он имеет в виду» [там же, 519]. В последнем случае, при отсутствии устойчивых ассоциативных связей относительно вспомогательных субъектов, анализ метафорического выражения будет состоять из интерпретации прямого значения его компонентов.

Принципы выявления метафорического значения Сёрль предваряет выведением общей стратегии рассмотрения метафорических переносов: «Когда выражение не может быть понято буквально, поищи значение, которое отличается от прямого значения предложения». Как только адресат определил метафорический статус конструкции, ему следует руководствоваться рядом принципов при нахождении ее значения. Их общий смысл сводится к следующему: «Когда вы слышите 'С – это П', то для того, чтобы найти возможные варианты Р (ассоциативные значения, в соответствии с которыми происходит сопоставление), поищите направления, по которым С мог бы походить на П, и чтобы выявить их, обратитесь к яркой, наиболее известной и отличительной черте предметов группы П» [там же, 532 – 533]. Так, например, смысл высказывания 'Сэм – гигант' может быть сведен к фразе 'Сэм большой', на основании того что, согласно определению, гиганты отличаются большими размерами. Выражение 'Сэм – свинья' следует трактовать как 'Сэм грязный, прожорливый, толстый и т.д.'

Следует отметить, что переносное значение лексемы 'гигант' может включать не только признак 'большой', но и оценивать человека как очень умного, способного справиться с любой проблемой и т.д., а 'свинья', кроме нечистоплотности и прожорливости, может указывать на значение неблагодарности или непорядочности. Таким образом, предложенные Сёрлем принципы интерпретации метафорического переноса, несмотря на их правдоподобность и разумные основания, не охватывают всего спектра вариантов метафорических значений, не обеспечивают нас алгоритмом для их последовательного выявления и, следовательно, не могут рассматриваться как законченная теория.

Мысль об однозначной природе прямого и метафорического значений имеет как приверженцев, так и противников. «Желание некоторых теоретиков стереть разницу между прямым и метафорическим значениями обусловлено мыслью о том, что приоритетом в сфере познания обладают исключительно средства прямой номинации» [Kittey, 20]. По мнению Эвы Киттэй, метафоры обладают структурой, которая в корне отличается от языка традиционных прямых обозначений. Разделение признаков на метафорические и буквальные является необходимым условием концептуальной организации наших представлений, которые с течением времени могут терять или приобретать метафорический смысл (например, выражение 'волна света', первоначально обладающее исключительно метафорической структурой, приобрело буквальное значение после открытия волновой природы светового потока). «Если мы отрицаем наличие в языке прямых обозначений, мы отрицаем и возможность существования метафоры» [там же]. С точки зрения С.Левина, «ввиду того, что сфера действия метафорического языка глубока и непостижима, … только рассматривая прямое значение метафор, можно в какой-то мере приблизиться к пониманию того, что поэт намеревался выразить с их помощью» [Levin, 3 – 4].

Наличие противоположных точек зрения на природу метафорического значения утверждает нас в мысли о том, что на данном этапе исследований невозможно ни одну из концепций как однозначно принять, так и опровергнуть. В настоящее время выяснение отношений по этому поводу без привлечения дополнительных фактов, материалов и исследований, позволяющих не только заявлять свою точку зрения, но и аргументированно ее обосновывать, лишено смысла.

Рассматривая метафору как базовую разновидность ('constitutive form'), определяющую принцип строения языка ('the omnipresent principle of language'), Ричардс указывал на глубокую связь, существующую между ней и механизмами, определяющими мыслительные процессы. «Мышление метафористично, так как проистекает из сравнения; метафоры лишь извлекают это сравнение на поверхность» [Richards, 94]). Человеческий разум в интерпретации Ричардса предстает в качестве связующего органа, который в состоянии соединить разрозненные идеи в бесконечное множество различных конгломератов значений. И даже в том случае, если нам не удается определить смысл и назначение полученных ассоциаций, мы не можем оставлять их без внимания, так как работа нашего разума никогда не бывает бессмысленной.

Мысль о метафорической природе мышления оказалась в высшей степени плодотворной и получила широкое распространение не только среди лингвистов, но и среди философов. Э.Хассел, рассматривая противоречивые базовые высказывания, содержащие в своей структуре взаимоисключающие друг друга элементы (типа 'А, которое не является А'; ‘Все элементы А являются В'; 'некоторые элементы А не являются В') обращает наше внимание на следующий факт: «В то время как высказывание 'Что-то одновременно являющееся А и не-А' невозможно, высказывание 'А и В' возможно, так как связка 'и' является простым элементом и имеет реальное значение» [Husserl, 825]. В результате этого, имея выражение 'А и В', в котором 'А' и 'В' выступают в качестве пропозициональных переменных и соответственно могут принимать любые значения, мы можем получать сочетания смыслов. Объявив, что метафорические выражения имеют смысл и обладают унитарным значением, Хассел привлек внимание к этой проблеме не только лингвистов, но и логиков. Метафорический перенос постепенно обретал свой законный, подтвержденный на теоретическом уровне статус полноправного члена класса высказываний, обладающих логическим смыслом.

Среди многочисленных исследований о мыслительной природе метафорических переносов наибольшую известность приобрела работа двух авторов, Дж.Лакоффа и М.Джонсона «Метафоры, которыми мы живем». Рассматривая язык как набор фактов, позволяющих раскрыть основные принципы восприятия действительности нашим разумом ('general principles of understanding'), Лакофф и Джонсон утверждают, что «эти принципы часто являются метафорическими по своей природе и включают понимание результатов нашего опыта в терминах других данных, полученных опытным путем» [Lakoff, Johnson, 116].

Большинство из наших концептуальных представлений о мире создано на основе пространственных метафор типа «БОЛЬШЕ – ХОРОШО», «ВЕРХ – ХОРОШО». Они определяют наше мировоззрение и мировосприятие. По мнению Лакоффа и Джонсона, мы используем их в повседневной жизни, сами того не замечая, говоря о своем самочувствии (Мое настроение повысилось) или о благосостоянии (Счет в банке вырос). При этом метафоры с противоположным значением типа «МЕНЬШЕ – ЛУЧШЕ» не согласуются с представлениями об окружающем нас мире и могут рассматриваться как не свойственные человеческому сознанию. Соответственно, и предложения, построенные на основе представлений «МЕНЬШЕ – ХУЖЕ» или «НИЗ – ПЛОХО», априори обладают в нашем сознании отрицательным статусом.

Ряд высказываний, которые мы употребляем, проистекают из основополагающих концептуальных представлений, основу которых составляют метафоры. В качестве примера базовых метафорических структур, определяющих наше сознание, Лакофф и Джонсон приводят фразу «СПОР – ЭТО ВОЙНА», отмечая тот факт, что «многие вещи, к которым мы прибегаем в процессе спора, частично структурированы представлением о военных действиях» [там же, 4] и базируются на метафорическом переносе. Отстаивая собственную точку зрения или опровергая точку зрения оппонента, мы используем такие выражения, как 'выиграть спор', 'проиграть спор', 'защитить позицию', 'он атаковал каждый слабый пункт моих доводов', 'его критика попала точно в цель' и многие другие, основанные на базовой метафорической конструкции.

Метафоры являются средством характеризации наших концептуальных представлений о действительности в терминах других представлений в том случае, если мы не имеем возможности выразить их другим способом. Различные варианты событий, включая состояния, изменение состояний, действия, процессы, причины и цели, понимаются метафорически через понятия пространства, движения и действия. Например, состояния воспринимаются концептуально как ограниченные участки пространства. Об этом свидетельствуют то, что мы пребываем 'в определенном состоянии' и 'вне состояния', 'вступаем' и 'выходим из состояния' [Lakoff, 1990].

Лакофф и Джонсон отмечают тот факт, что обычно «сумасшествие и путешествия раскрывают смысл любви, а еда ассоциируется с понятием идеи» [Lakoff, Johnson, 116] [32]. Как идея, так и любовь, по мнению авторов, не относятся к понятиям, которые имеют четко обозначенную семантическую структуру, но какую бы структуру они ни имели, «мы можем постичь ее только через метафоры» [там же, 110].

Для Лакоффа и Джонсона не существует вопроса, являются ли метафорические выражения истинными или ложными, так как истина, в их представлении, «всегда связана с концептуальной системой восприятия, которая определяется большей частью с помощью метафорических переносов» [там же, 159]. Критикуя позиции представителей западной философии, рассматривающих метафору исключительно как поэтическое средство и не оставляющих ей места в процессе объективного познания, Лакофф и Джонсон заявляют: «Наше представление о метафоре идет против этой традиции. Мы рассматриваем метафору как неотъемлемую часть человеческого восприятия действительности и как средство для создания новых значений и новых сущностей в нашей жизни» [там же, 195].

Идея о том, что абстрактные понятия не могут быть выражены иначе, кроме как через метафоры, оказалась очень плодотворной. Однако в качестве посредников метафорических образов в данной работе авторы выбирают сложные понятия, не обладающие наглядностью и унифицированной структурой. Существование базовых метафор типа СПОР – ЭТО ВОЙНА во многом объясняет причины использования терминов, относящихся к одним понятиям, для характеризации других понятий, но не затрагивает функционального смысла соединения двух понятий в одной метафорической конструкции. Раскрывая причины следствия, базовые метафорические структуры ничего не прибавляют к нашим знаниям о мотивах и алгоритмах ментального восприятия действительности через метафорические структуры.

Несмотря на основополагающее значение затронутой проблематики в процессе познания когнитивной природы метафорических переносов и огромный резонанс, который вызвала работа Лакоффа и Джонсона [33], надо отметить, что выдвинутая авторами концепция нуждается в дополнительном скрупулезном теоретическом исследовании. Приведенные авторами примеры базовых концептуальных метафор, определяющих структуру нашего мышления, достаточно малочисленны и, судя по тому, что с течением времени их рамки практически не расширяются, являются скорее исключением, чем правилом. Очевиден тот факт, что в нашей повседневной жизни мы ориентируемся на метафорическое определение действительности и то, что используемые нами метафорические конструкции во многом взаимосвязаны; однако желание отобразить систему наших понятийных представлений как четко и иерархически организованную структуру, основанную на метафорических переносах, не подтверждается языковыми фактами. Возможно, это связано с тем, что в языке используется не конечный набор символов, поддающийся систематизации, а бесконечное разнообразие сочетаний различных представлений, результатом которых является образование новых значений, обусловленных не только метафорическими образами, но и контекстуальными средствами, дополняющими и усиливающими смысл метафорического переноса.

Загадочная природа метафоры с течением времени все больше привлекает внимание исследователей. Но, несмотря на повышенный интерес к данной тематике и огромное количество научных работ в этой области, теория метафорических переносов далека от завершения. Каждое вновь сделанное наблюдение или открытие, с одной стороны, приближает исследователей к искомому решению, с другой стороны, – выдвигает перед ними все новые вопросы и проблемы. «Язык – это лабиринт тропинок. Вы идете с одной стороны и вы знаете, где вы находитесь; вы приближаетесь к тому же месту с другой стороны, и больше не знаете, куда двигаться дальше» [Wittgenstein: 1953, 203].

Метафора и сравнение. Этапы развития метафорического значения

Традиция противопоставления метафоры и сравнения берет начало со времен Аристотеля, который полагал, что эти структуры различаются незначительно, хотя и отдавал предпочтение первой из них: «Сравнение – та же метафора, но отличающаяся присоединением <вводящего слова>; поэтому она не так приятна, ибо длиннее» [Аристотель: 1978с, 194].

Отношение к метафоре как к эллиптическому ('elliptical simile') или сжатому ('compressed simile') сравнению распространено и в настоящее время. Для Д.Купера, например, «сравнения являются теми же метафорами с той лишь разницей, что в них используются слова типа 'как' или 'подобно'» [Cooper, 184]. Анализируя фразы 'картина печальна' ('a picture is sad') и 'картина напоминает печального человека' (' a picture is like a sad person'), Н.Гудмэн приходит к выводу, что в них отмечается сходство, существующее между печальным человеком и картиной, и, следовательно, «разница между сравнением и метафорой крайне незначительна» [Goodman, 71].

Основания для отождествления метафорического переноса и сравнения во многом проистекают из комплексности и структурной неопределенности выражаемого с их помощью значения. Перенос признаков с одного предмета на другой позволяет говорить лишь об общей тенденции в их выявлении и интерпретации. Ассоциативная связь, возникающая между главным и вспомогательным субъектами при метафорическом переносе и сравнении, развивается и усиливается за счет подключения внеязыковых знаний и представлений адресата речи об окружающем его мире, так как «восприятие – это акт, который обусловливает, но не воплощает значение» [Husserl, 684]. Как правило, невозможно однозначно определить, какие именно оттенки метафорического значения актуализируются в том или в другом случае, что не дает нам достаточных оснований для противопоставления одного процесса другому.

Дэвидсон рассматривает метафору и сравнение как варианты бесконечного множества способов, предназначенных для того, чтобы через сопоставление привлечь наше внимание к явлениям окружающей действительности, и определяет различия между ними в соответствии с алгоритмом интерпретации актуализирующихся с их помощью значений. «Сравнение указывает на то, что существует сходство между предметами, и оставляет за нами право выявить признак или признаки, лежащие в его основе; метафора явно не утверждает наличие сходства, но если мы принимаем ее, мы вновь должны искать общие черты между предметами (не обязательно те же самые, которые возникают у нас при сравнении)» [Davidson, 500]. Различия между метафорой и сравнением обусловлены способом нашего мировосприятия и, следовательно, не могут быть абсолютно идентичными: «наиболее очевидное семантическое различие между сравнением и метафорой заключается в том, что все сравнения истинны, а все метафоры ложны» [там же, 501]. Невозможность буквального прочтения метафорической конструкции заставляет нас искать иные пути для ее декодирования, используя метафорическое переносное значение, в то время как при сравнении правдоподобность изложения фактического положения дел не нарушается и сохраняется прямое значение, заложенное в сравнительной конструкции.

Являясь сторонником интерактивной теории метафорического переноса и подвергая критике теорию сравнений, Блэк разграничивал метафору перенос и сравнение. «Метафорическая конструкция не является простым замещением сравнения или любой другой разновидности прямого утверждения, оно обладает своими собственными возможностями и преимуществами» [Black: 1962, 37]. Метафора формирует сходство, предлагая новые перспективы и направления для сопоставления, в то время как сравнение актуализирует в нашем сознании существующие стереотипы восприятия действительности. Однако в ряде случае «нет сомнения в том, что граница, существующая между некоторыми метафорами и некоторыми сравнениями, не так очевидна» [там же].

Вопрос о природе метафорического переноса и сравнения и о соотношении между этими структурами является крайне неоднозначным и противоречивым. Н.Д.Арутюнова при рассмотрении разницы между синтаксическими формами воплощения переноса значений приходит к выводу, что именно метафора «статична; она отражает остановившийся, лишенный внутренней динамики мир – мир сущностей», а «сравнение-уподобление подвижно и измеримо» [Арутюнова: 1998, 279]. Подобные различия во взглядах во многом объясняются невозможностью на данном этапе подкрепить свою точку зрения достаточно убедительной системой доказательств. Все выводы строятся на основе умозрительных заключений и отвечают той или иной теоретической или практической направленности при рассмотрении природы переносных значений. Каждый из взглядов имеет право на существование, но сущность вопроса, тем не менее, остается до конца не исследованной.

Для Сёрля метафорический перенос сводится или к очень сложной проблеме, или к очень простой. «Если теория сравнения правильна, она была бы очень простой, так как не существовало бы отдельной семантической категории метафор, а только категория эллиптической метафоры, в которой слова 'как' и 'подобно' были бы вычеркнуты из используемого предложения. Но, увы, теория сравнения не верна, и проблема метафорического переноса остается очень сложной» [Searle: 1991б, 531]. В качестве доказательства несоответствия метафорического переноса и сравнения Дж.Серль выдвигает четыре положения:

1. Существует много метафор, которые не соотносятся со сравнениями, точно отражающими их значение;

2. Даже в случае существования такого сравнения, оценка истинности/ложности при метафорическом переносе и сравнении будет различной, и поэтому значение утверждения, выраженного метафорически, и утверждения, выраженного с помощью сравнения, нельзя назвать идентичными;

3. Из теории сравнения нам следует заимствовать искусство на основании сходства и подобия создавать и интерпретировать метафорические выражения;

4. Но и в этом случае, даже если мы будем рассматривать теорию сравнения исключительно в плане интерпретации метафорических значений, она не сможет обеспечить нас информацией, как находить сходство и что именно имел в виду говорящий при использовании той или иной метафоры [там же, 531 – 532].

Выяснение природы метафорических конструкций и сравнительных оборотов – процесс чрезвычайно сложный. Намеченное во многих работах разграничение этих структур нуждается в более детальном исследовании и описании. Наиболее убедительной представляется точка зрения, согласно которой сравнения рассматриваются как часть метафорических конструкций, обладающая структурными и семантическими особенностями выражения метафорического значения. Данный тезис наиболее органично описывает существующее положение дел. Не метафора представляет собой усеченную разновидность сравнения, а сравнение входит в состав широкой сферы средств метафорической интерпретации действительности.

Употребление сравнительного оборота или метафорической конструкции зависит не от произвольного выбора говорящего, а от присущих им особенностей выражения метафорического информативного содержания. Выше при анализе метафорических конструкций была отмечена разность количественных и качественных показателей метафорического предикативного содержания в зависимости от характера презентации признака [34]. Метафоры были условно разделены на две группы: метафоры, обладающие квантитативным, и метафоры, обладающие сигнификативным значением. Проведенные исследования показали, что невозможно четко обозначить зависимость актуализирующегося признака (или признаков) от метафорического или сравнительного способа его представления; можно говорить лишь о тенденциях, определяющих выражение тех или иных составляющих метафорического значения. Не синтаксическая структура метафорической конструкции определяет ее значение, а логический способ презентации заложенного в ней признака.

Языковые структуры – явление крайне динамичное, обладающее своей собственной организацией и логикой развития, обусловленное, в первую очередь, эволюционной мыслительной активностью их носителей. Слова, словосочетания, метафоры, идиомы, образующие языковое пространство, рождаются и умирают, переходят в новое качество, меняют свою стилистическую и оценочную ориентацию. То, что совсем недавно относилось к неологизмам, прочно входит в словарный состав языка, многие слова и выражения теряют свою актуальность вместе с предметами и явлениями, которые они обозначают, становятся принадлежностью истории, переходят в разряд архаизмов.

Метафорические выражения, как и другие языковые структуры, переживают определенные фазы развития. Возникнув как субъективно-авторские образования, они привлекают внимание своей свежестью и самобытностью, однако с течением времени постепенно теряют яркость и оригинальность формы и переходят в разряд устойчивых оборотов речи или мертвых метафор, которые по функциональному значению относятся уже не к метафорическим конструкциям, а к нейтральным номинативным средствам языка. «Возникнув как новое необычное явление, метафоры по мере их усвоения и отрыва от породившего их контекста становятся частью обычного словаря, их эвристическая работа завершается» [Fiumara, 12].

