Н. Б. Вахтин

УСЛОВИЯ ЯЗЫКОВОГО СДВИГА (К описанию современной языковой ситуации на Крайнем Севере)

(Вестник молодых ученых. Серия: Филологические науки. - № 1. - СПб., 2001. - С. 11-16)

 
Тема языковой смерти и языкового сдвига для лингвистики сравнительно новая [1]. Причина того, что ученые лишь в конце 1970-х годов заинтересовались этой проблематикой, по-видимому, состоит в том, что "полевые лингвисты", осознавая, что языки, с которыми они работают, быстро утрачиваются, ставили перед собой задачу полноценного описания этих языков и всегда стремились записывать информацию от "экспертов" - представителей старшего поколения. Языки со следами сильной интерференции, не только воздействующей на лексику, но и разрушающей или изменяющей грамматические и фонологические системы, долгое время считались "материалом второго сорта", в некоторым смысле неполноценным и недостойным того, чтобы тратить на него время и силы. Эту "полевую слепоту" языковедов подметил в 1972 году Вольфганг Дресслер, обвинивший их в том, что, увлекшись описанием "полноценных языков", они "прозевали" интереснейший материал по языковому сдвигу и языковой смерти [Dressler 1972: 455] [2].
Устойчивый и все растущий интерес к теме языковой смерти возник после появления работ Вольфганга Дресслера, Нанси Дориан, Джейн Хилл, Сьюзен Гал и других [см.: Dressler 1972; Dorian 1973, 1981; Kieffer 1977; Hill, Hill 1977; Hill 1978; Gal 1979; и др.].
Конкретный механизм языкового сдвига, механизм воздействия общественной среды на язык, его структуру и его состояние трудно поддается изучению. Опубликованные в 1980-1990-х годах многочисленные работы, посвященные процессам языкового сдвига, пока еще не приблизили нас к пониманию того, почему одни и те же социальные факторы в различных ситуациях приводят к диаметрально противоположным результатам - то к языковому сдвигу, то к поддержанию языка [Boyd 1986: 99]. "Многие из наиболее популярных факторов, — писал еще в 1971 году Джошуа Фишман, — которые якобы влияют на поддержание или утрату языка, действуют, как было доказано, в обе стороны в различных контекстах, либо вообще не играют никакой серьезной роли в более широком контексте" [Fishman 1971 : 122–123]. К такому же выводу приходит через 20 лет Сьюзен Ромейн, писавшая, что не удается обнаружить устойчивого сочетания социальных факторов, которые надежно приводили бы к языковому сдвигу или к образованию креольских языков [Romain 1989]. Закончив чтение литературы по данной проблеме, получаешь длинный список пересекающихся и взаимодействующих факторов, которые считаются важными для языкового сдвига, и еще один не менее длинный список случаев, когда один или несколько из этих факторов либо вообще не применимы, либо дают эффект, противоположный ожидаемому. "Нам еще очень далеко до понимания сложных отношений между социальным контекстом языковых контактов и результатами этих контактов" [Boyd 1986: 100].
Лингвисты, в общем, едины в понимании того, какие факторы имеют отношение к языковому сдвигу. Так, Дресслер выделяет крупные "группировки" таких факторов, например: политические (распространение единого языка, сокращение функций малых языков, ведущее впоследствии к языковому сдвигу); социологические и социально-психологические (конфликты identity, негативные стереотипы, предрассудки, комплекс неполноценности из-за принадлежности к непрестижной группе; признаками принадлежности к группе являются расовый тип, низкий социальный статус, иногда пол: статус, пол или расу поменять невозможно — поэтому идут по наиболее очевидному пути и меняют язык); социолингвистические (анализ ситуации с точки зрения (индивидуального) двуязычия и (общинной) диглоссии); собственно лингвистические (утрата грамматических категорий, изменения языка под действием сдвига) [Dressler, Wodak-Leodolter 1977].
Говоря об исчезновении аборигенных языков Австралии, Роберт Диксон дает следующий список факторов, которые повлияли на этот процесс:
1. Настойчивость белых, то есть принятая во многих миссиях и государственных органах ассимиляционистская политика, когда детей отрывали от родителей, иногда насильно, и помещали в школы интернатского типа, где разрешалось говорить только по-английски. Местные языки были повсеместно запрещены в школах.
2. Выбор аборигенов: многие аборигены решили как можно больше получить от новой ситуации — то есть ситуации меньшинства в обществе европейского типа; родители, желавшие своим детям успеха, говорили с ними только по-английски.
3. Сдвиг культурных акцентов: люди, говорящие на двух языках, обычно используют их в разных обстоятельствах: аборигенные языки — на охоте, в быту среди своих; английских — в общественной сфере и с чужими. Однако сравнительная роль этих двух сфер постепенно меняется: все меньше времени отводится охоте и общению со своими, и аборигенные языки, соответственно, используются все реже.
4. Давление СМИ: на радио, на телевидении, на видео, в газетах, журналах, книгах, в школьном обучении используется главным образом английский, таким образом поощряя ребенка говорить по-английски [Dixon 1991: 236].
Цель данной статьи — предложить некоторые соображения относительно условий, при которых происходит языковой сдвиг. Статья представляет собой конспективное изложение одной из глав книги "Языки народов Севера в ХХ столетии: очерки языкового сдвига" [Вахтин 2001] [3].

