Вяч. Вс. Иванов

ЛИНГВИСТИКА ТРЕТЬЕГО ТЫСЯЧЕЛЕТИЯ: ВОПРОСЫ К БУДУЩЕМУ. I (главы 1-10)

(М., 2004. - 208 с.)

0.1. Вместо предисловия

Предварительный сокращенный вариант предлагаемого сочинения был написан по предложению Г. Берестнева (в прошлом - моего аспиранта, потом успешного докторанта) для издававшегося им в Калининграде сборника статей. Когда черновой набросок был закончен, я показал его нескольким друзьям - Т. М. Николаевой, Е. В. Падучевой, Т. В. Цивьян, А. А. Зализняку, В. Н. Топорову. У них возникла мысль превратить статью в небольшую книгу. Согласившись с этим предложением, я стал дорабатывать текст, добавляя иллюстрации и уточняя некоторые из излагаемых мыслей.
Переходя к обряду выражения благодарностей, в данном случае совсем не формальному, я хотел бы вовлечь в него не только всех выше названных, помогавших мне своими доброжелательными откликами на этот текст, но и гораздо более широкий круг моих коллег по наукам, изучающим человека. Большинство идей, развитию которых посвящена эта книга, стали предметом обсуждения в тот период «бури и натиска», который лингвистика, а с ней вместе и другие вновь возникавшие дисциплины семиотического цикла, переживала в России в 1960-1970-х гг. Возможно, что уже в начале 1950-х гг. самая способная гуманитарная молодежь (многим из которой мне посчастливилось читать лекции, хотя разница в возрасте между нами была небольшой) выбирала как поле приложения своих способностей языкознание потому, что из всех наук о человеке оно обладало наиболее строгими методами и вмешательство правящей идеологии здесь после смерти Сталина становилось минимальным. Приезжие ученые, которым довелось участвовать в лингвистических и семиотических обсуждениях тех лет в Москве, Ленинграде и (несколько позднее) в Тарту, дивились на это интеллектуальное богатство, не уставая твердить, что ничего подобного тогда не было ни в одной другой стране. Постоянное общение с блестящими представителями этого лингвистического поколения, занятого возникавшими впервые проблемами, на всю жизнь дало неисчерпаемый запас новых точек зрения и оригинальных вопросов, которые я пробую развить и продолжить в этой книжке. Я не повторяю того, что уже тогда было выяснено, а хочу заглянуть в еще неразведанные области, куда ведут начатые тогда поиски. Все основные постулаты лингвистики с точки зрения этих наших только вступавших в нее ниспровергателей подлежали пересмотру. Но в то же время они всерьез занимались сделанным раньше в разных областях языкознания и хорошо знали наиболее существенное из затевавшегося в духе их занятий в это время за рубежом. Их привлекали и открывавшиеся возможности приложений математики, а также и применение экспериментальных методов, подсказанных смежными науками (как, в частности, развивавшейся в те годы нейропсихологией). Начинавшееся плодотворное сравнение естественного языка с искусственными логическими и введение в лингвистику математически строгих рассуждений объединяло это новое поколение лингвистов в нашей стране с их сверстниками (а отчасти и с такими редкими предшественниками, как Ельмслев и Рейхенбах) в Америке и западноевропейских странах. На первый план выдвинулось изучение метаязыка лингвистики [1], сопоставление разных возможных лингвистических моделей, структуры порождающих и анализирующих правил и их объяснительной силы. Со временем можно предположить вероятность выделения этого рода занятий в особую область, в такой же мере обособленную от остальных частей языкознания, в какой математическая логика отлична от собственно математики. Но, продолжая это сравнение, можно надеяться и на пользу, которую исследование оснований лингвистики может принести конкретным исследованиям. Формальные методы описания естественных языков (вскоре пригодившиеся и для разных языков программирования) уже привели к более строгой постановке новых и переформулировке старых собственно лингвистических задач [2].
Накопленный в лингвистике (не только в описываемый период, но и гораздо раньше на протяжении тысячелетий) запас идей и методов, сближающих ее с другими точными науками [3], может представить интерес и для смежных дисциплин. Сейчас во всем мире гуманитарные науки переживают глубокий кризис. Хотя теоретически многими осознается, что, вслед за биологией и отчасти опираясь на ее опыт, науки о человеке начнут сближение с основными областями точного знания, тем не менее движение в этом направлении к концу завершившегося века замедлилось. Набор представлений, сформировавшихся во время создания теории информации и всего нового комплекса знаний, называвшихся (в широком смысле) кибернетикой (которая долго служила для нас и защитой от обвинений в противоречии официальной идеологии), обновлялся лишь в незначительной степени. За редкими исключениями (такими, как грамматика Панини) богатое наследие формальной лингвистики предшествующих эпох и направлений структурализма, отличных от нескольких последующих, излишне популярных (как порождающая грамматика), и других течений, объединяемых иногда понятием функциональных, полузабыто. В мире до сих пор недостаточно знают и многие существенные итоги русских работ 1950-1990-х гг. по дешифровочному и формальному подходу к языку, которые отчасти шли в направлении, близком к порождающей семантике и сходным течениям, но привели к значительно более содержательным результатам [4].
В особенности обидно то, что занимающиеся формальной лингвистикой за редкими исключениями почти не знают давно достигнутых выводов исторического языкознания, которые могли бы при должном рассмотрении пролить свет на структуру языка в целом. Вместе с тем в традиционно хорошо изученных областях сравнительно-исторического исследования языков заметно ослабление творческого импульса, сказывающееся в недооценке установления макросемей, которое (за вычетом замечательных работ покойного Гринберга, в Америке совершенно изолированного) велось главным образом русскими учеными (в том числе и уехавшими на Запад). Хотя лингвистика приближается к возможностям соединения синхронного описания с диахроническим, напоминающим осуществляемое в таких естественных науках, как астрофизика и молекулярная биология, эти вероятные пути, сулящие новые достижения в понимании самых ранних периодов истории современного человечества, привлекают пока лишь немногих смельчаков. Впереди маячит пока еше недостигнутый синтез описательной и исторической лингвистики, математически строгих методов и синхронного детального описания, учитывающего и экспериментальные результаты, получаемые на стыке с нейропсихологией, а также и некоторыми другими смежными науками.
В заметках, собранных в этой книжке, я пробую понять, в каком направлении могли бы пойти исследования близкого и более далекого будущего, чтобы приблизиться к реализации этих заманчивых возможностей.
При этом из разных насущных задач лингвистики самой неотложной представляется срочное описание всех тех тысяч исчезающих языков, гибель которых предполагается в самом близком будущем (см. подробнее о таком прогнозе в разделе 11 этой книжки). Кажется неосуществимой (хотя и желательной теоретически) цель частичного замедления процесса их умирания. Только для сравнительно небольшого числа сохраняющихся в немногочисленных коллективах языков представляется еще возможным создание таких «тепличных» условий, благодаря которым они могли бы еще некоторое время оставаться объектом лингвистического описания. Во всех других случаях можно ожидать скорой потери редко употребляемых языков, составляющих сейчас основную массу языков человечества. Безусловно их бесследное исчезновение стало бы большой потерей и для общего языкознания, и для сравнительно-исторического исследования семей и макросемей языков (которое в конечном счете позволило бы сопоставить языковедческие выводы с биологическими, антропологическими, археологическими и привело бы к революции в понимании прошлого). Но кроме того с уходом еще неизведанных грамматических и лексических способов описания мира, отличных от общераспространенных, уменьшается потенциальное разнообразие этих сторон духовной деятельности (одним из наглядных примеров могло бы быть исследование познавательной разницы между рассмотренными ниже в разделе 6 языками, когнитивные возможности которых, как во многих исчезающих американских индейских например, ирокезских, связываются главным образом с глаголами и глагольными конструкциями, в том числе инкорпорирующими полисинтетическими, и получившим развитие в языках науки преимушественно именным способом введения основных понятий). Долг лингвистов - по мере сил помешать катастрофе, сопоставимой с экологической.

0.2. Вступление

Хотя научное языкознание, достаточно cтрогая система которого была представлена уже у Панини [5], существует более 3 тысяч лет, главные его проблемы только еще начинают формулироваться. Их подробное обсуждение, а по возможности и решение откладывается на наступившее столетие, а быть может, и на все тысячелетие. Ниже перечислены лишь некоторые из них. Чтобы сделать понятнее, что имеется в виду, в последующем изложении каждый из рассматриваемых вопросов иллюстрируется поясняющими примерами, почерпнутыми из моего собственного лингвистического опыта (в том числе и из многих начатых, но еще не завершенных или не напечатанных работ). Предсказание будущего науки основывается отчасти и на воспоминаниях о прошлом, намеренно субъективных. Поэтому жанр книжки местами клонится к научной автобиографии на манер Шухардта [6].
Я начинаю с «внутренней лингвистики» в смысле Соссюра. Группа первых шести вопросов касается членений речи и соотношений между единицами языка разных уровней, следующие 4 вопросa относятся к лексической и грамматической семантике и к тексту в целом. Затем я перехожу к внешней лингвистике. В этих главках (11-16) ставятся проблемы исторической и социальной лингвистики, в 17-20-й я затрагиваю вопросы аффективного и поэтического языка, в последнем разделе (21) говорю о методах будущего научного исследования в целом. В XX веке язык стал основной темой размышлений не только у таких философов, как Витгенштейн [7], и физиков, как Бор, занимавшихся ролью языка в человеческом познании, в том числе и научном. Тема языка становится главной и для использующих его и взаимодействующих с ним писателей, что выражено, например, в статьях О. Мандельштама и Т. С. Элиота и в нобелевской лекции Иосифа Бродского. Поэтому, говоря о возможном будущем науки о языке, мы касаемся и важнейших составляющих частей современной культуры и ее вероятных продолжений в следующих за нами поколениях. Если Вселенная в целом осознается и описывается нашим разумом, возникновение которого возможно благодаря ее изначальному устройству согласно антропному принципу, то само это описание невозможно без естественного языка и его искусственных аналогов. В этом смысле язык необходим для разумного осознания Вселенной, а его осознание становится одной из главных задач науки в целом.
Если человек отличается не только наличием у него рассудочной деятельности (которая в своих простых формах обнаруживается и у животных), но и неизвестной ни у кого кроме него способностью помыслить о собственном мышлении, то сходным образом можно охарактеризовать и его отношение к языку. Средства общения, хотя и более ограниченные по числу элементов и их функциям, известны у пчел, птиц, дельфинов и китов, обезьян, антропоидов (орангутанов, горилл, шимпанзе). Но возможность описания языка и его исследования реализована только у человека.
Еще в конце позапрошлого (19-го) и в начале прошлого (20-го) века крупнейшие филологи (как Потебня в России) и этнологи (как Хокарт в Англии) настаивали на центральной роли языкознания для всех наук о человеке. Это связано, прежде всего с тем, что язык является основным средством описания и познания внешнего мира и психики самого человека. Многие другие виды знаков и текстов, используемых человеком, либо прямо основаны на устном и письменном языке (как литература), либо применяют наряду с языком выросшие из него специализированные системы символов (как математика и химия). Те же (преимущественно эстетические) семиотические системы, которые по своему происхождению и функционированию связаны с языком лишь вторичным образом (как музыка и живопись), для современного общества в целом играют менее существенную роль. Поскольку языкознание выработало строгие методы исследования раньше остальных гуманитарных дисциплин, его пример оказывается для них особенно ценным.
То, что при далеко идущих структурных различиях между языками они все имеют общую основу, предполагается возможностью взаимопонимания и перевода. Как отмечал замечательный русский этнолог Ю. В. Кнорозов, показательно, с какой быстротой после открытия Америки Колумбом испанцы научились говорить с туземцами. Новейшие достижения сравнительно-исторического языкознания все больше проясняют исходное общее происхождение языков. В этом смысле изучение языков полезно для осознания реального единства человечества. Развитие сравнительных исследований праязыков макросемей, кратко обозреваемых в разделе 16 этой книжки, подводит к поискам доказательств вероятного общего происхождения подавляющего большинства языков современного человечества. В этом отношении выводы сравнительного языкознания скорее всего могут оказаться соединимыми с картиной, которую открывает молекулярная биология. Языки не только вероятно едины по своим истокам, но и сохраняют при всех (иногда огромных) структурных различиях некоторые общие черты, позволяющие говорить об универсальной грамматике. Вместе с тем общие черты естественных языков (например, соотношение глаголов-предикатов с актантами или управляемыми глаголом именами, выполняющими различные семантические роли) сопоставимы с аналогичными структурами в таких искусственных языках, как логические исчисления, что позволяет наметить контуры будущей науки о разных системах знаков (которая должна включить и семиотическое исследование языков жестов, особенно существенных для описания наиболее ранних средств общения у гоминид и других высших приматов). Часть выявляемых во всех человеческих семиотических структурах общих черт должна быть связана с генетически передаваемыми особенностями мозга. Поэтому движение по такому пути может оказаться решающим для объединения наук о человеке с естественными науками.