Использованию лексических единиц для метафорического наименования или определения предшествует мыслительная работа по вычленению предмета или явления, которые следует обозначить, из контекста других структур окружающей действительности. Чтобы получить право быть названным, явление должно обрести реальные формы воплощения и прочно войти в сознание индивида в качестве одного из элементов существующего вокруг него мира.

Метафорическая конструкция дает возможность осознать новую сущность через ее сходство с уже имеющимся, знакомым явлением. Сопоставление позволяет индивидууму, используя свои знания и представления об одном объекте, оценить новый объект с точки зрения его потенциальных положительных и отрицательных качеств. Ассимиляции через сравнение – процесс творческий, он может проходить в разных направлениях и с различных оценочных позиций. По мнению Купера, «лозунг "Метафора – это стихотворение в миниатюре", будучи достаточно экзотическим для большинства случаев, позволяет привлечь внимание к тому факту, что однажды произнесенная метафора, как и напечатанное стихотворение или представленная на выставке картина, принадлежит всему миру. Говорящий, поэт или художник не обладают исключительными правами на их интерпретацию» [Cooper, 73]. В случае удачного метафорического переноса происходит постоянное расширение сферы сопоставительных значений, к уже имеющимся характеристикам добавляются новые свойства, уточняются детали сходства и особенности их проявления.

Однако хотя возможности метафоры как средства характеризации обширны (и именно это предопределяет ее особое значение в процессе познания), но они не безграничны. По мере того как метафорическое выражение входит в состав языка и ее характеризующее значение уступает место номинативному, метафора теряет свое переносное значение и переходит в разряд устойчивых оборотов речи (фразеологизмов). Купер отмечает, что чем чаще метафоры используются вне связи с нейтральными эквивалентами, тем скорее они теряют свое оригинальное значение и становятся принадлежностью словаря стандартных обозначений [там же, 119].

Процесс развития и угасания метафорического значения, переход метафор в разряд идиоматических выражений Дж.Хоббс представил в виде четырех стадий развития. На первой стадии живые, обладающие творческим потенциалом метафоры распространяют концептуальные представления об одних объектах действительности на другие объекты, что дает возможность судить об их потенциальных качествах и свойствах в различных аспектах и направлениях. На следующей стадии метафора становится привычной, теряет свое комплексное значение и рассматривается под определенным углом зрения, сложившимся у носителей языка. На третьей стадии метафора исчерпывает свой творческий потенциал и указывает на наличие прямой связи между двумя сферами значений. На последней, четвертой стадии метафоры угасают, и уже не представляется возможным проследить метафорическое происхождение идиоматических выражений. Согласно интерпретации Дж.Хоббса, устойчивые обороты речи обладают метафорическим происхождением, которое они утратили в процессе постоянного использования [Hobbs, 32].

Стандартные выражения отличаются от мертвых метафор наличием в языке дубликата их семантического значения. В процессе употребления фразеологизмы не теряют соотношения с синонимичными нейтральными языковыми структурами (хотя часто превосходят их по частотности употребления); мертвые же метафоры обладают исключительным правом номинации: предметы или явления действительности, за которыми они закреплены, не имеют других вариантов наименования.

Лакофф и Джонсон рассматривают метафоры типа 'foot of the mountain' (подножье горы), 'a head of the cabbage' (кочан капусты), 'the leg of a table' (ножка стола) как изолированные выражения, построенные на частичном использовании метафорического переноса. Так как обычно мы не говорим о голове, плечах или туловище горы, хотя потенциально такая вероятность существует, словосочетание 'foot of the mountain' является единственной разновидностью базовой метафорической структуры MOUNTAIN IS A PERSON (ГОРА – ЧЕЛОВЕК). Хотя, как отмечают авторы, в определенном контексте могут формироваться метафоры, основанные на сходстве между горой и частями человеческого тела, которые до сих пор не нашли применения в качестве метафорических структур [Lakoff, Johnson, 54].

Область метафорических преобразований крайне неоднородна по составу и включает в себя различные по своим свойствам структуры. Наибольшим метафорическим потенциалом обладают субъективно-авторские конструкции. В основе их создания лежит прочная связь между основным и вспомогательным субъектами метафорического переноса; в то время как область эксплицируемых в результате их использования значений относится исключительно к предикативной сфере.

При постоянном использовании соотношение между субъектами постепенно стирается, и метафорическая конструкция переходит в разряд стандартных выражений с переносным значением. Чем более популярна метафора, чем чаще она используется в речи, тем скорее она утрачивает свой прагматический и семантический потенциалы. Наиболее яркие и интересные метафоры обречены на то, чтобы с течением времени превратиться во фразеологические штампы. Выражения типа 'время летит', 'твердый характер', 'потерять надежду' уже не обладают прежней силой метафорического воздействия, они утратили когнитивно-характеризующее значение и в функциональном отношении слились с системой средств прямой номинации. Вполне вероятно, что с течением времени использование общепринятых метафор настолько возрастет, что соответствующие им нейтральные языковые единицы будут забыты, и метафорические конструкции перейдут в разряд мертвых метафор, таких как 'ручка двери', 'нос лодки' или 'область знаний'.

Однако метафора не относилась бы к столь распространенным средствам языкового выражения и не имела бы такой силы воздействия, если бы она не обладала способностью к постоянному возрождению. При изменении контекста стандартная метафора может обретать оригинальное семантическое звучание, передавая значения, которые до этого не имели формального воплощения в языке. Например, общепринятые словосочетания 'горечь страданий' или 'сладость любви', преобразованные в 'горечь любви' или 'сладость страданий', требуют от адресата речи определенных усилий при декодировании; их семантическое поле вновь открыто для интерпретации, а в результате структурной перестановки между частями пословиц они утрачивают шаблонность и приобретают новый смысл и звучание: 'Не плюй в колодец: вылетит – не поймаешь' или 'Чем дальше в лес – тем своя рубашка ближе к телу'.

Метафора относится к явлениям постоянно развивающимся. В силу многозначности и многоаспектности соотносящихся с метафорическими конструкциями функций и значений, метафора предполагает широкий спектр направлений для интерпретации. Некоторые из них разработаны достаточно полно, другие еще ждут своих исследователей. В настоящий момент можно констатировать, что теория метафорических переносов находится в стадии формирования и развития.

Метафорические структуры в интерпретации отечественных исследователей

Метафорические конструкции в течение длительного времени привлекают внимание отечественных лингвистов и традиционно занимают особое место в теории семантических, синтаксических, стилистических и прагматических исследований. При интерпретации метафорических структур за основу принимается понимание метафоры как вторичной косвенной номинации, сохраняющей двуплановость и образный элемент значения. Наряду с анализом структурно-семантических и функциональных особенностей, в последнее время не только на Западе, но и в России усилился интерес к вопросам, связанным с механизмами порождения метафорических структур, с познавательной их активностью, с преобразованием ментальных категорий в языковые в процессе метафорического отображения действительности.

Перенос метафорических значений рассматривается как процесс, обусловленный глубинными процессами человеческого сознания: «Метафора возникает не потому, что она нужна, а потому, что без нее нельзя обойтись, она присуща человеческому мышлению и языку как таковая» [Гак: 1988, 11]. Неоднократно указывалось на то, что метафора является мощным средством выражения признаковых значений. Ассоциативно-образная природа, позволяющая в одной структурной единице совместить объективный смысл, информационное сообщение о предмете или явлении внешнего мира, с одновременной субъективной его оценкой и интерпретацией, предопределило широкое распространение метафор в языке и речи. Уникальность метафорических переносов состоит в возможности моделирования признаков, не имеющих аналогов в системе средств прямой номинации. Образно-аналитическая структура позволяет передавать значения любой степени сложности и семантической конфигурации. «Метафоры, вообще, образные выражения, имеющие переносный смысл, это не просто украшение, а очень существенное и специфическое средство выражения такого смыслового содержания, которое только таким образом и может быть вполне адекватно передано» [Рубинштейн: 1941, 15] [35].

Особый категориальный статус метафорических переносов способствовал распространению точки зрения, согласно которой механизм продуцирования метафоры рассматривается как не соответствующий логической природе сознания. В основе образования метафоры лежит не формальная логика, логика здравого смысла, а некий отличный от нее способ восприятия, основанный на воображении. Тот факт, что при метафорическом переносе связь между главным и вспомогательным субъектами возникает произвольно и базируется на несущественных понятийных признаках, дал основания предположить, что метафора формируется образным путем, то есть не по закону логического мышления, а по закону комплексного мышления, основу которого составляет опытно-практическое чувственное восприятие действительности. «В комплексе, в отличие от понятий, отсутствует иерархическая связь и иерархические отношения признаков. Все признаки принципиально равны в функциональном значении» [Выготский: 1982, 145]. При комплексном восприятии действительности предметы и явления соотносятся друг с другом не по существенным признакам, а на основании их визуального сходства.

В работах Н.Д.Арутюновой метафора рассматривается как способ создания лексики «невидимых миров», отображающей духовное начало, внутреннюю жизнь человека. В частности, при выражении эмоций с помощью природных явлений (воды, огня, ветра), по ее мнению, «возникает некий сводный образ чувства, выявляемый в наборе противоречащих друг другу с точки зрения логики предметного мира предикатов», «создается подчиненный особой логике мир души» [Арутюнова: 1998, 397] [36].

Алогичность метафоры, ее несоответствие реальным процессам действительности и природе рационального мышления предопределяет отношение к ней как к элементу поэтической структуры, стихийно возникающему и угасающему по непонятным и непостижимым для человека причинам. Полноценному изучению метафорических конструкций препятствует тот факт, что они не укладываются в привычные структурно-семантические рамки, «сама ее сущность не отвечает коммуникативному назначению основных элементов предложения – его субъекта и предиката» [Арутюнова: 1978б, 335; Арутюнова: 1990, 9]. Для идентифицирующей функции, которую выполняет субъект, метафора произвольна, она не может с полной определенностью указывать на предмет речи, для предиката она слишком туманна, семантически диффузна. Поэтому «естественное место метафора находит именно в поэтической речи, в которой она служит эстетической, а не собственно коммуникативной (информационной) функции. Ее цель – вызвать представление, а не сообщать информацию» [там же].

В рамках данного подхода особый смысл приобретает функциональное направление исследования метафор, которое, с точки зрения В.Н.Телия, сводится к изучению ее структурно-семантических составляющих [Телия: 1981, 21]. В работах В.Н.Телия коннотация рассматривается как способ прагматического воздействия на адресата, а признак, лежащий в основе метафорических переносов, служит для выражения эмотивно-оценочного и стилистически-маркированного отношения субъекта речи к действительности [Телия: 1986, 5].

При прагматическом подходе к определению метафорических значений онтологический, сущностный, статус коннотативно-образных языковых элементов остается невостребованным и метафорическая лексика рассматривается как система средств, предназначенных для создания экспрессивного эффекта и эмоционально-оценочной интерпретации действительности: «условием коммуникативно-прагматического успеха является апелляция к эмоциональному восприятию сообщения, что обычно достигается за счет образности, создаваемой различного рода фигурами речи, поскольку образ будит эмоциональное переживание мира» [там же, 14].

На основе функционально-семантического статуса выделяются следующие типы языковой метафоры: номинативная метафора, представляющая собой собственно перенос названия типа ‘глазное яблоко’, ‘нос лодки’ и т.д.; образная метафора, возникающая при переходе идентифицирующего значения в предикативное; когнитивная метафора, основанная на передаче признака от одного предмета к другому (например, значение ‘острое оружие’ в дальнейшем реализуется в метафорах ‘острое зрение’, ‘острый ум’, ‘острый конфликт’ и т.д.), и метафора генерализующая (как конечный результат когнитивной метафоры) [Арутюнова: 1998, 366].

Структурно-семантический анализ метафорических конструкций проводится в рамках исследования денотатов, принимающих участие в их образовании. По мнению ряда исследователей, метафорические переносы в языке подчинены достаточно жесткой закономерности и осуществляются в определенных направлениях от одной семантической сферы к другой. В качестве общераспространенных вариантов Г.Н.Скляревская выделяет переносы по следующим схемам: ПРЕДМЕТ > ПРЕДМЕТ (алмазы росы); ПРЕДМЕТ > ЧЕЛОВЕК (тюфяк); ПРЕДМЕТ > ФИЗИЧЕСКИЙ МИР (каскад звуков); ПРЕДМЕТ > ПСИХИЧЕСКИЙ МИР (звезда удачи); ПРЕДМЕТ > АБСТРАКЦИЯ (цепь событий); ЖИВОТНОЕ > ЧЕЛОВЕК (осёл); ЧЕЛОВЕК > ЧЕЛОВЕК (дистрофик); ФИЗИЧЕСКИЙ МИР > ПСИХИЧЕСКИЙ МИР (крушение надежд) [Скляревская: 1993, 80].

Н.В.Павлович отмечает, что каждый поэтический образ, участвующий в создании метафорического значения, существует в ряду семантически связанных образов, которые в совокупности представляют модель, правило, или парадигму, определяющую стереотипы ментального восприятия действительности. «Парадигма образа – это инвариант ряда сходных с ним образов, который состоит из двух устойчивых смыслов, связанных отношением отождествления» [Павлович: 1995, 7]. Например, парадигма ‘время’ – ‘вода’ реализуется в метафорических конструкциях «вода журчащих столетий», «течение времени» и т.д.

При выяснении сущности метафорических выражений принципиальным вопросом является статус коннотативных значений в структуре лексической единицы. В.Н.Телия исключает коннотацию из области лексического значения слова. При непрямой номинации – когда в качестве имени выступает уже готовая языковая форма – происходит не просто эффект переосмысления, «по существу здесь имеет место формирование нового концептуального содержания на базе уже существующей языковой единицы» [Телия: 1981, 120].

Ю.Д.Апресян рассматривает коннотации в качестве «элементов прагматики, которые отражают связанные со словом культурные представления и традиции, господствующие в данном обществе» [Апресян, 67]. При отображении лексического значения «коннотации должны записываться в особой прагматической или коннотативной зоне соответствующей словарной статьи и служить опорой при толковании таких переносных значений слова, которые не имеют общих семантических признаков с основным значением» [там же, 68].

Г.Н.Скляревская в этом вопросе занимает промежуточную позицию, трактуя лексическое значение слова (ЛЗ) как сложную избыточную структуру, состоящую из денотативного содержания, включающего в себя ядро и периферию, и коннотативного окружения. «За денотативной частью ЛЗ следует коннотативная, которая … представляет собой не конгломерат разрозненных элементов, несущих дополнительную информацию об объекте (эмоциональных, экспрессивных, оценочных, ассоциативных и др.), а иерархически организованную систему, в которой могут быть выделены разные уровни (коннотации I, II, III и т.д. порядка), также концентрически расположенные» [Скляревская: 1993, 15-17]. Компонент семантики, который непосредственно связывает метафорическое значение лексемы с денотативным, Г.Н.Скляревская обозначает как «символ метафоры». При метафорическом переносе символ метафоры, «который в исходном номинативном значении относится к сфере коннотации», выступает в качестве независимого понятия, «входит в денотативное содержание в качестве ядерных (дифференциальных) сем и служит основанием смысловых преобразований в процессе метафоризации» [там же, 47].

Точки зрения, согласно которым денотативное и коннотативное содержание лексемы распадается на две независимо существующие друг от друга структуры, а коннотативное содержание соотносится или способно соотноситься с денотатом, лежащим в основе метафорического образа, очень близко соприкасаются с мыслью о необходимости введения дополнительного компонента, аналога сигнификата, отражающего понятийное содержание лексемы в области коннотативных значений.

Концентрический характер коннотативного окружения лексемы, существующего не в рамках денотативного содержания, а параллельно с ним, неизбежно приводит к мысли о системном строении метафоры и о существовании, наряду с функционально-семантическим полем, поля метафорического. Метафорическое поле, по мнению Г.Н.Скляревской, не только обладает всеми особенностями семантического поля, включая тематические группы, синонимические ряды и антонимические пары, словообразовательные гнезда и полисемию, но и всецело им определяется: «его границы не могут быть определены вне зависимости от границ номинативного поля» [Скляревская: 1993, 115]. Предположение о взаимообусловленной организации метафорической лексики имеет основополагающее значение, ибо дает возможность интерпретировать косвенную номинацию как структуру предсказуемую, поддающуюся формально-логическому исследованию. Описание в работе Г.Н.Скляревской структурных составляющих и системных лексических связей метафорического поля ВОДА, выявили тот факт, что процесс метафоризации представляет собой не случайное, точечное, произвольно возникающее явление, а охватывает все семантическое пространство, сконцентрированное вокруг понятия, все сферы тематически связанных с ним наименований, формируя особый мир метафорических представлений, сосуществующий в сознании носителей языка параллельно с миром реальных предметов.

Подводя итог, необходимо отметить, что в рамках данной книги не ставилась цель изложить все имеющиеся на настоящий момент точки зрения и тем более определить, кто прав, а чью позицию нельзя считать истиной в последней инстанции. При рассмотрении различных взглядов и подходов к изучению метафорических переносов, существующих в отечественном и зарубежном языкознании, были сделаны попытки привлечь внимание к наиболее интересным работам, в которых выдвигаются гипотезы (иногда достаточно противоречивые) с вариантами решения этого сложнейшего вопроса, затрагивающего когнитивные, психологические, эмоциональные, стилистические, этнические и субъективно-личностные аспекты мыслительной интерпретации действительности. Каждое высказанное предположение, каждое сделанное открытие, каждая обоснованная точка зрения в этой области в конечном итоге приближает нас к созданию теории метафоры в целом.

Лингвистическая природа метафоры

Заложенные в метафорическом переносе когнитивные представления о действительности реализуются в конкретных языковых формах, обладающих в предложении определенным семантическим, эмоциональным, информационным и стилистическим статусами и своими функциональными характеристиками.

Метафора возникает при уподоблении одного явления другому на основе семантической близости состояний, свойств и действий, характеризующих эти явления. С формальной точки зрения, метафорический перенос заключается в употреблении слова (словосочетания, предложения), предназначенного для обозначения одних объектов (ситуаций) действительности, для наименования или характеризации других объектов (ситуаций) на основании условного тождества приписываемых им предикативных признаков.