* * *

При каких условиях происходит языковой сдвиг? Обычно в качестве ответа на этот вопрос приводят простую механическую схему: один язык (доминантный), оказавшись в контакте с другим, более слабым, распространяется вширь и вытесняет его — просто потому, что носители доминантного языка сильнее в политическом, военном или экономическом отношении. Так рассуждает известный английский лингвист Дэвид Кристал [Crystal 1997: 5], который однозначно связывает судьбу языков с судьбой народов, которые на этих языках говорят. Существует, пишет он, теснейшая связь между доминированием языка и культурной мощью. Язык не существует в некоем мистическом пространстве независимо от людей, которые на нем говорят, но существует только в сознании его носителей. Когда они добиваются успеха — успешен и язык. Когда они проигрывают — язык проигрывает вместе с ними. По мысли Кристалла, язык становится международным только благодаря политической мощи говорящих на нем людей, особенно — их военной мощи. Историю глобальных языков можно проследить по успешным военным экспедициям солдат и моряков, говоривших на них.
Это, конечно, так — но это объясняет только распространение некоторых языков на больших территориях, где прежде на них не говорили. Однако это совершенно не объясняет самого языкового сдвига, то есть не дает ответа на вопрос: почему люди, населяющие эти территории, перестают говорить на своих исконных языках и начинают предпочитать им новый?
Предпринимались попытки расположить факторы, влияющие на языковой сдвиг, в причинно-следственном порядке (например, утрата престижа вызывает утрату сфер функционирования, что, в свою очередь, влечет за собой изменение предпочтений и т. д.). Эти попытки соблазнительны, однако обычно не слишком убедительны. Значительно "безопаснее" давать подобные факторы в виде неструктурированного списка, что многие лингвисты и делают — ср. такой список в [Boyd 1986: 100–101]:
— исторические (ситуация до контакта);
— демографические (размер группы, браки, рождаемость и др.);
— географические (изолированность, теснота расселения и др.);
— социально-структурные (социальный уровень, экономические ниши, распределение власти);
— институциональные (школы, религия, СМИ, и др.);
— отношение (внутри- и внегрупповые отношения меньшинства).
Похожий список факторов, влияющих на сохранение или утрату языка, приводят Франсуа Грожан [Grosjean 1982: 107], Лайл Кемпбелл [Campbell 1996] и другие.
Все это, безусловно, верно, однако простое перечисление факторов не приближает нас к пониманию конкретных механизмов языкового сдвига, связей между этими факторами и тем более не дает даже слабой надежды на то, что социолингвисты научатся когда-нибудь предсказывать языковой сдвиг.