1. Насколько линейна реализация фонем в речи?
Психофонетика и письмо

В ближайшие годы ожидается резкое увеличение роли обычной устной речи при общении человека с разного рода автоматами и приборами: в управлении автомобилем, в Интернете и в различных коммерческих системах. Автоматическое распознавание и понимание речи, над которым ученые бились полвека, становится одной из важнейших сторон прогресса информационной техники, лежащей в основе жизнедеятельности всех развитых обществ планеты. Римляне считали наши орудия немыvи (в отличие от «полуговорящего» домашнего скота и говорящих орудий - рабов). Мы впервые в истории вида начинаем широко пользоваться техническими говорящими орудиями - иначе говоря, не только изготовлять орудия (чем человек отличается от животных), но и обучать их нашему языку (чем мы начинаем отличаться от всех ранее живших людей). Поэтому кажется возможным сейчас припомнить важнейшие из тех проблем на этом пути, которые до сих пор остаются нерешенными.
В начале лета 1961 г. мне предоставилась возможность поработать в лаборатории Л. А. Чистович в ленинградском Институте физиологии. Я пользовался только что разработанным В. А. Кожевниковым прибором, который давал исключительно точную картину движений разных органов речи при произнесении русской фразы. Целью моей поездки было обсуждение теории соотношения артикуляции и распознавания речи, предложенной Чистович. Но попутно в предпринятой тогда совместной работе мы хотели уточнить и понимание временной организации речи, для чего я старался возможно тщательнее измерить длину соответствующих отдельным фонемам отрезков на кривых, начерченных прибором при записи многократных произнесений одного и того же предложения (вычисления мы еще делали вручную на логарифмической линейке и тратили массу времени на то, что сейчас бы за нас быстро посчитал компьютер). В некоторых случаях обнаружилось несовпадение того, что я видел и измерял на лабораторных кривых, и линейного представления последовательности фонем, с которым мы оперируем теоретически и в так называемой «фонологической транскрипции». Например, в такой русской форме, как швы [svy], две первые согласные фонемы в своей речевой реализации не следуют друг за другом, а произносятся одновременно. Незадолго до того, живя летом в Пицунде, я брал уроки абхазского у одного из местных жителей и среди прочего пытался правильно научиться произносить огубленные шипящие спиранты. Разглядывая и измеряя записи движений языка и губ при произнесении сочетания русских шипящих с губными, я убедился, что произносим мы почти то же, что абхазы. Но фонологическая функция различна. В абхазском это - отдельные фонемы, а для говорящих по-русски - сочетания фонем.
Если движения органов речи, нужные для реализации двух или больше фонем, совместимы друг с другом, они и совершаются в одно время - параллельно, а не последовательно [8]. Мы часто говорим об отдельных явлениях, которые объясняются взаимовлиянием следующих друг за другом фонем; для этого есть обозначения - ассимиляция, лабиализация, палатализация, в более широком понимании - умлаут, сингармонизм. Меньше изучено то, в какой мере одна фонема перетекает в другую, как они сплавляются друг с другом [9], а также и с суперсегментными (просодическими, в частности, тоновыми и акцентуационными, характеризующими целый слог или целое слово) признаками. В те годы (еще перед своей эмиграцией) А. С. Либерман (отчасти продолжая направление последних исследований С. Д. Кацнельсона) начал изучать придыхание и ларингализацию (прежде всего - исландскую) в связи с германской акцентуацией. Еще не зная об этих работах, я в нескольких статьях пытался увидеть связь гортанной смычки или глоттализации с определенным тоном (чаще всего восходящим или высоким) на материале разных языков. Впервые я это заметил, еще занимаясь латышским в студенческие и аспирантские годы; происхождение латышской прерывистой интонации, часто реализующейся как гортанная смычка, из акутового тона в восточно-балтийских парадигмах с подвижным ударением обнаружил патриарх балтийского языкознания Я. Эндзелин, с которым я обсуждал эти процесcы в его поместье «Нака» на Даугаве летом 1953 г. Новые примеры отчасти сходного развития тонов я нашел в енисейских языках - кетском и вымиравшем югском, которые я изучал во время экспедиции в Западную Сибирь в 1962 г. (по новейшим реконструкциям С. А. Старостина, эти тоны как просодическое явление находят соответствие в других ветвях сино-кавказской макросемьи, в частности, в таких признаках северно-кавказских cогласных, для которых ранее было предположено, что они как просодическое явление распространяются на все слово и поэтому должны быть отнесены к области просодии, а не сегментных фонем [10]). А еще позднее типологией взаимозависимости глухости-звонкости и высокого-низкого тона, описанной в некоторых языках Новой Гвинеи, да и в нескольких других, я пытался объяснить явления, отвечающие закону Вернера в германском (в частности, звонкость начального согласного в готской приставке ga-, немецк. ge-, родственной лат. com и восходящей к той же индоевропейской энклитике, что и тождественное по происхождению русск. к, санскритск. kam, хеттское -kan).
Находившаяся в становлении область занятий, которая увлекала в ту пору меня и Чистович, была по сути современным вариантом «психофонетики» Бодуэна [11] и Поливанова, который уже писал о возможной одновременности кинем - произносительных единиц, выделявшихся им (вслед за Бодуэном) внутри фонемы [12]. Поливанову же принадлежит и другая плодотворная идея, важная для понимания обсуждаемого круга явлений. Он хорошо знал китайскую традицию, описываюшую звуковую структуру слога через понятия инициали - начального элемента и финали - конечных эдементов. Отсутствие фонемы как дискретной единицы в этих раннекитайских лингвистических описаниях сейчас скорее выглядит как их недостаток [13].
Поливанов отнесся к этой проблеме более конструктивно: он предположил, что в языках типа китайского основной фонологической единицей может быть не фонема, а силлабема. Слог в целом, а не отдельные его дискретные части оказывается главным объектом фонологического исследования. Выявление слога как особой фонологической единицы согласуется и со свидетельством слоговых систем письма (как японские катакана и хирагана) или систем, включающих слоговой принцип (как, например, крито-микенское линеарное B письмо). Для дешифровки таких систем письма оказывается нужным составление решетки слогов, состоящих из комбинаций согласного с гласным, как это было сделано и учеными, прочитавшими иероглифические лувийские тексты [14].
Одно из преимуществ подхода к силлабеме у Поливанова я вижу в том, что снимается различие между частями слога - силлабемы и тоном (интонaцией), принадлежащей слогу в целом. При диахроническом исследовании мы можем, например, проследить, что исчезновение праиндоевропейских ларингальных фонем вело в балто-славянском не только к появлению новых долгих гласных [15], но и к возникновению в соответствующих слогах акутовой интонации. Если полагать, что речь идет об изменении слога в целом, такое изменение получает вполне простую фонологическую формулировку. Несколько позднее я пришел к двойственному пониманию фонологии и того, что Поливанов называл «психофонетикой». Звуки речи можно рассматривать по меньшей мере с двух совершенно разных точек зрения. Одна - внешнего наблюдателя, который слышит речевой поток, записывает его или производящие его движения, как прибор Кожевникова или спектрограф, пробует, как любой фонетист, сегментировать этот поток или его запись прибором и описать их согласно принятой общефонетической схеме. Для такого стороннего наблюдателя в принципе безразлично, кто или что произносит анализируемые звуки - человек, синтезатор речи или компьютер. Другая точка зрения - изнутри говорящего, который знает, какие слова и в каких сочетаниях он хочет произнести. Этот последний взгляд - субъективный, он и касается фонологической структуры языка как такового [16]. Само разбиение непрерывного звукового потока на фонемы определяется унаследованными характеристиками памяти человека: фонологическая система зависит от ограничений, наложенных эволюцией на устройство, которое этой системой пользуется. Позднее, участвуя в совместных обсуждениях с теми, кто готовился к возможному общению с внеземными цивилизациями, я пробовал им объяснить, что система с другими параметрами могла бы и не делить речевой поток на части так, как мы это делаем. Какие отделы центральной нервной системы во взаимодействии друг с другом отвечают не только за речевые движения, но и за построение и использование всей системы фонем и других уровней языка, начинает открывать нейролингвистика. Кроме заинтересовавшего нас вслед за Якобсоном и Лурия (в лаборатории которого с его сотрудниками в Институте нейрохирургии я с начала 1960-х гг. занимался лингвистическим анализом афазий) патологического материала, относящегося к нарушениям этих систем, в последнее время становится доступной для наблюдения (по мере внедрения новых и пока еще весьма несовершенных методов получения образов мозга и кровотока в нем) и обычная работа речевых зон мозга в норме [17].
О самых ранних этапах истории размещения речи и других систем знаков (в частности, жестов) в мозге наших предков и о дальнейшей их эволюции и функционировании в нервной системе современных людей мы теперь каждый год узнаем много нового благодаря экспериментальным возможностям, несколько лет назад открытым приматологией - наукой о наших ближайших родственниках-антропоидах (шимпанзе, гориллах, орангутанах) и обезьянах, и начавшемуся широкому применению новых методов наблюдения за работой мозга (посредством магнитно-резонансных образов, позиционно-эмиссионной томографии, исследования кровоснабжения). Благодаря этим методам впервые стало возможным изучать разные виды деятельности всего мозга как единого целого, а не только отдельных его зон, чем раньше в основном занималась нейропсихология, основывавшаяся на клинических данных, которые относились к патологии, а не к норме, лишь сейчас ставшей объектом точных исследований. Поток работ и открытий в этой области нарастает лавинообразно. Генетики начинают постепенно открывать наследственные механизмы, связанные с владением речью и другими высшими психическими функциями. Удивительность человеческого языка с эволюционной точки зрения состоит и в том, что органы, ставшие нужными для речи (но в начале имевшие другие функции), были использованы в качестве клавиатуры столь сложно построенного инструмента. Рядом с этим шло и развитие управляющих ими систем. Новые исследования позволяют отнести формирование таких частей нейролингвистической организации человека, как речевая зона Вернике, по меньшей мере на 8 миллионов лет вглубь нашей эволюционной предыстории [18]. А cпецифический нервный путь фильтрования звуковой информации с целью обнаружения в ней полезных коммуникационных сигналов (в отличие от других, в частности от используемых для ориентации в пространстве) восходит к гораздо более ранней предыстории приматов (он был обнаружен сперва у обезьян и лишь недавно получил подтверждение в исследованиях параллелизма оптического и акустического восприятия у человека [19]). Среднее число фонем в языках мира (от 11-15 в языках тихоокеанского и частично южноамериканского [20] ареала - типа айнского и полинезийских с минимальным числом согласных, о чем в свое время специально писал Одрикур, - и до 81 в абхазском) соответствует среднему числу сигналов у приматов и других млекопитающих. Но в дочеловеческих системах каждый сигнал имел свою смысловую функцию, а у человека фонемы служат для различения элементов высших уровней - словоформ. Развитие у человека пошло по пути не увеличения числа элементов системы, а введения иерархических уровней, надстроенных над запасом, который унаследован от более ранних этапов эволюции. Если успехи гуманитарного знания в наступившем веке будут зависеть (как предполагали многие) от соединения достижений естественных наук, прежде всего - биологии, с еще мало изученным с этой точки зрения материалом наук о человеке, то нейролингвистика и психофонетика окажутся теми областями, где продвижение в этом направлении уже начинается.
Одной из первых работ, где убедительно была показана психологическая реальность фонем (или «звукопредставлений» в ранней терминологии Бодуэна и Поливанова), была статья Сепира, который пользовался в качестве аргументов примерами того, как индейцы записывают фонемы своих языков (я бы мог привести аналогичные примеры из наблюдений над тем, как кеты, после ареста создателя их первого лaтинского алфавита Каргера не имевшие своего признанного советской властью письма, тем не менее успешно записывали свой язык в 1960-е гг.). Письмо представляет значительную ценность для понимания психологии фонологического анализа у того, кто им пользуется, как показал Лурия в пионерских исследованиях, где на материале аграфии он сравнил (мор)фонологическое письмо (русское) с полуиероглифическим или полулогографическим (французским). В самое последнее время выявлены левополушарные механизмы, дающие возможность воспринять фонологическое слово и его зрительное буквенное соответствие, отличающееся от простого набора согласных [21].
Для обоснования тезиса о нелинейном характере восприятия звукового облика слова, во всяком случае в тоновых моносиллабических языках, значительный интерес представляет письменность pahawh Hmong языка хмонг (Лаос и сопредельные страны Юго-Восточной Азии), открытая Шонг Луэ Янгом (по мнению его последователей, в качестве божественного откровения) в 1950-1960-х гг. XX в. В этой оригинальной системе письма записывается сперва гласная фонема слога и тон и лишь после этого (в отличие от порядка фонем в устной речи) согласный, которым начинается произносимое слово [22].
Кажется возможным обратить внимание по меньшей мере на две средневековые евразийские сиcтемы письма, в которых отражены существенные свойства взаимодействия фонем на протяжении сингармонического слога и слова (а иногда и более длинной последовательности). Я имею в виду тот вариант курсивного письма брахми, которым пользовались во второй половине I тыc. н. э. для записи тохарских (А и B) текстов, а также древнетюркское руническое письмо, вероятно, испытавшее структурное влияние тохарского варианта брахми (хотя возможно, что сами по себе рунические тюркские знаки были заимствованы из согдийского письма). В тохарском письме кроме перенятых из древнеиндийского знаков в форме, обычной для центральноазиатского брахми, есть ряд дополнительных cлоговых знаков, в том числе для передачи гласного переднего ряда 'ä, и целый класс «чужих знаков». Последние в соответствии с их истолкованием Дж. Рейтером и Н. Д. Мироновым могут пониматься как обозначение палатализованных фонем [k’], [t’], [p’], [s’], [tš’], [ş’], [š’], [ts’], [n’], [m’], [l’] либо в сочетании с последующим гласным переднего ряда ä, либо в позиции в конце слова и в некоторых других не перед этим гласным. Признак палатализации может при этом распространяться и на соседние слоги и слова, а не на один только слог, обозначаемый данным «чужим знаком» в комбинациях с другими (причем, как и во всех лигатурах в древнеиндийских системах письма, расположение элементов не линейное, а вертикальное, что при строго фонетическом характере письма иконически вопроизводит одновременность произнесения). Образуется длинная последовательность, которая вся в целом обладает различительным признаком палатализованности. Так, например, сплошной последовательностью «чужих знаков» передается числительное тохарск. B pan kānt [23] - ‘500’ (родственно рус. пятьсот).
Точно так же построена система тюркского рунического письма, делящая все согласные в зависимости от того, следуют ли за ними гласные переднего или заднего ряда: в пределах сингармонического слова соблюдается и слоговой сингармонизм. Типологически сходное явление, отраженное и в старославянском письме (но без введения специальных отдельных знаков для большинства палатализованных согласных и при наличии лишь дополнительных знаков их смягчения), дало основание Роману Якобсону реконструировать слоговой сингармонизм для славянского, входившего, как и тюркский и тохарский, в выявленный тем же Якобсоном евразийский языковой союз. Важнейшей приметой этой языковой зоны было наличие парных противопоставлений палатализованных и непалатализованных согласных. Для теории языка кажется важным то, что распространение признака палатализованности на длинную последовательность фонем препятствует дискретному восприятию каждой из них. В сингармоническом палатализующем («палатализованном» по терминологии Поливанова) языке слог и слово, а не фонема становятся основными фонологическими единицами, а признак палатализованности может охватывать целую слоговую и словесную цепочку [24].
Открытие фонем как дискретных единиц в XX в. было связано с той тенденцией к обнаружению роли дискретного (прерывного), которую многие ученые признавали одной из главных интеллектуальных характеристик этой эпохи [25].
На этом пути естественны были и некоторые преувеличения: на время отошел на задний план центральный для фонетики и ее практических приложений вопрос о том, как непрерывная последовательность звуков перекодируется в линейный ряд дискретных элементов - фонем или букв алфавита. Далее применение принципа изоморфизма разных уровней языка вело к предположению, что и «план содержания» (семантическая структура языка) может быть построен из таких же дискретных элементов, как «план выражения» (его фонологическая система). Эта точка зрения была исходной для целого ряда выдвинутых на протяжении второй половины минувшего века семантических теорий. На идеи Лейбница, склонявшегося и в математике к исследованию «зернистых» структур (о чем в упомянутой статье писал Лузин [26]), опиралась и их развивала А. Вержбицкая. Однако можно усомниться в том, насколько дискретными можно считать такие исходные понятия ее семантической системы, как «мир» и «Бог». Кажется вероятным, что для наступающей интеллектуальной эпохи особенно важным может оказаться поиск равновесия и взаимного соответствия дискретного и непрерывного в языке и других видах знаковой деятельности (как кино, где при очевидной значимости непрерывной передачи информации в XX в. особое внимание обращалось на дискретный прием монтажа). Уже популярность фракталов может говорить о смене интеллектуальной доминанты. Для эпохи квантовых компьютеров и соответствующих им моделей мозга идея непрерывности может оказаться снова (как при Ньютоне) не менее важной, чем дискретность была для рубежа 19 и 20 веков.

2. Субморфы и их диахроническая значимость

В работе А. А. Зализняка о русском именном словоизменении, представляющей вместе с его грамматическим словарем одно из наиболее полных и четких морфологических описаний целой системы форм, получила поддержку мысль Романа Якобсона о возможности выделения субморфов, характеризующих классы морфов, которые обладают общим семантическим признаком. Дальнейшее развитие этих идей, позволяющих думать о построении фономорфологии как нового отдела лингвистики, содержится в африканистических работах К. И. Позднякова, снова рассмотревшего и русский материал [27].
Поскольку Якобсон пришел к своей идее в новаторских работах о структуре системы русских и славянских падежей, имеет смысл коснуться вопроса о полезности и целесообразности понятия субморфа именно в связи с падежной системой древних индоевропейских диалектов [28]. Выделяется две группы этих диалектов, каждая из которых характеризуется особым субморфом в именных косвенных падежных окончаниях (творительном и дательно-отложительном) преимущественно двойственного и множественного чисел: *-bh- (в восточно-индоевропейском - греко-армяно-арийском ареале, и в западном - кельто-итало-венето-мессапском) и *-m- в балто-славяно-германском (русские формы типа те-м-и), к которому примыкают своими энклитическими местоименными формами тохарский, северно-анатолийский (хеттский) и южно-анатолийский (лувийский) [29]. Выделение этих субморфов оказывается важным и для дальнейшей ностратической - евразийской реконструкции [30]. Благодаря обобщенному характеру категорий, которыми оперирует сравнительно-историческое языкознание, в таких случаях удается отвлечься от затемняющих суть подробностей и проникнуть в глубинные соотношения, существенные и для синхронного описания значительно более поздних состояний отдельных диалектов. В удаленной перспективе становятся более ясными основные элементы структуры. Это относится и к тем субморфам, которые выявляются в личных местоимениях и соответствующих личных глагольных окончаниях нескольких макросемей Старого и Нового Света.
Выделение субморфов может оказаться полезным для установления связей между морфами, позднее разошедшимися, но восходящими к одному источнику. В то же время нелегко избежать опасности ошибочного объединения морфов, исторически друг с другом не связанных. Согласно правдоподобной реконструкции индоевропейской ранней именной системы, древний эргатив сформировался из комбинации неопределенного падежа с артиклеобразным местоименным указательным элементом *-so > -s [31], а именительный падеж на *-s явился результатом развития этого эргатива по мере смены активного-эргативного типа аккузативным. Главной функцией нового окончания *-s было обозначение одушевленного рода в противоположность среднему. Поэтому кажется возможным соотнести с тем же субморфом лувийские «активированные» формы на -sa/-za, образованные от имен среднего рода: иероглифическое лувийск. matu-sa ‘вино’ (ср. в восточнобалтийском литовск. medù-s 'мед' и родственные слова мужского рода с тем же - во всех языках кроме анатолийских ставшим показателем этого рода - окончанием *-s в праславянском, прагерманском и пратохарском при формах среднего рода этого названия «сладкого опьяняющего напитка, вина, меда» в других индоевропейских языках), atama-za ‘имя’ (ср. в западнобалтийском др.-прусск. emmen-s от общеиндоевропейского слова среднего рода со значением «имя»). Тот же субморф выделяется в нескольких разных окончаниях родительного падежа в индоевропейских диалектах и в некоторых других падежах, например, в тохарском B (кучанском) перлативе на -sa, близком по функции к творительному: возможно отождествление субморфа *-s- в формах типа тохар. B yasar-sa ‘кровью’: лувийск. ašhar-ša, форма активированного рода от основы среднего рода (хотя полное совпадение этих форм, скорее всего, обманчиво из-за вероятного отражения позднее сократившегося долгого гласного в исходе в тохарском). Похожий элемент в значении местоимения и эргатива и/или творительного падежа встречается и в других макросемьях Евразии, в частности сино-тибето-енисейской.
Другим примером, где кажется возможным отождествление субморфа -l- в целой группе семей и макросемей, является окончание 1-го л. ед. ч. «волюнтaтива» (приказания, обращенного к самому говорящему) в хеттском и литовском, аккадском, хурритском, причем вероятна связь (суб)морфа со служебным словом, употребляющимся в той же функции (частица с повелительным значением типа восточнобалтийск. l-ai, аккад. l-u). Но поскольку сравниваются сверхкороткие куски морфов с разными значениями, выделяемые в языках, далеко отстоящих от друга во времени и пространстве, вероятность случайного созвучия выше, чем при обычных сравнительно-исторических сопоставлениях. Возможно, было бы нужно задуматься над введением количественной меры надежности (или степени недостоверности) при сопоставлениях субморфов, которыми очень часто (иногда не отдавая себе в этом отчета: целые морфы редко совпадают) оперируют лингвисты, занимающиеся реконструкциями, в особенности направленными на самые отдаленные эпохи (вероятность существенно увеличивается, и реконструкция становится правдоподобной при привлечении не одного субморфа, а нескольких, если сравниваются не изолированные морфы, а целые парадигмы: в этом смысле диахроническая лингвистика изначально ориентирована на структуры). Представляется, что для окончательного доказательства реальности таких макросемей, как ностратическая (или «евразийская» по Гринбергу), особое значение может иметь восстановление системы морфов, позднее превратившихся в субморфы.
Значение субморфов в сравнительно-исторических исследованиях можно пояснить на примере внутренней реконструкции личных временных форм глагола в отдельных индоевропейских диалектах и в праязыке и его предыстории. Форму 1-го лица единственного числа настоящего времени с окончанием *mi- > ст.-слав. - мь можно возвести к сочетанию двух субморфов: древнего индоевропейского показателя *-m- первого лица (не только в глаголе, но и в личных и притяжательных местоимениях) и субморфа *-i, встречающегося в так называемых «первичных» окончаниях глагола и скорее всего имевшего в них значение события, которое с точки зрения говорящего происходит сейчас и здесь. Отсутствие этого субморфа в так называемых «вторичных» окончаниях можно интерпретировать как нулевой субморф, имеющий противоположное значение (не сейчас и не здесь). Соединение в одном окончании двух этих следующих друг за другом субморфов, каждый из которых передает только одно грамматическое значение, осуществлялось по способу, типологически сходному с агглютинацией (тот же принцип отмечается и в древних индоевропейских сочетаниях именных субморфов, например, в окончаниях локатива множественного числа *-s-u ~ *-s-i и винительного падежа множественного числа *-m-s, где субморф *-s- имеет значение множественного числа, а субморф *-m имеет значение винительного падежа). Внутреннюю реконструкцию можно описать как операцию по выделению субморфов в уже реконструированных окончаниях. Вероятность их соединения проверяется типологически. Для того, чтобы показать возможность истолкования субморфа *-m в индоевропейских глагольных (первичных и вторичных) окончаниях первого лица как поссессивного предлагается типологическое и генетическое сравнение с аналогично построенными формами объектного ряда в уральском и картвельском (см. ниже примеч. 60). Вместе с тем восходящее еще к создателю сравнительной грамматики индоевропейских языков Боппу понимание форм первого лица глагола типа санскрит. ad-mi < *ed-mi ‘я ем’ как сочетаний корня с древним местоимением подтверждается и параллелизмом с типологически так же построенными древнехеттскими конструкциями вроде kattanmit ‘подо мной’ (буквально «мой низ, моя нижняя сторона», где функцию послелога исполняет релятивное имя, выступающее в поссессивной конструкции с притяжательным местоимением, см. ниже главку 8). В гипотетическом восстановлении исходных структур у Боппа (и следовавших за ним ученых) с конструкциями, найденными в древнехеттском, совпадает притяжательное постпозитивное местоимение, следующее за основным словом (или корнем). Различие состоит в том, что в древнехеттском засвидетельствованы в таком употреблении только релятивные имена существительные с обобщенным пространственным значением, тогда как в реконструированных Боппом формах перед предполагаемым притяжательным местоимением, к которому восходит субморф в окончании, могут выступать многие глагольные корни. Дальнейшее уточнение лексической части этой реконструкции оказывается возможным именно при допушении противопоставления субъектного и объектного рядов глаголов, приметы котрых сохранены в субморфах. Те глаголы, которые образовывали поссессивные формы по объектному типу, сохранили след древнего притяжательного местоимения, из которого происходит субморф в окончании первого лица. Последовательное выделение субморфов делает возможным выявление древних синтаксических сочетаний путем анализа морфем, в которые они превратились по мере движения от сочетаний слов внутри предложения к сочетаниям морфов внутри слова и субморфов внутри морфа.