Аристотель дал классическое определение метафоры как сжатого сравнения. В современной лингвистике исследование широкого спектра функционально-прагматических задач, сопровождающих процессы образования и экспликации метафоры в художественном тексте, предопределили выявление различных аспектов ее языкового статуса: 1) концептуальных – «метафора является не принципом необычайного словоупотребления, а способом художественного мирооформление. Она отражает индивидуально-творческие особенности в субъективном содержании мира поэтических видений» [Виноградов: 1976, 426 – 427]; 2) синтаксических – «метафора – это утверждение о свойствах объекта на основе некоторого подобия с уже обозначенным в переосмысленном значении слова» [Телия: 1977, 190], «метафора – это транспозиция идентифицирующей (дескриптивной и семантически диффузной) лексики, предназначенной для указания на предмет речи, в сферу предикатов, предназначенных для указания на его признаки и свойства» [Арутюнова, 1990: 14]; 3) семантических – «сходство несходного ... отождествление противоречащих в широком смысле понятий» [Павлович: 1995, 13]; 4) поэтических – «метафора – это греза, сон языка» [Дэвидсон, 173]; 5) социальных – «система общественных ассоциаций» [Блэр, 164].

В художественном тексте метафора реализуется в единицах морфологического и синтаксического уровней. Метафорическая природа может прослеживаться в существительных (такое дубьё), прилагательных (молочные Альпы), глаголах (время летит), причастиях (пронзённая страхом), деепричастиях (остолбенев от неожиданности), наречиях (по-медвежьи), междометиях (Блин!). Функциональное значение метафоры в художественном тексте не всегда определяется её категориальным статусом. Например, метафора, выраженная существительным, в художественном тексте может выступать в функции числительного (часов этак в десять с мелочью), наречия (тьма народу, набросился всеми перунами), прилагательного (« – Как понравилось оно тебе? (о вине – О.Г.) – спросил Грей Летику. – Капитан! – сказал, подыскивая слова, матрос. – Улей и сад! – Что?! – Я хочу сказать, что в мой рот впихнули улей и сад» (А.Грин)). Метафорический перенос может осуществляться в рамках лексемы, словосочетания или развернутой синтаксической единицы.

Языковые механизмы реализации метафорического переноса в художественном тексте весьма разнообразны. Метафорический перенос осуществляется: 1) при наименовании предмета («Сидит, разиня рот, смотрите: сова, сова настоящая, сычиха в новых лентах!» (Ф.Достоевский)); 2) при употреблении существительного в предикативной квалифицирующей функции («Разумеется, я осёл, – проговорил он» (Ф.Достоевский)); 3) при употреблении глаголов и глагольных форм в функции предиката (время летит); 4) при употреблении прилагательных и наречий (золотая мысль; ходить по-медвежьи); 5) в генитивных сочетаниях (океан мрака); 6) в адвербиальных конструкциях, мотивированных существительными в творительном падеже («Я волком бы выгрыз бюрократизм» (В.Маяковский)); 7) в сравнительных конструкциях («Утро было чистое и свежее, как поцелуй ребёнка» (М.Лермонтов)); 8) в устойчивых фразеологических сочетаниях («Мы одного поля ягоды» (Ф.Достоевский)).

В образовании метафоры, как правило, участвуют два субъекта: главный (основной) субъект референции и вспомогательный обобщенный субъект, имеющие эксплицитные или имплицитные формы выражения. Имплицитный или эксплицитный характер вспомогательного субъекта – носителя признака – определяется главным субъектом. Надо отметить, что параллельное употребление основного и вспомогательного субъектов не всегда присутствует и в сравнительных конструкциях. В предложении «Вода бежит, как из ушата» (И.Крылов) основной объект (Вода бежит (из отверстия), как из ушата) опущен.

Ассоциативные связи, возникающие при метафорическом переносе, имеют общепринятый характер или опираются на субъективно-авторскую оценку рассматриваемых явлений. Существование в языке этнически маркированных образов, составляющих основу фразеологических сочетаний (хитрый как лиса, трусливый как заяц и т. д.), предопределяют широкое использование их в художественной литературе для квалификации персонажей. Некоторые из этих образов с теми же квалификационными признаками существуют в других языках (смелый как лев, свободный как птица, зоркий как орел), другие обладают национальной спецификой.

Наряду с традиционными образами в художественных текстах используются субъективно-авторские ассоциации: «На ее тонкой и длинной шее, похожей на куриную ногу, было наверчено какое-то фланелевое тряпье» (Ф.Достоевский). При поэтическом взгляде на действительность даже цвета могут приобретать нетрадиционную интерпретацию: «Две лишь краски в мире не поблекли: В желтой – зависть, в красной – нетерпенье» (А.Кушнер); «Розовые тени скользили по белизне мачт и снастей, все было белым, кроме раскинутых, плавно двинутых парусов цвета глубокой радости (об алом цвете – О. Г.)» (А.Грин).

Ассоциативные образы, используемые в художественных текстах, варьируются в зависимости от предмета описания и от прагматических установок автора. Выбор образов для сравнения во многом определяется устойчивыми ассоциациями, закрепленными в сознании носителей языка. К ним прибегают для того, чтобы приблизить читателя к рассматриваемым событиям, сделать доступными и узнаваемыми описываемые детали: «Пьер смутился еще больше, покраснел до слез, как краснеют дети» (Л.Толстой); «Амалия Ивановна покраснела как рак»; «За ним ... красный, как пион ... вошел стыдящийся Разумихин» (Ф.Достоевский); «Самоварная краска поползла по шее и щекам Студзинского» (М.Булгаков). В качестве вспомогательных для описания степени и характера покраснения в приведенных выше примерах используются различные образы: дети, рак, пион, самовар. Рак в традиционном восприятии не обладает позитивной семантикой. Образ ребенка, наоборот, в сознании носителей языка имеет устойчивую положительную коннотацию. Цветок в художественных текстах обычно ассоциируется с молодостью и красотой. Использование этого образа в приведенном высказывании связано с молодостью и неопытностью героя, а конкретизация образа по виду – пион – определяется, скорее всего, формой мужского рода этой лексемы.

В качестве еще одного образа, ассоциирующегося с красным цветом лица, в художественной литературе используется сравнение как маков цвет: «Аннушка загорелась, как маков цвет» (И.Тургенев); «Да, слава богу, ты здорова! Тоски ночной и следу нет, Лицо твое как маков цвет» (А.Пушкин). То же значение может быть передано c помощью метафорической предикации. При описании состояния Сони в романе «Преступление и наказание» Ф.Достоевский использует контекстуальные средства выражения значения ‘красный’: «Вдруг краска бросилась в ее бледное лицо»; «Вдруг краска залила ей все лицо»; «Краска ударила ей опять в лицо»; «Бледные щеки ее опять вспыхнули».

Количество ассоциативных образов, соответствующих предикативному признаку, зависит от частотности реализации данного признака и от его значения. Как правило, набор используемых для сравнения образов не превосходит нескольких единиц: болтливый – сорока, попугай; быстрый – стрела, буря, ветер; лицемерный – хамелеон; трудолюбивый – пчела, муравей; бездушный – кукла, машина; бесчувственный – бревно, чурбан; мрачный – туча; твердый – скала, камень, кремень; легкий – перышко, вата, былинка; прекрасный – солнце, жизнь; мягкий – воск, глина и т.д. В художественном тексте образы-символы используются в качестве вспомогательного субъекта в соответствие с лексемами (существительными, глаголами, наречиями и др.), семантика которых включает традиционно ассоциирующиеся с данными образами значения. Субъекты речи, не владеющие общепринятой системой кодирования, создают свои образные сравнения. Например, в высказывании «Мама, ты красивая, как мотоциклетка» (К.Чуковский) красота выражается с помощью предмета, поразившего воображение ребенка.

С введением понятия коннотата размываются структурно-семантические границы между средствами вторичной номинации. В основе метафоры, метонимии, сравнения лежит единый способ презентации признаковых значений, а синтаксическая структура способствует формированию дополнительных смыслов или дает возможность сделать акцент на том или ином аспекте их проявления. Существующая в сознании носителей языка система образов-символов, имеющих устойчивое значение и положительную или отрицательную коннотацию, позволяет в каждом конкретном случае выбрать свой вариант для сравнения. В зависимости от контекста и от конкретных прагматических задач автора, на синтаксическом уровне используются различные механизмы реализации сравнительных отношений.

Метафорическая номинация

Кодирование смысла с помощью зрительных образов апеллирует к памяти, обобщающей предшествующий опыт субъекта в виде разветвленных моделей действительности и имеющей сложное многоуровневое строение. Выбор вспомогательного субъекта обусловлен конкретной ситуацией, а также основным субъектом, вернее, относящимися к нему предикативными признаками. Последние являются, по существу, определенными «катализаторами» метафорического переноса, так как формирование ассоциативной связи начинается в том случае, если хотя бы один из предикативных признаков основного субъекта попадает в сферу действия закрепленных в сознании носителей языка характеристик вспомогательного обобщенного субъекта.

Система образов, потенциально предназначенных для выражения предикативных признаков, весьма разнообразна и включает в себя наименования, актуализирующие как внешние, так и внутренние характеристики субъекта референции. В художественных текстах преобладает метафорическая номинация по внешним признакам. Метафорический перенос позволяет автору сконцентрировать внимание на определенной детали, которая в данной ситуации привлекает наибольшее внимание или имеет основополагающее значение: «Ну, поворачивайся, толстобородый! – обратился Базаров к ямщику ... – Слышь, Митюха, – подхватил другой тут же стоявший ямщик. – Толстобородый и есть» (И.Тургенев).

Обозначенная автором особенность внешнего вида или поведения персонажа в сознании носителей языка может дополняться и усиливаться за счет подключения внеязыковых знаний. На выбор лексемы оказывают влияние многие факторы стилевого и эмотивного характера, а также ситуативная и контекстуальная обусловленность метафорического значения.

В художественной речи распространено наименование персонажа по одной из характеризующих его внешних деталей (синекдоха). Метонимический перенос позволяет совместить в одной номинации две функции: наименования и характеризации, – и широко используется многими авторами, в частности М.Булгаковым: «Утиный нос побледнел, и Турбин сразу понял, что он ошибся, схватил не того, кого нужно»; «В октябре ... начали уходить освещенные сотнями огней поезда ... Уехали бриллианты, бегающие глаза, проборы и деньги»; «И тазы немецкие козырнули»; «Словно клещами ухватил Турбин, просунув руку между двумя шеями, голос за рукав черного пальто»; «Шпоры потоптались»; «Тальберг растерянно улыбался, но ничего не боялся, потому что шаровары при немцах были очень тихие»; «Михаил Семенович подозвал извозчика, крикнул ему: "Мало-Провальная", – и уехал, а козий мех, пошатываясь, пешком отправился к себе на Подол». Наименование персонажа по одному из внешних признаков указывает на пренебрежительно-ироническое к нему отношение и употребляется преимущественно для номинации второстепенных для автора персонажей.

В случае употребления зооморфизма при наименовании персонажа сходство между ним и представителем фауны охватывает целый комплекс предикативных характеристик, позволяющих идентифицировать эти два образа в сознании не только субъекта речи, но и субъекта восприятия. В отличие от устойчивых, зафиксированных в сознании носителей языка ассоциативных связей, характеризующих внутренние качества персонажа (волк – 'голодный', 'злой', 'одинокий' и т.д.), такое сопоставление требует дополнительных разъяснений, предшествующих метафорической номинации: «В первом человеке все было волчье, так почему-то показалось Василисе. Лицо его узкое, глаза маленькие, кожа серенькая, усы торчали клочьями, и небритые щеки запали сухими бороздками, он как-то странно косил, смотрел исподлобья и тут, даже в узком пространстве, успел показать, что идет нечеловеческой, ныряющей походкой привычного к снегу и траве существа. ... На голове у волка была папаха» (М.Булгаков).

Если предварительные разъяснения по какой-либо причине проводить нецелесообразно, номинация дается в виде метафорического приложения: «Слово отца было закон, и они так и шли сомкнутым строем: папа впереди, дети плечом к плечу, а сзади незаметная клуша мать» (Л.Петрушевская); Ах ты, мой воробушек! С пробором, в перстнях – богатый человек! (Ф.Достоевский); «Мама, светлая королева, где же ты?» (М.Булгаков). Метафорическое приложение, в отличие от метафорической номинации, позволяет актуализировать в одном высказывании главный и вспомогательный субъекты, но, по сравнению с метафорической предикацией (мать – клуша), не обладает основополагающим значением и указывает на второстепенный, вспомогательный характер сопоставления.

На выбор вспомогательного субъекта влияют ассоциативная аксиологическая направленность образа, его положительный или отрицательный статус в сознании носителей языка, а также функционально-прагматические характеристики. В процессе метафорической номинации часто проявляется сходство не только внешних деталей, которые характеризуют основной и вспомогательный субъекты, но и соответствующих им внутренних качеств. Тесная взаимосвязь между внешними и внутренними характеристиками прослеживается в существительных, актуализирующих внутренние качества на основе внешней ситуативной метафорической сочетаемости входящих в их основу элементов: подкаблучник, лизоблюд, очковтиратель, пустомеля. Например, эксплицируемая ситуация ‘находиться под каблуком’ служит для выражения внутренних характеристик: нерешительности, боязливости и т.п.

Зависимость характеризующего значения метафоры от варианта образного воплощения предопределяет использование при отражении одного и того же предикативного признака разных ассоциативных образов. Вспомогательные субъекты в высказываниях «Наш милый самовар будет в восторге. (Самоваром он называл знаменитую графиню Лидию Ивановну за то, что она всегда и обо всем волновалась и горячилась)» (Л.Толстой) и «Известно, порох (о Раскольникове – О. Г.), не мог обиды перенести ... Вспылил, вскипел, сгорел – и нет» (Ф.Достоевский), не обладают контекстуальной взаимозаменяемостью, несмотря на общее значение, актуализирующееся с помощью метафорических образов, так как самовар и порох имеют в системе национальных ориентиров различную коннотацию: в первом образе вспыльчивость сочетается с безобидностью, а во втором – есть дополнительное указание на потенциально опасный характер проявления данного признака.

Лексемы, не обладающие в сознании носителей языка ярко выраженным позитивным или негативным статусом, могут совмещать в себе как положительные, так и отрицательные качества. Например, зверь ассоциируется как с жестокостью: «Век мой, зверь мой, кто сумеет Заглянуть в твои зрачки» (О.Мандельштам); так и с силой, выносливостью: « – Уж лошади ж были! – продолжал рассказ Балага. – Веришь ли, Федор Иванович, шестьдесят верст звери летели» (Л.Толстой). Лексема медведь в переносном значении используется не только для выражения неуклюжести, но при соответствующем контекстуальном оформлении может олицетворять силу, мощность, добродушие. Выбор лексемы определяется субъективно-авторским отношением к объекту для сравнения и сам по себе или в контексте обладает высокой или сниженной коннотацией, что, в целом, обусловливает наше положительное или отрицательное его восприятие.

Наряду с лексемами, ориентированными на выражение индивидуально-личностных качеств, в языке имеется целый ряд устойчивых ассоциативных образов, которые используются для обобщенно-типовой метафорической номинации. Их функционально-смысловой статус весьма разнообразен. Лексемы солнышко, птичка, рыбка, зайчик характеризуются положительной семантикой; ведьма, гад, гадина, змея, свинья имеют ярко выраженную отрицательную коннотацию; бродяга, чёрт, барбос, леший обладают значением дружественно-фамильярного порицания: «Вот и Тимофеич явился к тебе на поклон, Евгений. И он, чай, обрадовался, старый барбос» (И.Тургенев). Особенностью употребления средств обобщенно-типовой номинации является то, что собственно языковое значение вспомогательных образов-символов отходит на второй план, стирается, а в поле зрения говорящего остается только их общий – положительный или отрицательный – статус.

В художественных текстах встречаются метафорические образы, не зафиксированные во фразеологических структурах, но обладающие в сознании носителей языка устойчивым значением. Для выражения несвободы, зависимого положения используются словосочетания орел в неволе, тигр в клетке, загнанный в угол волк: «Сижу за решеткой в темнице сырой, Вскормленный в неволе орел молодой» (А.Пушкин); значение беспомощности, зависимого положения актуализируется в конструкциях подстреленная лань, полураздавленный червяк: «Со мной все кончено. Попал под колесо. Вы посмотрите, что за безобразное зрелище: червяк полураздавленный, а еще топорщится» (И.Тургенев).

Типовым значением обладают и имена собственные (антропонимы), которые употребляются в номинативно-метафорической функции: «Она сидела у стола С блестящей Ниной Воронскою, Сей Клеопатрою Невы» (А.Пушкин). При использовании имени собственного в качестве средства вторичной номинации к нему чаще всего присоединяются определения или локализаторы, указывающие на ограниченное распространение данной лексемы и, соответственно, предопределяющие в тексте переносное ее толкование. Употреблению лексемы без распространителей, как правило, предшествуют предварительные разъяснения, позволяющие адресату речи установить метафорическое значение антропонима: «Михаил Семенович был черный и бритый, с бархатными глазами, чрезвычайно похожий на Евгения Онегина»; «После этого женщина, кутающаяся в серый пуховый платок, истерзанная полчаса тому назад и смятая поцелуями страстного Онегина, ответила так ... » (М.Булгаков).

Конструкции походить на ... (похожий на ...), напоминать ... (напоминающий ...) выступают в качестве синонимических вариантов метафорических приложений: «Вскрывали деревянные окованные ящики с патронами, вынимали бесконечные ленты и похожие на торты круги для льюисовских пулеметов» (М.Булгаков); «Знатная дама напоминала паву, высидевшую яйцо лебедя» (А.Грин); «Она была похожа на прекрасный, хотя еще полный запахов, но уже отцветший, без запаха цветок» (Л.Толстой); «Дверь открылась, и вошел похожий на белохвостого хорька капитан – помощник начальника снабжения» (М.Булгаков).

Общепринятые метафорические номинации выражают условно-схематические типовые значения. Безусловно, украшением художественного текста являются авторские метафорические переносы, основанные на неожиданном и ярком образном сравнении: «Профессор, снимите очки-велосипед!» (В.Маяковский); «Вокзал, несгораемый ящик Разлук моих, встреч и разлук» (Б.Пастернак). Субъективно-авторские переносы отражают индивидуальное, а не коллективное видение мира и противопоставляются языковой метафоре, построенной в соответствии с традиционными предметно-логическими связями, соответствующими национальной символике или предшествующему опыту субъектов коммуникации.

В системе средств метафорического переноса метафорическую номинацию отличает способность к единовременному выражению комплекса ассоциирующихся с образом-символом предикативных характеристик, способность к экспликации не только внешних, но и внутренних характеристик персонажа и тесное взаимодействие между ними на основе системы аксиологических ценностей, закрепленных в сознании носителей языка. Метафорическая номинация дает возможность выразить не только качества или свойства, имеющие эквиваленты в нейтральных языковых структурах, но и значения, не поддающиеся точной языковой экспликации при использовании нейтральной лексики.