* * *

В работах по языкам малочисленных народов Севера приводятся в разных комбинациях те же факторы, влияющие на языковой сдвиг. Исследователи называют в качестве основных условий приток русскоязычного населения, смешанный состав населения поселков, политику укрупнения поселков, введение школьного преподавания на русском языке, проживание детей в интернатах, где они лишены возможности говорить на титульном языке, распад традиционного хозяйства, рост числа межнациональных браков, а также отсутствие мотивации к изучению языка даже там, где это теоретически возможно. Отсутствие или слабое воздействие этих факторов, наоборот, является причиной языковой устойчивости.
Так, причину устойчивости ненецкого языка справедливо видят в сохранении оленеводства — практически единственного вида хозяйственной деятельности, целиком оставшегося в ведении коренного населения [Красная книга 1994: 41]. Причины вытеснения эвенского языка русским находят в притоке русскоязычного населения, тенденции к укрупнению хозяйств, насильственном переселении из мест исконного обитания, сокращении преподавания языка в школе [Красная книга 1994: 71]. В качестве причины вытеснения энецкого языка называют также общую традицию многоязычия на Таймыре и увеличение процента межнациональных браков [Красная книга 1994: 71–72]. Основная причина перехода нивхов на русский язык заключается в том, что дети нивхов с самого раннего возраста брались на полное государственное обеспечение и большую часть года находились в школах-интернатах, где они не имели возможности общаться с родителями и где преподавание до 1981 года велось исключительно по-русски [Высоков 1995: 78]. Факторы, повлиявшие на упадок удэгейского языка, следующие: низведение его до положения разговорного языка в быту и изъятие из школьного обучения и других общественных сфер, рост удельного веса удэгейско-русского двуязычия с ведущим языком русским, что в свою очередь объясняется обучением на русском языке в условиях школ интернатов [Кормушин 1998: 7–8].
Причины сдвига видят и в отсутствии мотивации к изучению или к сохранению титульного языка [Красная книга 1994: 57]. Это часто объясняют тем, что существует устойчивый негативный стереотип титульного языка: уровень и качество жизни в семьях, занятых традиционными промыслами (что, как правило, является существенной предпосылкой сохранения родного языка), заметно ниже, чем у "более русифицированных" [Красная книга 1994: 31–32].
В небольшой публикации А.Е. Кибрика [Кибрик 1991] перечислены факторы, негативно влияющие на жизнеспособность языков. Автор называет численность, возрастные группы носителей (распределение знания языка по возрастам), характер браков (одно- или межэтнические), воспитание детей-дошкольников (школьное или домашнее), место проживания группы (исконная территория или переселение), языковые контакты, социальная форма существования группы (наличие или отсутствие традиционных видов хозяйственной деятельности), национальное самосознание, наличие школьного преподавания и государственная политика в отношении языка. Близкий список предлагает Е.В. Головко в статье [Golovko 1993].
Таким образом, различные исследователи, работавшие как на Крайнем Севере, так и в других регионах мира, приводят более или менее одинаковый набор условий, при которых возможен языковой сдвиг. Однако многие из них оговаривают, что эти условия не независимы, не равноценны и находятся в сложном взаимодействии.
Проблема еще и в том, что предлагаемые факторы не только не дают возможности прогноза, но и тесно связаны один с другим, и ни один из них не может рассматриваться как самостоятельный и тем более главный. Ограничусь одним примером — фактором языкового окружения.
Этот фактор обычно однозначно связывают с шансами языка на выживание: чем больше контакт с другими языками, тем хуже для жизнеспособности языка [ср. Kibrik 1991: 260]. Однако зависимость здесь явно более сложная: двух- или трехъязычие, распространенное в каком-либо регионе, в большинстве случаев не мешает контактирующим народам разговаривать внутри своей группы на на родном языке. Примеры таких устойчивых многоязычных коллективов многочисленны; из близких к нашей теме можно упомянуть район Приморья / Хабаровского края (нанайцы, негидальцы, ороки, орочи, ульчи, удэгейцы), района Таймыра (ненцы, ханты, энцы, нганасаны) и район северо-восточной Якутии (эвены, юкагиры, якуты, чукчи), где постоянно контактирующие между собой группы в течение долгого времени (до 1960-х годов) устойчиво сохраняли свой язык, свободно общаясь как минимум еще на одном из языков, распространенных в регионе [ср.: Васильев 1985]. Кроме того, языковое окружение не существует само по себе: оно меняется в силу каких-то внешних причин — после переселения группы в другое место (добровольного или вынужденного), в результате притока иммигрантов, в результате изменения типа хозяйственной деятельности и т. п. Каждая из этих внешних причин имеет, в свою очередь, свои причины, создает новую ситуацию и лишь отчасти воздействует на язык напрямую, через механизм языковых контактов.