3. Сокращение и изнашивание морфов

Для инкорпорирующих языков характерна замена полнозначного лексического морфа такой его сокращенной формой, которая значительно короче варианта, выступаюшего вне инкорпорации [32]. В чукотском в инкорпорированных формах типа mıt-qaa-nm-áti-rkın - ‘будем убивать оленей’ [33] (1-е л. мн. ч. будущего второго) морф -qaa- представляет собой сокращение полной лексической морфемы qora-ŋa- ‘олень (домашний северный’) [34], которая восходит к прачукотско-камчатскому [35].
В некоторых случаях обе формы - сокращенная, употребляемая при инкорпорации, и более полная, выступающая в других грамматических позициях, сосуществовали с древности, причем более полная может быть возведена к прачукото-корякскому сложению морфов, один из которых в качестве архаизма сохранился в инкорпорации: чукотск. kə- ‘ребенок’ (сокращенная форма в инкорпорации в kə--nm.--rkən ‘он убивает детей’ = ‘ребенок-убивает-он’): kə-miŋ (видимо, древнее сложение, засвидетельствованное наряду с сокращенной формой в большинстве родственных чукото-корякских языков [36]).
Как заметил еще Поливанов [37] и показал Аллен в работе об абазинском глагольном комплексе [38], сходные с инкорпорацией структуры возникают в абхазо-абазинском. Еще до знакомства с этой статьей Аллена, занимаясь абхазским, я обратил внимание на слова типа l-bzi-up, которые на основании перевода можно было бы считать эквивалентом целой фразы: ‘собака (морф l) хорошая (bzi) [есть (-up)]’. Но, как это и обычно для полисинтетического инкорпорирующего языка, имя существительное в составе такой инкорпорации выступает в виде усеченного (суб)морфа: полная форма названия «собакa» (с артиклем а) при его изоляции звучит как ala. Возможна фраза ala l-bzi-up ‘собака (по-собачьи) хорошая есть’, в которую инкорпорация входит составной частью.
Представление слова или основы частью, усеченной до одного слога или одной фонемы (или до одной буквы с ее двухфонемным названием), характеризует современные сложносокращенные слова. Их появление в новоевропейских языках относится к началу позапрошлого века [39], но бурное развитие связано с политическими, технологическими, экономическими, бюрократическими преобразованиями последующего времени, особенно в тоталитарных государствах: такие специфические для них структуры, как спецслужбы, всегда обозначаются аббревиатурами. В докладе на московском семиотическом симпозиуме 1962 г. я разбирал, в частности и на примере лагерной лексики только что перед тем напечатанного «Одного дня Ивана Денисовича» Солженицына, аббревиатуры, о которых на материале разных языков тогда замышлял написать большую работу. Связь сложносокращенных слов с новыми техническими изобретениями не ускользнула гораздо раньше от языкового чутья Хлебникова: в научно-фантастической прозе он вездеход-самолет-амфибию называет ходнырлет (< ход-иmь + ныр-ять + лет-ать), нырлетскач (ныр-яет + лет-ает + скач-ет); он использовал тот тип слоговых сокращений, где слог может совпадать с корнем или основой, что делает аббревиатуру близкой к словосложению [40]. Новый взлет числа сложносокращенных слов к концу XX в. связан с компьютерной и информационной революцией, ср. распространение полусокращенных сочетаний типа e-mail. Хотя аббревиатуры давно начали сравнивать с инкорпорацией, между ними есть существенная грамматическая разница: сложносокращенные слова обычно характеризуют именные части («фразы») предложения, но они не используются в глагольных фразах и весьма редко включают в себя предикат (случаи псевдосокращений вроде английского IOU, основанного на омонимии названий букв [41] и односложных слов: I ‘я’ + owe ‘должен’ + you ‘вам’, пока стоят изолированно).
Общим с усечением морфа при инкорпорации и с выделением субморфов в синхронии может быть тот объяснимый простыми теоретико-информационными закономерностями процесс, при котором в языке действует принцип наименьшего усилия (по Ципфу) или экономии изменений (по Мартине, лень по Поливанову). То, что лат. aqua ‘вода’ превращается в однофонемное слово в современном французском языке, a староиспанское Vuestras Mercedes ‘Ваши милости’ становится исп. Ustedes ‘Вы’ (вежливое личн. мест. 2-го л. мн. ч. cоотноcится с формой вежливого личн. мест. 2-го л. ед. ч. Usted < Vuestra Merced ‘Ваша милость’), является следствием статистически обусловленного изнашивания самых употребительных слов языка, которое осуществлялось на больших отрезках времени. Современная аббревиация, представляющая собой едва ли не самый заметный инновационный процесс в большом числе распространенных языков новейшего времени, приводит к очень быстрым заменам в значительной части словаря. Поэтому теоретически это явление кажется важным и для установления границ возможностей исторического языкознания [42]: от скорости и степени изнашивания морфемы и ее результирующей длины зависит надежность реконструкции.
При вызываемом изнашиванием превращении всех морфем в односложные и одновременной утрате одно- и двухфонемных или, во всяком случае, кратких грамматических (в частности, флективных) морфем (что вызывается, по-видимому, совместным действием изнашивания и грамматической тенденции к анализу [43]) слово становится одноморфемным и односложным. Для сохранения минимальных различительных фонологических возможностей в таких изолирующих (‘аморфных’) языках используются тоны. Соблазнительной кажется возможность предположить такой процесс в предыстории каждого из изолирующих тоновых языков с односложными и одноморфемными словами в Юго-Восточной Азии, Африке и Америках. Пока только для некоторых из этих языков, как для вьетнамского и архаического древнекитайского, есть достаточные сравнительно-исторические данные для реконструкции исчезнувшей флексии. Но кажется возможным построить такую диахроническую типологию, где для каждого типа языка указывались бы вероятные пути в прошлом и возможное будущее (как и по отношению к подобной типологии изменений по аналогии у Куриловича [44], внутренняя лингвистика определяет несколько возможностей, выбор между которыми зависит от внешних факторов).
Процесс сокращения морфов может осложниться в случае массированного заимствования слов другого языка. Многосложные заимствования в английский язык из греческого и латинского и из новых европейских языков не претерпевают тех изменений, которые привели к резкому сокращению длины исконных слов в современном английском по сравнению с прагерманским, к которому они восходят. Эти различия могут сказаться и на стилистическом применении обоих видов слов, например, при их соположении, как в стихах Джойса в рифме mist (‘туман’) - sentimentalist (‘мечтатель; живущий в мире чувств’). Такие поэты, как Хопкинс, используют возможности сочетаний собственно английских односложных слов для создания особого ритма, в их стихах эта часть словаря играет большую роль, чем у других писателей. В качестве отчасти похожего примера можно было бы заметить использование в некоторых ритмических вариантах русского четырехстопного ямба односложных слов (у Пушкина Людская молвь и конский топ). Как и в английском языке, образование таких односложных существительных в истории языка связано с процессом разрушения конца слова (в славянских языках - сперва при отпадении конечных согласных благодаря действию закона открытых слогов, потом - благодаря осуществившемуся в конце общеславянского периода падению редуцированных кратких гласных - еров). Но в русском языке в отличие от английского изменение конца слова не было столь радикальным и поэтому доля односложных слов в исконном словаре не так велика. Соответственно и в русской поэзии основанные на сочетаниях исключительно таких слов ритмические новшества (как «Лей свет в тьму» у Державина, «Дней бык пег» у Маяковского, «Мой зноб и зной» у Цветаевой, широко использовавшей односложные слова, на которые падает ударение, в том числе и на слабых позициях в стихе) встречаются значительно реже, чем в английской поэзии, где уже у Джона Донна (в 17 в.) они определяют строение большого числа строк. Из этого видно, что результаты процесса изнашивания морфов, становящихся односложными, могут стать важными и для функционирования языка как материала для литературы.
История сложносокрашенных слов в начале ХХ-го в. в таких языках, как русский и польский, показывает, что они первоначально могли быть связаны и с задачей использования кода, доступного только посвященным (в частности, членам партии, название которой сокращается, например, эс-эр = социалист-революционер). Использование в аналогичной функции названий спецслужб в тоталитарных обществах позволяет поставить вопрос о формах называния различных тайных или секретных организаций и установлений, как официальных, так и функционально с ними сопоставимых нелегальных. Интересной особенностью последних десятилетий можно считать проникновение этого типа образований в систему называния международных учреждений в разных языках мира (формы типа русск. ООН). Другой характерной чертой многих новейших текстов представляется частое введение многочисленных сокрашений для обозначения часто употребляемых в данной узкой области понятий. По всем этим и другим подобным причинам темп изменений слов резко убыстряется и увеличивается степень непонятности для непосвяшенных большого числа специальных текстов.

4. В чем разница между предложением, словосочетанием и словом:
don’t-touch-me-or-I’ll kill-you sort of сountenance

Начиная с первых лет университетских занятий (в 1947-1951 гг.) я заинтересовался возможностью поставить в современной английской фразе целое предложение в качестве атрибута перед определяемым им именем. Оно себя ведет синтаксически так, как если бы это было прилагательное, но в переводе на русский ясна семантическая полная независимость этого отрезка (в примере, вынесенном мной в начало этого раздела: «лицо с выражением, как бы говорящим: Не притрагивайтесь ко мне, не то убью»). Мой интерес к грамматической стороне таких, как он говорил, «образований» (которых больше всего я встречал в детективах) поддерживал один из моих замечательных университетских учителей A. И. Смирницкий. Мне казалось, что в этих построениях не меньше изобретательности, чем в сверхдлинных словосложениях эпического санскрита вроде deva gandharva manusy/o/raga raksasa ‘богов, гандхарвов-кентавров(?) [45], людей (manusya-), змей (uraga- [46]), демонов’ из «Махабхараты», которую мы в то время читали с другим моим незабываемым университетским учителем М. Н. Петерсоном (Хлебников, в университете основательно занимавшийся санскритом, под возможным его влиянием изобретал в прозе такие русские сложные слова, как стадо-рого-хребто-мордо-струйная река, но любопытно, что он образовывал при этом, как и в стихах, подобных Грудо-губо-щеко-астая / Руко-ного-главо-астая [47], тот тип сложных прилагательных, который под греческо-церковнославянским влиянием давно сложился в русском языке, в XVIII в. использовался Ломоносовым и в пародиях на его оды Сумароковым, а на рубеже XX в. появляется в форме, напоминающей хлебниковскую, в письмах Чехова). У позднего Гете среди черт, делающих его индивидуальный стиль сопоставимым с классическим санскритом, находят и такие словосложения, как Fettbauch Krummbein Schelme (= fettbäuchige, krummbeinige Schelme» [48] = «жирнобрюхие кривоногие мошенники» ~ жирнобрюшнокривоножножулье). В занятиях подобными английскими атрибутивными образованиями привлекало и то, в какой мере в них (даже больше, чем в глагольных формах полисинтетических и инкорпорирующих языков, с которыми Е. Д. Поливанов не без основания сравнивал современный китайский [49]) нечеткой оказывается граница между словом и предложением. Поражала и свобода, с которой сочиняются такие вполне новые обороты: языковому творчеству пределы здесь не поставлены. Некоторые из моих американских друзей разуверяли меня в значимости приема, по их мнению вульгарного. Но в последние годы я убедился, как часто он проникает в ежедневную печать (особенно в газетные и журнальные заголовки), да и в некоторые литературные сочинения. Ограничусь несколькими примерами, взятыми из свежих номеров газет: a-one-strike-and-you-are-out policy ‘политика (основанная на принципе): нанеси один удар и ты им со всем покончишь’; hey-what’s-going-on variety ‘тип (сообщения, говорящий): «Послушайте, что у вас там делается?»’; The name-your-price Internet service ‘Cлужба Интернета, которая обходится в цену, вами самими назначенную’; made-to-order baby brother ‘cделанный (как) по заказу брат-младенец’; Caller Pays system ‘система, в которой платит тот, кто звонит’; The Way-things-are series ‘сериал про то, как оно есть’, an end justifies means attitude ‘установка (оcнованная на принципе) «цель оправдывает средства»’. Отдельные обороты этого типа уже вошли в язык, хотя еше обозначаются кавычками (a can-do guy = ‘умелец’). Постепенно коробки и ящики, куда я складывал вырезки и выписки из разных английских и американских изданий с все новыми примерами этих образований, стали переполняться и вытеснять меня из комнаты, и так заваленной бумагами и оттисками. В книге прозаика Ричарда Форда, описывающей спортивного журналиста и отчасти стилизующей его язык, я нашел с десяток выражений, подобных hug-a-friend church ‘церковь, где словно обнимаешь друга’. В статьях некоторых популярных журналистов встречается по несколько таких выражений подряд. От явления речи они не перешли еще в явление языка и, быть может, поэтому пока почти не замечены многими современными лингвистами, хотя в прежних английских грамматиках о них и писали. Но эти все чаще встречающиеся обороты указывают на возможный путь, который мог бы привести английский язык к изменению соотношения основных грамматических единиц со сдвигом в сторону инкорпорации (в смысле работ Поливанова по современному китайскому). Распространение этого грамматического типа, из языка журналистики и массовой литературы медленно проникающего в другие речевые жанры, представляет исключительный интерес для выяснения характера связей между этими стилистическими сферами языка и соответственно для роли средств массовой информации в его развитии.
Художественная литература может достаточно долго сопротивляться подобному стилистическому приему, по сути расходящемуся с общепринятыми нормами. Но у некоторых авторов (в частности, в поэзии Роберта Фроста) можно найти примеры использования целых длинных фразовых единств в роли одного слова (например, существительного, скажем в именах персонажей: Professor Square-the-circle-till-you’re-tired “Профессор Занимайся-квадратурой-круга - пока-не-устанешь”; Chicamoztoc, which means The-Seven-Caves-that-We-Came-Out-of «Чикамозток, что означает Семь-Пещер-Откуда-Все-Мы-Вышли»; в последнем случае этот тип английского сверхсложного слова вводится как перевод индейского полисинтетического инкорпорирующего комплекса). Эта тенденция кажется принадлежащей не одному автору и языку, а эпохе, создававшей тексты на разных европейских языках. Подобные словообразования, нередкие в немецком классическом философском языке, стали почти неизменной принадлежностью рассуждений Хайдеггера (мастерски переданных в переводах В. Бибихина: «бытие-в тем менее означает пространственное «друг-в-друге» наличных вещей», «Бытие и время»). Другим источником отчасти подобных сочетаний явились принятые в немецкой поэзии и художественной прозе сложные слова (см. выше о Гете); эта тенденция, укрепившаяся у позднего Рильке, позднее достигает вершины в поэзии Целана. В русской философской литературе подобные построения под возможным влиянием немецкого (но и греческо-церковнославянской тразиции) находим у Флоренского, тогда как в языке Цветаевой сходные словосложения иной раз разительно напоминают новообразования Хайдеггера.

5. Из скольких частей состоит предложение?
Проблема начальной группы частиц

За последние десятилетия существенно продвинулась вперед та область, ставшая для меня главной еще в аспирантские годы [50], - исследование разных мертвых индоевропейских анатолийских языков II-I тыс. до н. э., северных или (по их доисторическому расположению) восточных, к которым относятся хеттский и палайский, а также отчасти и лидийский, и южных или западных, к которым принадлежат клинописный и иероглифический лувийский и несколько языков античной эпохи: прямо продолжающий лувийскую традицию ликийский, более архаичный (но только начинающий поддаваться интерпретации) ликийский B или милийский, карийский [51], а также только еще дешифруемые писидийский и сидетский. Одним из важных открытий анатолийского языкознания явилось обнаружение того, что во всех этих языках и, возможно, в соседних неиндоевропейских [52] предложение начинается группой следующих за первым словом частиц, которые выражают основные категории, в нем участвующие: субъектно-объектные отношения, видовые и некоторые другие характеристики глагола, локальную направленность, рефлексивность, очевидность (принадлежность знания говорящему или заимствование речи у другого лица). Такие же или сходные цепи энклитик, появляющихся после начального слова предложения или в его середине после слова-«барьера», за которым как бы заново начинается (полу)самостоятельный синтаксический отрезок, обнаружены в микенском греческом, древненовгородско-древнепсковском диалекте и в основном варианте древнерусского языка, изученных с этой точки зрения А. А. Зализняком (праславянский характер этого явления вероятен ввиду работ Бауэра, Исаченко и других лингвистов, указавших на сходные черты в западнославянском).
Для тех языков, где, как в хеттском и других анатолийских, глагол часто стоит в конце предложения, допущение о вхождении цепочки энклитик в группу («фразу») глагола несостоятельно уже потому, что означало бы «непроективность» почти всех предложений, что практически исключает такую синтаксическую модель. Более вероятным для хеттского и индоевропейского праязыка была бы модель, предполагающая функционирование начального комплекса энклитик как отдельной части предложения [53] наряду с глаголом - предикатом и именами - его аргументами (актантами в духе системы Теньера). Австралийские языки со сходной структурой, выносящей энклитики к началу предложения, описаны Кейпеллом [54]. Наибольший интерес представляет разнообразие семантики частиц, входящих в такие комплексы в анатолийском. В них выражено все существенное, как бы сокращенный сгусток грамматической информации о предложении, выносимый в его начало, как резюме статьи. В полисинтетических языках соответствующие по смыслу морфы инкорпорируются в глагольную форму: при характерном для них полиперсональном спряжении субъектно-объектные отношения выражены не в группе энклитик, а в глагольных показателях [55] (на пути от первого типа к последнему находится современный французский язык). В языках второго типа можно принять двухчленную схему предложения, включив множество обозначений субъектно-объектных отношений в глагольную фразу (о предложениях без именной фразы см. ниже). В языках типа анатолийских это невозможно и предложение не менее чем трехчастно. Те группы частиц, с которых начинается в них предложение, включают и первое слово, которое вводит предложение и может быть проклитическим (в общеиндоевропейском по Жюкуа действует тот же принцип «энклитики, они же проклитики», который для славянского сформулировали Васильев и Долобко, чьи мысли развил позднее Дыбо). Проклитические частицы jw ‘явно, истинно’, m.k ‘вот; гляди!’ в качестве особого элемента предложений, определяющего синтаксическую структуру, характеризуют древнеегипетский [56], где для предложений инициального типа предлагаются структуры, состоящие из трех частей, - вводящей (проклитической) частицы, за которой следует либо именная и адвербиальная фразы, либо тема (данное) и глагольная фраза [57]. Трехчленная схема предложения с выделением его начальной части, не укладывающаяся в прокрустово ложе схем порождающей грамматики, устанавливается также и для многих языков, в которых предложение может начинаться с восклицания (обращения к слушающему, которое прагматически отлично от остального текста, см. о статусе обращений ниже в разделе 10). Такое восклицание морфологически может быть выражено частицей, этимологически соотнесенной с глагольной основой, например, частицей ’ori ‘погоди!’ (от глагола ’ori ‘ждать’) в американском индейском языке иранше в Бразилии: ’ore | yāmatalopa ‘Погоди! Я дам это тебе’ (Meader 1967, p. 30, 60, 83[128]; 137[862]). Хотя подобные начальные восклицания-обращения нередко переводятся как отдельные предложения, они в приведенном примере из иранше и во многих других аналогичных случаях входят в состав всего высказывания, представляющего собой единое целое. В русском литературном языке предшествующих веков таким элементом было, например, междометие О, в словарях описываемое как риторическое восклицание, скажем, в примерах из романов Тургенева: Пойдемте, пойдемте, а ты, Федюша, дай мне руку. О, да какая же она у тебя толстая! О, как Базаров посмеялся бы над ним, если б он узнал, что с ним тогда происходило! Согласно Исаченко, сходную междометную функцию в древнерусском языке несли проклитические начальные союзы, такие, как а (след его сочетания с начальной группой энклитик, за ним следовавшей, сохранен в преобразованном виде в рус. а-во-сь).
Описанные грамматические структуры анатолийских (северных и южных), микенского греческого, славянских и некоторых других индоевропейских языков, древнеегипетского, австралийских и ряда других неиндоевропейских языков позволяют решительно отвергнуть двучастную модель синтаксической схемы предложения, которая с легкой руки последователей порождающей грамматики получила широкое распространение и претендовала на универсальность. Эта схема может быть пригодной в ряде случаев (как и альтернативные по отношению к ней, но не пользующиеся формальными средствами грамматики Хомского модели, описывающие на другом метаязыке те же структуры). Но претендовать на роль общего положения, включаемого в постулаты предполагаемой универсальной грамматики, могут только такие обобщения, которые не ограничиваются материалом одного или двух языков (часто являющихся родными языками исследователя), а проверены на фактах возможно большего числа других языков. Каждое типологическое утверждение должно пройти проверку на базе данных описанных лингвистами языков и только после этого может заслужить право быть включенным в общие или универсальные схемы. Можно при этом допускать и статистически ограниченные утверждения, но и для них существенны размеры выборки, которые в принципе должны приближаться к числу всех известных к настоящему времени языков. Связанное с порождающей грамматикой Хомского ограничение языкового материала и ослабление внимания к типологии пагубно сказалось на популярных направлениях современной лингвистики. Индуктивные методы в ней должны занять достойное место рядом с дедуктивными, преобладание которых было на первых порах понятной данью увлечению математической логикой. Но и логические языки должны быть включены в материал, привлекаемый для общей типологии знаковых систем.

6. Грамматические универсалии.
Глагол и имя

В какой мере описание каждого отдельного языка может опираться на принципы общей грамматики, считающиеся выясненными? Большинство авторов руководств по языковедческой теории учит, что категории глагола и имени различаются везде (поэтому и в той части порождающей грамматики, которую применяли к разным языкам, предложение распадается на группу - «фразу» - имени и группу - «фразу» - глагола с возможными дальнейшими вторичными подразделениями по той же схеме). Мне пришлось в этом усомниться, когда я стал заниматься американскими индейскими языками и другими языками исконных обитателей Нового Света. Уже из обзора недавно изученных языков Амазонии стало видно, что в сочиненных на них мифологических текстах предложения, состоящие из одних глаголов, преобладают и составляют основную часть повествования (до 80-90 %), а такие явления, как Солнце, называются в них отглагольными производными [58]. Последнее по отношению к архаическому варианту алеутского давно заметил Вениаминов, вслед за которым Иохельсон находил, что в этом языке «формального различия между глаголом и именем нет» [59]. Для выяснения этого неразличения не только в алеутском, но и во многих других языках Нового Света и Евразии особенно важно выяснить, как следует истолковывать обнаруживающееся во многих из них (и, согласно идее книги Леви о типологии языков Европы, допускающее представление в виде целого географического ареала) совпадение (или, по крайней мере, большое сходство) притяжательных форм имени и (одного из) типов спряжения глагола [60]. Мещанинов в одном из ранних вариантов своей стадиальной классификации усматривал в таких языках особый посессивный тип. В языках с этой особенностью во всяком случае объединяются именные и глагольные притяжательные формы, что и делает для всей этой большой типологической языковой группы разделение таких частей речи по крайней мере проблематичным.
Кажется особенно затруднительным выделение имени (и в особенности группы имени как составной части предложения, отдельной от группы глагола) в полисинтетических языках, где существительное часто появляется только в той усеченной морфе, которая вставляется (инкорпорируется) в глагольную форму. Индеец, учивший меня ирокезскому языку онондага, отказывался перевести на него с английского языка слово tree ‘дерево’, говоря, что морф со сходным значением есть только в составе глагольной формы [61].
Одна из ветвей человечества - туземная американская, больше десяти тысяч лет назад отделившаяся от других, иначе стала смотреть на соотношение аргументов и предикатов. Я задаюсь вопросом, не может ли быть, что предпочтение к называнию основных предметов рассмотрения именами (аргументами), а не глаголами (предикатами), присущее нашей европейской науке, коренится в природе того типа языков, на основе которых она выработалась. Этот вопрос имеет прямое отношение и к метаязыку самой лингвистики: мы называем ее основные объекты фонемами, морфемами, словами, предложениями, хотя по сути может идти речь и о предикатах «быть фонемным» = «иметь фонологическую (различительную) функцию» и т. п.
Но в других отношениях языки ареала, географически примыкающего к американскому, оказываются ближе к научным языкам, чем европейские. На заре развития компьютерной лингвистики около 40 лет назад Г. С. Цейтин и Е. В. Падучева обратили внимание на трудность, возникающую при переводе с искусственного языка исчисления предикатов на естественный русский язык: в первом нет соответствий именам прилагательным, но сходные категории можно выразить с помощью предикатов. В ориентированной на логическую модель порождающей грамматике Хомского имя прилагательное белый (white) отсутствует в исходном наборе конструкций и выводится из трансформации глагольного выражения белеть (to be white) [62]. Существуют такие естественные языки, как северно-восточноевразийский (более других по происхождению близкий к уральским и, возможно, нивхскому) юкагирский, где прилагательных как таковых нет и в их роли выступают глаголы-предикаты [63]. С точки зрения соответствия логическим категориям показательно и то, что в юкагирском обозначаются глагольными конструкциями те количественные отношения, которые в большинстве других языков выражаются именами числительными: вместо «было четыре оленя» говорится, что «олени четверились» (по Лейбницу такой способ выражения был бы наиболее логичным).
В той мере, в какой металингвистическое описание (согласно закономерности, намеченной в исследовании Е. В. Падучевой и А. А. Зализняка) зависит от родного языка исследователя, понимание имени и глагола в их взаимоотношении, в том числе интерпретация глагола как обозначение действия (а также признака или состояния) предмета, называемого именем, отражает структуру языков, где имя играет главенствующую роль. Показательна в этом смысле средневековая арабская и еврейская грамматическая терминология, где название «глагола» как части речи и его пород образовано от семитского корня (Vfl) со значением «делать» (в этих грамматических традициях, как и в позднейшей европейской школьной грамматике, под действием имеется в виду то, что делает называемый именем предмет). Так же можно понимать и теорию актантов при глаголе в синтаксисе Теньера, близком в этом отношении к исчислению предикатов.
Разница между именами (существительными, прилагательными, числительными) и функционально с ними объединяющимися местоимениями, с одной стороны, и глаголами, с другой, проявляется и при наличии и противопоставлении этих классов, которые по-разному могут употребляться в составе предложения, и тех групп (именной и глагольной «фраз»), которые в нем можно выделить. В давно меня поразившем совпадении хеттского akkiškittari ‘умирается’ в молитвах во время чумы и нем. es stürbe sich в прозе Райнера Мариа Рильке [64] важно не только полное семантическое сходство описания массовой безликой смерти (в городе), но и формальное грамматическое различие: в хеттском языке при безличном (или - в других терминах - неопределенно личном) употреблении глагола (в 3 м л. ед. ч. медиопассива наст. вр.) субъект (и именная группа в смысле порождающей грамматики) отсутствует, а в немецком он выражен с помощью грамматического элемента («нейтрального» местоимения 3-го л. ср. р. es), играющего чисто структурную роль [65] (и соотносящегося в данном выражении с возвратным местоимением sich). Сходное различие можно обнаружить при сопоставлении поэтов одной школы (направления), пишущих на разных языках. Европейские, в том числе и русские, символиcты (и постсимволисты, например, Елена Гуро в ее прозе) стремились к употреблению безличных предложений. Но у западноевропейских символистов формальная структура с грамматическими субъектами, обозначаемыми «нейтральными» местоимениями (которые образуют именную группу-«фразу»), делала эту безличность чисто семантической, что обыгрывается при параллелизме у Верлена [66]:
 