Метафорическая предикация

Система ассоциативно-образных средств, используемых при метафорической номинации, может обладать в предложении различным статусом, в частности, выступать в качестве предиката. В предложении выбор синтаксической позиции для воплощения метафорического значения определяется субъектом речи в зависимости от функциональной нагрузки метафорического образа и контекстуальных условий реализации его значения.

Метафорическая предикация имеет место в том случае, если в предложении в качестве предиката употребляется лексема, соотносимая с субъектом не прямо, а опосредованно, через вспомогательный субъект, обладающий в сознании носителей языка значением типового образа – носителя данной предикативной характеристики. В предложении «Вы ехали в Ергушево, – говорил Левин, чувствуя, что он захлебывается от счастья, которое заливает его душу» (Л.Толстой) 'счастье' сопоставляется с жидкими субстанциями на основе общности потенциальных предикативных характеристик: способности к быстрому распространению, заполнению ёмкостей и т.д. Метафорическая предикация обладает усечённой структурой, при которой эксплицитно представленный предикативный признак 'заливает' актуализируется в сознании носителей языка вспомогательным метафорическим субъектом 'жидкость'.

Как и другие разновидности метафорического переноса, метафорическая предикация возникает на основе субъективно-авторского восприятия действительности и вместе с тем, как правило, не выходит за рамки имеющихся в языке базовых, типовых, значений. Метафорический перенос ориентирован на адресата, поэтому при его использовании субъект речи должен быть уверен в том, что его реальный или потенциальный слушатель, используя хранящиеся в его памяти наглядно-чувственные образы, раскроет скрытое за метафорической оболочкой значение точно в соответствии с его замыслом.

В качестве главного субъекта при метафорической предикации часто выступают лексемы с абстрактно-отвлеченным значением. Соотношение с конкретным образом, представленным через метафорический предикат, апеллируя к наглядно-чувственному восприятию действительности, дает возможность раскрыть абстрактное содержание понятия, так как наряду с художественно-эстетической функцией метафорическая предикация обладает и эвристической функцией. Отсутствие эксплицитно представленного вспомогательного субъекта в структуре метафорического переноса позволяет сделать акцент на сопоставлении предикативных значений, подчеркнуть наиболее существенные ситуативные или вневременные характеристики главного субъекта.

При использовании составного предиката сопоставление главного и вспомогательного субъектов происходит в рамках предикативной единицы и не распространяется на другие элементы высказывания. Вспомогательный субъект из разряда скрытого за предикативным значением образа переходит в эксплицитно представленный, а главный субъект приобретает имплицитные формы выражения или актуализируется в качестве составного элемента предиката. Вспомогательный субъект серебро в предложении «Деревья в зимнем серебре» (А.Пушкин) соотносится с главным, не имеющим в предложении языковых форм выражения субъектом снег: Деревья (покрыты) снегом, как серебром. Поскольку сопоставление снег – серебро не обладает достаточно устойчивой ассоциативной связью, на главный субъект метафорического переноса дополнительно указывает прилагательное зимнее, которое в данном контексте облегчает процесс декодирования.

В предложении «Швейцария. Закована в горный панцирь» (В.Маяковский) существует двойная метафорическая связь: Швейцария со всех сторон окружена горами, как будто на нее надет панцирь. Вспомогательный субъект панцирь соотносится с главным субъектом гoры. В силу того что данное сопоставление также не входит в разряд устойчивых, в качестве подсказки используется прилагательное горный в составе предиката.

Если в роли предиката выступает существительное: «Я царь – я раб – я червь – я Бог» (Г.Державин), то скрытые формы выражения приобретает сам предикативный признак, на основе которого актуализируется сопоставление образов: Я всесилен, как царь; я зависим, как раб; я ничтожен, как червь; я велик, как Бог.

Таким образом, при метафорической предикации скрытую форму языкового выражения может приобретать любой из структурных элементов метафорической конструкции: главный субъект, вспомогательный субъект и предикат. Отсутствие одной их составляющих метафорического переноса не влияет на актуализацию значения метафорической конструкции в целом, так как он может быть восстановлен из контекста на основе присутствующей в сознании носителей языка системы ассоциативных связей.

На продуктивный и независимый характер существования метафорических структур в языке указывает тот факт, что ряд глаголов: например, остолбенеть, ошеломить, опростоволоситься и др. – в настоящее время употребляется в русском языке исключительно в переносном значении. В их прямом значении 'стать столбом', 'ударить о шелом (шлем)', ‘оказаться с непокрытой головой’ с ними не сочетается ни одно существительное.

Наряду с глаголами, морфемное строение которых обусловливает их метафорический статус, в языке существуют устойчивые глагольные словосочетания, которые в предложении употребляются только в переносном значении. Образованные с их помощью составные предикаты относятся к фразеологическим сочетаниям: затоптать в грязь, потерять голову (разум), не стоить мизинца, захлебываться от счастья (радости, восторга); сыпать словами (пословицами, частушками); убит горем (известием, раскаяньем); испепелить взглядом; сжало болью (тоской). Надо отметить, что в сознании носителей языка с глаголом в переносном употреблении может ассоциироваться ограниченное число существительных. Так, например, существительное тревога, несмотря на то что оно относится к тому же лексическому ряду, что и существительные боль, тоска, с глаголом сжать не сочетается: закралась тревогой. А существительное боль, в свою очередь, не образует устойчивого словосочетания с кратким прилагательным убит и т.д.

Одной из особенностей метафорической предикации является ее предсказуемость. Присутствие в сознании носителей языка системы устойчивых глагольных метафорических сочетаний позволяет даже в случае отсутствия в составе предиката одного из компонентов без труда восстановить его значение. В предложении «Эх, какую я глупость сейчас сморозил, а?» (Ф.Достоевский) устойчивое метафорическое словосочетание сморозить глупость дается в полном объеме, а в предложении «Не совсем здоров! – подхватил Разумихин. – Эвона сморозил! До вчерашнего дня чуть не без памяти бредил» (Ф.Достоевский) оно актуализируется при частичном употреблении. Надо отметить, что субъективно-авторские словоупотребления в случае метафорической предикации встречаются значительно реже, чем при метафоризации других структурных компонентов предложения.

Определенная прогнозируемость системы средств глагольных метафорических структур позволяет предположить, что при ее использовании на первое место выдвигается не эстетически-художественное воздействие на субъекта восприятия, а функция наименования предикативных значений. Метафорические предикативные словосочетания в ряде случаев употребляются чаще, чем нейтральные языковые структуры. Так, например, в предложениях «Облака плывут»; «Время летит» в качестве предиката может быть использован глагол 'двигаться' («Облака движутся»; «Время движется»), но в этом случае смысл предложений существенно обедняется или преобразуется. Сравните: «Но ползут по кругу стрелки. – Время движется вперед!» (С.Маршак). Конструкции Время (быстро) летит и Время движется вперед нельзя рассматривать как абсолютные синонимы.

В функциональном отношении имена существительные в позиции предиката сходны с метафорическими приложениями. Но если последние выступают в роли дополнительной образной характеристики, то метафорический предикат-существительное в предложении несет в себе основное, и часто единственное, характеризующее значение. В качестве субстантивных предикатов чаще всего выступают: лексемы с религиозно-культовым значением ангел, Бог, храм, алтарь; зооморфизмы осёл, медведь, птицы; лексемы, соотносящиеся с субъектом по форме или внутреннему содержанию шар, бочка, жердь, слизняк; а также существительные, обладающие предметно-утилитарным целительная мазь, винт или абстрактным значением мираж, утопия. Встречающие в текстах аналитические конструкции, например, камень преткновения, палка о двух концах, тёртый калач, относятся, как правило, к фразеологической системе языка: «Но чудо не она, а ее сестра. – Как? Эта смугленькая? – Да, эта смугленькая ... Из этой еще что вздумаешь, то и сделаешь; а та – тертый калач» (И.Тургенев).

Можно отметить близость интенциональных установок, лежащих в основе именной метафорической предикации (с существительным в именительном падеже в позиции предиката) и метафорической номинации. В предложении одна и та же лексема в переносном значении может выступать в двух синтаксических позициях: субъекта и предиката. Причем субстантивы в субъектной позиции употребляются, как правило, в односоставных предложениях, так как метафоры, обладая ярким характеризующим значением, не предназначены для употребления в качестве субъекта полного предложения.

Структура односоставного предложения, наряду с наименованием, заключает в себе признаковый аспект. Н.Ю.Шведова, в соответствии с определением субъекта как носителя действия, состояния, восприятия, отношения или признака, рассматривает номинативные предложения как бессубъектные, в которых «ситуации, события, предмет представлены в своем статальном существовании» [Шведова, 464], а вот с точки зрения Г.А.Золотовой, субстантивные односоставные предложения «справедливее считать характеристиками данного человека "здесь" и "сейчас"» [Золотова, 115].

Метафорическая предикация чаще всего имеет место в том случае, когда субъект речи сообщает о внутренних качественных характеристиках, ассоциирующихся в сознании носителей языка с данным образом-символом, в то время как метафорическая номинация чаще всего отражает внешние детали квалификационных сравнительных признаков.

В предложении «Ну-с, я пусть свинья, а она дама!» (Ф.Достоевский) в метафорическом образе актуализируется значение неблагодарности, низости поступков и поведения; при метафорической номинации эта лексема чаще используется для обозначения грязного, неопрятного человека: «Грязь везде ... грязища! Эх, вы ... свиньи!» (М.Горький).

Значение бездушности является типовым метафорическим предикативным признаком лексемы кукла: «Это не мужчина, не человек, это кукла» (Л.Толстой). Та же лексема в позиции субъекта выступает как характеристика внешнего вида: «Нос точно у ястреба... А талия? Эта кукла напоминает мне длинный гвоздь. Так, знаешь, взял бы и в землю вбил» (А.Чехов).

Если метафорический образ традиционно или в силу отсутствия общих предикативных признаков не предназначен для описания внешности, возможна только одна форма его употребления – метафорическая предикация: «Я – соловей, и кроме песен Нет пользы от меня иной» (И.Северянин).

О преимущественном использовании метафорической предикации для выражения внешних характеристик и метафорической номинации для экспликации внутренних качеств свидетельствует тот факт, что лексемы с религиозно-культовым значением употребляются исключительно в предикативной синтаксической позиции: «Она ангел!» (Ф.Достоевский); «Ты для него божество всегда была и осталась» (Л.Толстой); «Ты, Моцарт, бог, и сам того не знаешь» (А.Пушкин); «И озеро глубокое синело – Крестителя нерукотворный храм» (А.Ахматова). Лексемы этой группы ориентированы на описание душевных качеств: одаренности, кротости, святости, – и позиция метафорического субъекта является для них естественной. В случае употребления их в номинативной функции в высказываниях типа *Бог! Он все знает; *Ангел! Она нас спасет (о конкретном человеке) языковое равновесие нарушается. Лексемы с религиозно-культовым значением и лексемы, входящие в состав генитивных метафорических структур (типа храм науки), употребляются для выражения внешних характеристик главного субъекта, например, актуализируют внутреннюю атмосферу учебного заведения.

В том случае, когда синтаксические позиции субъекта и предиката сближаются (например, односоставные номинативные конструкции одновременно называют предмет речи и сообщают о его свойстве или квалифицирующем признаке), возможна одновременная характеристика персонажа как с внутренней, так и с внешней стороны: Королева! (внутренняя сила – богатство туалета); Шут гороховый! (нелепость костюма – ёрничество); Червяк! (внутреннее ничтожество – убогая внешность) и т.д.

Разнообразие средств, используемых при метафорической предикации, позволяет говорить о существенном функциональном и смысловом потенциале этой группы метафорических структур. Метафора обладает, прежде всего, характеризующим значением и поэтому предикативная позиция в предложении является для нее наиболее естественной. В ряде случаев метафорические предикаты по частотности употребления превалируют над нейтральными языковыми структурами. По сравнению с метафорической номинацией метафоры-предикаты обладают более связанной аналитической структурой и в предложении описывают внешние детали, характеризующие субъект.

Генитивные метафорические конструкции

Генитивные метафоры, структура которых в обязательном порядке включает в себя основной и вспомогательный субъекты, по формальным показателям сближаются с метафорическими приложениями и метафорической предикацией с существительным в именительном падеже в позиции предиката, однако, с точки зрения семантических значений, обладают существенными отличиями. С помощью метафорических приложений и предикатов говорящий, как правило, дает общую характеристику предмета сообщения, тогда как в генитивных метафорических конструкциях он характеризуется по одному или нескольким из свойственных ему предикативных признаков: по размеру – песчинки звезд, океан мрака; по форме – гроздья гнева, клочки туч; по температуре – лёд руки, жар сердца; по цвету – золото волос, медь листвы; по структуре – бархат кожи, хвост поезда; по длине – грабли рук; по ширине – река времени, ручеёк сострадания; по характеру движения – водопад событий, маятник судьбы; по способности к преломлению лучей света – бриллианты росы и т.д. Генитивные метафоры ориентированы на описание объективных показателей с точки зрения субъективного их восприятия, поэтому они в меньшей степени, чем остальные структуры, выражают отношение к описываемым фактам с аксиологических оценочных позиций по шкале «хорошо/плохо» [37].

Объективный характер признаковых метафорических значений предопределяет тот факт, что генитивные конструкции относятся к сфере предметной метафоризации. В составе их структуры в качестве коннотата практически не употребляются одушевленные предметы. Исключение составляют мифологические или библейские образы, предназначенные для передачи аксиологических оценочных значений, которые иным образом не могут быть переданы. Например, в предложении «Черный змей ужаленного самолюбия всю ночь сосал его сердце» (Ф.Достоевский) образ змея обусловливает отрицательную окраску лексемы 'самолюбие', которая в сознании носителей языка не относится к качествам, обладающим однозначным оценочным значением. С помощью вспомогательного субъекта автор устанавливает аксиологические ориентиры, которые усиливаются с помощью присутствующей в составе метафорической конструкции дополнительной характеристики по цвету: черный.

Генитивные метафоры употребляются в том случае, если в сознании субъекта речи происходит отождествление основного и вспомогательного субъектов по одному из предикативных признаков, описывающих параметры или строение предмета. Например, метафорическое сравнение в предложении «Сонина комната походила как будто на сарай» (Ф.Достоевский) нельзя трансформировать в генитивную структуру *сарай комнаты, так как сарай и Сонина комната соотносятся на основе комплекса характеризующих их деталей: отсутствие света, уюта, нежилой вид и т.д. На том же основании ненормативными являются словосочетания *статуэтка фигуры или *огонь взгляда. Вспомогательные субъекты, участвующие в их создании выражают, прежде всего, эмоционально-качественные значения и не обладают в сознании носителей языка статусом эталона для характеристики одной из деталей внешнего вида субъекта референции.

Нейтральный, с аксиологической точки зрения, статус генитивных конструкций способствует тому, что в художественных текстах они часто сопровождаются определениями с субъективно-оценочными значениями: «нежный лёд руки твоей»; «печальный веер прошлых лет»; «тяжёлым панцирем презренья Я окован с головы до ног» (О.Мандельштам).

Родительный падеж существительных в составе генитивных метафорических конструкций типа лёд руки имеет значение квалифицирующего признака и в функциональном отношении сопоставим с прилагательными, а субстантивная форма выражения предопределяет возможность их употребления в позиции номинативных синтаксических односоставных структур: «Четыре огня в столовой люстре. Знамёна синего дыма» (М.Булгаков).

Генитивные конструкции сочетают в себе компактность формы с полнотой выражения содержания и поэтому являются излюбленным поэтическим способом презентации метафорических значений. В отличие от метафорической номинации и предикации, генитивные структуры характеризуют предмет чаще всего по одному из предикативных признаков. Их функциональная роль в предложении заключается не в создании новых семантических значений, а в привлечении внимания адресата речи к структурам, обладающим в сознании носителей языка ярко выраженным контрастивным значением: песчинки звёзд – бесконечность мироздания; океан мрака – пятно света; река времени – мгновение человеческой жизни; бархат кожи – грубость окружающей действительности; кандалы цепочек дверных – дом, убежище человека от невзгод внешнего мира и т.д., что придает философскую направленность и соответствует заложенному в человеческой природе стремлению к гиперболизации.

Адвербиальные метафорические конструкции с наречиями,
мотивированными формами творительного падежа существительных

В отличие от генитивных структур, метафорические конструкции с наречиями, мотивированными именами существительными в форме творительного падежа, направлены не на характеристику основного субъекта, а его действия или состояния: летит стрелой, слезы ручьём, свернулся калачиком. Предикативный признак в таких адвербиальных конструкциях может уточняться не только с объективной точки зрения (скорости, интенсивности, формы и т.д.), но и по качественным параметрам: смотрит бараном (соколом). Надо отметить, что в русском языке существует довольно распространенная группа устойчивых глагольных словосочетаний с наречиями, совпадающими с субстантивными формами творительного падежа (например, заливаться соловьём, реветь белугой, выть волком, жить отшельником, свернуться клубком, выглядеть дураком, пронестись бурей и др.), которые, даже в случае отсутствия глагола, не утрачивают в предложении смыслового предикативного значения: «Елена бурей через кухню, через темную книжную, в столовую» (М.Булгаков).

Метафорические конструкции с наречиями, мотивированными существительными в творительном падеже, в зависимости от значения глагола можно разделить на несколько групп. Первую группу составляют словосочетания с предикатами, употребляющимися в метафорическом значении: выть (волком), хлынуть (волной). Лексемы в творительном падеже раскрывает и усиливает значение метафорического глагола. Во вторую группу входят конструкции с глагольными лексемами, употребляющимися в прямом значении: жить (отшельником), реветь (белугой) и др. Метафорический статус конструкций в этом случае обусловливается формой наречия: отшельником, белугой.

Кроме того, в разговорном языке можно выделить группу устойчивых субстантивных метафорических конструкций с наречиями, мотивированными существительными в форме творительного падежа: нос картошкой (пуговкой), хвост крючком (кренделем), губы бантиком, борода лопатой, грудь колесом, ноги циркулем. Эти словосочетания образовались в результате утраты первой части именного глагольного сказуемого: нос вырос картошкой, хвост свернулся крючком, борода спускается лопатой и т. д.: «Широкая густая борода, спускавшаяся лопатой, была еще светлее головных волос» (Ф.Достоевский). Функциональное значение метафор, входящих в их состав, менее разнообразно, чем в случае эксплицитно представленных глагольных словосочетаний, и ограничивается характеристикой по форме.