Il pleure dans mon coeur,
Comme il pleut sur la ville
 
(примерно по смыслу, с перестановкой членов сравнения: «Дождит над городом, Как ноет в сердце»).
В семантически похожей функции в русском символизме используются чисто глагольные безличные предложения, как у Блока в стихотворении, где их поток следует за несколькими безглагольными именными конструкциями, введенными начальной личной формой глагола:
 
<…>
Я помню: мелкий ряд жемчужин
Однажды ночью, при луне.
Больная, жалобная стужа,
И моря снеговая гладь…
Из под ресниц сверкнувший ужас -
Старинный ужас [67] (дай понять)…
Слова? - Их не было. - Что ж было? -
Ни сон, ни явь: вдали, вдали
Звенело, гасло, уходило
И отделялось от земли…
И умерло. А губы пели…
 
Возникающий в то же время (развитый тем же Блоком) и более подробно описанный [68] именной стиль в поэзии подчеркивает полярность этих типов грамматических конструкций. В приведенном отрывке у Блока конструкция с чисто грамматическим вопросительным местоимением что и продолжающими именной стиль предшествующих строк оборотами Слова?.. Ни сон, ни явь оттеняет следующий за ними ряд безличных непереходных глаголов. Он заканчивается личной конструкцией с именительным падежом «губы», где 3-е лицо мн. ч. заменяет 1-е л. ед. ч.: (мои) «губы пели» вместо «я пел». Хотя такие безличные конструкции, как в предшествующих строках, принадлежат особому стилю, их возможность определена языком в целом. В северном диалекте русского языка, подробно исследованном с этой точки зрения в работе Матвеенко, употребление подобных безличных форм от переходных глаголов стало сочетаться (под вероятным субстратным воздействием) с эргативообразным использованием творительного падежа (типа литературного его переехало машиной). Но и при этом отсутствует в этой роли именительный падеж и отдельная именная группа, независимая от глагольной (творительный падеж управляется глаголом). Сходные конструкции характерны для языков эргативных и активных, где предложение основано на глагольных соотношениях (эргатив, как в хинди и других новоиндоарийских языках, появляется только при определенных временных формах глагола). Лишь по мере замены эргативного типа аккузативным именные формы (такие, как номинатив) приобретают большую самостоятельность, и родительный падеж, функции которого до того мог (как в современном инуит - эскимосском) исполнять эргатив, занимает особое место в парадигме существительного.
Данные афазий (в частности, результаты поражения зоны Вернике) заставляли думать, что имя как обозначение предмета или опредмеченного понятия и глагол-предикат находятся в ведении разных отделов центральной нервной системы. Но проведенные в последние годы исследования нормальной работы мозга при всей их предварительности позволяют дополнить этот традиционный взгляд предположением, что в мыслительные операции, связанные с обоими классами слов, вовлечены части мозга от лобных долей до височных [69]. В разных языках, стилях и языковых произведениях эти общечеловеческие возможности могут реализоваться в разной степени или в разных количественных соотношениях, зависящих от культурной традиции, речевого жанра, эпохи и литературной моды. Лингвистические выводы, касающиеся соотношения глагола и имени в естественных языках, можно сопоставить с аналогичными выводами по поводу искусственных логических систем знаков. Для этих последних, как заметил еще Фреге в одной из первых своих работ, различие субъекта и предиката несущественно и может определяться разницей между известным и вновь сообщаемым [70] (в более поздней терминологии данное и новое, тема и рема). Однако, поскольку в логических языках обычно есть различие предиката и термов или аргументов при нем, это может объясняться либо воздействием тех (европейских) естественных языков, на основе которых в западном мире развивались искусственные логические языки, либо общечеловеческими особенностями сознания, не во всех естественных языках сказывающимися.
Типологическое сравнение с языками типа американских индейских заставляет предположить, что к раннему общечеловеческому (изначально мифологическому или мифопоэтическому, по нейролинвистическим семантическим признаком в значительной мере правополушарному) способу языкового описания и понимания внешнего мира были приспособлены языковые средства, по преимуществу связанные с (конкретными) глаголами, обозначавшими действия, состояния и наличие определенных признаков. Вычленение особых способов обозначения предметов могло осушествляться путем образования отглагольных имен, т.е. номинализации. Четкое грамматическое противопоставление глаголов и имен, независимых морфологически (деривационно) от последних, могло быть одним из существенных когнитивных отличий части языков Старого Света, в которых формируются зачатки будущих специальных языков науки. Некоторые из черт последующих стилей научного языка можно обнаружить уже древнеегипетских медицинских и математических папирусах, с одной стороны, в многочисленных древнемесопотамских сочинениях преднаучного характера, с другой. Для вавилонской науки и близких к ней сочинений, создавашихся в других областях Древнего Ближнего Востока (в частности, в Эбле), характерна установка на подробное перечисление имен существительных, обозначающих различные явления внутри определенного семантического поля. Основным жанром таких сочинений являлся тот, который можно было бы назвать предэнциклопедическим. Для него имена существительные были наиболее часто используемой языковой категорией. Несомненны связи истоков древнегреческой науки с этой древнеближневосточной традицией. В свою очередь последующая арабская, средневековая еврейская и позднейшие европейские научные традиции опираются на античное (греческое и этрусско-римское) наследие. С лингвистической точки зрения можно говорить об усилении противопоставления имени существительного, на основе которого формируется научная терминология, и глагола; в нейролингвистическом плане очевиден рост роли левополушарных (височно-теменных и лобных) механизмов (бесспорно, что создание компьютеров можно рассматривать как вынесение вовне некоторых из левополушарных функций).

7. Пути семантических исследований.
Распределение семантических и грамматических
типов значений в мозге

Лет сорок с небольшим назад нашу тогда дружно работавшую группу совсем молодых лингвистов привлекала задача автоматического (машинного, как мы тогда говорили) перевода (в полном виде, о котором мы тогда мечтали, она до сих пор остается нерешенной, несмотря на наличие нескольких коммерчески используемых программ, способных дать несовершенный перевод некоторых видов текстов) [71]. Нам вскоре стало ясно, что и для решения этой задачи, и для языкознания в целом одна из возможностей состоит в таком описании семантики, которое позволило бы установить соответствия между словами через создаваемый нами искусственный язык (меня тогда манила мысль о переосмыслении всей лингвистики как науки об отношениях между системами, уже существующими или создаваемыми нами метаязыковыми).
Одной из главных проблем была сходная с той, которая ниже обсуждается по поводу грамматики: что в семантических структурах совпадает в разных языках? Я занимался одним из диалектов бамилеке (Камерун) со студентом университета Лумумбы Антонием Зумафо. Для типологических сопоставлений я выбрал присутствующее в разных языках противопоставление большого (увеличительность) и малого (уменьшительность) и рассмотрел его выражение в языках Африки, где в некоторых группах (например, в языках банту) оно грамматикализуется - выражается особыми префиксами именных классов. Результаты оказались неожиданными: отношения отмеченности (маркированности), которыми, в частности, объясняется асимметричность производных типа небольшой, недлинный, нестарый, величина, длина, не совпадают в европейских языках, на основании которых строилось предположение об универсальности такой асимметрии, и в других языках мира. В тех языках, которыми часто ограничивался кругозор писавших о семантике, главной точкой отсчета были прилагательные типа большой, а в африканских и других языках - слова со значением маленький, хотя (как это обычно по отношению к надфонологическим уровням языка) можно спорить о критериях немаркированности. Более бесспорными и поэтому еще более удивительными оказались алеутские отрицательные формы, где выбор отрицаемого слова семантически почти всегда отличен от привычного для нас: ugunu-g’-ulux ‘память’ = ‘не-забывчивость’, taga-da-g’-ulux ‘ветхий, старый’ = ‘не-новый’, salu-g’-ulux ‘ненастье = не ясная погода’.
В пору работы над построением системы семантических соответствий в машинном переводе мы перебирали разные способы, для этого предлагавшиеся. На этом пути выработалась идея толково-комбинаторного словаря. Когда позднее (к тому времени я в этих работах уже не принимал участия) в пробные статьи этого словаря стали входить и подобия кратких энциклопедических характеристик описываемых словами вещей, я задумался о соотношении синхронной лингвистики и наук, которые эти вещи должны описывать (в диахронической работе я все время этим занимался: «слова и вещи» я со своими соавторами подробно описывал по отношению к индоевропейскому и его диалектам). Вероятно, лингвистам следует учесть дискуссию о соотношении языковых и внеязыковых категорий, продолжающуюся в логических публикациях [72]. Мне кажется многообещающим тот подход к языковым значениям, который был намечен Витгенштейном. Он исходил из того, что каждому значению соответствует особая «языковая игра» или набор операций (не только собственно языковых или умственных, но и физических), которые совершает говорящий. При таком операциональном подходе, безусловно, недостаточно только внутриязыковое определение значений, которое, например, издавна было принято в толковых словарях.
Одновременно с машинным переводом группа в Лаборатории электромоделирования, с которой я сотрудничал начиная с 1957 г., занималась лингвистической и логической проблематикой построения такой системы понятий (понятийной базы, сказали бы мы теперь), которая данную область знания представила бы в компьютере (вычислительной машине, говорили мы тогда). Мне и теперь кажется, что для автоматичеcкого перевода текстов в одной определенной области такая задача должна быть решена предварительно: имея полный набор ключевых понятий и отношений между ними, можно подойти к такому анализу текста, который сделает возможным адекватный перевод [73].
C cередины 1970-х гг., продолжая заниматься афазиями (тогда в лаборатории Э. И. Канделя в Институте неврологии и в сотрудничестве с группами Межеевской в Польше и Дресслера в Австрии), я много думал о выводах по поводу языковых функций двух полушарий в свете изучения функциональной асимметрии, оживившегося после успехов Сперри и тех, кто (как Зайдель) занимался с ним вместе работами по расщепленному мозгу. Позднее авторов нейролингвистических теорий языка упрекали в том, что в них одно неизвестное - структура языка и его семантика - объяснялась через еще более неизвестное - мозг. Но в нашей группе речь шла о проверке («фальсификации» в смысле Поппера [74]) гипотез с помощью экспериментов, планы и результаты которых мы старательно обдумывали. Я работал вместе с ленинградскими психиатрами Л. Я. Балоновым и В. Л. Деглиным и с их сотрудниками по лаборатории в Институте им. Сеченова. Их исследования, фонетическую [75] и отчасти синтаксическую [76] части которых они успели опубликовать до смерти обоих выдающихся психиатров, строились на обследовании больных, которых лечили односторонними электросудорожными шоками.
На протяжении примерно часа после шока больные, которых мы изучали в одной из ленинградских психиатрических клиник, медленно приходили в себя. В это время в общении с врачами, проводившими эксперимент, участвовала в основном та область мозга, которая не была задета непосредственно электрошоком (он мог быть правосторонним и левосторонним, а внутри каждого из полушарий височным - более задним или лобным - более передним). Полученные в это время протоколы обследования семантических ассоциаций у больных я расписал полностью в соответствии с предложенной мной классификационной схемой. Эта работа была вместе со мной доведена Т. В. Черниговской до уровня, когда статистически надежные результаты можно было обработать на компьютере по программе, разработанной В. В. Меньшуткиным. Задним числом запись, в частности, семантическая, мне теперь представляется достаточно несовершенной, но это не мешает тому, что полученные с ее помощью выводы могут быть полезными. Помещая на рис. 1-13 представление результатов обработки этих данных, я отдаю себе отчет в том, что это - только начало возможных дальнейших исследований. В полученных нами в начале 1980-х гг. при истолковании компьютерных данных результатах мне представляются самыми интересными следующие.
Для контрольных испытаний и для всех четырех локализаций электрошоков характерными являются такие семантические операции, которые объединяют мозг в целом. К ним относятся слова, соответствующие квантору общности («весь» [77]), установление семантического тождества и вхождения в семантическое поле, классифицирующие эпитеты (в частности, бинарные). Только к правому полушарию в целом относятся конкретные термины. Только к левому - логические определения. К височным (не лобным) функциям относится в обоих полушариях комбинаторная семантика, приблизительная синонимия, конструкции неграмматического характера. К лобным (не височным) функциям в обоих полушариях относятся: синтагматическо-семантические связи, разрешение омонимии, поэтические ассоциации. Когда функционирует левое полушарие и правая лобная доля, осознается грамматическая схема, используются эгоцентрические слова (шифтеры по Якобсону), глагол существования (связка), вводится квантификатор (числительное), осуществляются операции по связи слов внутри семантического поля (иначе говоря, эта локализация ближе всего стоит к идее объединения логико-грамматических операций в связи с левым полушарием, функции которого давно сближались с характерными занятиями правой лобной доли). Когда функционирует левое полушарие и правая височная доля, осознаются пространственные уточнители, глаголы с предложным управлением, градуальные семантические оппозиции, осуществляются словарные трансформации. Когда функционирует правое полушарие и левая височная доля, отмечаются клише, существительные без эпитета, проводятся отрицательные трансформации, называются семантические различительные признаки.
Предложенные характеристики носят предварительный характер. Результаты зависели, в частности, от того, как были наложены электроды (мне было нелегко, например, сформулировать отличия ассоциаций при правостороннем лобном шоке). Данные, полученные на психически больных людях, которых лечили односторонними электросудорожными шоками, нужно соотнести с результатами, которые сейчас можно получить на нормальных людях. Но уже начало этих наблюдений позволяет рассчитывать на уточнение многих сторон понимания семантики.
Нейролингвистическое описание больных, которым делали электрошоки, привело меня к гипотезе, что у них (а скорее всего и у многих других жителей Ленинграда в 1970-е гг.) в левом (доминантном по речи) полушарии кроме собственно языка находился и некоторый набор сведений о повседневной жизни, включавший, напр., и соображения о преимуществах жизни в отдельной квартире или более высокой зарплаты. Для описания этого рода, без которого собственно языковая характеристика осталась бы неполной, потребовалась бы и полевая антропологическая (этнологическая) работа по характеристике среднего жителя данного города.
По-видимому, при исследовании функционирования языка в норме задача будет состоять в выборе таких ситуаций, где можно изучать не отдельные слова и (как другой полюс) не говорение вообще (и то и другое уже делается), а определенные семантические и грамматические типы слов и конструкций. Очевидно, что хотя кора обоих полушарий мозга и некоторые другие части центральной нервной системы участвуют в любом процессе речи, тем не менее существует и специализация в распределении (размещении по мозгу) функций, частично выявляющихся при афазиях. Но начатое еще в первые десятилетия прошлого века изучение функций (в том числе и речевых) каждого из полей Бродмана пока еще в очень слабой степени проверено не на патологическом материале.
В конце 1950-х гг. Лурия несколько раз безуспешно предлагал лингвистам наладить совместную работу по психолингвистическому изучению семантических полей и групп слов, связанных чисто звуковыми ассоциациями. Как показало несколько предварительных экспериментальных исследований (в частности, ставившего опыты в его лаборатории польского психолога Марушевского), выработав кожногальванический (ориентировочный) рефлекс на одно слово (скажем, кошка), можно дальше исследовать степень ассоциативной связи с ним других названий животных, входящих в то же семантическое поле, или (в частности, у умственно отсталых детей [78]) слов, рифмующихся с ключевым (кошка - окошка) или напоминающих его звуковым составом. Мне казалось особенно привлекательным в этих исследованиях то, что степень близости слов можно померить, определяя соотносительную интенсивность ориентировочного рефлекса на каждое слово. Понятия семантического поля и группы рифмующихся слов, введенные в исторической семасиологии и поэтике, получают психологическую экспериментальную поддержку и могут быть проверены на опыте.
В начале 90-х гг. я увлекся программой сравнительного изучения семантики, задолго до того развернутой Шпитцером на материале многих европейских языков (в их число у него входил и русский). Сравнивая разные способы языкового выражения ключевых слов и понятий «иудейско-христианской культуры», к которой он относил и некоторые термины, заимствованные из античной традиции, Шпитцер открыл пути развития значений многих из них.
В качестве более раннего примера взаимодействия большого числа языков, составлявших культурное и религиозное единство на территории, представлявшей одно целое, я на протяжении многих лет (начиная с первых обсуждений еще в 1955-1956 гг. с безвременно умершим В. С. Воробьевым-Десятовским, показавшим мне тогда еще не напечатанный двуязычный текст на тохарском B и санскрите из собрания бывшего Азиатского Музея в Ленинграде) занимался ситуацией Восточного Туркестана главным образом I тыс. н. э. Основной религией, выражавшейся на многих языках (санскрите, пракритах, пали, тохарском А и B, хотано-сакском, муртукском сакском и других сакских, согдийском, древнетюркском, китайском), там был буддизм [79]. Зимой 2001 г. в Университете Калифорнии в Лос-Анджелесе я осуществил свое давнее намерение на специальном семинаре разобрать некоторые из главных буддистских понятий, способов их выражения на каждом из этих и других основных языках буддизма (классическом тибетском, японском) и текстов, где они используются. Меня занимали буддийские идеи и образы, интерес к которым я в ранние годы перенял от отца. В отличие от Московского университета, на философском факультете которого за несколько лет до того я собрал большую группу студентов, занимавшихся тохарскими буддийскими текстами в сопоставлении с санскритскими и с блеском сдавших мне экзамен, в Америке желающих заниматься нашлось мало, поскольку курс был необязательный. А аспиранты и так перегружены и не хотят делать ничего, что непосредственно по их представлениям не годится для будущей карьеры. Тем не менее несколько желающих заниматься со мной появилось, главным образом из числа приезжих (из Ирана и Швейцарии).
Мы занимались, например, тем, как соотносится:
1) санскрит. dharma ‘закон, учение’ - одно из основных трех «сокровищ» (ratna) или «прибежищ» (śarana), на которых основан буддизм, = пали dhamma = тох. A märkampal = тох. B pelaikne = тибет. chos [80] = кит. fa = япон. hō или datsuma;
2) санскрит. dhyāna ‘сосредоточенность, медитация, погруженность в медитацию’ = пали ch’anna = тох. A plyaskem (-n) = тох. B ompalskoññe = тибет. bsam gtan = кит. ch’an(-na) = япон. zen(na) = корейск. son = вьетнам. thiè/ên;
3) согдийск. kty’ky nyztk ‘ушедший из своего дома’ [81] = тох. A waşt-ä-ş lantu ‘ушедший из дома’ = ‘монах или Бодхисаттва’ [82] = др. тюркск. barq-tïn ün-miš ‘ушедший из дома’ (др. тюркск. barq ‘имение, дом’ + отложит. п. tïn; ün ‘уйти из родительского дома’ + miš) = кит. ch’u kia jen; ср. тибет. k’yim-med-pa ‘бездомный’ (о бездомном священнике [83]);
4) хотано сакское puña < санскрит. punya ‘достоинство, заслуга, кармический результат волевого исполнения благих действий’ > пали puñña, тох. А pñi = тох. B yarp-o (от глагола yarp-) = тибет. bsod nams = кит. fu;
5) хотано сакское byūh ‘изменить, перевести’ [84] (др. хотанск. 1 е л. ед. ч. byūh-īmä) < *vi-yauf-ya- < иранcк. viy[a]up > согдийское *yauf- в pč-ywf-s ‘μετεμορφώτη = transfiguratus est’;
6) санскритск. tathāgata = пали tathāgata = тох. A tämne-wäknā kakmu = тибетск. de bzhin gsegs pa ‘так (таким образом) пришедший’ (имя Будды);
7) хотано сакское gyastānu gyastä- gyastänu gyastibalysi ‘Будда (balys-) бог, бог богов’ = согдийск. bγ’nbγ tm pwty ‘Будда (pwty), самый божественный из богов’ [85] = тохар. A ñäkt-aśśi pätā(-)ññäkt-es ‘Будда (pätā), бог богов’ = тохар. B ñäktem = nts ñäkte pud(-)ñäkte ‘Будда (pud) бог, бог богов’ = др. тюркск. tηgri tηgrusi burxan ‘Будда, бог богов’.
Достаточно широкий набор таких соответствий однозначно определит вторичную понятийную систему, надстроенную над каждым из рассматриваемых языков.
Число таких вторичных систем в мире может быть значительно меньше, чем число языков. Потому что одна и та же понятийная система может лежать в основе семантических структур многих языков. Это касается не только эпохи развитого научно-технического сознания и предшествовавшего ему периода становления религиозно-философских систем осевого времени (по Ясперсу). И до этого семантика многих языков, например Севера Евразии и Америки, могла объединяться надстроенными над соответствующими языками ритуальными и мифологическими категориями шаманизма. Аналогичная возможность объединения однотипных семантических полей может предполагаться и сходством материальной культуры и социально-экономических структур, скажем у кочевых народов степных частей Центральной Азии. Культурная антропология прямо связывается со сравнительной семантикой.
В качестве примеров многих терминов первоначально шаманистского происхождения, распространение которых в разных языках может представить интерес для истории соответствующих культурных явлений, можно было бы привести наряду с названиями шаманского бубна, объединяющими некоторые языковые группы Северной Америки и Центральной Азии, также одно из ключевых шаманистских понятий, обозначающих «счастье» и «душу» (человека или домашнего животного, как древнетюркск. qut «счастье, блаженство, душа», в том числе в сочетании «душа скота», напоминающем древнеиранское авестийское выражение с тем же смыслом) и соответствующую духовную субстанцию, управляемую шаманом (в енисейском кетском); сходный термин обнаруживается и в древнем доиндоевропейском сакральном языке Малой Азии 3-го и 2-го тыс. до н. э. - хаттском, что представляет значительный интерес для выяснения некоторых юго-западных ареалов распространения шаманизма в эту раннюю эпоху.

8. Грамматикализация лексем
и лексикализация грамматических форм

Благодаря недавним работам П. Хоппера и других авторов усилился интерес лингвистов к явлению грамматикализации. В более широком плане с ним связан происходящий во многих языках (хотя бы в части из них - циклически) переход от аналитического изолирующего («аморфного») типа, где (как во вьетнамском) грамматическая характеристика слова целиком определяется его местом в синтаксических сочетаниях, к принципиально отличному типу, предполагающему использование грамматических слов, которые на этапе выработки следующего синтетического типа становятся служебными морфемами внутри словоформы [86]. По отношению к целым классам слов удается выяснить встречающиеся в большом числе языков и в этом смысле универсальные закономерности превращения лексически полнозначных («полных» в китайской грамматической терминологии) слов в грамматические служебные («пустые» в китайской терминологии) слова, которые потом могут становиться морфемами. Сравнивая однотипные процессы в нигер-конго (нигер-бенуэ, в частности, банту), эскимосском, севернозападнокавказских и индоевропейских языках, можно обнаружить, что существительные, которые могли обозначать части тела и иметь поэтому показатели неотчуждаемой принадлежности, становятся отвлеченными релятивными именами (в смысле работы Филмора о падежах). Потом они превращаются в наречия с пространственным значением и в предлоги или послелоги в зависимости, главным образом, от намеченной Гринбергом специфической для каждого конкретного языка типологической склонности к препозиции или постпозиции основных элементов предложения по отношению друг к другу. Послелоги дальше могут становиться падежными окончаниями. Так возникает в ряде западноиранских языков - белуджском, мазандеранском, шамерзади, гилянском, татском - косвенный падеж (вин. или вин.-дат.), сходный по происхождению с фарси -rå, таджик. -ro (послелог или отделимое именное окончание, функционально близкое к винительному падежу, выражающему определенность объекта), из послелога *radiy ‘для’, откуда и ср.-перс. (пехлеви) rāy ‘по причине, для’, парфян. rād ‘по причине, для’ [87], др.-перс. baga-hya radiy ‘бога ради’. Воздействием последней конструкции объясняется и ст.-слав. бога ради.
Поразительный пример того, насколько достоверными могут быть реконструкции дописьменного состояния языка в этой его сфере, можно привести из обобщающей индоевропеистической книги Мейе, последнее издание которой при его жизни относится к 1930-м гг. (тогда же вышло и второе издание ее русского перевода). Мейе на основании проницательного сравнения форм предположил, что индоевропейские наречия и глагольные приставки представляют собой окаменевшие падежные формы имени. Эта реконструкция в целом и некоторые конкретные восстановленные Мейе основы и их падежи этого типа нашли полное подтверждение в изученных в основном в последней трети прошлого века (спустя больше чем полстолетия после выхода первого издания книги Мейе) фактах древнехеттского языка (XVII-XVI вв. до н. э.), где наречиям этого типа соответствуют релятивные пространственные имена, с грамматической точки зрения неотличимые от существительных: они соединяются с управляемым ими другим существительным в родительном падеже, и к ним, как к другим существительным, присоединяются постпозитивные притяжательные местоимения. Реконструированной Мейе парадигме основы со значением «перед» [88] соответствует др.-хеттск. peran ‘передняя сторона, перед’ < *per-o-m, которое грамматически себя ведет как тематическое существительное среднего рода с неразличением именительного и винительного падежей (засвидетельствовано в именных конструкциях с предшествующим родительным типа haššuwaš peran ‘перед царем’ и в сочетании с притяжательным местоимением -šet: pera-ššet < *peran-šet ‘перед его’); восстановленному Мейе падежу этого существительного на * ō (> лат. prō-, лит. prō-, русск. пра-) отвечает др.-хеттск. директивный падеж pa-ra-а ‘вперед, по направлению к той стороне пространства, которая впереди перед говорящим’. Восстановленная Мейе парадигма основы *ep-, к которой восходит греч. 'απο-, в древнехеттском соответствует appan < *e/opo- m ‘задняя, обратная сторона’ (atta-š-ma-š appan ‘за моим отцом’), директив appa. Производное прилагательное app-izzi(ya)-  ‘последний’ c древним индоевропейским суффиксом пространственных и социальных отношений *-tyo- подтверждает архаизм именных форм, образованных от этой основы. Замечание Мейе о том, что наречие, отраженное в греч. 'αντί, лат. ante, представляет собой «местный падеж на i» [89], также подтверждается фактами хеттского языка, где есть родственные формы наречий - превербов hant-i (дат. местн. пад.), hant-a (директив). Основа hant- в древнейшей хеттской надписи Анитты засвидетельствована в качестве второй части архаического словосложения men-a-hhand-a ‘навстречу, напротив’ (ср. еще более древнее название города этого типа Puruš-hand-a, известное уже в ранних документах из староассирийских колоний начиная с XXII в. до н. э.; к первой части ср. др.-инд. puruşa ‘человек’ в начале сложных слов и индоевропейский этноним племени, откуда название пруссов в балтийском); в древних текстах часто встречается прилагательное hant-ezzi(ya)- ‘первый, первого разряда’, построенное по тому же типу, что app-izzi(ya)- ‘последний’, приведенное выше (ср. тот же тип в родственном лат. anterior). Хеттская основа сохранилась и в первичном конкретном значении ‘лоб’ (также Hant-a-šepa ‘Божество Лба’), следы которого есть в других индоевропейских языках и в родственной основе со значением «нос, лоб, профиль» в афроазиатском (др. египет. hnt c чадским соответствием). В этом случае удается проследить по отдельным языкам различные этапы грамматикализации от первичного значения части тела до предлога и приставки с абстрактным значением.
В таких разных группах языков, как севернозападнокавказские, бурушаски, восточноавстронезийские, балтийские и некоторые другие индоевропейские, можно проследить образование суффиксальных или префиксальных показателей двойственного числа благодаря грамматикализации числительного«два» [90].
Обратный грамматикализации процесс лексикализации приводит к образованию окаменелых грамматических форм, употребляющихся в качестве лексических уточнителей, например, времени. Русск. бывало (Бывало, писывала кровью / Она в альбомы старых дев у Пушкина в «Онегине») представляет собой лексикализованную форму от глагола быть. В южно-анатолийском лувийском языке обнаружена точно такая же наречная (исторически глагольная) форма puwa ‘раньше, прежде’ от той же индоевропейской глагольной основы, восходящей к лексически полнозначному глаголу: индоевропейск. *bhuH ‘быть < расти’ (русск. бытие, былое : быльё, былинка) : уральск. *pyγe ‘расти’/*-pux-ti ‘дерево’, кушитск. *fu? < афроазиатск. ‘расти - о растениях’ [91] (алтайские факты объясняются позднейшей перестройкой основ при том же движении к семантике глагола связки и глагола бытия [92]).
При лексикализации суффикса он может стать отдельным словом. Это чаще происходит с морфемами, имеющими деривационное значение. В русской разговорной речи и в печати 1920-х и 1930-х гг. и позднее так иронически использовался суффикс изм, особенно во множественном числе; у Маяковского наряду с этим встречается и такое же использование род. п. мн. ч. истов [93]; сходным образом как отдельное слово словопроизводящий суффикс ец (в форме родительного множественного ецов) используется в прозе Хлебникова. Одним из классических примеров лексикализации падежного окончания, становящегося отдельным словом, является англ. bus «автобус», через промежуточные формы (французское, общезападноевропейское и английское название транспортного экипажа-омнибуса из лат. omni-bus «для всех» от omni-s «весь», ср. об этимологии в предыдущей главке) восходящее к латинскому падежному окончанию дат. п. мн. ч. -bus (c индоевропейским диалектальным субморфом *-bh-, см. выше). При лексикализации значение сужается и специализируется. Явление показывает отсутствие жестких границ между этими уровнями языковых значений. Хотя теоретически можно стремиться разграничить исследование только грамматических значений словоформ и синтаксических словосочетаний и только лексических значений слов (как словарных единиц) и фразеологических сочетаний, число промежуточных случаев оказывается большим. Деривационные значения легко становятся реляционными, и поэтому словообразование соединяет лексику и грамматику. Рассмотренный выше (примеч. 36 и 86) китайский суффикс -mən (из возможной второй части сложения с существительным «народ» или «клан, род; те, кто внутри ворот = домочадцы») может служить примером такой постепенной грамматикализации, при которой число и семантика существительных, к которым он мог присоединяться для обозначения собирательности или «групповой» множественности, были на протяжении значительного отрезка времени строго ограничены. Иначе говоря, из имени существительного (функционировавшего в качестве второго элемента словосложения) эта морфема превратилась в деривационный суффикс с ограниченной сферой употребления, внутри которой ее значение стало развиваться в сторону собственно грамматического (ограниченного множественного числа). Диахронические и синхронические факты этого рода позволяют наметить такую иерархию значений, которая бы помогала выявить вероятное движение от лексических значений к деривационным и реляционным при постепенном расширении сочетаемостных возможностей морфемы, проделывающей этот путь.

9. Какие грамматические структуры
совпадают в разных языках?

При подвижности границ между грамматическими и лексическими морфемами набор тех категорий, которые выражаются с помощью обязательных морфологических или аналитических синтаксических средств в разных языках, относительно очень ограничен. Но пока полного их перечня ни в одной общетипологической работе нет. Во второй половине завершившегося века предварительные типологические исследования велись в СССР главным образом в Ленинграде, в группе, возглавлявшейся сперва А. А. Холодовичем (одна из основных работ которого о залоге и диатезе выполнена совместно с И. А. Мельчуком, выпустившим впоследствии уже в эмиграции наиболее детальный свод общей морфологии, включающий набор основных категорий), а потом В. С. Храковским, эта группа и работавшие с ней вместе лингвисты многое прояснили в характере глагольных категорий; в 1970-1980-х гг. я вместе с Т. М. Николаевой и другими московскими лингвистами участвовал в аналогичной работе по категории определенности и некоторым другим именным категориям, в частности притяжательности и лишительности, в Москве в Секторе структурной типологии Института славяноведения. Одновременно широкую программу типологических исследований выполняла в США группа в Стэнфордском университете, занимавшаяся языковыми универсалиями под руководством Джозефа Гринберга, который сам сформулировал несколько существенных закономерностей, особенно касающихся порядка грамматических элементов. Типологические сводки по разным языкам мира в это же время печатались в Кембридже и в других центрах. В Германии в то же время трудилась группа на лингвистическом факультете Кёльнского университета, которую возглавлял Ханс-Якоб Зайлер, чьи наблюдения над посессивностью цитируются выше. Опираясь на эти исследования (к сожалению, по разным причинам в большинстве мест приостановленные или пошедшие по другому пути), можно было бы попробовать уже теперь составить список чаще других встречающихся категорий. Но для сколько-нибудь полного (а тем более желательного исчерпывающего) списка необходима инвентаризация грамматически обязательных (выражаемых и морфологическими, и синтаксическими способами) значений всех известных языков, от чего мы пока еще очень далеки. Поэтому несколько приводимых ниже иллюстраций носят совсем предварительный характер. Сделаю оговорку относительно приводимого здесь материала. Для решения задач, связанных с типологией, я с конца 1950-х гг. начал учить разные языки, кроме индоевропейских и древнеближневосточных (шумерского, аккадского, хурритского), на которых были сосредоточены мои усилия в университете и в аспирантуре. В Институте востоковедения, где я вместе с Лекомцевым в 1960-х гг. работал («на общественных началах», т. е. не получая за это денег) в группе структурного изучения восточных языков, я регулярно занимался тагальским (с филиппинским эмигрантом, писавшим стихи на пампанго - одном из менее известных языков острова Лусон) и индонезийским; классическому тибетскому я в начале 1960-х гг. там же учился у Ю. Н. Рериха, когда он вернулся в Москву из эмиграции; японским, как и китайским, я занимался с 1959 г. во время работы в Институте точной механики и вычислительной техники, где руководил группой, среди прочего готовившей машинный перевод с двух этих языков, а представление о корейском удалось получить еще раньше с помощью одного из друзей по аспирантуре, приехавшего из Кореи. Талантливый аспирант (а потом докторант) Нгуен Хай Зыонг, дважды наведывавшийся в Москву для длительных занятий (фонологией и афазиями), учил меня вьетнамскому языку (особенно запомнился вечер вьетнамских стихов во Вьетнамском содружестве, показавший мне степень понимания метрики, основанной на тонах, у очень широкого круга вьетнамцев: практически у всех них в период усвоения родного языка развивается музыкальный слух, что представляет огромный интерес для общей теории обучения языку и музыке, которая должна быть основана на принципе своевременного упражнения унаследованной функции в духе увенчанной Нобелевской премией работы Хьюбела и Уизела). Языковая пестрота тогдашнего Советского Союза облегчала хотя бы поверхностное знакомство с севернокавказскими, картвельскими, тюркскими и другими алтайскими, уральскими и другими «евразийскими» языками; глубже других я занимался енисейскими во время специальной экспедиции. В те годы многие из нашей группы лингвистов в той или иной мере познакомились с дравидийскими языками (и аустро-азиатскими языками Индии и Юго-Восточной Азии). Некоторые другие языки (африканские, американские индейские), которыми приходилось в разное время заниматься, упомянуты в других главках. При всей недостаточности этого материала он помог мне понять условность схем, принимавшихся многими писавшими на общелингвистические темы (включая Хомского). Но о большинстве языков мира (в частности, о многочисленных австралийских и «тихоокеанских» - например, папуасских) я сужу только по их описаниям, часто весьма несовершенным (и остаются еще вовсе неописанные языки, часть которых скоро исчезнет бесследно).
В большинстве языков, где есть падежи, ими обозначаются основные актанты (отношения между глаголом-предикатом и его аргументами - субъектом, разными объектами, адресатом и т. п.); лишь в некоторых языках, как в северновосточнокавказских, есть большой набор падежей, выражающих пространственные (местные) отношения, что проанализировал в свой книге о падежах Ельмслев (полезные замечания по поводу табасаранского в связи с этим сделал Жирков). На примере старолитовского и тохарских языков можно предполагать, что разрастание такой падежной подсистемы происходит при катализирующем воздействии языка несколько иного типа (в названных языках - уральских). В значительном числе языков те же пространственные отношения выражаются служебными словами, как это виртуозно описал А. Л. Грюнберг на материале нуристанских языков [94]. Тагальский локальный пассив показывает, что возможно выражение некоторых из пространственных отношений с помощью глагольных форм (локативной диатезы).
В круге языков, которые можно считать членами сибирского языкового союза, грамматикализовано реляционное для этих языков отношение неимения (необладания), которое в енисейских, ительменском и других языках выражает лишительный падеж. В английском такое же значение является деривационным в продуктивных производных (которые потенционально могут быть образованы почти от любого существительного и поэтому приближаются к порогу грамматикализации и соответственно превращения их значения в реляционное) типа hat-less ‘без шляпы’, top-less ‘с обнаженной грудью’ (без верха = без лифчика или другой «верхней» одежды), job-less ‘безработный’ (где суффикс параллелен привативному префиксу в синонимичном unemployed). В большом числе языков те же или очень близкие значения выражаются пространными глагольными фразами, соответствующими английскому to have not в заглавии романа Хемингуэя.
Трудности, испытываемые большинством западноевропейских лингвистов при описании вида (например, славянского), лучше всего показывают, что эта категория (как и многие другие, характеризующие глагол), далека от того, чтобы быть универсальной. Вероятно, был прав в общем смысле Уорф, когда он высказывал мнение о возможности выражения в американских индейских языках таких глагольных категорий, которые отличаются от времéнных в западноевропейских языках. Хотя конкретные замечания Уорфа о языке хопи и вызвали обоснованные возражения и уточнения, тем не менее несомненное отмеченное выше (в разделе о глаголе и имени) отличие места глагола в американских индейских языках от того, что наблюдается в языках Западной Европы, в определенном смысле подтверждает идею Уорфа. Он думал, что мир, описываемый глагольными категориями индейских языков, ближе к физической картине, нарисованной Эйнштейном, чем к механике Ньютона. Можно задуматься над поставленной им проблемой соотношения разных физических моделей и грамматических (в частности, глагольных) категорий разных языков. По-видимому, каждый язык может своими лексическими и грамматическими средствами передать разные модели и образы времени. Развивая идеи квантовой физики, Хокинг говорит о «мнимом» (imaginary) времени, которое на языке математики описывается мнимыми числами [95]. Английский язык (как и многие другие языки, достаточно развившие соответствующую терминологию) позволяет излагать разные модели времени в рамках одной книги (в приводимом примере популярной и поэтому пользующейся естественным языком, а не соответствующими уравнениями математической физики). Основными способами языкового описания мнимого времени являются для Хокинга английские модальные глаголы (сan ‘мочь’: the beginning of the universe in imaginary time can be a regular point of spacetime ‘начало Вселенной в мнимом времени может быть обычной точкой в пространстве-времени’ [96]), формы будущего времени изъявительного наклонения (the histories in imaginary time will be a whole family of slightly deformed spheres ‘истории в мнимом времени будут целым семейством слегка искаженных сфер’ [97]) и сослагательное наклонение (the universe would be entirely selfcontained ‘Вселенная была бы полностью самодостаточной’ [98]). Естественный язык имеет средства для выражения содержания любых моделей мира, но его грамматические формы по своим значениям приблизительно соответствуют той «наивной» физике, которая усваивается каждым ребенком к моменту, когда он овладевает родным языком. Эйнштейн, комментируя пугавшее его родителей отставание в его языковом развитии, заметил, что он выучил слово Zeit «время» так поздно, когда он уже мог обнаружить, что взрослым его значение непонятно. Автоматизм в выучивании видо-временных форм родного языка пока предохраняет среднего ребенка от опасности стать новым Эйнштейном.
Можно предположить, что многие (если не все) навыки мысли, сказывающиеся у взрослых людей, продолжают тенденции, заложенные в раннем детстве при усвоении родного языка, накладывающего свой отпечаток на способы постижения мира и душевной жизни. Поэтому кажется вероятным, что преобладание имен существительных в функции названий основных единиц и предметов исследования, которое можно считать характерным для научного языка стран Запада (см. раздел 6), должно быть связано с ролью этого грамматического класса слов в языках Западной Европы. Но связь грамматических категорий с мыслительными не может быть однозначной уже потому, что первые усваиваются в раннем детстве и на протяжении жизни даже наиболее передовых мыслителей очень мало подвержены изменениям. Можно предполагать, что набор рано воспринятых грамматических значений влияет на ход размышлений и в зрелые годы. Но если эти размышления в конце концов приводят к необходимости изменения самой формы, в которой сообщаются мысли, взрослый человек чаще всего пробует это сделать с помощью специальной системы знаков (например, математической), отличающейся от обычного разговорного языка.
Чрезвычайно быстрые и все ускоряющиеся темпы развития современной компьютерной и информационной техники ставят новые вопросы и по отношению к скорости изменения языка. Очевидно, что возможность раннего освоения компьютеров влияет (и в будушем будет влиять еще больше) на то, как складываются языковые навыки младшего поколения, вырастающего на базе компьютерных игр и телевизионных программ. В той мере, в какой во многих (но не всех) странах овладение компьютерными программами связывается с английским языком, темпы компьютеризации могут сказываться на увеличении значимости этого языка для младших поколений в отличие от старших. Из других факторов технологического прогресса, важных для языковых изменений, ср. ниже о возможном влиянии степени эффективности автоматического перевода и о проблемах межязыковых взаимоотношений в космосе, котрые со временем могут повлиять и на земную ситуацию.