Большинство адвербиальных метафорических словосочетаний обладают усилительной коннотацией, то есть указывают на повышенную степень проявления выраженного глаголом предикативного признака. Сравните: пошёл ко дну быстро – очень быстро – камнем; бродил грустный – мрачный – туча тучей. Данные конструкции по функциональному статусу примыкают к выделенным В.В.Виноградовым наречиям из «творительного усилительного: ходуном ходить, бегом бежать, есть поедом и т.п.» [Виноградов: 1986, 302]. Высшая степень интенсификации признака находит выражение в конструкциях с повторяющимися лексемами: дурак дураком (болван болваном); стоит пень пнём (дуб дубом); лежит колода колодой и т.д. Характеризующее значение, выраженное лексемой в творительном падеже, усиливается номинативным значением существительного в именительном падеже: «Иван Великий – Великовозрастная колокольня – Стоит себе еще болван болваном Который век. Его бы за границу, Чтоб доучился ... Да куда там! Стыдно!» (О.Мандельштам). В приведенных выше примерах в одном словосочетании соединяются постоянный (он болван) и временный (выглядит болваном) признаки и, следовательно, дублирование лексем является логически обоснованным. Словосочетания же типа *глупый глупец, ориентированные на выражение двух постоянных признаков, представляют собой тавтологию и не могут рассматриваться как нормативные.

На основании временного значения «творительного сказуемостного» В.В.Виноградов исключил эту категорию из состава метафор, так как, по его мнению, эта категория представляет собой «принцип необычайного словоупотребления, называния "предмета" "смысла", имеющего уже "имя", новым словом, которое может утвердиться за ним навсегда» [Виноградов: 1976, 410] [38].

Различия в семантическом значении глаголов совершенного и несовершенного вида и в значении префиксов обусловливает то, что с глаголами противоположных видовых значений употребляются разные метафорические сравнения: ползёшь черепахой – прополз ужом; летит стрелой – пролетел пулей – вылетел пробкой из бутылки; падает хлопьями – упал камнем.

Различные образные ассоциации обусловлены значением описываемых предикативных признаков, а также валентными характеристиками глагола. Словосочетания летит стрелой (пулей) указывают на скорость движения, а летит пёрышком (пухом) – на характер его протекания. Вспомогательный субъект в глагольном словосочетании должен потенциально обладать качествами, соответствующими семантике глагола. С глаголом вылететь сочетаются существительные пробкой, пулей и не сочетаются существительные перышко, пух, так как характеристики их движения не попадают в поле действия семантических характеристик глагола.

В словосочетаниях, метафорический образ которых обладает расчлененным значением, то есть не ориентирован на выражение определенного предикативного признака, употребляются преимущественно конструкции с союзом как: бегаешь, как угорелая кошка; пыхтишь, как паровоз; кудахчешь, как курица. Такие словосочетания могут выражать целый спектр предикативных значений: 'как угорелая кошка' – бесцельно, быстро, суетливо; 'как паровоз' – громко, с трудом; 'как курица' – взволнованно, бестолково. В ряде случаев употребление той или иной конструкции: с творительным падежом или с союзом как – определяется дополнительным значением, которое может приписываться предикативному признаку. Сравните: вылететь пробкой из бутылки (быстро) – вылететь, как пробка из бутылки (не только быстро, но и с громким хлопком); летит стрелой (быстро) – летит, как стрела (быстро и точно в цель).

Некоторые адвербиальные конструкции не имеют аналогов с союзом как. Например, в устойчивом словосочетании (слёзы) льются ручьём, образы ручья и слёз отождествляются исключительно по одному параметру – по интенсивности признака. Замена его сравнительным оборотом не соответствует норме, так как в этом случае сравнение происходит по целому комплексу признаков, что не соответствует семантике описываемой ситуации. Не имеют синонимичных вариантов с союзом как словосочетания хлынуть градом, свернуться калачиком, смотреть соколом и др.

Существование в языке устойчивых, близких к фразеологическим оборотам, словосочетаний с наречиями, мотивированными существительными в форме творительного падежа, предопределило использование этих конструкций в художественных текстах. Адвербиальные метафорические конструкции преобладают в лирике А.Ахматовой: «И неоплаканною тенью Я буду здесь блуждать в ночи»; «Серой белкой прыгну на ольху, Ласочкой пугливой пробегу, Лебедью тебя я стану звать»; «То змейкой, свернувшись клубком, У самого сердца колдует, То целые дни голубком На белом окошке воркует»; «Птицей прилечу Через мрак и смерть к его покою».

Адвербиальные метафоры не содержат прямого сравнения. Метафорический перенос в этом случае обладает дополнительной функцией уточнения характера протекания предикативного действия. При употреблении адвербиальных метафорических конструкций внимание концентрируется на предикативном признаке (упал камнем – упал быстро), в то время как основу сравнительных оборотов речи составляет сходство между основным и вспомогательным субъектами (упал, как камень – упал так же, как падает камень).

Метафорические конструкции с наречиями, мотивированными существительными в творительном падеже, в текстах ориентированы на характеристику одушевленных и неодушевленных предметов – в отличие от генитивных структур, которые используются преимущественно для описания объектов предметного мира. В функциональном отношении адвербиальные конструкции предназначены для описания признака действия в динамике развития этого действия, в то время как генитивные структуры указывают на статичный характер признака. Сравните: серп луны и «Луна холодеет полтиной» (Б.Пастернак). В генитивном словосочетании процесс наименования включает в себя признаковый аспект, в предложении с адвербиальными конструкциями метафорический перенос используется не для прямой характеристики предмета, а для уточнения присущего ему предикативного признака. Обратная трансформация: *Луна холодеет серпом или *полтина Луны – затруднительна. Не предназначена для трансформации в генитивную структуру адвербиальная конструкция в предложении «В черную пасть подвального хода гимназии змеёй втянулся строй» (М.Булгаков). Метафорическое употребление лексемы змея в сопоставлении с порядком построения и характером движения группы военных служит для характеристики предикативного динамического признака.

Не образуют разновидностей с существительным-метафорой в родительном падеже субстантивные метафорические конструкции типа нос картошкой, ноги циркулем, так как в них выражается постоянный, не изменяющийся во времени признак.

Если метафорический образ способен к выражению и динамического, и статического проявления признака (например, в случае, когда движение характеризуется по внешней форме его проявления), возможно параллельное существование генитивных структур и конструкций с наречиями, мотивированными существительными в творительном падеже: «Снег падает хлопьями» – Хлопья снега лежат на деревьях; «Фонари горят бусинами» (М.Булгаков) – Бусины фонарей выстроились в ряд, освещая нам дорогу; «Давно уже незнакомое чувство волной хлынуло в его душу» (Ф.Достоевский) – Волна чувств переполняла его сердце.

Метафорические конструкции с наречиями, мотивированными существительными в творительном падеже, не имеют прямого соотношения с основным субъектом метафорического переноса, но они являются важным характеризующим элементом его действий или отдельных структурных составляющих, так как способствуют формированию у адресата речи позитивных или негативных представлений о предмете сообщения. Удаленность метафорического образа от основного предмета сообщения предопределило определенную ограниченность употребления этой разновидности метафорического переноса. В разговорном языке сложилась устойчивая группа адвербиальных метафорических конструкций, которая в отличие от других синтаксических вариантов реализации метафорических значений практически не пополняется за счет вновь создаваемых структур.

Атрибутивные и адвербиально-атрибутивные метафорические конструкции

Атрибутивные и адвербиально-атрибутивные метафорические конструкции составляют наиболее продуктивную разновидность метафорических переносов, в силу того что их структура предназначена для реализации самых разнообразных оттенков метафорического значения. Среди данных метафорических структур по частотности употребления заметно выделяется группа атрибутивных словосочетаний, основу которых составляют прилагательные, предложно-падежные формы существительных и наречия, обладающие метафорическим значением: малиновый звон, деревянная походка, серебряная прядь, закат в крови (А.Блок), мёртво-бледная, ходить по-медвежьи, на душе снежно и холодно (А.Герцен).

Вторую группу атрибутивных конструкций образуют словосочетания с деепричастиями и деепричастными оборотами, обладающими метафорическим значением: «Ораторствовал здесь, знания свои выставлял, да и ушел, хвост поджав» (Ф.Достоевский). В третью группу – группу субстантивных словосочетаний – входят конструкции с причастиями и причастными оборотами: «За ним с совершенно опрокинутою и свирепою физиономией ... вошел стыдящийся Разумихин; «Вдруг, точно пронзённая, она вздрогнула» (Ф.Достоевский). Особенностью последней группы атрибутивных конструкций является то, что носитель признака указывает на реальный предмет сообщения, а лексема с атрибутивным значением используется метафорически.

Вторую разновидность метафорических структур составляют атрибутивные конструкции, в которых вспомогательный субъект представлен существительным в метафорическом значении, выступающим в функции определяемого слова, а основной субъект (объект референции) – относительным прилагательным (звёздная пыль, небесная сфера, снежный водоворот): «И над толпою голос колокольный, как утешенье вещее, звучал» (А.Ахматова); «И ветер ночи нам донес Впервые – слезы грозовые» (А.Блок). По частотности употребления атрибутивные конструкции с существительными-метафорами значительно уступают конструкциям с метафорически выраженными определениями.

Возможность реализации метафорического переноса и на уровне объекта, и на уровне его признака приводит к тому, что в случае вычленения атрибутивной метафорической конструкции из контекста ее смысл не всегда может быть установлен однозначно. То есть не всегда удается определить, какой из ее компонентов, прилагательное или существительное, употребляется в переносном значении. В Пермском университете был проведен следующий эксперимент: студентам-филологам предложили проанализировать значение фразы льётся солнечное масло. В случае, когда метафорическое словосочетание употреблялось без конкретизирующего обстоятельства на зелёные холмы, в ответах были высказаны две точки зрения: метафорическая конструкция обозначает 1) масло цвета солнца, 2) солнечные лучи [Семашко, Литвинова, 66].

Преобладание в ответах второго варианта указывает на то, что существительное в словосочетании метафоризируется в сознании субъектов восприятия в последнюю очередь – в том случае, когда иное прочтение метафорической конструкции лишено смысла или заранее предполагаются различные варианты ответа. В пользу данной схемы говорит и тот факт, что ряд атрибутивных конструкций с метафорическим прилагательным перешел в разряд устойчивых языковых единиц: снежный человек, лазурный берег (пример метонимического атрибутивного переноса), голубые мечты, золотое сердце и др. Некоторые из них потенциально обладают двумя значениями: снежный человек (человек, живущий в снегах и фигурка из снега, напоминающая человека); золотое сердце (доброе, отзывчивое сердце и изделие из золота, по форме напоминающее сердце). Второе значение, как правило, имеет в языке особые формы лексического выражения: снеговик, сердечко.

Атрибутивные конструкции с метафорическим существительным чаще всего относятся к разряду авторских словоупотреблений. При декодировании образной субстантивной символики субъекту восприятия требуются дополнительные усилия, что повышает художественную ценность и эвристическое значение использования метафоры.

В языке есть ряд прилагательных и наречий, метафорическое значение которых заложено в структуре самой лексемы. Это прежде всего прилагательные со значением повышенного эмоционального восприятия: ошеломляющий, пронзительный, поразительный, и наречия, мотивированные относительными прилагательными: по-лисьи, по-медвежьи, по-волчьи, по-братски, по-мужски. Внутренняя метафоричность свойственна также прилагательным и наречиям, предназначенным для обозначения цветовых оттеночных значений: белоснежный, винно-красный, багрово-красный, лимонно-жёлтый, небесно-голубой.

Метафорические прилагательные и наречия соотносятся, как правило, с нейтральными языковыми структурами: молочный (белый) туман; змеиный (тихий) свист, шоколадные (карие) глаза. Однако нельзя говорить о том, что их роль в предложении ограничивается исключительно стилистическими функциями, так как по сравнению с нейтральными вариантами их значение включает в себя дополнительные характеристики. Например, в предложении «Молочный, густой туман лежал над городом» (М.Булгаков) метафорическое прилагательное, кроме указания на белый цвет, содержит информацию о том, что туман был непрозрачным. В предложении «А к колосу прижатый тесно колос С змеиным свистом срезывает серп» (А.Ахматова) прилагательное змеиный имеет не только значение 'свистящий', но и содержит дополнительный аксиологически окрашенный признак 'зловещий'. С помощью относительного прилагательного шоколадный в предложении «Хорошо Верочке, – думала я, – она как кинозвезда со своими зеркальными шоколадными глазами» (Л.Петрушевская) передаются такие качества, как цветовая насыщенность, бархатистость и т.д.

При употреблении атрибутивных метафор, так же как при употреблении любых метафорических конструкций, в поле зрения говорящего присутствует положительная или отрицательная коннотация лексем, употребляемых в переносном значении. Например, прилагательное шоколадный обладает положительным статусом, а кровавый в словосочетаниях кровавая луна (О.Мандельштам), кровавая звезда (А.Блок) указывает на тревогу, напряженность, присутствующие в ситуации или в сознании субъекта речи в момент ее наблюдения. Обладающие нейтральным или положительным значением словосочетания молочный туман, дымно-сизый туман, седой туман противопоставлены словосочетанию свинцовый туман, потенциально указывающему на негативное отношение субъекта восприятия к данному образу. Разницу в оценочных значениях можно проследить, сравнивая метафорические словосочетания, предназначенные для квалификации одних и тех же объектов: золотая листва и ржавая листва; розовый закат и оловянный закат; изумрудная вода и чернильная вода; соколиный взгляд и ядовитый взгляд.

В художественном тексте атрибутивные метафоры могут приобретать идеологический статус, выступая в качестве основополагающих субъективно–авторских характеристик главных героев произведения. В этом случае их коннотативная окраска выступает на первый план, превалируя над заложенным в них нейтральным языковым значением. Так, например, при описании Алексея Александровича Каренина в романе «Анна Каренина» Л.Толстой неоднократно отмечает его тонкий голос: «Алексей Александрович ровным своим тихим тонким голосом объявил, что он имеет сообщить некоторые свои соображения по делу устройства инородцев». В качестве общепринятого эквивалента прилагательного тонкий в словосочетании тонкий голос выступает прилагательное высокий. Однако прилагательное высокий в сочетании с существительным голос дополнительно имеет значения 'звонкий', 'чистый' и в отношении Алексея Александровича вряд ли может быть употреблено. Лексема тонкий, используемая при описании мужского голоса, указывает на явно негативную характеристику, которая распространяется не только на голос, но и на его обладателя.

Стабильным положительным значением характеризуется прилагательное детский, употребляемое при описании внешности взрослого человека. Словосочетание детская улыбка неоднократно используется в тексте при описании Пьера Безухова в романе «Война и мир» и Сони Мармеладовой в «Преступлении и наказании».

Атрибутивные конструкции в предложении могут иметь аналитическую структуру и состоять из трех и более частей: час тоски беззвёздной, свинцовая рябь рек, кроваво-красный отсвет в лицах (А.Блок); лба кусочек восковой (О.Мандельштам). Употребление в составе метафоры дополнительного структурного компонента или имеет комплиментарное значение, как, например, в словосочетаниях кроваво-красный отсвет (в лицах), свинцовая рябь (рек), беззвёздная тоска, или является необходимым информационным восполнением метафорического образа: лба кусочек восковой. В последнем случае ни одна из составляющих метафорическую конструкцию лексем не может быть изъята без искажения метафорического значения. Осложненность метафорического образа дополнительными структурными элементами, локализующими его значение, встречается преимущественно в поэтических текстах. Для разговорного языка характерными являются двусоставные структуры, в основе которых лежит метафорический образ-символ, имеющий атрибутивное, атрибутивно-адвербиальное или субстантивное выражение.

Сравнительные метафорические конструкции

Сравнительные конструкции, с одной стороны, являются логически безупречными языковыми структурами, отражающими действительность без искажения фактического положения дел, а с другой стороны, составляют основу собственно метафорического переноса значений. Лингвистическая природа сравнительных оборотов определяется их неразрывной связью с предикативным признаком, а их семантическое значение заключается в характеристике предмета сообщения или его действия.

В структуре предложения сравнительные метафорические конструкции или выполняют функцию необходимого информативного восполнения, то есть являются обязательными распространителями предложения: «Все сидели, как поповны в гостях (как выражался старый князь)» (Л.Толстой), или имеют усилительное значение, то есть указывают на степень проявления эксплицитно выраженного предикативного признака: «Но как же это он подошел тихонько, как кошка, и я ничего не слышал?»; «Спит, как сурок» (Ф.Достоевский). При употреблении метафорической сравнительной конструкции в поле зрения говорящего и слушающего присутствуют одна или несколько предикативных характеристик, по которым проходит сопоставление: как поповны в гостях – чинно, жеманно, молча; как кошка – тихо, незаметно; как сурок – крепко.

Ассоциативный ряд коннотативных образов, обладающих устойчивыми предикативными характеристиками, довольно велик. Можно предположить, что любой предикативный признак потенциально обладает способностью языкового метафорического воплощения: быстро – как молния; медленно – как улитка, как черепаха; хорошо – как по маслу; выжать – как лимон; схватить крепко – как клещами; спать крепко – как сурок; прихлопнуть – как муху и т.д. Многие из метафорических сравнительных структур перешли в разряд устойчивых оборотов речи.

Соответственно, один и тот же коннотативный образ может соотноситься с различными предикативными характеристиками: белый (мягкий, легкий), как пух; тяжелый (гладкий, упал), как камень; толстый (круглый), как бочка. В художественных текстах коннотативные образы могут приобретать субъективно-авторскую интерпретацию: «Как тяжелые бочки, спокойные катятся дни» (О.Мандельштам); «Их, – она указала на барышень, завтра свожу к Иверской, а потом к Обер-Шельме заедем. Ведь небось все новое делать будете? С меня не берите, нынче рукава – вот что! Намедни княжна Ирина Васильевна молодая ко мне приехала: страх глядеть, точно два бочонка на руки надела» (Л.Толстой). В первом предложении сравнительная конструкция иллюстрирует характер движения, во втором – указывает на форму объекта референции.

Благодаря устойчивой связи, существующей между предикативным признаком и образом, обеспечивается однозначность семантической интерпретации сравнительной конструкции и восстановление ее значения даже в случае формального отсутствия предиката в составе предложения: «Земная слава, как дым» (А.Ахматова) – слава недолговечна, как дым; «Сама Верочка меня тоже поразила: маленькая, изящная, личико как яичко в гнезде темных стриженых волос» (Л.Петрушевская) – личико овальное, белое, приятное, как яичко. Разнообразие вариантов восстановления значения предикативного признака во втором предложении обусловлено нетрадиционностью образа, выбранного для сравнения. Если используемый автором образ не попадает в сферу действия устойчивых ассоциативных связей, его значение может быть дополнительно раскрыто с помощью контекстуальных средств: «Она самая улыбчивая, самая красивая. Вся такая плотная, ладная, спелая, белобрысая, не похожа на бледных питерских барышень, она – как девчонка с мызы, чухоночка, дочь молочницы» (Ю.Трифонов).

Хотя сравнения и представляют собой наиболее универсальный способ выражения метафорического переноса, преобразование метафорических конструкций в сравнительные обороты не всегда возможно. Не трансформируются в сравнительные конструкции метонимические номинативные структуры, в которых предмет обозначается по наиболее характерной для него детали внешнего вида. Нельзя преобразовать в сравнительные обороты глагольные предикативные конструкции, устойчивые фразеологические сочетания и некоторые атрибутивные конструкции типа тонкий голос.

Не всегда представляется возможным употребление используемого в сравнительном обороте коннотативного образа в номинативной функции по той причине, что отношения между основным и вспомогательным субъектами строятся на основе предикативного признака. Вспомогательный субъект, с точки зрения субъекта речи, является устойчивым выразителем свойственного основному субъекту признака или ассоциируется со степенью его проявления, с качественными характеристиками. Так, например, невозможность изменить неблагоприятный ход событий, обреченность, безысходность положения сопоставляются с чувствами, которые возникают при виде животного, которого ведут на бойню: «Алексей Александрович ... чувствовал себя бессильным. Как бык, покорно опустив голову, он ждал обуха, который, он чувствовал, был над ним поднят» (Л.Толстой). С помощью сравнительного оборота как ручей в городских лесах уточняется степень проявления признака прозрачный в предложении: «В гаю, – ответил Най-Турс голосом чистым и совершенно прозрачным, как ручей в городских лесах» (М.Булгаков).

В отличие от других метафорических переносов, в частности метафорической номинации, при сравнении не происходит поэтического отождествления основного и вспомогательного субъектов, их связь осуществляется исключительно на основе общности предикативных характеристик, обладающих врeменным или постоянным значением. В приведенных выше примерах при сравнении на основной субъект переносятся не все предикативные характеристики, свойственные вспомогательному субъекту, а лишь одна или несколько из них. Нет ничего общего между Алексеем Александровичем и быком. Они сопоставляются лишь на основании обреченности их положения в данный момент времени. К окказиональным вариантам относится сопоставление ручья и голоса. Метафорическая номинация в этом случае невозможна. Сравнение проводится на основании одной предикативной характеристики – прозрачности, которую автор стремится подчеркнуть в главном субъекте – голосе, привлекая для этого образ ручья, который традиционно ассоциируется с приписываемым субъекту признаком.

Система субстантивных универсальных носителей признаков, составляющая основу ментального восприятия действительности, является той базой, в рамках которой происходит формирование присутствующего в сознании носителей языка устойчивого ряда ассоциативных образов с заданными предикативными характеристиками. Коннотативные образы-символы при сопоставлении с субъектом референции в том или ином языковом воплощении (субстантивном, предикативном, атрибутивном) обладают ярким квалифицирующим значением и отражают субъективно-авторское восприятие действительности при презентации новых семантических структур или усиливают значение предикативного признака за счет апелляции к присутствующей в сознании носителей языка системе национальных ориентиров.

Устойчивые фразеологические сочетания

Устойчивыми называют словосочетания, имеющие структуру, зафиксированную в словарях или в сознании носителей языка. Наряду с окказиональными авторскими метафорическими словоупотреблениями фразеологические сочетания широко распространены в художественных текстах и встречаются в разных синтаксических позициях: субъекта или объекта односоставного предложения (белая ворона, слон в посудной лавке, загнанный в угол волк), предиката («Выйдя в отставку, я сожгу свои корабли» (Л.Толстой)), обстоятельства (работать через пень-колоду, мчаться на всех парах, сделать после дождичка в четверг), определения (ходит как в воду опущенный).

Субстантивные фразеологические сочетания отражают одно или несколько характеризующих значений в отличие от авторских метафорических словоупотреблений, которые потенциально могут актуализировать целый комплекс предикативных признаков. Сравните: слон (огромный размер, большой вес, толстая кожа) и слон в посудной лавке (неуклюжесть), воробей (небольшой размер, непоседливость) и стреляный воробей (опытность). Входящие в состав фразеологического сочетания зависимые лексемы не просто ограничивают сферу значений зооморфизма, но трансформируют параметры их значения. Традиционные аспекты реализации зависимых слов, указывающие на локализацию по месту в посудной лавке или на ситуативный признак стреляный, во фразеологизмах преобразуются в качественные составляющие.

В устойчивых сочетаниях в полной мере проявляется символический статус метафорических конструкций. Структурная композиция фразеологизма не всегда может быть детально обоснована и часто имеет условное значение: когда рак на горе свистнет; быть под мухой; показать кузькину мать. Тщетность попыток однозначно обосновать структуру фразеологических словосочетаний и вера в то, что подобное обоснование обязательно должно присутствовать, находят отражение в рассуждениях маленького героя рассказа Тэффи «Мелочи жизни» по поводу словосочетания когда рак на горе свистнет: «Почему-нибудь да говорят же, что коли свистнет, так все и исполнится, чего хочешь. Если бы рачий свист был только символом невозможности, то почему же не говорят "Когда слон полетит" или "Когда корова зачирикает"». В ряде случаев употребление фразеологических сочетаний с затемненным этимологическим значением сопровождается авторскими пояснениями: «Что это за кузькина мать, мы не можем объяснить читателю. У нас есть много таких присловий, которые от времени утратили смысл. Вероятно, кузькина мать была ядовитая баба, если ею стращают захудалый род» (Н.Помяловский).

Несмотря на развернутую структурную композицию, фразеологическое сочетание является знаком, правда, знаком особого рода, способным передавать информацию различного синтаксического уровня: от слова до высказывания. Уникальность фразеологических сочетаний проявляется в том, что с течением времени они практически не поддаются структурным изменениям и пользуются неизменным спросом в условиях существования развернутой системы других лексических средств, предназначенных для передачи свойственных им типовых значений. Из огромного количества возможных метафорических словосочетаний, обладающих тем или иным значением, в языке употребляется одно или несколько. Например, кроме конструкции когда рак на горе свистнет значение невозможности может быть передано словосочетанием после дождичка в четверг, и никак иначе. Варианты типа *Когда слон полетит или *Когда корова зачирикает не употребительны, хотя потенциально обладают тем же значением. Наряду с фразеологическим сочетанием показать кузькину мать в значении 'проучить', 'наказать' употребляются словосочетания показать, где раки зимуют; прописать ижицу, хотя, если задуматься, то данный ряд может быть существенно расширен.

Фразеологические сочетания не только фиксируют определенное качество или свойство, но по сравнению с нейтральными аналогами обладают стилистической направленностью, маркированностью лексических компонентов, эмотивным значением и соответственно выполняют в художественном тексте эстетическую функцию воздействия на читателя: «Ну что, мой друг, снесли оливковую ветвь? – спросила Лидия Ивановна» (Л.Толстой). Особенностью фразеологических сочетаний является также то, что в их семантику дополнительно включается положительная или отрицательная коннотация, что позволяет субъекту речи выразить свое отношение к описываемым фактам.

Фразеологические структуры, предназначенные для выражения одних и тех же значений, не всегда могут рассматриваться как абсолютные синонимы. Предикативные сочетания одного поля ягоды, два сапога пара, одним миром мазаны, указывающие на схожесть внешних или внутренних характеристик, чаще всего употребляются с негативно-пренебрежительным оттенком, в значении 'один другого не лучше': «Тут все одного поля ягоды, все бродяги, перекати-поле, люди без роду и племени, без стыда и совести, без любви и правды» (В.Горбатов); «Жадность (солдата – О. Г.) возмутила Мосея до глубины души, и он с удовольствием порешил бы и солдата вместе с вероотступником Кириллом. Два сапога – пара» (Д.Мамин-Сибиряк); «И дураки и умники – одним миром мазаны» (М.Горький). А вот соотносящиеся с ними по значению сочетания как на подбор, под стать имеют положительный статус: «Все монеты, как на подбор, были новенькие и сверкали на солнце» (А.Чехов); «За ним – опыт бетонных работ многолетний... И бригада у него сколотилась ему под стать» (Б.Полевой). Разница в значении фразеологических сочетаний проявляется не только в позитивности или негативности их семантики. Под стать имеет дополнительное значение 'подходящий'; как на подбор указывает на избранность, высокое качество предметов, одного поля ягоды определяет сферу деятельности.

Разницу в значении синонимических сочетаний не всегда можно определить однозначно. Так, например, в значении 'говорить ерунду, болтать пустяки' используются фразеологизмы городить огород; нести околесицу; пороть ахинею; чесать языком; В огороде бузина, а в Киеве дядька, которые обладают абсолютной взаимозаменяемостью. Как видно из последнего примера, некоторые значения могут быть переданы с помощью фразеологизмов, обладающих синтаксическим статусом предложения. В художественных текстах конструкции такого рода часто выступают в качестве сентенций, имеющих значение облигаторности: «А теперь, я надеюсь, Арина Власьевна ... ты позаботишься о насыщении своих дорогих гостей, потому что, тебе известно, соловья баснями кормить не следует»; «Однажды я с покойницей матушкой поссорился: она кричала, не хотела меня слушать... Я наконец сказал ей, что вы, мол, меня понять не можете, мы, мол, принадлежим к двум различным поколениям. Она ужасно обиделась, а я подумал: что делать? Пилюля горька – а проглотить ее нужно» (И.Тургенев).

Синонимия метафорических значений проявляется не только на уровне фразеологизмов. Она присуща всем метафорическим языковым структурам и определяется общими принципами когнитивной мыслительной деятельности человека и, в частности, принципами обобщения при создании и воспроизведении образных языковых структур. Активное использование фразеологических сочетаний в языке и речи во многом объясняется их принадлежностью к общенациональной системе духовных, моральных и этических ценностей, которая является традиционной основой, определяющей восприятие человеком действительности. Апелляция к традиции при решении практических вопросов всегда превалировала над любыми другими видами аргументации. В системе разговорного языка фразеологические структуры употребляются параллельно с нейтральными языковыми единицами в качестве обоснования или подтверждения высказываемых субъектом речи суждений, просьб или требований, или – в случае замещения ими той или иной синтаксической позиции – смягчают высказывание, создавая особый иносказательный колорит, позволяющий провозглашать «суровые истины».

Образные метафорические структуры в системе языка и речи

Метафора прочно утвердилась в системе языка и речи, восполнив пробелы в механизмах словообразования и интерпретации явлений действительности, несмотря на тот факт, что в течение долгого времени ей в лучшем случае отводилась второстепенная роль риторической фигуры, предназначенной для усиления психологического воздействия ораторской речи на слушателей, а в худшем случае – вовсе не оставалось места в системе языковых средств, способных, с точки зрения философии, к отражению истинных знаний об окружающем человека мире.

В настоящее время практически к каждому слову, традиционно ассоциирующемуся в сознании носителей языка с определенным предметом или явлением действительности, можно подобрать несколько метафорических синонимов, обладающих стилевыми или ситуативными различиями. Ср.: говорить – рычать (как зверь), брехать (как собака), кудахтать (как курица), шипеть (как змея), трещать (как сорока), болтать (как попугай); ошибиться – свалять дурака, сморозить глупость, обмишуриться, лопухнуться; угождать – вилять хвостом, пресмыкаться, ползать на брюхе; жить – прозябать, скрипеть, царствовать, жировать; умереть – сыграть в ящик, почить в бозе, приказать долго жить, околеть, отойти на небеса, загнуться, окочуриться. Метафорический перенос часто лежит в основе формирования структуры высказывания в целом: «Романтик сказал бы: я чувствую, что наши дороги начинают расходиться, а я просто говорю, что мы друг другу приелись» (И.Тургенев).

Причиной необычайной продуктивности метафорических переносов в языке и речи является плодотворное сочетание в их структурной организации нескольких функций. Наряду с информативной функцией, присущей любой синтаксически оформленной языковой единице, метафора обладает широким спектром прагматических возможностей: эстетических, оценочных, стилистических и экспрессивных. Полифоническая природа метафорических структур, по мнению П.Рикёра, сближает их с прозаическими произведениями : «синтез разнородного сближает рассказ и метафору. И там, и тут новое – еще не высказанное, неизвестное – возникает в языке [Рикёр, 7]. Нетрадиционная форма наименования дополнительно создает эффект парадокса и способствует привлечению внимания слушателя к предмету сообщения: «метафора употребляется для ... поражения ума» [Квинтилиан, 102 – 103]. Способность к акцентированию является особенно важным фактором в условиях письменной речи, не обладающей эмоционально-прагматическими возможностями экстралингвистических средств.

Функциональный эффект воздействия метафоры на слушателя А.Ричардс описывает следующим образом: «Свяжите человека и подойдите к нему с раскаленной докрасна кочергой; вызвав соответствующую реакцию, вы продлеваете ее так, чтобы человек осознал, что он переживает нечто» [Ричардс, 63]. Стремление оторвать субъекта от традиционных взглядов и представлений, активизировать его мыслительную деятельность, раскрыть перед ним новые горизонты ассоциативно-образного восприятия действительности – вот те факторы, которые предопределяют широкое использование метафорических переносов в системе языка и речи.

В функциональном отношении образная метафорическая структура приближена к позиции предиката. На характеризующее значение метафорического переноса указывали многие исследователи. В настоящий время это положение не вызывает сомнения. Связь между коннотативным образом и предикативным признаком имеет взаимообратимый характер: в основе метафорического переноса лежит предикативный признак, на который автор хочет обратить особое внимание путем сопоставления его с метафорическим образом – коннотатом, воплощающим в себе, с его точки зрения, данный признак в наибольшей степени. При декодировании заложенной в метафорическом образе информации субъект восприятия, используя сложившуюся в данном обществе систему традиционных представлений и данные контекста, вычленяет предикативный признак и приписывает его субъекту референции. Процесс информационного декодирования осложняется различного рода смысловыми и эмоциональными значениями, возникающими в ходе интерпретации коннотативного образа за счет подключения внеязыковых знаний субъекта восприятия: «Выступая как интерпретатор, адресат восстанавливает не только референцию сообщения, но и замысел, или цель, сообщения, в частности – интенцию говорящего, связанную с тем, чтобы вызвать эмотивную реакцию адресата» [Человеческий фактор в языке, 18].

Для успешного функционирования данной схемы необходимо присутствие в сознании носителей языка развернутой системы коннотатов, являющихся универсальными носителями предикативных признаков. Возникновение в поле языкового общественного сознания связей между различными явлениями – «свидетельство определенной филогенетической и онтогенетической зрелости» [Жоль, 11]. На ранних стадиях познания система коннотативных образов-символов использовалась как инструмент когнитивного осмысления действительности, позволяющий фиксировать и передавать в пространстве и времени информацию признакового характера, которая не соотносилась ни с какими реалиями в окружающем мире и, соответственно, не могла иметь других форм выражения. Позднее метафорический перенос стал применяться как источник эмоционального, стилистического и прагматического воздействия на адресата речи.

Устойчивость связи между коннотатом и приписываемым ему предикативным или квалифицирующим признаком обеспечивала адекватность интерпретации метафорических переносов в языке и речи и способствовала расширению сферы их применения и развития. После завершения формирования базовых ассоциативно-образных структур языка когнитивная природа метафорического переноса отошла на второй план и в интерпретации метафорического переноса стала преобладать экспрессивно-прагматическая оценка его функционального воздействия. Количество образов, потенциально предназначенных для передачи метафорического значения, существенно расширилось, сравнение стало проводиться по более сложным признакам психологического и идеологического характера. В художественных текстах получили распространение субъективно-авторские метафорические переносы, в основе которых лежат образы, не обладающие в сознании носителей языка устойчивым значением, но ориентированные на систему национальных ценностей, обеспечивающих в рамках поэтического текста положительное или отрицательное их восприятие.

Метафора представляет собой продукт когнитивной работы мысли, инструментальное средство познания и отображения окружающей человека действительности. Использование метафорического образа-символа в качестве логической модели восприятия смысловых значений, не обладающих на уровне сознания другими формами воплощения, свидетельствует о высоком потенциале развития общественного интеллекта. Человек не ограничивает себя имеющимися в его распоряжении рамками, а движется дальше в стремлении понять все многообразие окружающего его мира, все богатство существующих в нем смысловых значений.

С одной стороны, можно говорить о том, что метафора интернациональна по своей природе. Принадлежность метафорического переноса к сфере мышления предопределило существование в языках различного строя одних и тех же коннотативных образов для передачи определенной информации признакового характера. С другой стороны, метафоры представляют собой глубоко национальные по своему значению структуры, так как основу их составляет система духовных, морально-этических ценностей, вырабатываемых коллективным сознанием в процессе общественного развития. Многоплановость метафорического переноса создает возможности для анализа и интерпретации этого явления с точки зрения различных аспектов человеческой деятельности: ментальной, социальной, общественной, этнической и психологической – и, соответственно, существенно затрудняет выработку единых принципов и критериев его рассмотрения, осложняя процесс создания теории метафоры в целом.

Метафорический перенос не ограничен языковыми барьерами и может осуществляться не только на вербальном, но и на ассоциативно-образном уровне. Несмотря на то, что метафорические структуры представляют собой перспективное средство для аналитического восприятия системами искусственного интеллекта, адекватный перевод и воспроизведение метафорических значений на уровне машинного перевода являются задачей ближайшего будущего. Интерпретация устойчивых оборотов речи и традиционных метафорических переносов не представляет собой сложности и сегодня, в то время как расшифровка субъективно-авторских ассоциативно-образных связей в настоящее время может производиться исключительно на уровне человеческого сознания.

Процесс понимания метафорических конструкций осложняется структурно-синтаксическими особенностями их употребления. Использование одних и тех же образов в разных синтаксических позициях приводит к существенному преобразованию связанных с ними метафорических значений. Каждая синтаксическая позиция дает возможность преимущественного выражения тех или иных смысловых аспектов метафорического переноса. Соответственно, декодирование метафорического значения, заложенного в коннотативном образе – универсальном носителе признака, может быть адекватно проведено лишь с учетом всех обстоятельств метафорического словоупотребления не только на семантическом и контекстуальном, но и на синтаксическом уровне. В системе композиционных средств формирования метафорического переноса синтаксическая позиция является тем регистром, который регулирует порядок и очередность проявления значений, потенциально заложенных в коннотативном образе.

Широкий спектр потенциальных форм реализации метафорического переноса на разных языковых уровнях, обладающих различными функциональными и прагматическими возможностями, существенно расширяет сферу поэтического и информационного воздействия метафоры на адресата речи. Многообразие системы образных средств и форм их языковой реализации позволяет автору в каждом конкретном случае выбрать свой вариант, соответствующий контекстуальным и прагматическим задачам конкретного сообщения. С другой стороны, обилие потенциальных средств воплощения того или иного смыслового значения существенно осложняет работу исследователей, так как полный анализ метафорических структур возможен лишь с учетом всех данных, оказывающих влияние на их формирование и развитие на ментальном, психологическом, языковом и этнографическом уровнях.