10. Что создается заново и что запоминается?
Текст как целое. Данные нейролингвистики

Бахтин был первым, кто настаивал на необходимости «металингвистики» (Р. Барт предложил позднее термин «транслингвистика») - науки, которая занимается текстом и выходит за пределы предложения, на котором традиционный лингвистический анализ должен заканчиваться. Исследование «дискурса» или обширных отрезков речи стало важной областью лингвистики за последние десятилетия. Не вполне ясно, удастся ли выделение ее в особую науку. На самом деле проблемы, относящиеся к шифтерам или эгоцентрическим словам, очень часто требуют более обширного контекста. Еще в классической арабской грамматике было изучено различие именных форм (имеющих определенный артикль), которые на метаязыках разных школ европейского языкознания соответствуют (психо)логическому субъекту, теме, или данному (известному из предыдущего текста или из всего контекста ситуации), в отличие от выражаемой именным предикатом (логическим предикатом в терминологии позапрошлого века) ремы, или нового, характеризующего текущее предложение (см. выше о наблюдении Фреге). В древнеписьменных языках с еще нечетко сложившимся делением текста на отдельные фразы относительные конструкции могут охватывать целые группы предложений. Подтверждаемая вновь открываемыми фактами замечательная реконструкция «индо-хеттских» союзов и местоимений у Стертеванта предполагала отличие вводящих предложение слов, по-разному связанных с предшествующим изложением. В конструкциях с то после если в русском и других славянских языках отражена эта синтаксическая особенность, объединяющая их с древнехеттским и позволяющая возвести соответствующие структуры текстов (в частности, предправовых и ранних юридических, подобных «Русской Правде») к раннему индоевропейскому («индо-хеттскому»). В фортунатовской (московской) школе строгой формальной лингвистики (к которой я примыкаю по своему ученичеству у М. Н. Петерсона) строго различались звательная форма, обращенная к лицу или персонифицируемому предмету вне данного предложения, и все другие падежи, сигнализирующие об отношениях между предметами внутри предложения. К этому различию в самое последнее время снова приходят наиболее вдумчивые грамматисты [99]. Но кроме собственно звательных форм к этой же сфере относятся и грамматически с ними часто сходные повелительные формы, а также разнообразные обращения, титулы, имена, клички, изучение которых продвинулось в самое последнее время благодаря использованию идей прагматики. Последние превратили изучение высказывания в особую новую область исследования. Введение таких понятий, как перформативы, проложило мост между (транс)лингвистикой и философией языка. Кажется, что это - только начало. Когда будет найден способ излагать «доязыковое» содержание высказывания с помощью системы знаков, для этого созданной (в духе тех понятийных баз, о которых мечталось хотя бы по отношению к относительно узким областям знания), окажется возможным на этом языке прагматики формулировать некоторые из тех закономерностей, которые пока за «безхозностью» относят к общей грамматике (как теорию разных видов внеязыковых ситуаций, в естественном языке описываемых посредством разных диатез). Возвращаясь с этой точки зрения к проблеме машинного перевода, можно было бы представить себе такую идеализированную схему анализа текста, которая ставила бы перед собой задачу воссоздания смысла целого, включающего несколько предложений. В этом случае перевод сводился бы не к установлению пословных соответствий (что в структурно различающихся языках затруднительно или даже невозможно), а к пересказу на другом языке этого общего смысла целого, который и должен связывать переводимый текст на входе и переводящий текст на выходе.
Исследования последних лет, выявившие сходство систем управления звуковой речью и языками жестов типа языка американских глухонемых [100], в то же время подчеркнули значение построения всего текста (например, повествования, прежде всего автобиографического) в целом как отдельной лингвистической проблемы. Только что опубликованные предварительные результаты описания нормальной работы мозга при решении этой задачи [101] позволяют поставить вопрос о расширении обычных представлений о речевых зонах и их функциях. Более обширные области мозга вовлекаются в эту работу поэтапно. На первом этапе, до расчленения задачи по отдельным лингвистическим уровням, мозг решает самую общую проблему, которая относится к области транслингвистики или семиотики текста (высказывания, которое по Бахтину и Бенвенисту принципиально отлично от всего, чем лингвистика занимается применительно к системе языка).
Другой стороной соотношения предложения и текста является возможность превращения любого небольшого текста в стандартный элемент построения речи, подобный слову или фразеологическому сочетанию слов. Хотя Гумбольдт и его последователи (как Потебня в России и ранний Хомский в Америке) верно подчеркивали творческий характер «энергии» языка, многие фразы запоминаются и передаются в почти неизменном виде (дети требуют такой неизменности и от гораздо более длинных текстов, рассказываемых им взрослыми). Я не раз сталкивался с этим в занятиях загадками и другими малыми (пареомиологическими) жанрами фольклора, на которых в последние два десятилетия сосредотачивалась работа нашего Сектора структурной типологии в Москве. Едва ли не самым обещающим в этом отношении может стать изучение анекдотов, на ходу возникающих и быстро окостеневающих; Зумафо знакомил меня с анекдотами бамилеке (основанными на несоответствии архаических обычаев и современной жизни), которые настолько же твердо определены по структуре и семантике, как набор загадок, в разных традициях известных обычно каждому члену племени. Не только в общении членов племен, называющихся «первобытными», но и в разговорах между жителями современных государств стереотипные тексты, состоящие из последовательности речевых клише, занимают значительное место. Тексты, существенно отличающиеся от общепринятых и поэтому содержащие максимум информации в статическом ее понимании, не всегда оцениваются другими членами коллектива сочувственно. Как показывает история восприятия литературы авангарда в странах Европы за последние полтораста лет, поэтические и прозаические художественные тексты, по своему словарю и структуре представляющие радикальное отклонение от традиции, первоначально принимаются очень небольшой группой энтузиастов и могут подвергаться официальным преследованиям и запретам (как роман Джойса). В качестве крайних (но не очень редких) примеров можно отметить такие случаи, когда автор текста признается безумным и даже вынужден согласиться на пребывание в сумасшедшем доме (Арто). Традиционные культуры начиная с фольклорных отбирают ограниченное число текстов в качестве образцовых. Их изучение и полное (в превобытных и архаических обществах) или частичное запоминание составляет основу образования. В современных научных традициях признаются такие области, как история философии, которые целиком основаны на изучении и комментировании ранее написанных текстов. В культурах, ориентированных на иероглифические (логографические) системы письма и на хорошее знание большого числа древних иероглифических текстов, как в старом Китае, сильно вырастал срок обучения, охватывавший большую часть жизни (до пятидесяти лет и дальше). Использование памяти компьютеров может привести к наиболее решительному изменению этой части традиционного образования и повлиять на сроки обучения и возраст тех, кто его рано заканчивает.
Современное образование, как составную часть включающее и использование компьютеров, могло бы начать решать задачу радикального изменения соотношения периодов развития молодых людей в отрочестве и юности. Огромные возможности, заложенные в любом (нормальном) ребенке от рождения, используются в очень малой степени в большой мере из-за недостатков раннего (домашнего и коллективного дошкольного), школьного и последующего (специализированного или университетского) воспитания и образования. Нужно уметь воспользоваться теми потенциалами быстрого схватывания и запоминания, которые могут быть раскрыты и полностью применены на самых ранних этапах. В дальнейшем желательно все большее включение возможностей компьютерной памяти, поиска новых данных с помощью компьютеров и других современных информационных средств, позволяющих свести к минимуму традиционную зубрежку. При разумно построенных системах обучения посредством решения задач, расположенных в педагогически осмысленном порядке, проверка правильности решения и организация следующих этапов обучения в большой степени может быть передоверена компьютеру. Уменьшение формальной роли человека-педагога позволило бы подвести его к выполнению задачи выявления и развития особых способностей и индивидуальных черт каждого учащегося. Тогда стало бы возможным добиться быстрого окончания процесса обучения и начала ранней творческой активности в качестве общего правила, а не редкого исключения, практикуемого в настояшее время.
 

Примечания

1. В строгом логическом смысле о метаязыке можно говорить применительно к формализованной системе. Поэтому терминологически точно употребление этого названия по отношению к грамматике Панини, который описывал уже достаточно формальную («обработанную» - samskrta, т. е. искусственную) систему классического санскрита. В лингвистике термин «метаязык» принято, однако, употреблять и в более широком (и поэтому расплывчатом) смысле как обозначение языка, используемого для исследования другого языка.

2. Разумеется, сохранялись и консервативные тенденции или лингвистический изоляционизм: во вполне традиционной филологической работе далеко не всегда предпринимаются сколько-нибудь серьезные попытки учесть недавно открывшиеся новые возможности более точного анализа текстов. В то же время первые робкие (отчасти еще крайне наивные и несовершенные) опыты формализации не всегда приводили к ощутимым лингвистическим результатам, а при этом иногда отвлекали от необходимой срочной работы по описанию языков (в том числе исчезающих с большой скоростью или быстро меняющихся в новых социальных условиях). Это особенно огорчительно из-за того, что может возникнуть недооценка формальных методов вообще.

3. Поскольку недосягаемым пока образцом методологически строгого исследования остается древнеиндийская грамматика, начало которой можно отнести к предшественникам Панини, жившего в середине I тыс. до н. э., кажется поучительным изучаемое теперь Столлом (а до него Алленом) соотношение идеи нуля в математике (развивавшейся несколько позднее лингвистики и под вероятным ее влиянием) и грамматике в Индии. В частности, показательно, что знак нуля 0 используется в обозначениях чиcел и для того, чтобы символизировать отсутствие слога или части слова в грамматике, ср. Kaplan 1999, p. 41-48; о кружке (caнскрит. sunyaсakra - «нулевой круг») как графическом символе математического нуля в Индии см. Ifrah 2000, p. 368-406, 433, 437-438, 483, 509, 534.

4. В частности, в описании морфологии, которую генеративисты в США открыли для себя с удивительным опозданием и нередко без знания всего уже в этой сфере сделанного, в частности, И. А. Мельчуком.

5. Как заметил Есперсен (в речи на Копенгагенском предвоенном съезде лингвистов), «цепь преемственности, соединяющая Панини и Трубецкого, непрерывна». Но пока еще нет хорошей истории научных методов в лингвистике, которая бы подкрепила эту мысль фактами. Одной из наиболее интересных могла бы стать глава, посвященная российскому академику Бётлингку (cоавтору знаменитого полного и краткого многотомного санскритского словаря, по первому изданию которого мы все учились). Он не только сделал прекрасный для свого времени перевод санскритской грамматики Панини (до сих пор переиздающийся), но и приложил подобные строгие методы к описанию якутского языка (cр. Блумфилд 1968, с. 32). Это дало результаты, сказавшиеся и на развитии диахронической лингвистики. В частности, индоевропеисты (как Хирт) применили введенное в якутской грамматике Бётлингкa с соответствующими выводами исторического свойства (см. Бётлингк 1989, с. 238-239, 363—366) понятие «неопределенного падежа» (сasus indefinitus), характеризующегося отсутствием окончаний («бессуффиксальный падеж», Поливанов 1991, с. 395, 403, ср. выше о нуле). Со ссылкой на Хирта эту идею по отношению к древнехеттскому языку развил покойный видный хеттолог Ней (Neu 1979, S. 182-185). Прямое влияние Панини заметно у создателей дескриптивной лингвистики, ср., например, о Панини и Блумфилде: Иванов 1988а. Интересно перекрещивание воздействий Панини и порождающей грамматики у П. Кипарского, который в ряде публикаций и лекций о Панини (Kiparsky 1982; 2002) сосредоточил внимание соответственно на соотношении уровней и направленности правил от одного уровня к другому, объеме и условиях действия правил.

6. Шухардт 1950.

7. См. в особенности Kripke 2000. Хорошим введением может послужить запись лекций Витгенштейна о понимании языковых значений, «языковых играх» и «примитивном» детском языке в противоположность языку специальному: Ambrose 2001.

8. Утверждение, например, о том, что английские фонемы произносятся со скоростью 10-12/cек (Levelt 1989), должно было бы сопровождаться пояснением, вычислено ли это теоретически или учитывает реальную возможную «упаковку» с их частично параллельным произнесением. О времени по поводу фонем см. интересные цитаты из рукописей Соссюра: Parret 1997, p. 94-114.

9. Иногда с исторической точки зрения в таком едином сочетании, как прагерманские *sk-,*st-, *sp-, где вторая смычная фонема не претерпела обычных изменений, отражена одна исходная фонема (в этом примере - ностратическая аффриката по Илличу-Свитычу), позднее расщепившаяся на две.

10. Nikolayev, Starostin 1994, p. 90-91; Starostin 2002.

11. К числу многочисленных лингвистических достижений Бодуэна де Куртенэ, по-настоящему оцененных только узким кругом таких его ближайших учеников, как Щерба и Поливанов, нужно отнести формализованную символическую запись фонетических и (мор)фонологических изменений, которая была им введена в книге «Опыт теории фонетических чередований», изданной в немецком и польском вариантах в конце позапрошлого века, и наукой до сих пор как следует не воспринятой.

12. Поливанов 1991, с. 326.

13. См., напр., Norman 1993, p. 28-32.

14. Как и многие другие идеи современной науки, мысль о такой решетке была предвосхищена Леонардо да Винчи; в последнее время исследователи предположили, что подобные занятия языком позволили Леонардо прийти к его методу изучения переменных. Как показал Ю. К. Лекомцев в специальном исследовании, использовавшем математический язык для описания структуры слога, ее роль вырастает в языках типа классического тибетского, где в пределах слога возможны чрезвычайно сложные сочетания фонем (особенно согласных).

15. С фонологической точки зрения этот результат падения ларингальных можно описать как совпадение древних долгих гласных (в ступени удлинения, напр., в последнем слоге праиндоевропейских собирательных форм типа хеттск. widar, греч. 'ύδωρ c новыми долготами, образовавшимися из древних сочетаний с ларингальными.

16. Ср. Сепир 1993, с. 299. Представители пражской и московской школ фонологии (в частности, мой университетский учитель П. С. Кузнецов, у которого я слушал курс фонологии в 1947 г., когда она в официальной печати объявлялась наукой запретной и порождением «белоэмигрантов» - Трубецкого и Якобсона) обычно хвалили родоначальника второй из этих школ Н. Ф. Яковлева за то, что (в начале 1920-х гг. в своих таблицах кабардино-черкесских фонем, сочувственно цитируемых в «Основах фонологии» князя Трубецкого) он переформулировал основные идеи Бодуэна вне психологических терминов (под влиянием «Логических исследований» Гуссерля отказ от психологизма считался гарантией приближения к строгой науке). Хотя это помогло их усвоению лингвистами, само по себе такое переформулирование не решает вопроса о неизбежных психологических истоках фонологической интуиции говоряшего, которые как бы выносятся за скобку, а не декларируются, как в психофонетике Бодуэна и Поливанова (позднее примкнувшего к пражской школе) и у Сепира.

17. См. из многочисленных пока дискуссионных работ, пробующих в свете (еще не всегда точно сфокусированных) методов не инвазивного наблюдения за нормой пересмотреть, уточнить и сузить понимание зоны Брока и других областей мозга, совместно участвующих в управлении речевыми движениями: Wise, Greene, Buchel, Scott 1999.

18. Gannon, Holloway, Broadfield, Braun 1998, p. 221-222, cр. там же о параллельных чертах в соответствующих частях мозга орангутана, что позволило бы отодвинуть возраст «предзоны Вернике» вспять до 13 миллионов лет. Наконец, обнаружение отчасти сходных (но не вполне идентичных) принципов организации восприятия акустических стимулов верхней височной долей у макаки резус в сопоставлении с человеком (Rauscheker, Biao Tian 2000) делает возможным проецировать истоки речевой зоны Вернике и близких к ней областей мозга на еще более ранний период использования первичных сигналов, многие фонетические признаки которых у макаки резус и других обезьян оказались подобными человеческим (см. там же; ср. Бару 1978).

19. Scott, Blank, Rosen, Wise 2000.

20. Ср. Иванов 1988б.

21. Cohen, Lehericy, Chochon, Lemer, Rivaud and Dehaene 2002.

22. Smalley, Vang, Yang 1990, p. 60.

23. См. YQ 1.30 1/2 (recto), 8; факсимиле рукописи: Xianlin, Winter, Pinault 1998, p. 22, 310.

24. Cходным образом признаки палатализованности и лабиализованности признаются накладывающимися на собственно фонемные характеристики в древнем состоянии северокавказских языков: см. предисловие к словарю: Nikolayev, Starostin 1994.

25. Этой проблемы касается Павел Флоренский (под вероятным влиянием своего учителя математика Бугаева) уже в своей диссертации (соответствующеие отрывки из нее недавно опубликованы). У его соученика по университету Лузина интересные мысли по этому поводу высказаны в статье о Ньютоне (Лузин 1943, с. 66-70 и 76, примеч. 16, где речь идет о подходе Павлова к «процессам квантового характера в человеческом мозге», что заставляет вспомнить недавние гипотезы Пенроуза). Мне довелось весной 1957 г. слушать на механико-математическом факультете МГУ лекцию А. Н. Колмогорова о теории информации, где точка зрения о роли дискретного в современной науке иллюстрировалась, в частности, и на примере фонем.

26. Лузин 1943, с. 70.

27. Поздняков 1993, с. 309-362. Пользуюсь случаем высказать признательность К. И. Позднякову за увлекательное обсуждение проблемы субморфов в сентябре 2001 г. на встрече в Европейском университете в Санкт-Петербурге.

28. Одна из первых попыток описания была сделана Богородицким в кратком варианте его сравнительной грамматики ариоевропейских языков, напечатанном в 1917 г., но уже предвещавшем ту переинтерпретацию индоевропейской падежной системы в духе последующих работ Якобсона, которую И. М. Тронский наметил в своей (недавно переизданной) характеристике общеиндоевропейского состояния (Тронский 2001, с. 462-473). Предложенные после первой работы Якобсона системы описания падежей (в частности, в исследованиях Ельмслева, Бенвениста, Куриловича, де Хроота, Лотца) исходят из той же идеи наличия основного значения для каждого из них и возможности построения системы значений по тому же принципу, что фонологическая (ср. в главке 1 о применении идеи изоморфизма плана выражения и плана содержания). Может представить интерес соотнесение этих теоретических исследований с нейролингвистическими данными об употребительности падежей в высказываниях, приуроченных к разным отделам мозга, ср. ниже, рис. 5.

29. Обзор флексий по диалектам: Гамкрелидзе, Иванов 1984, т. 1, c. 379-382; группировка с выделением субморфов, хеттскими, тохарскими и индо-уральскими параллелями: Čop 1979.

30. Greenberg 2000, p. 139-147; Čop 1979.

31. См. уже Бётлингк 1989, с. 28-29 (со ссылкой на основателя индоевропеистики Боппа); Гамкрелидзе, Иванов 1984, т. 1, c. 267-319 (с дальнейшей библиографией). По Стертеванту с этим же «индо-хеттским» элементом связан отразившийся в древнехеттском начальный союз š(u)-, вводящий предложение. В нескольких группах афроазиатских языков и в индоевропейских диалектах после отделения от них анатолийских языков к родственной афроазиатской и ностратической местоименной основе, превращавшейся в суффиксальное или энклитическое (в древнеегипетском «зависимое», Loprieno 1998, p. 64, 113, 119) местоимение 3-го лица, присоединились окончания женского и мужского рода: прасемитcк.-др.-египетск.-кушитск. *s-i ‘она’, *s-u ‘он’ (Moscati 1964, p. 106-110; Дьяконов 1965, с. 218-226; Gelb 1969, p. 8-9, 32, 36-37, 44, 62, 65, 218-219; Гранде 1972, с. 203; Ehret 1995, p. 155, N 209, p. 487. 1); санскрит. s-ā ‘она’ (готск. s-o), s-a ‘он’ (готск. s-a). Ср. о значимости истории этого индоевропейского элемента ниже, главка 16 (о ностратической семье и афроазиатском).

32. На классической работе Гумбольдта о нахуатль основано изложение принципа инкорпорации у Габеленца, см. Gabelenz 1891, S. 336-339. О северноамериканских индейских языках ср. Boas 1991, p. 70-71; Sapir and Swadesh 1964.