Природа метафоры настолько сложна и многогранна, что невозможно с точностью определить, чья из существующих в настоящее время точек зрения может в будущем сыграть решающую роль в деле познания загадки метафорического переноса. И понадобится еще очень много времени и усилий, чтобы поставить завершающую точку в решении этого вопроса.

СПИСОК ОСНОВНЫХ ТЕРМИНОВ

Аксиология – наука об исследовании природы ценностей в философии и лингвистике.

Ассоциативная связь – устанавливаемое в процессе мышления соотношение, в результате которого предмет или явление может приобретать значение другого предмета, явления или признака.

Ассоциация – установление ассоциативной связи, соотнесение предметов или явлений на основе общности присущих им признаков, или предмета и признака на основе образных представлений о действительности.

Вербальный – выраженный с помощью языковых единиц.

Визуальный – наблюдаемый непосредственно с помощью органов зрения.

Денотат – предмет реального мира.

Знак – материальный объект (или явление), передающий закрепленную за ним информацию о предмете, явлении, событии, признаке или действии.

Имплицитный – не имеющий непосредственных лексических форм выражения, актуализирующийся с помощью контекстуальных языковых средств или на основе фоновых знаний носителей языка.

Коннотат – закреплённый в образе устойчивый квалификационный признак или совокупность признаков, которые предназначены для сравнительной субъективно-оценочной, эмоциональной или стилистической характеристики предмета (явления) через другой предмет (явление) на основе сложившихся в языке ассоциативно-предметных связей.

Коннотативный – обладающий эмотивно-оценочным и стилистическим значением.

Коннотация – присутствие в семантическом значении языковых единиц эмотивно-оценочного и стилистического компонента, в котором находит отражение отношение субъекта речи к действительности.

Менталитет – способ осуществления мышления.

Ментальность – система сложившихся взглядов, в рамках которых осуществляется активность членов данного языкового коллектива. В отличие от мышления, обладающего общечеловеческим статусом, ментальность обусловлена сложившимися в данном языковом коллективе национальными и культурными традициями.

Ментальный – относящийся к мышлению.

Метафора (метафорическая конструкция) – уподобление одного явления другому на основе семантической близости состояний, свойств, действий, характеризующих эти явления, в результате которого слова (словосочетания, предложения), предназначенные для обозначения одних объектов (ситуаций) действительности, употребляются для наименования или характеризации других объектов (ситуаций) на основании условного тождества приписываемых им предикативных признаков.

Метафорический перенос – перенос значения с одного предмета на другой.

Метафорическое преобразование действительности – описание явлений реальной действительности с помощью метафорического переноса.

Мышление – процесс отражения сознанием окружающей человека действительности, результатом которого является выявление предметно-практических связей: пространственных, временных, атрибутивных и т.д., между ее элементами.

Образ – результат отражения сознанием объекта реальной действительности. При общем понятийном содержании индивидуальное представление того или иного образа зависит от личности субъекта и от национально-культурных традиций, сложившихся в данном обществе.

Понятие – обобщение (мысленное выделение) некоторого класса предметов по их специфическим признакам.

Сигнификат (сигнификативное понятие) – понятийное содержание языкового знака, отражающее сущностные характеристики соотносящегося с ним предмета, явления или признака.

Символ – образ, обладающий идеологическим (мировоззренческим) значением, условно передающий какую-либо идею, понятие, мысль.

Сознание – высшая, свойственная человеку форма отражения объективной реальности.

Эксплицитный – выраженный непосредственно путем использования языкового знака с закрепленным за ними лексическим значением.

Явление – внешнее проявление процесса, непосредственное его отражение в чувственном восприятии.

Литература

Абульханова К.А. О субъекте психической деятельности. М., Наука, 1973, 288 с.
Августин Аврелий. Исповедь. В кн.: Августин Аврелий. Исповедь. Петр Абеляр. История моих бедствий. М., Республика, 1992, С. 8 – 222.
Ананьев Б.Г. Человек как предмет познания. Л., ЛГУ, 1968, 338 с.
Апресян Ю.Д. Избранные труды. Том I. Лексическая семантика. Синонимические средства языка. М., Восточная литература, 1995, 472 с.
Аристотель. Метафизика. В сб.: Аристотель. Собр. соч. в 4 томах. Т. 1. М., Мысль, 1975, 552 с.
Аристотель. Топика. В сб.: Аристотель. Собр. соч. в 4 томах. Т. 2. М., Мысль, 1978а, С. 349 – 531.
Аристотель. Категории. В сб.: Аристотель. Собр. соч. в 4 томах. Т. 2. М., Мысль, 1978б.
Аристотель. Риторика (Книга III). В кн.: Аристотель и античная литература. М., Наука, 1978с, С. 164 – 229.
Аристотель. Поэтика. В кн.: Аристотель. Собр. соч. в 4 томах, Т. 4. М., Мысль, 1983, С. 645 – 686.
Артемьева Е.Ю. Психология субъективной семантики. М., 1980, 127 с.
Арутюнова Н.Д. Предложение и его смысл. М., Наука, 1976, 383 с.
Арутюнова Н.Д. Синтаксические функции метафоры // Известия АН СССР, Сер. лит. и языка, 1978а, Т. 37, № 3, С. 251 – 262.
Арутюнова Н.Д. Функциональные типы языковой метафоры // Известия АН СССР, Сер. лит. и языка, 1978б, Т. 37, № 4, С. 333 – 343.
Арутюнова Н.Д. Типы языковых значений: Оценка. Событие. Факт. М., Наука, 1988, 339 с.
Арутюнова Н.Д. Метафора и дискурс. Вступительная статья к сб.: Теория метафоры, М., Прогресс, 1990, С. 5 – 32.
Арутюнова Н.Д. Язык и мир человека. М, Языки русской культуры, 1998, 895 с.
Ахманов А.С. Логические формы и их выражение в языке. В сб.: Мышление и язык, М., Политиздат, 1957, С. 166 – 212.
Ахманов А.С. Логическое учение Аристотеля // Учен записки МОПИ, Труды кафедры философии, Т. XXIV, вып.2, М., 1953, 190 с.
Ахманова О.С. Некоторые вопросы семантики в современном языкознании. В кн.: Ахманова О.С., Мельчук И.А., Падучева Е.В., Фрумкина Р.М. О точных методах исследования языка. М., 1962, 162 с.
Бердяев Н.А. Истоки и смысл русского коммунизма. М., Наука, 1990, 222 с.
Блэр М. Метафора. В сб.: Теория метафоры, М., Прогресс, 1990, С. 153 – 172.
Бодалев А.А. Восприятие и понимание человека человеком. М., МГУ, 1982, 199 с.
Болинджер Д. Истина – проблема лингвистическая. В сб.: Язык и моделирование социального взаимодействия. М., Прогресс, 1987, С. 126 – 170.
Буслаев Ф.И. Историческая грамматика русского языка. М., Учпедгиз, 1959, 625 с.
Васильев И.А., Поплужный В.Л., Тихомиров О.К. Эмоции и мышление. М., 1980, 192 с.
Веселовский А.Н. Историческая поэтика. М., Высшая школа, 1989, 407 с.
Вико Джамбаттиста. Основание новой науки об общей природе наций. Пер. и коммент. А.А.Губера. Л., Художественная литература, 1940, 619 с.
Виноградов В.В. Вопросы изучения словосочетаний // Вопросы языкознания, № 1, 1954, С. 3 – 24.
Виноградов В.В. О поэзии Анны Ахматовой. В сб.: Виноградов В.В. Поэтика русской литературы. М., Наука, 1976, С. 369 – 459.
Виноградов В.В. Русский язык (Грамматическое учение о слове). М., Высшая школа, 1986, 640 с.
Виноградов В.В. История слов. М., Толк, 1994, 1138 с.
Вольф Е.М. Функциональная семантика оценки. М., Наука, 1985, 228 с.
Выготский Л.С. Мышление и речь. В кн.: Собр. соч. в 6 томах. Т.2. Проблемы общей психологии. М., Педагогика, 1982, С. 6 – 361.
Выготский Л.С. Психология искусства. М., Лабиринт, 1997, 416 с.
Гак В.Г. Метафора: универсальное и специфическое. В сб.: Метафора в языке и тексте. М., Наука, 1988, С. 11 – 26.
Гак В.Г. Языковые преобразования. М., Языки русской культуры, 1998, 736 с.
Глазунова О.И. Стереотипы национального восприятия обобщенных сравнительных конструкций в художественном тексте // Вестник СПбГУ, 1996, сер. 2, вып. 1, С. 98 – 100.
Глазунова О.И. К вопросу о потенциально-комбинаторных особенностях наречий степени // Вестник СПбГУ, 1997, сер. 2, вып. 2, С. 39 – 48.
Глазунова О.И. Парадокс как принцип организации художественного текста // Вестник СПбГУ, 1998, сер. 2, вып. 3, С. 40 – 50.
Гоббс Т. Левиафан, или Материя, форма и власть государства церковного и гражданского. В кн.: Гоббс Т. Собр соч. в 2 томах. Т. 2, М., Мысль, 1991, 732 с.
Горский Д.П. Роль языка в познании. В сб.: Мышление и язык, М., Политиздат, 1957, С. 73 – 116.
Грегори Р.Л. Глаз и мозг, Психология зрительного восприятия. М., Прогресс, 1970, 271 с.
Гумбольдт В. Избранные труды по языкознанию. М., Прогресс, 1984, 397 с.
Гумбольдт В. Язык и философия культуры. М., Прогресс, 1985, 451 с.
Дэвидсон Д. Что означают метафоры. В сб.: Теория метафоры, М., Прогресс, 1990, С. 173 – 193.
Жолковский А.К., Мельчук И.А. К построению действующей модели "Смысл <-> Текст" // МП и ПЛ, 1969, вып.11, С. 5 – 35.
Жоль К.К. Мысль. Слово. Метафора. Проблемы семантики в философском осмыслении. Киев, Наукова Думка, 1984, 303 с.
Золотова Г.А. Коммуникативные аспекты русского синтаксиса. М., Наука, 1982, 366 с.
Ивин А.А. Основание логики оценок. М., МГУ, 1970, 230 с.
Ивин А.А. Логика, М., Знание, 1997а, 240 с.
Ивин А.А. Основы теории аргументации. М., Владос, 1997б, 352 с.
Ивлев Ю.В. Логика. М., МГУ, 1992, 270 с.
Ивлев Ю.В. Логика. М., Логос, 1997, 272 с.
Кант И. Критика чистого разума. В кн.: Кант И. Собр. соч. в 6 томах. Т. 3, М., Мысль, 1964, 799 с.
Караулов Ю.Н. Русский язык и языковая личность. М., 1987, 263 с.
Квинтилиан Двенадцать книг риторических наставлений. Пер. с лат. А.Никольский. Часть II. СПб, 1834, 519 с.
Копнин П.В. Природа суждения и формы выражения его в языке. В сб.: Мышление и язык, М., Политиздат, 1957, С. 276 – 351.
Крушевский Н. Очерк науки о языке. Казань, Типография Императорского Университета, 1883, 149 с.
Лакофф Дж., Джонсон М. Метафоры, которыми мы живем. В сб.: Язык и моделирование социального взаимодействия. М., Прогресс, 1987, С. 126 – 170.
Леви-Брюль Л. Сверхъестественное в первобытном мышлении. М., Педагогика-Пресс, 1996, 603 с.
Леви-Строс К. Структура мифов // Вопросы философии, 1970. № 7, С. 154 – 164.
Леви-Строс К. Структурная антропология. М., Наука, 1983, 536 с.
Леви-Строс К. Первобытное мышление. М., Республика, 1994, 384 с.
Леонтьев А.Н. Мышление // Вопросы философии, 1964, № 4, С. 85 – 95.
Леонтьев А.Н. Деятельность. Сознание. Личность. М., Политиздат, 1975, 304 с.
Леонтьев А.Н. Потребности, мотивы, эмоции. М., МГУ, 1971, 40 с.
Логический анализ языка: Знание и мнение. М., Наука, 1988, 125 с.
Логический анализ языка: Истина и истинность. М., Наука, 1995, 201 с.
Логический анализ языка: Культурные концепты. М., Наука, 1991, 203 с.
Логический анализ языка: Ментальные действия. М., Наука, 1993, 173 с.
Логический анализ языка: Модели действия. М., Наука, 1992, 159 с.
Логический анализ языка: Противоречивость и аномальность текста. М., Наука, 1990, 278 с.
Локк Дж. Опыт о человеческом разумении. В кн: Локк Дж. Собр. соч. в 3 томах. Т. 1, М., Мысль, 1985, 622 с.
Ломов Б.Ф. Методологические и теоретические проблемы психологии. М., Наука, 1984, 444 с.
Лотман Ю.М. Риторика // Ученые записки Тартуского университета. Вып. 515, Тарту, 1981, С. 8 – 28.
Лурия А.Р. Язык и сознание. М., МГУ, 1998, 335 с.
Мамонтов А.С. Проблемы восприятия и понимание текста (лингвистический анализ семантики номинативных единиц текста). Дисс. канд. филол. Наук. М., 1984, 24 с.
Мельчук И.А. Опыт теории лингвистических моделей "Смысл <-> Текст". Семантика. Синтаксис. М., Языки русской культуры, 1999, 345 с.
Никифорова О.И. Исследования по психологии художественного творчества. М., МГУ, 1972, 155 с.
Ницше Ф. По ту сторону добра и зла. Кн. 2, Итало-советское издательство СИРИН, 1990, 415 с.
Овсянико-Куликовский Д.Н. Язык и искусство. СПб, 1895, 24 с.
Овсянико-Куликовский Д.Н. Очерки науки о языке // Русская мысль, кн. XII, М., 1896, С. 1 – 32.
Павлович Н.В. Язык образов. Парадигмы образов в русском поэтическом языке. М., Наука, 1995, 491 с.
Павлович Н.В. Словарь поэтических образов в 2 томах. Т. 1, М., Эдиториал, 1999, 795 с.
Панов В.Г. Эмоции. Мифы. Разум. М., Высшая школа, 1992, 252 с.
Пиаже Ж. Избранные психологические труды. М., Просвещение, 1969, 569 с.
Платон. Государство. В кн.: Платон. Собр. соч. в 3 томах, Т. 3, Часть 1. М., Мысль, 1971, С. 84 – 454.
Потебня А.А. Мысль и язык. Харьков, Мирный труд, 1913, 225 с.
Потебня А.А. Из записок по русской грамматике. Т. 1 – 2. М., Учпедгиз, 1958, 536 с.
Рибо Т. Логика чувств. СПб., 1905, 148 с.
Рикёр П. Время и рассказ. Т. 1. М. – СПб, 2000, 313 с.
Ричардс А. Философия риторики. В сб.: Теория метафоры. М., Прогресс, 1990, С. 44 – 67.
Рубинштейн С.Л. К психологии речи // Ученые записки ЛГПИ им. Герцена, 1941, Т. XXXV, С. 6 – 20.
Рубинштейн С.Л. Основы общей психологии. М., Госучпедгиз РСФСР, 1946, 704 с.
Рубинштейн С.Л. Бытие и сознание (О месте психического во всеобщей связи явлений материального мира). М., АН СССР, 1957, 328 с.
Рубинштейн С.Л. Избранные философско-психологические труды (Основы онтологии, логики и психологии). М., Наука, 1997, 463 с.
Русалова М.Н. Экспериментальное исследование эмоциональных реакций человека. М., 1979, 171 с.
Серрюс Ш. Опыт исследования значения логики. М., Иностранная литература, 1948, 228 с.
Сеченов И.М. Избранные философские и психологические произведения. М., ОГИЗ, 1947, 648 с.
Симашко Т.В., Литвинова М.Н. Как образуется метафора. Пермь, Издательство Пермского университета, 1993, 216 с.
Симонов П.В. Эмоциональный мозг. М., 1981, 215 с.
Скляревская Г.Н. Метафора в системе языка. СПб, Наука, 1993, 151 с.
Скляревская Г.Н. Категория оценки: основные понятия, термины, функции (на материале русского языка). В сб.: Оценка в современном русском языке // Studia Slavica Finlandensia. Tomus XIV, Helsinki, 1997, 166 – 184.
Соловьев В.С. Стихотворения. Эстетика. Литературная критика. М., 1990, 573 с.
Спенсер Г. Основы социологии. Т. 1 – 2. СПб., И.И.Билибин, 1876 – 1877, 900 с.
Спиркин А.Г. Происхождение языка и его роль в формировании мышления. В сб.: Мышление и язык. М., Политиздат, 1957, С. 3 – 72.
Сумарокова Л.Н. Философские основания сопоставления языковых и логических структур // Логический анализ естественного языка. Вильнюс, 1982, С. 133 – 137.
Телия В.Н. Вторичная номинация и ее виды. В сб.: Языковая номинация. Виды наименований. М., Наука, 1977, С. 129 – 221.
Телия В.Н. Типы языковых значений. Связанное значение слова в языке. М., Наука, 1981, 269 с.
Телия В.Н. Коннотативный аспект семантики номинативных единиц. М., Наука, 1986, 143 с.
Тождество и подобие. Сравнение и идентификация. М., Наука, 1990, 225 с.
Тульвисте П. Культурно-историческое развитие вербального мышления (психологические исследования). Таллин, Валгус, 1988, 342 с.
Уфимцева А.А. Лексическое значение. М., Наука, 1986, 240 с.
Фейхтвангер Л. Собр. соч. в 6 томах. Т. 6, Кн. 1. М., Художественная литература, 1990, 767 с.
Фортунатов Ф.Ф. Избранные труды. Т. I. М., Учпедгиз, 1956, 450 с.
Фрумкина Р.М. Концепт, категория, прототип. В сб.: Лингвистическая и экстралингвистическая семантика. М., 1992, С. 28 – 43.
Хомская Е.Д., Батова Н.Я. Мозг и эмоции. М., МГУ, 1992, 180 с.
Цицерон. Об ораторе. В кн. Цицерон М.Т. Три трактата об ораторском искусстве. М., Ладомир, 1994, С. 75 – 252.
Чейф У. Л. Значение и структура языка. М., Прогресс, 1975, 432 с.
Человеческий фактор в языке. Языковые механизмы экспрессивности. М, Наука, 1991, 339 с.
Шведова Н.Ю. О соотношении грамматической и семантической структуры предложения // Славянское языкознание. Международный съезд славистов. М., 1973, С. 458 – 483.
Шрамм А.Н. Очерки по семантике качественных прилагательных (на материале современного русского языка). Л., ЛГУ, 1979, 134 с.
Шилков Ю.М. Гносеологические основы мыслительной деятельности. СПб., Издательство СПбГУ, 1992, 183 с.
Шмелев А.Д. Суждения о вымышленном мире: референция, вымышленность, прагматика. В сб.: Логический анализ языка. Истина и истинность в культуре и языке. М., Наука, 1995, С. 115 – 122.
Щерба Л.В. О диффузных звуках. В сб.: Академику Н.Я.Марру. XLV (Юбил. сборник). М.– Л., 1935, С. 451 – 453.
Austin J.L., How to do things with words, Oxford, 1962, 168 p.
Austin J.L., Performative-Constativeв. В сб.: Philosophy and ordinary language, ed. by Ch.E.Caton, Univ. of Illinois Press, 1963, 22 – 54.
Bally Ch., Syntaxe de la modalite explicite. В сб.: Cahiers F. de Saussure, 1942, № 2, Geneva, En Commission chez GEORG & C, 3 – 13.
Bachelard G., The Poetics of Space. New York, The Orion Press, 1964, 241 p.
Bergmann G., Logic and Reality. Madison, University of Wisconsin Press, 1964, 355 p.
Black M., Models and Metaphors (Studies in language and philosophy). Ithaca, New York, Cornell Univ. Press, 1962, 267 p.
Black M., Language and Reality. В сб.: The Linguistic Turn: Recent Essays in Philosophical Method. Ed. by Rorty R., Chicago, University of Chicago Press, 1967, 331 – 339.
Cassirer E., Language and Myth. New York & London, Harper & Brothers, Dover, 1946, 103 p.
Chomsky N., Syntactic Structures. 5th printing, 1965, Mouton, The Hague, Paris, 1965, 118 p.
Chomsky N., Topics in the Theory of generative Grammar, 2nd printing, 1969, Mouton, The Hague, Paris, 95 p.
Cooper D., Metaphor. Aristotelian Society, vol.5, Oxford, Basil Blackwell, 1986, 282 p.
Davidson D., What Metaphors Mean. В сб.: Pragmatics. Edited by Steven Davis, Oxford Univ. Press, New York, Oxford, 1991, 495 – 506
Durkheim E., Les Formes elementaires de la vie religieuse. 4th ed., Paris, Presses Universitaires de France, 1960, 647 p.
Edie M., Was Merleau-Ponty a Structuralist? // Semiotica, vol. 4, 1971, 297 – 323.
Fiumara G.C., The Metaphoric Process (connection between language and life). London & New York, Routledge, 1995, 196 p.
Frege G., Collection Papers on Mathematics, Logic, and Philosophy. Ed. by B.McGuinness, trans. by M.Black and Others, Basil Blackwell, 1984, 412 p.
Frege G., On Concept and Object. В кн.: Translation from the Philosopical Writings of Gottlob Frege. Ed. by Peter Geach and Max Black, Basil Blackwell, Oxford, 1980а, 42 – 55.
Frege G., Function and Concept. В кн.: Translation from the Philosopical Writings of Gottlob Frege. Ed. by Peter Geach and Max Black, Basil Blackwell, Oxford, 1980б, 21 – 41.
Frege G., On Sense and Meaning. В кн. Translation from the Philosophical Writings of Gottlob Frege. Edited by Peter Geach and Max Black, Basil Blackwell, Oxford, 1980в, 56 – 78.
Gadamer H.-G., Truth and Method. New York, Seabury Press, 1975, 551 p.
Gibbs R.W., The Poetics of Mind. Cambridge, Cambridge Univ. Press, 1994, 527 p.
Goodman N., Language of Art, Indianapolis, Ind., 1968, 277 p.
Grice P., Studies in the Way of Words. Harvard University Press, Cambridge, Massachusetts, London, England, 1989, 394 p.
Grice H.P., Logic and Conversation. В сб.: Pragmatics. Ed. by Steven Davis, New York – Oxford, Oxford University Press, 1991, 305 – 315.
Hobbs J., Metaphor, metaphor schemata, and selective inferencing // Technical Note № 204, SRI International, Cambridge Computer Science Research, Menlo Park, California, 1979.
Husserl E., Logical Investigations. Trans. J.N.Findlay, 2 vols., London, Routledge & Kegan Paul, New York, The Humanities Press, 1970, 877 p.
Jaynes J., The Origin of Consciousness in the Breakdown of the Bicameral Mind. Boston, Houghton Mifflin Co, 1976, 467 p.
Karnap R., Introduction to Semantics and Formalization of Logic. Cambridge, Harvard University Press, 1942, 259 p.
Kats J., Postal P., An Integrated Theory of Linguistic descriptions. Research mono graph № 26, The M.I.T. Press, Cambridge, Massachusetts, 1964, 178 p.
Kittay E. F., Metaphor: Its Cognitive Force and Linguistic Structure. Oxford, Clarendon Press, 1987, 358 p.
Kovecses Z., The Language of Love, Lewisburg, PA: Bucknell University Press, 1988.
Krause A., The Tlingit Indians. Transl. by E. Gunter, Seattle, Published for the American Ethnological Society by the University of Washington Press, 1956, 309 p.
Lakoff G. & Johnson M., Metaphors We Live by. The Uviversity of Chicago Press, Chicago and London, 1980, 242 p.
Lakoff G., The invariance Hypothesis: Is Abstract reason based on image-schemas? // Cognitive Linguistic, 1990, № 1, 39 – 74.
Levin S.R., Metaphoric Worlds (Conception of a Romantic Nature), New Haven and London, Yale University Press, 1988, 251 p.
Levi-Straus С., Introduction. In Sociologie et Antropologie de Marcel Mauss, Paris, PUE, 1983, IX – LII.
MacCormac E.R., Metaphor and Myth in Science and Religion, Durham, North Carolina, Duke University Press, 1976, 167 p.
Man (Paul de Man), The Epistemology of Metaphor. В сб.: On Metaphor. Ed. by Sheldon Sacks, The Univ. of Chicago Press, Chicago and London, 1978, 1 – 28.
Merleau-Ponty M., The Prose of the World. Trans. J.O'Nail, Evanston, Northwestern University Press, 1973, 154 p.
Morris Ch., Foundations of the Theory of Signs // International Encyclopedia of Unified Science, Vol.1, № 2, Chicago, University of Chicago Press, 1938, 59 p.
Morris Ch., Writings on the General Theory of Signs, Mouton, the Hague-Paris,
1971, 486 p.
Morris Ch., Signs, Language and Behavior, New York, G.Braziller, 1946, 365 p.
Nietzsche F., On truth and lies in the nonmoral sense. В сб.: Philosophy and Truth: Selections from Nietzsche's Notebooks of the early 1870s, Atlantic Hyland, N.J.: Humanities Press, 1979, 79 – 97.
Piaget J., Structuralism. Trans. by Ch.Mascher, New York, Basic Books, 1970, 153 p.
Peirce Ch., Pragmatism and Pragmaticism. В сб.: The Collected Papers of Charles Sanders Peirce. Ed. by Ch.Hartshorne and P.Weiss, 7 vols. Vol. 5, Cambridge, Harvard University Press, 1934, 455 p.
Porzig W., Wesenhafte Bedeutungsbeziehungen // Beitrage zur Geschichte der deutschen Sprache und Literatur. 1934, № 58, 70 – 97.
Reddy M., The Conduit Metaphor. In: Ortony A. (Ed.), Metaphor and Thought. Cambridge, Cambridge University Press, 1979, 284 – 324.
Richards I.A., The Philosophy of Rhetoric, New York, Oxford Univ. Press, 1936, 138 p.
Ricoeur P., Freud and Philosophy. Trans. by Denis Savage, New Haven and London, Yale University Press, 1970, 573 p.
Ricoeur P., The Rule of Metaphor: Multy-Disciplinary Studies of the Creation of Meaning in Language. Transl. Robert Czerny, Toronto, University of Toronto Press, 1977, 384 p.
Rorty R., Philosophy and the Mirror of Nature. Princeton, Princeton University Press,1980, 401 p.
Russell B., The Philosophy of Logical Atomism. В сб.: Russell B., Logic and Knowledge. Essays 1901 – 1950. Ed. by R.C.Marsh, Capricorn Books, G.P.Putnam's Sons, New York, 1971а, 175 – 282.
Russell B., Relations of Universals and Particulars. В сб.: Rassell B., Logic and Knowledge. Essays 1901-1950, Ed. by Robert C. Marsh, Capricorn Books, New York, 1971б, 103 – 124.
Russell B., On Proposition: What they are and how they mean. В сб.: Russell B., Logic and Knowledge. Essays 1901-1950, Ed. by Robert C. Marsh, Capricorn Books, New York, 1971в, 283 – 320.
Saussure F., Course in General Linguistics. Edit. by Ch.Bally and A.Reidlinger. trans. by W.Baskin, 1959, 240 p.
Searle J. R., What is a Speech Act? В сб.: Pragmatics. Ed. by Steven Davis, New York – Oxford, Oxford University Press, 1991a, 254 – 264.
Serle J.R., Metaphor. В сб.: Pragmatics. Edited by Steven Davis, Oxford University Press, New York, Oxford, 1991б, 519 – 539.
Speech Act Theory and Pragmatics. Ed by J.R.Searle, F.Kiefer and Manfred Bierwisch. D.Reidel Publishing Company, Dordrecht: Holland; Boston: USA; London: England, 317 p.
Steiner G., After Babel: Aspects of Language and Translation. Oxford, Oxford University Press, 1975, 507 p.
Strongman K., Pussel P., Salience of emotion in recall // Bulletin psychonomic Society, 1986, Vol. 24, №1, p. 25 – 27.
Talmy L., Force dynamics in Language and cognition // Cognitive Science, 1988, № 12, 49 – 100.
The Linguistic Turn: Recent Essays in Philosophical Method. Ed. by Rorty R., Chicago, University of Chicago Press, 1967, 393 p.
Tilley C., Metaphor and Material Culture. Oxford Malden, Mass Blackwell Publishers, 1999, 298 p.
Turner M., Death is a mother of beauty, Chicago, University of Chicago Press, 1987.
Turner M., Reading Minds: The study of English in the age of cognitive Science, Princton, NJ, Princton University Press, 1991.
Vendler Z., Say what you think. В сб.: Studies in thought and language. Ed. by L.Cowan. The University of Arizona Press, Tucson, Arizona, 1970, 79 – 98.
Wierzbicka A., Lingua Mentalis. The Semantics of Natural Language, Sydney, New York, Academic Press, 1980, 367 p.
Wierzbicka A., Lexicography and conceptual analysis. Ann Arbor, 1985, 368 p.
Wittgenstein L., Philosophical Investigation. Trans. by G.E.M. Anscombe, The Macmillan Company, New York, 1953, 232 p.
Wittgenstein L., Philosophisсhe Untersuchungen. Frankfurt, Suhrkamp Verlag, 1971, 267 p.
Wittgenstein L., Philosophical Grammar. Ed. by R.Rheels, trans. by A.Kenny, Univ. of California Press, Berkeley and Los Angeles

Примечания

[1] Сравните, например: «Абстрактное мышление неразрывно связано с языком» [Ивлев:1992, 14]; «Суждение как форма мысли существует и развивается только в форме языка. Формой существования суждения является предложение» [Копнин, 322].

[2] Об эмоциях как форме невербальной коммуникации см., например, работы: [Русалова]; [Артемьева]; [Васильев, Поплужный, Тихомиров]; [Симонов]; [Хомская, Батова].

[3] Пример, на основе которого строятся наши дальнейшие рассуждения, взят из работы [Панов, 113].

[4] Об объектах, методах исследования и задачах психологии см.: [Рубинштейн: 1957; Ананьев; Абульханова; Бодалев].

[5] Сравните: «Пока не существует убедительного ответа на вопрос … о том, насколько полно известные в логике структуры представляют реальную структуру человеческой мысли» [Сумарокова, 134].

[6] Суждение – лингвистически оформленная законченная мысль, в которой что-то утверждается или отрицается относительно предметов действительности.

[7] Cм., например, G.Frege «On sense and meaning», 1980b, p. 69. Первое издание относится к 1892 году.

[8] Рассмаривая предложение «Глокая куздра штеко будланула бокрёнка», Л.В.Щерба предположил, что не только синтаксическая конфигурация, но и морфологическая структура слова обладает смыслом.

[9] См. об этом: [Логический анализ языка: Знание и мнение], [Логический анализ языка: Проблемы интенсиональных и прагматических концептов], [Логический анализ языка: Противоречивость и аномальность текста], [Тождество и подобие, сравнение и идентификация], [Логический анализ языка: Культурные концепты], [Логический анализ языка: Модели действия], [Логический анализ языка: Ментальные действия], [Логический анализ языка: Язык речевых действий], [Логический анализ языка: Истина и истинность в культуре и языке].

[10] Примеры взяты из работы Дж.Остина.

[11] Сравните: «Многое в языке служит цели восприятия информации слушающим, например выделение части предложения с помощью ударения или порядка слов. Здесь уместно вспомнить слова типа 'все еще' и 'уже'. Используя предложение "Альфред все еще не приехал", мы фактически говорим "Альфред не приехал", но в то же время намекаем – только намекаем, – что приезда Альфреда ждут» [Frege: 1984, 357].

[12] Пример взят из работы П.Грайса.

[13] Первая публикация статьи относится к 1968 году.

[14] Работа относится к 1904 году. См. также [Pierce, 412].

[15] См. также [Rorty].

[16] См. также: [Edie; Merleau-Ponty; Gadamer].

[17] В референциальном плане глагол значительно уступает единицам субстантивного плана, так как не имеет соотношения с отвлеченным независимым аналогом на уровне сознания. В этой связи стоит отметить иерархический диссонанс, существующий между категориями ментального уровня и их языковой реализацией. Если по сути, на уровне мышления, наше восприятие действительности предметно, то в техническом отношении основу языковых структур составляет глагол. «Способность комбинировать элементы в единый комплекс – основная характеристика того, что я называю глаголы [Russell: 1971б, 108]. Субстантивный характер нашего мышления сочетается с вербоцентрическим характером синтаксического построения предложения, отражающего это мышление на уровне функционирования языковых единиц.

[18] Б.Рассел допускает такую возможность: «Что делает пятно белого цвета определенным (в то время как белизна является абстрактным понятием) – это тот факт, что определенное пятно не может быть в двух местах одновременно, в то время как белизна (если она вообще существует) существует везде, где есть белые вещи» [Russell: 1971б, 121].

[19] См., например: «Словарь русского языка», М., «Русский язык», 1981, Т. I, С. 78; Т. IV, С. 667.

[20] Сравните: «Всякая вещь воспринимается как предмет, существенные свойства которого фиксированы в слове, ее обозначающем. … Само слово при этом сплошь и рядом маскируется (пользуясь выражением И.П.Павлова) и как таковое особо не осознается: его смысловое содержание включается в восприятие предмета как его компонент и осознается как смысловое содержание самого предмета, а не как содержание слова. Восприятие в результате взаимодействия второй и первой сигнальных систем вбирает в себя смысловое содержание слова, сбрасывая форму и функцию слова как особого языкового образования. Чувственное содержание образа становится носителем смыслового содержания [Рубинштейн: 1997, 60].

[21] Сравните: «Нет пропасти между логикой религиозного мышления и логикой научного мышления. И та и другая построены из тех же самых сущностных элементов, но в неравной степени и по-разному развитых. Что выступает особенно характерным для первой – это естественная склонность как к неумеренным сближениям, так и резким противопоставлениям… Ей неизвестны мера и нюансы, она берет крайности» [Леви-Строс: 1994, 102].

[22] Приписывая образу собаки единственный ассоциативный признак, мы имеем в виду субъектные позиции метафоры. Если ассоциативный образ входит в состав фразеологических сочетаний, выполняющих другие синтаксические функции, его значение может варьироваться: «Собака как "домашнее животное, родственное волку", сохраняет свою сущность. Но человек может отмечать ее различные качества (доброта, преданность, злость, грубый лай, неприхотливость и т.д.), назначения (охота, охрана и др.). Любое из этих качеств или отношений может актуализироваться в конкретных ситуациях. Оно может символизироваться в различных употреблениях ... особенно в переносных и фразеологически связанных употреблениях ... с собаками не сыщешь (актуализируется сема, символизирующая охотничьи достоинства), собачья преданность; погода такая, что хозяин собаку не выпустит (обращение хозяина с животным) и т. п.» [Гак: 1998, 238].

[23] Об особенностях сочетаемости наречий см. подробнее: [Глазунова, 1997].

[24] О парадоксе см. подробнее: [ Глазунова, 1998].

[25] Данные конструкции обозначаются по-разному: авторская метафора (В.Г.Гак); индивидуальная метафора (Ю.Д.Апресян); художественная метафора (Г.Н.Скляревская); речевая метафора (В.Н.Телия).

[26] Об особенностях сочетаемости наречий ‘достаточно’ и ’слишком’ см. подробнее: [Глазунова: 1997].

[27] На дихотомичность восприятия языковых значений указывал еще Аристотель: «У качества бывает и противоположность; так, справедливость противоположна несправедливости, белизна – черноте, и все остальное таким же образом» [Аристотель: 1978б, 77].

[28] Сравните: «Метафора – это постоянный рассадник алогичного в языке» [Арутюнова: 1998, 367].

[29] См.: [Леви-Брюль], [Леви-Строс: 1970], [Леви-Строс: 1983]; [Леви-Строс: 1994], [Durkheim], [Cassirer], [MacCormac], [Jaynes], [Gibbs], [Tilley].

[30] Впервые статья была опубликована в сборнике «On Metaphor», Edited. by Sheldon Sacks, The University of Chicago Press, Chicago and London, 1978, p. 29 – 45.

[31] Впервые статья была опубликована в сборнике «Metaphor and Thought», Edited. by A.Ortony, Cambridge University Press, Cambridge, 1982, p. 92 – 123.

[32] Сравните приведенные в работе [Kovecses] представления о любви, как о «природной стихии» ('natural force'), о «волшебстве» ('magic'), о «союзе» ('unity'), являющиеся лишь частью десятка возможных вариантов интерпретации этого чувства.

[33] См., например: [Reddy], [Talmy], [Turner, 1987, 1991], [Kovecses].

[34] См. раздел «Функциональное значение коннотативного образа в составе метафорической конструкции».

[35] Сравните: «Троп не является украшением, принадлежащим лишь сфере выражения … а является механизмом построения некоего в пределах одного языка конструируемого содержания» [Лотман, 17 – 18].

[36] См. также [Арутюнова: 1990, 11].

[37] Положительная или отрицательная коннотация генитивных метафор типа: лепешки лиц, венец волос, бриллианты росы, лик месяца, кандалы цепочек дверных, – обеспечивается за счет внутренней эмоциональной окрашенности образующих их лексем.

[38] О несоответствии «творительного послесвязочного» значению устойчивости выраженного метафорически признака см. также: [Арутюнова: 1978а, 258].