33. Богораз 1949, с. 111 (предложение 14); в этом двуязычном тексте форма соответствует эскимосск. (юитск.) toko-tirnakúkut - ‘будем убивать оленей’.

34. Ср. Богораз 1934, § 6, 22 и 57.

35. Мудрак 2000, с. 120.

36. Мудрак 2000, с. 70; Богораз 1934, с. 31 (§ 56; Богораз с синхронной точки зрения относил только согласный к инкорпорированному морфу, принимая следующий гласный за отдельный морф). В языке паланских коряков засвидетельствован лишь глагол kmiŋ-ətыk, произведенный от инкорпорированной формы. Совпадение сложения, реконструируемого для прачукото-корякского, с моделью китайск. žen´ mən´ ‘народ, люди’ (см. ниже, примеч. 86 в главке 8), китайском это сложение признается относительно поздним (автор признателен С. А. Старостину за критические замечания по поводу этого сравнения), cр. Гуревич 1974, c. 61-62; Зограф 1979, с. 10, 33-34, 37, 42-45, 47, 49, 58-60, 68-70, 75, 77-78, 304, 312 (с общим выводом о появлении суффикса только в юаньских и сунских текстах при отсутствии его в танскую эпоху). Однако представляется возможным предложить сино-кавказскую параллель и для самого корня чукото-корякского *k(ə) , ср. сходный корень в енисейском и севернокавказском по Старостину (1995, с. 236) со значением ‘ребенок; рождать(ся)’. Ср. также Iljic 2001.

37. Поливанов 1991, с. 368, 407.

38. Allen 1956.

39. Сокращение М. A. (= Master of Arts, приблизительно «магистр искусств») в его фонетическом чтении [eméi] есть уже в сатирах Байрона (Поливанов 1968, с. 345). В древневосточных языках есть аббревиатуры, по семантике соответствующие современным (в частности, названия единиц измерения длины). В других случаях сокращаются часто повторяемые термины в ритуальной и сакральной сфере, как основные элементы хурритских названий печени жертвенного животного в гепатоскопических текстах, откуда они попадают и в их переводы или переложения, например хеттские.

40. Ср. также скрипземшар (Перцова 1995, с. 322) и ряд других комбинаций с полуаббревиатурой - полусложным словом земшар: предземшар с производными (Там же, с. 294-295). В предсмертных стихах Маяковского Млечпуть - промежуточное образование между аббревиатурой (ср. Главсевморпуть) и словосложением. Это слово, как и сокращенная морфа Люб- в полуироническом (скомбинированном по образцу чужеземных географических названий Грен-ландия, Лап-ландия) Грен-Лап-Люб-ландия в «Про это», представляет интерес еще и потому, что (по свидетельству, сообщенному мне В. И. Нейштадтом) Маяковский при обсуждении доклада о сложносокращенных словах на заседании Московского лингвистического кружка (членом которого он был) резко выступал против порчи языка, ими производимой: поэтому (за исключением немногих пародийных мест) сам он использовал и вводил только такие из них, которые не противоречат принципам русского словообразования, ср. также Винокур 1991, с. 358 и 340; Чуковский 2001, с. 81.

41. Названия букв, комбинации которых определяют произношение буквенных сокращений, рано начинают использоваться в таких терминах, как лат. el-em-en-t-a (из названий трех букв, находившихся в середине латинского алфавита, ср. алфа-вит = альфа + бета, аз-бука из названий первых двух букв в начале греческого и церковнославянского алфавита).

42. То, что быстрые замены словаря возможны и в так называемых примитивных языках, заметил Р. Диксон, отмечающий частые табуистические запреты всех слов, связанных с умершим человеком, в современных австралийских языках.

43. Соотношение этих двух (фонетической и функциональной) тенденций как причин движения от флексии к анализу, несмотря на подробные обсуждения (в том числе и в нашей лингвистической литературе, особенно германистической), остается не вполне ясным. О циклическом характере развития см. ниже, в разделе о грамматикализации.

44. «Наряду с взаимодействием и иерархией языковых элементов внутри данной системы, лингвистика имеет дело с исторической случайностью (в социальной структуре). И хотя общая лингвистика склоняется скорее к анализу системы как таковой, конкретные исторические проблемы могут решаться удовлетворительно лишь с учетом обоих факторов одновременно» (Курилович 1962, с. 121).

45. Возможностью все же соотнести древнеиндийский мифологический термин с греческим, критически оценивавшейся Мейе и другими языковедами, увлекался, как он мне рассказывал, покойный литературовед Голенишев-Кутузов (считавший лингвистику своей «скрипкой Энгра»), но его обширный труд на эту тему, принятый его мучителями за шифрованный, погиб в югославской охранке послевоенных лет, где его терзали за связь с Россией.

46. Внутреннее cандхи - a + u- > -o - на стыке частей сложного слова указывает на его цельнооформленность. Важная для изучения синтаксических истоков словосложений и образований рассматриваемого типа проблема грамматического метаморфизма была поставлена Бенвенистом (1974, с. 255).

47. Ср. Перцова 1995, с. 140, 309, 428, 444; Там же, с. 243, сложение из основ прилагательных наго-тускло-бедренный. См. у Маяковского Эскадры верблюдокорабледраконьи (Винокур 1991, с. 363).

48. Lewy 1961, S. 96 (4), 107 (3).

49. Иванов, Поливанов 1930; Поливанов 1991, с. 368-370.

50. Хеттским языком я стал заниматься под влиянием статьи о нем А. А. Фреймана, изданной в 1947 г. Первую статью о клинописном лувийском языке я напечатал в самом начале его научного исследования в 1958 г.; сейчас я удивляюсь не числу ошибочных толкований в ней, а совпадению нескольких верных интерпретаций с теми, которые тогда же предложил П. Мериджи (часть их я успел отметить тогда же в корректурном примечании к статье).

51. В годы начальных занятий анатолийским языкознанием на меня, как и на моих коллег и друзей (И. М. Дьяконова, Т. В. Гамкрелидзе), большое впечатление произвели первые шаги в изучении карийского, предпринятые тогда В. В. Шеворошкиным (еше до его вынужденной эмиграции). Он верно наметил место карийского среди анатолийских языков и дал правильное толкование некоторых карийских имен, известных в передаче античных авторов. Позднейшие открытия уточнили чтение многих знаков карийского алфавита, но не изменили основной точки зрения, выработанной уже тогда и свидетельствующей о большой интуиции Шеворошкина и верности предложенного им понимания универсальных законов структуры звуковых цепей, положенных в основу его дешифровки. По этому примеру видно, как много потеряла русская наука из-за вызванной ошибками, а то и преступлениями официальных лиц продолжающейся эмиграции наиболее способных ученых, определивших расцвет нашей лингвистики и смежных областей гуманитарного знания в 1960-е гг.

52. Элементы такого рода, Спейзером в его грамматике названные ассоциативами, встречаются и в хурритском, где, напр., частица прямой речи -an прямо соответствует хеттск. wa(r), но все же нельзя еще решить, характеризовало ли это явление целый языковой союз древнеближневосточных языков независимо от их генетической принадлежности.

53. Гамкрелидзе, Иванов 1984, т. 1, с. 358-368.

54. Там же, с. 367, прим. 2. Клитики и частицы составили одну из популярных тем описания в разных школах современной лингвистики, например, частицам в современном русском языке были посвящены два выпуска совместного исследования французских и русских ученых (в нем участвовала и Т. М. Николаева). Было бы важно использовать результаты этих работ в типологической характеристике места частиц и их комбинаций и степени и характера их включенности в синтаксические структуры в разных языках мира.

55. Sapir, Swadesh 1964. Cм. обсуждение возникающих в связи с этим проблем с точки зрения грамматики отношений: Perlmutter 1983.

56. Loprieno 1998, p. 166-168; Allen 2000, p. 188-189.

57. Loprieno 1998, p. 162, 187.

58. Иванов 1988б. Сравнительно недавно напечатанный в Language статистический обзор использования имен и глаголов в разных языках мира проигрывает в своей достоверности оттого, что в нем совсем не учтены языки типа амазонских с принципиально иными количественными соотношениями.

59. Иохельсон 1934, с. 139, 141; 1919; Вениаминов 1846.

60. Seiler 1983. В частности, так объясняется в свете ностратических сравнений и типологических параллелей то индоевропейское (изначально объектное) спряжение, которое развилось в хеттское спряжение на -mi: Иванов 1981, с. 69-71; Ivanov 2001.

61. Иванов 1997. Подтверждение этому взгляду на структуру ирокезских языков можно видеть и в цитируемых в этой статье самых первых записях иезуитов, относящихся к конструкциям этого типа.

62. Ср. идею «деградации сказуемого», превращающегося в определение, уже у Пауля 1960, с. 165 и сл.

63. Ср. Sapir 2002, p. 111-112, о яна и нутка. В ряде индейских языков Северной Америки есть тенденция регулярно заменять прилагательное относительной конструкцией с соответствующим глаголом.

64. Иванов 2001, ср. ak-ki-iš-ki-it-ta-ri-ku-e-da-aš A.NA URUDIDLI.HI.A ‘в городах, в которых умирается’ (Гётце переводил «das Sterben herrscht», Götze 1927, S. 249, Пухвель - «deaths keep ocurring», Puhvel 1984, p. 21). Корень хеттского cлова, скорее всего, заимствован из диалектной севернокавказской формы глагола со сходным значением, относившегося к множеству субъектов и в то же время, как и хеттский глагол, имевшего функцию супплетивного пассива к глаголу «убивать» (см. об этом варианте значений и его отражении в разных языках этой семьи: Nikolayev, Starostin 1994, p. 635-636).

65. Ср. Spitzer 1961, I, S. 201-202, 209 (полемика со взглядами Бругмана, в специальной работе занимавшегося ролью этого немецкого «нейтрального» местоимения, ср. также Пауль 1960, с. 154-157). О подобных «ложных» или фиктивных местоименных субъектах (dummies) c точки зрения грамматики отношений cр. Perlmutter 1983, p. 101-109.

66. Cм. анализ этих строк в особой статье Шпитцера, посвященной стилистической роли франц. il: Spitzer 1961, I, S. 204-206.

67. Выражение, переводящее лат. terror antiquus, как и его латинский источник, было популярно у поэтов и художников русского символизма (Вяч. И. Иванов, Брюсов, Бакст).

68. Иванов 1998, с. 52-58; 2000, с. 180-181.

69. Tyler, Russell 2001. Ср. также данные о частоте использования глагола, имени и других частей речи и синтаксических конструкций, полученные для разных состояний мозга при односторонних электросудорожных шоках, рис. 6, 7, 8.

70. Frege 1964, § 3,9.

71. О грубых, хотя и забавных ошибках, свидетельствующих пока об очень низком уровне части (прежде всего семантической) работающих программ, говорит недавний опыт машинных переводов биографий, сделанных для ведомства итальянского премьера Берлускони: Stille 2002. Несмотря на иногда делающиеся широковещательные заявления (напр., Ten Hacken 2001), развитие используемых на практике лингвистических алгоритмов и компьютерных
программ автоматического перевода за последние полвека шло крайне медленно, отставая и от лингвистической теории, и от быстрого роста компьютерной техники, в которой за это время сменилось пять поколений машин.

72. Ср. Parsons 2001 и другие статьи в том же сборнике, обсуждающие и продолжающие идеи Черча.

73. Из существующих программ, в какой-то степени реализованных и имеющих применение, на сходных с излагаемыми принципах основана система Microkosmos, разработанная C. Нидербургом и включающая более 6 000 основных понятий, и система Kant, см. в Интернете об этой и других работающих системах машинного перевода: http://www.promt.ru. Пользуюсь случаем поблагодарить Е. В. Падучеву за соображения, высказанные в связи с этой проблематикой.

74. Поппер 1983.

75. Балонов, Деглин 1976.

76. Лотман (ред.) 1983.

77. Хотя квантор общности с нейролингвистической и логической точек зрения выделяется как важнейший элемент семантической структуры, диахроническая лингвистика свидетельствует об отсутствии у него единого древнего выражения в индоевропейском: балто-славянский термин (русск. весь), имеющий соответствие в индо-иранском, противостоит древнему философскому и мифологическому слову, общему для греческого (начиная с микенского pa-na-t-), тохарского (pont-) и южноанатолийского, тогда как (при возможной связи северноанатолийского - хеттск. hum-ant- с италийским - лат. omni-s «весь») германский (где слово - случайно? - напоминает прасемитское и праафрозиатское слово, имеющее, правда, отсутствующий в германском согласный *k- в анлауте) и остальные индоевропейские языки пользуются словами других корней.

78. Ср. Виноградова 1956, Соколов 1982. Возможно, что при этом важен возраст, потому что многие (если не все) дети проходят период увлечения рифмоподобными связями, но у немногих они остаются главными и преобладают над смысловыми. Вместе с тем в некоторых жанрах (например, гаданиях и предсказаниях) замена смысловых связей чисто звуковыми кажется вполне обычной.

79. Наряду с ним представлено манихейство, несторианское и другие виды христианства, маздеизм и ряд других религий, см. недавний обзор данных: Tremblay 2001, p. 137-182 (сведения о языках и памятниках Центральной Азии домонгольского времени).

80. О тибетском соответствии этому и другим терминам: dGe-‘dun Chos-’phel 1985, p. 243 и сл.

81. McKenzie 1976, p. 54-55, 108,167.

82. Sieg, Siegling 1921, 304 5. Слово оказалось существенным для пьесы «Представление о Встрече с Буддой Майтреей», недостававшие листы которой сравнительно недавно найдены и изданы: Xianlin, Winter, Pinault 1998.

83. Jashke 1987, p. 47.

84. Emmerick, 1968, p. 106, ср. об этимологии Bailey 1967, p. 264 (предложено сопоставление с осетин. aejjafyn/aejjaeft ‘догонять, застигать, настигать’, ср.: Абаев 1958, 1, с. 124-125).

85. Benveniste (ed) 1946, p. 84-85; строки 1472, 1498, 1500, 1503.

86. См. выше об изнашивании морфем как факторе перехода от флексии к анализу. В языках с достаточно длинной обозримой предысторией и письменной историей циклы развития от синтеза (напр., в доисторическом китайском, где еще отражены прасинотибетские падежи и каузативные морфы глагола) до анализа (в классическом китайском) и снова к синтезу (в двуморфных сложениях типа žen’-mәn’ ‘люди = народ’ в байхуа, Драгунов 1962, с. 82-83, § 66, слово возникло, быть может, из сложения с кит. *min ‘народ’ < тиб.-кит. mi-n-, Peiros, Starostin 1996, p. 28, N 101, но ср. обычно предлагаемую этимологию, сравнивающую слово с названием «ворот» на основе иероглифических написаний, Поливанов 1968, с. 174, 341, с дальнейшей библиографией: <*-mūn, Peiros, Starostin 1996, p. 45, N 161; также в местоимениях: Gabelenz 1953, S. 110 [§ 248] , 173 [403], см. выше, примеч. 36, о чукото-корякской типологической параллели и хронологии данной формы в китайских текстах) повторяются в обратном порядке. Поэтому (вопреки Есперсену и Мещанинову) нет оснований предполагать всегда одно направление движения - от синтеза к анализу (или к агглютинации, по князю Трубецкому представляющей собой оптимальный тип морфологической организации языка). Но отмеченная князем Трубецким относительная редкость развитых систем склонения (типа северновосточнокавказских) могла бы указывать на то, что многие языки мы наблюдаем на этапе (витке цикла), когда склонение заменилось аналитическими формами (что и отмечал Есперсен, из-за ограниченности хронологических рамок, доступных для истории языка в его время, не принявший, однако, во внимание длительности всего периода, на котором можно обнаружить смену разных циклов).

87. Также уже и (в более редких случаях) в значении показателя косвенного объекта: Расторгуева 1966, с. 126-128; Расторгуева, Молчанова, 1981, с. 139-140, 229; Brunner 1977, p. 148-155. О других современных западноиранских языках: Расторгуева 1975, с. 191—194.

88. Мейе 1938, с. 209, 355.

89. Мейе 1938, c. 208. В этом издании уже упомянуты соответствующие формы хеттского языка, но Мейе еще ничего не знал о древнехеттском.

90. Иванов 1981, с. 19-20 (библиография).

91. Ivanov 2001. Об афроазиатской реконструкции Ehret 1995, p. 111, N 97.

92. Старостин 1991.

93. Винокур 1991, с. 358.

94. К соотношению морфологических и синтаксических категорий внутри одного языка ср. также нейролингвистические данные, представленные на рис. 3-8.

95. Hawking 2001. И здесь, как и во многих других местах моего изложения, наиболее адекватные русские примеры можно привести из Хлебникова, который был всего свободнее в использовании ресурсов родного языка: в его научно-фантастической прозе понимание будущего и (полуироническое) описание будущего искусства с помощью понятия «нет-единицы» (мнимого числа, ср. Иванов 2000, II) близко подходит к тем идеям, которые излагает Хокинг. Мнимыми числами как художественной метафорой пользовались в те же годы Замятин (под влиянием книги Флоренского о мнимых числах) и Музиль.

96. Hawking 2001, p. 63. В пределах одного этого предложения описываются две разные модели времени.

97. Hawking 2001, p. 94.

98. Hawking 2001, p. 85.

99. McCawley 1988, vol. 2.

100. В диахронической перспективе открытое в нейролингвистике последних двух десятилетий приурочение обоих видов знаковых систем к левому (доминантному) полушарию можно пытаться истолковать и как след той глубокой древности, когда язык жестов (у антропоидов ставший основным средством общения) играл еще большую роль и у предков человека.

101. Braun, Guillemin, Hosey, Varga 2001.

Литература

Абаев В. И. Историко-этимологический словарь осетинского языка. Т. 1. М.: Изд-во АН СССР, 1958.
Балонов Л. Я., Деглин В. Л. Слух и речь доминантного и недоминантного полушарий. Л.: Наука. Ленингр. отд-ние, 1976.
Бару А. В. Слуховые центры и опознание слуховых сигналов. Л.: Наука, Ленингр. отд-ние, 1978.
Бенвенист Э. Общая лингвистика. М.: Прогресс, 1974.
Бётлингк О. Н. О языке якутов / Пер. с нем. В. И. Рассадина. Новосибирск: Наука. Сиб. отд-ние, 1989.
Блумфилд Л. Язык. М.: Прогресс, 1968.
Богораз В. Г. Луораветланский (чукотский) язык // Языки и письменность народов Севера / Под общ. ред. Я. П. Алькора. Ч. 3. Языки и письменность палеоазиатских народов (ред. Е. А. Крейнович). 1934.
Богораз В. Г. Материалы по языку азиатских эскимосов. Л.: Учпедгиз, 1949 .
Вахтин Н. Б. Языки народов Севера. СПб., 2001.
Вейль Г. Симметрия. М.: Мир, 1968.
Вениаминов И. Опыт грамматики алеутско-лисьевского языка. СПб., 1846.
Виноградова О. С. Исследование некоторых особенностей второй сигнальной системы в норме и при олигофрении с помощью плетизмографической методики // Вопр. психологии. 1956. No 6.
Винокур Г. О. О языке художественной литературы. М.: Высш. шк., 1991.
Вригт Г. Х. фон. Логико-философские исследования. М.: Прогресс, 1986.
Гамкрелидзе Т. В., Иванов Вяч. Вс. Индоевропейский язык и индоевропейцы: Реконструкция и историко-типологический анализ праязыка и протокультуры. Т. 1-2. Тбилиси: Изд-во Тбилисского ун-та, 1984.
Гранде Б. М. Введение в сравнительное изучение семитских языков. М.: Наука. Гл. ред. вост. лит., 1972.
Гуревич И. С. Очерк грамматики китайского языка III-V вв. М.: Наука. Гл. ред. вост. лит., 1974.
Дини П. Балтийские языки. М.: ОГИ, 2002.
Драгунов A. A. Грамматическая система современного китайского разговорного языка. Л.: Изд-во Ленингр. ун-та, 1962.
Дьяконов И. М. Языки Древней Передней Азии. М.: Наука. Гл. ред. вост. лит., 1965.
Ельмслев Л. Метод структурного анализа в лингвистике // История языкознания XIX-XX веков / Сост. А. А. Звегинцев. М.: Учпедгиз, 1965. С. 103-109 [первоначально статья написана и напечатана по-русски: Acta Linguistica. 1950-1951. Vol. VI. Fasc. 2-3.].
Зализняк А. А. О «Мемуаре» Ф. де Соссюра // Соссюр Ф. де. Труды по языкознанию. М.: Прогресс, 1977. С. 289-301.
Зограф И. Т. Среднекитайский язык: Становление и тенденции развития. М.: Наука. Гл. ред. вост. лит., 1979.
Иванов А. И., Поливанов Е. Д. Грамматика современного китайского языка // Труды Ин-та востоковедения им. Нариманова. Т. XV. М., 1930.
Иванов Вяч. Вс. Cлавянский, балтийский и раннебалканский глагол: индоевропейские истоки. М.: Наука, 1981.
Иванов Вяч. Вс. О возможности реконструкции литературы как совокупности текстов // Исследования по структуре текста. М.: Наука, 1987. С. 58-77 (перепечатка: Иванов 2003, III).
Иванов Вяч. Вс. Из истории усвоения древнеиндийского грамматического наследия // Лингвистические традиции в странах Востока. М.: Ин-т востоковедения АН СССР, 1988а. С. 77-79.
Иванов Вяч. Вс. Современные проблемы типологии (к новым работам по американским индейским языкам бассейна Амазонки) // Вопр. языкознания. 1988б. No 1. С. 118-131.
Иванов Вяч. Вс. Генеалогическая классификация языков; Моногенеза теория; Языки мира // Лингвистическая энциклопедия. М.: Сов. энцикл., 1990a; б; в. С. 93-98, 308-309, 609-613.
Иванов Вяч. Вс. Имя или глагол (вариации на тему статьи Г. О. Винокура «Глагол или имя?») // Исследования по лингвистике и поэтике: Памяти Григория Осиповича Винокура (1896-1947). Frankfurt am Main: Peter Lang: Europáischer Verlag der Wissenschaften, 1997. S. 37-46.
Иванов Вяч. Вс. Избранные труды по семиотике и истории культуры. Т. 1-3. М.: Языки русской культуры, 1998; 2000; 2003.
Иванов Вяч. Вс. Хеттский язык. 2-е изд. М.: УРСС, 2001.
Иохельсон В. И. Алеутский язык в освещении грамматики Вениаминова // Изв. Российской Академии Наук. 1919. No 2, 4-7.
Иохельсон В. И. Унанганский (алеутский) язык // Языки и письменность Севера / Ред. Я. П. Алькор. Ч. 3: Языки и письменность палеоазиатских народов. М.; Л.: Учпедгиз, 1934. С. 129-148.
Колмогоров А. Н. Три подхода к определению понятия «количество информации» // Проблемы передачи информации. 1965. Т. 1. С. 3-11 [переизд. в кн.: Колмогоров 1987. С. 213-223].
Колмогоров А. Н. Теория информации и теория алгоритмов. М.: Наука, 1987.
Краузе В. Тохарский язык / Пер. И. А. Мельчука // Тохарские языки / Под ред. В. В. Иванова. М.: Изд-во иностр. лит., 1959. С. 39-89.
Курилович Е. Очерки по лингвистике. М.: Издво иностр. лит., 1962.
Лотман Ю. М. (ред.) Текст и культура // Учен. зап. Тартуского гос. ун-та. Вып. 635. Тарту: Изд-во Тартуск. ун-та, 1983. (Труды по знаковым системам. Т. 16).
Лузин Н. Н. Ньютонова теория пределов // Исаак Ньютон: Сб. ст. к трехсотлетию со дня рождения / Под ред. акад. С. И. Вавилова. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1943. С. 53-74.
Лурия А. Р. Язык и сознание. М., 1979.
Мейе А. Введение в сравнительное изучение индоевропейских языков. М.: Соцэкгиз, 1938 [репринт: М.: УРСС, 2001].
Мудрак О. А. Этимологический словарь чукотско-камчатских языков. М.: Языки русской культуры, 2000.
Пауль Г. Принципы истории языка. М.: Изд-во иностр. лит., 1960.
Перцова Н. Словарь неологизмов Велемира Хлебникова // Wiener Slawistischer Almanach. Sonderband 40. М., 1995.
Поздняков К. И. Сравнительная грамматика атлантических языков. М.: Наука: Изд. фирма «Восточная литература», 1993.
Поливанов Е. Д. Статья по общему языкознанию. М.: Наука. Гл. ред. вост. лит., 1968.
Поливанов Е. Д. Словарь лингвистических и литературоведческих терминов (1935-1938) // Поливанов Е. Д. Введение в языкознание для востоковедных ВУЗ’ов. 2-е изд. М.: Наука. Гл. ред. вост. лит., 1991. С. 317-506.
Поппер К. Логика и рост научного знания. М.: Прогресс, 1983.
Прайор Ф. Н. Временная логика и непрерывность времени // Семантика модальных и интенсиональных логик. М.: Прогресс, 1981. С. 76-97.
Расторгуева В. С. Среднеперсидский язык. М.: Наука. Гл. ред. вост. лит., 1966.
Расторгуева В. С. Вопросы общей эволюции морфологического типа // Опыт историко-типологического исследования иранских языков. М.: Наука, 1975. С. 89-224.
Расторгуева В. С., Молчанова Е. К. Среднеперсидский язык. Парфянский язык // Основы иранского языкознания. Среднеиранские языки. М.: Наука, 1981. С. 6-232.
Сепир Э. Избранные труды по языкознанию и культурологии. М.: Изд. группа «Прогресс-Универс», 1993.
Сквайрс Е. Р., Фердинанд С. Н. Ганза и Новгород. Языковые аспекты исторических контактов. М.: изд. «Индрик», 2002.
Соколов Е. Н. Психология локальных поражений мозга в трудах А. Р. Лурия // А. Р. Лурия и современная психология: Сб. ст. памяти А. Р. Лурия. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1982. С. 173-176.
Старостин С. А. Реконструкция древнекитайской фонологической системы. М.: Наука. Гл. ред. вост. лит., 1989.
Старостин С. А. Алтайская проблема и происхождение японского языка. М.: Наука. Гл. ред. вост. лит., 1991.
Старостин С. А. Сравнительный словарь енисейских языков // Кетский сб.: Лингвистика. М.: Изд. фирма «Восточная литература» РАН / Школа «Языки русской культуры», 1995. С. 176-315.
Том Р. Топология и лингвистика / Пер. с франц. с предисл. Ю. И. Манина // Успехи математических наук. 1975. Т. XXX. Вып. 1. С. 199-221.
Томасон С. К. Семантический анализ временных логик // Семантика модальных и интенсиональных логик. М.: Прогресс, 1981. С. 166-179.
Тронский И. М. Историческая грамматика латинского языка: Общеиндоевропейское языковое состояние (вопросы реконструкции). М.: Индрик, 2001.
Уэст М. Л. Индоевропейская метрика // Новое в зарубежной лингвистике. Вып. 21: Новое в современной индоевропеистике. М.: Прогресс, 1988. С. 474-506.
Чуковский К. И. Живой как жизнь: О русском языке // Собр. соч.: В 15 т. М.: Терра - Книжный клуб, 2001. Т. 4. С. 5-194.
Шеннон К. Работы по теории информации и кибернетике / Пер. с англ.; Под ред. Р. Л. Добрушина и О. Б. Лупанова; Предисл. А. Н. Колмогорова. М.: Изд-во иностр. лит., 1963.
Шухардт Г. Личность автора в лингвистическом исследовании // Шухардт Г. Избранные статьи по языкознанию. М.: Изд-во иностр. лит., 1950. С. 259-276.
Якобсон Р. О. Работы по поэтике. М.: Прогресс, 1987.
Akiner S. Oriental Borrowings in the Language of Byelorussian Tatars // Slavonic and East European Review. 1978. Vol. 56. № 2. P. 224-240.
Allen J. P. Middle Egyptian: An Introduction to the language and Culture of Hieroglyphs. Cambridge: Univ. Press, 2000.
Allen J. P., Turner E. The Ethnic Quilt: Population Density in Southern California. Northridge: California State Univ., 1997.
Allen W. S. Structure and System in the Abaza verbal Complex // Transactions of the Philological Society. L., 1956.
Ambrose A. (ed.). Wittgenstein’s Lectures. Cambridge, 1932-1935. // Notes of Alice Ambrose and Margaret Macdonald: Great Books in Philosophy. N. Y.: Prometheus Books, 2001 (1st ed. 1979).
Bailey, Sir H. W. Indo Scythian studies, beins Khotanese Texts. Cambridge: University Press, 1967.
Beeler M. S. Chumash Numerals // Closs (ed.). 1996. P. 109-129.
Benveniste E. (éd.). Vessantara Jātaka Texte sogdien / Éd. E. Benveniste. Paris, 1946.
Blake Barry J. Australian Aboriginal Languages: A General Introduction. Queensland, Australia: Univ. of Queensland Press, 2nd ed. 1991 (1st ed. 1981).
Boas F. Introduction to Handbook of American Indian languages // Boas & Powell, 1991. P. 1-79.
Boas F, Powell J. W. Introduction to American Indian languages; Indian Linguistic Families of America North of Mexico / Ed. P. Holder. Lincoln; L.: Univ. of Nebraska Press, 1991.
Braun A. R., Guillemin A., Hosey L., Varga M. The Neural Organization of Discourse. An H2 15O PET Study of Narrative Production in English and American Sign Language // Brain. Vol. 124. October 2001. № 10. P. 2028-2044.
Brunner B. (ed.) Time World Almanach 2002 with Information please. Des Mines: Learning Network, 2001.
Brunner C. J. A Syntax of Western Middle Persian // Persian Studies Series. № 3. Delmar, New York: Caravan Books, 1977.
Closs M. P. Native American Number Systems // Closs (ed.) 1996. P. 33-35.
Closs M. P. (ed.). Native American Mathematics. Austin: Univ. of Texas Press, 1996 (paperback, 1st printing 1986).
Сoate H. H. J., Oates L. F. A Grammar of Ngarinjin. Canberra: Australian Institute of Aboriginal Studies, 1970.
Coe M. D. Breaking the Maya Code. N. Y.: Thames and Hudson, 1999.
Coe M. D., Van Stone M. Reading the Maya Glyphs. N. Y.: Thames and Hudson, 2001.
Cohen L., Lehericy S., Chochon F., Lemer C., Rivaud S., Dehaene S. Language specific Tuning of Visual Cortex? Functional Properties of the Visual Word Form Area // Brain. 125 (5). 2002. P. 1054-1069.
Čop B. Indogermanisch Anatolisch und Uralisch // E. Neu, W. Meid. 1979. S. 9-24.
dGe-‘dun Chos-’phel. Dhammapada Translated into Tibetan from the Pāli. Oakland: Dharma Publishing, 1985.
Edgerton F. E. Buddhist Hybrid Sanskrit Grammar and Dictionary. Vol. 2. Dictionary. New Haven: Yale Univ. Press, 1953.
Ehret Chr. Reconstructing Proto Afroasiatic: Vowels, Tone, Consonants, and Vocabulary // University of California Publications. Linguistics. Vol. 126. Berkeley: Univ. of California Press, 1995.
Emmerick R. E. Saka Grammatical Studies. London, 1968.
Ethnologue: Languages of the World. Vol. 1-2. 14 ed.: SIL International, 2002 (www.etnologue.com).
Fischetti P. R. The Ethnic Cultures of America. Washington, D. C.; Waynesboro: Educational Extension Systems, 2000.
Frege G. Begriffsschrift, eine der arithmetischen nachgebidete Formelsprache des reinen Denken // Begriffsschrift und andere Aufsätze. Hrsgb. I. Angelelli. Olms: Hidesheim, 1964 (1 изд. cтатьи 1879; также англ. пер. : Begriffsschrift, a formula language, modeled upon that of arithmetic, for pure thought // From Frege to Gödel. A Source Book in Mathematical Logic, 1879-1931. Cambridge, Mass.: Harvard Univ. Press, 1976, 3 printing. P. 1-82).
Gabelenz G. von. Die Sprachwissenschaft. 1891.
Gannon P. J., Holloway R. L., Broadfield D. C., Braun A. R. Asymmetry of the Chimpanzee Planum Temporale: Humanlike pattern of Wernicke’s Brain Language Area Homolog // Science. 1998. 279 (5348). P. 219-221.
Gelb I. J. Sequential Reconstruction of Proto Akkadian // Assyriological Studies. N 18. Chicago: The Univ. of Chicago Press, 1969.
Götze A. Die Pestgebete des Muršiliš // Kleinasiatische Forschungen / Hrsg. F. Sommer, H. Ehelolf. Weimar: Hermann Böhlaus Nachfolger, 1927. S. 161-251.
Greenberg J. H. Indo European and Its Closest Relatives. Vol. 1. Grammar. Stanford: Univ. Press, 2000.
Hawking S. The Universe in a Nutshell. N. Y.: Bantam Books, 2001. Ifrah G. The Universal History of Numbers. N. Y.: John Wiley and Sons, Inc., 2000.
Iljic R. À propos des origines du suffixe men en chinois // Journal of the American Oriental Society. 121. 2001. № 3. PP. 391-409.
Ivanov Vyach. Indo European *bhuH! in Luwian and the Prehistory of Past and Perfect // Proceedings of the Twelth Annual UCLA Indo European Conference. Los Angeles. May 26-28, 2000 // Journal of Indo European Studies Monograph. 2001. No. 40. P. 80-106.
Jashke H. A. A Tibetan English Dictionary. Delhi, 1987 [reprint].
Kaplan R. The Nothing that is: A Natural History of Zero. Oxford: Univ. Press. 1999.
Kiparsky P. Some Theoretical Problems in Pān⋅ini’s Grammar (Professor K. V. Abhyakar Memorial Lectures. Second Series). Post graduate and Research Department Series N 16. Poona, 1982.
Kiparsky P. The Architecture of Pānini’s Grammar (конспект лекций, прочитанных 15-18 апреля 2002 г. в Университете Калифорнии в Лос Анджелесе).
Kripke S. A. Wittgenstein on rules and private language: An elementary exposition. Cambridge, Mass.: Harvard Univ. Press, 2000 (10th printing, 1st ed. 1982).
Łapicz C. Kitab tatarów litewsko polskich (paleografia, grafia, język). Toruń: Uniw. Mikołaja Kopernika, 1986.
Levelt W. J. M. Speaking: from Intention to Articulation. Cambridge, MA: MIT Press, 1989.
Lévi!Strauss С. Regarder, écouter, lire. Paris: Plon, 1993.
Lewy E. Kleine Schriften. Berlin: Akademie Verlag, 1961.
Lipski J. M. Latin American Spanish. L.; N. Y.: Longman, 1998 [3rd impr.: 1st ed. 1994].
Loprieno A. Ancient Egyptian: A linguistic introduction. Cambridge: University Press, 1998 (reprint, 1st ed. 1995).
McCawley J. D. The Syntactic Phenomena of English.Vol.1-2. Chicago: The Univ. of Chicago, 1988.
McCawley W. The First Angelinos. The Gabrielino Indians of Los Angeles. Malki Museum Press: Ballena Press Cooperative Publication, 1996.
McKenzie. The Buddhist Sogdian Texts of The British Library. 1976.
Mead R. Letter from Italy. Latin Lover. Can a classicist’s plan to revive a dead language save Europe // New Yorker. September 17. 2001.
Meader R. E. Iranxe: notas gramatikais e lista vocabular (Publicacoes série diversos lungüstica II). Rio de Janeiro: Universidade federal do Rio de Janeiro / Museu Nacional. 1967.
Monod J. Le hasard et la necessité. Paris: Seil, 1970 [англ. пер.: Change and Necessity. N. Y.: A. F. Knopf, 1972].
Moscati, S. (ed.). An Introduction to the Comparative Grammar of Semitic Languages: Phonology and Morphology. By S. Moscati, A. Spitaler, E. Ullendorf, W. von Soden. Wiesbaden: Otto Harrassowitz, 1964.
Neu E. Einige Überlegungen zu den hethitischen Kasusendungen // Neu, Meid, 1979. S. 177-196.
Neu E., Meid W. (hrsgb.). Hethitisch und Indogermanisch Innsbruck: Institut der Sprachwissenschaft der Universität Innsbruck, 1979. (Innsbrucker Beiträge zur Sprachwissenschaft. Hrsgb. W. Meid. Bd. 25).
Nikolayev S. L., Starostin S. A. A North Caucasian Etymological Dictionary. Moscow: Asterisk Publishers, 1994.
Norman J. Chinese: Cambridge Language Surveys. Cambridge: Univ. Press, 1993 (reprint; 1st ed. 1988).
Parret H. Réflexions saussuriennes sur le Temps et le Moi // Cahiers Ferdinand de Saussure. Revue suisse de linguistique générale. 49. 1995-1996. Genève, 1997. P. 85-122.
Parsons T. The Logic of Sense and Denotation: Extensions and Applications // Logic, Meaning and Computation: Essays in Memory of Alonzo Church / Ed. C. A. Anderson and M. Zelený. Dordrecht; Boston; London, 2001. P. 507-543.
Peiros I., Starostin S. A Comparative Dictionary of Five Sino Tibetan Languages, fasc. I-VI. The University of Melbourne, Department of Linguistics and Applied Linguistics, 1996.
Perlmutter D. M. (ed.). Studies in Relational Grammar. 1. Chicago; L.: Univ. of Chicago Press, 1983.
Pitt L., Pitt D. Los Angeles A to Z: An Encyclopedia of the City and County. Berkeley; Los Angeles; L.: Univ. of California Press, 1997.
Puhvel J. Hittite Etymological Dictionary. Vol. 1-2, 3, 4, 5. Trends in Linguistics. Documentation 1. Berlin: Mouton Publishers, 1984-2001.
Rauscheker J. P., Biao Tian. Mechanisms and Streams for Processing of «What» and «Where» in Auditory Cortex // Proceedings of the National Academy of Sciences of USA. 2000. Vol. 97. Issue 22. P. 11800-11806.
Riese W. Baudelaire’s Aphasia // Selected papers on the History of Aphasia. Neurolinguistics 7. Amsterdam; Lisse: Swets and Zeitlinger B.V., 1977. P. 25-40.
Sapir E. The Psychology of Culture: A Course of Lectures / Reconstructed and edited by J. T. Irvine. 2ed. Mouton de Gruyter, 2002 (1 ed. 1993).
Sapir E., Swadesh M. American Indian Grammatical Categories // Language in Culture and Society / Ed. Dell Hymes. Harper and Row Publishers, 1964. P. 101-107.
Scott S. K., Blank C. C., Rosen S., Wise R. J. S. Identification of a Pathway for Intelligible Speech in the Left Temporal Zone // Brain. December 2000. Vol. 123. № 12. P. 2400-2406.
Seiler H. Possession as an Operational Dimension of Language. Language Universals Series. Vol. 2. Tübingen: Gunter Narr Verlag, 1983.
Sieg E., Siegling W. Tocharische Sprachreste. 1. Leipzig, 1921.
Silver S., Miller W. R. American Indian Languages: Cultural and Social Contexts. Tucson: The Univ. of Arisona Press, 1997.
Sims-Williams N. Bactrian Documents from Northern Afghanistan. I: Legal and Economic Documents. C. II. Part II. Vol. VI. Bactrian; London, 2000.
Smalley W. A., Vang C. K. And G. Y. Yang. Mother of Writing. The Origin and Development of a Hmong Messianic Script. Chicago: The University of Chicago press, 1990.
Sollors W. (ed.). Multilingual America. Transnationalism, Ethnicity and the Languages of American Literature. N. Y.; London: New York University Press, 1998.
Spitzer L. Stilstudien. 1. Teil. Sprachstile; 2. Teil. Stilsprachen. München: Max Hueber Verlag, 1961.
Stang Chr. S. Opuscula linguistica: Ausgewählte Aufsätze und Abhandlungen. Oslo: Universitetsfolaget, 1970.
Starostin S. A. Word Prosody in North Caucasian Languages and Beyond. Лекция для Программы индоевропейских исследований Университета Калифорнии в Лос Анджелесе, 1 мая 2002 г.
Stille A. Computerized Translation: «Been Born and Conjugated»?! // Correspondence. An International Review of Culture and Society. № 9. Spring 2002. P. 40.
Ten Hacken P. Has There Been a Revolution in Machine Translation? // Machine Translation. 16. 2001. № 1. P. 1-19.
Tremblay X. Pour une histoire de la Sérinde: Le manichéisme parmi les peuples et religions d’Asie Centrale d’après les sources primaires. Österreicische Akdemie der Wissenschaften, Philosophisch historische Klasse, Sitzungsberichte, 690 Bd. Veröffentlichungen des Komission für Iranistik, hrsgbn. H. Eichner und R. Schmidt. Wien, 2001.
Tyler L. K., Russell R. The Neural Representation of Nouns and Verbs: PET Studies // Brain. August 2001. Vol. 124. № 8. P. 1619-1634.
Vanhaeren M., d’Errico F., Henshilwood C., Lawson G., Tiller A.-M., Soressi M., Bresson F., Maureille B., Nowell A., Lakarra J., Backwell L., Julien M. Archaeological Evidence for the Emergence of Language, Symbolism and Music An Alternative Multidisciplinary Perspective. // Journal of World Prehistory. March 2003, vol. 17, N 1. PP. 1-70.
Waldinger R., Bozorgmehr M. (eds). Ethnic Los Angeles. N. Y.: Russell Sage Foundation, 1996.
Wallraff B. What Global Language // The Atlantic Monthly. 2000. № 11. (Digital ed. http://www.theatlantic.com/issues/2000/11//wallraff.htm).
Wise R. J. S., Greene J., Buchel C., Scott S. K. Brain Regions involved in Articulation // Lancet. March 1999. 353 (9158). P. 1057-1061.
Xianlin J., Winter W., Pinault G.-J. Fragments of the Tocharian A Maitreyasamiti Nātaka of the Xinjijang Museum, China. Berlin: Mouton de Gruyter, 1998.

Hosted by uCoz