* * *

Очевидно, что сдвиг может произойти в результате прямого насилия или принуждения. Примеры насилия см. в статье Мориса Сводеша, опубликованной в настоящем сборнике. За примерами принуждения также не приходится далеко ходить: в конце 1950-х — начале 1960-х годов по всему Крайнему Северу наблюдалась одна и та же картина, когда местные власти в принудительном порядке забирали детей из семей в школы-интернаты, часто вопреки желанию родителей — а в этих школах учились вместе дети разных национальностей, и единственным языком, общим у детей и использовавшимся в общении между детьми и учителями, был русский. Душераздирающие рассказы о том, как маленький мальчик прятался под шкурами в яранге, а его находили и насильно тащили в вездеход, чтобы везти в школу; как родители прятали детей в отдаленных стойбищах — а власти вызывали военные вертолеты, и солдаты ловили детей и увозили в школы; как в школах детей наказывали, если они говорили на родном языке, и заставляли говорить только по-русски — все эти истории приходилось слышать и читать десятки раз.
Второе условие сдвига можно сформулировать так: люди перестают говорить на родном языке потому, что перестают считать это для себя нужным. Люди оказываются в ситуации, в которой они по какой-то причине делают коллективный (более или менее
отрефлексированный) выбор в пользу доминантного языка. Это условие требует, конечно, внимательного разбора того, что скрывается под сочетанием "перестают считать для себя нужным": нужным — для поддержания их identity? нужным — для экономического или социального успеха? нужным — для мира в семье? Кроме того, условия, приведшие к ситуации, в которой носители делают выбор в пользу доминантного языка, тоже требуют особого внимания и могут быть очень разными. Однако в основе многих случаев языкового сдвига лежит именно это — нежелание людей говорить на титульном языке.
Итак, принуждение и выбор - вот два основных фактора, способные вызвать языковой сдвиг. И если с принуждением все более или менее понятно, то понятие выбора заслуживает более подробного анализа.

* * *

Проблематика языкового выбора исследуется в социолингвистике почти исключительно применительно к индивиду. Существуют разные подходы к этой проблеме [см. Fasold 1995: 180–212); цель этих исследований одна: объяснить мотивацию индивида при выборе того или иного языка или языкового варианта из некоторого набора возможностей.
По-видимому, можно рассмотреть и ситуацию группового выбора, то есть такую, когда решение не использовать тот или иной язык в тех или иных сферах или вообще отказаться от использования одного из языков принимает не индивид, а, скажем, семья, группа людей или языковая общность в целом, причем этот выбор, в отличие от индивидуального, распространяется не на данную коммуникативную ситуацию, а на некий тип будущих коммуникативных ситуаций и/или не на данный момент, а на более длительный срок. Вряд ли такой выбор является простой суммой индивидуальных выборов; ситуация, скорее всего, сложнее. Тем не менее можно попытаться применить некоторые результаты, полученные при изучении индивидуального языкового выбора, для анализа случаев, когда коллектив регулярно или в ограниченном количестве ситуаций выбирает для общения неродной язык — то есть для анализа того или иного этапа языкового сдвига.
Еще в 1968 году появилась работа Саймона Германа [Herman 1968], в которой он разрабатывал поведенческую модель отдельного человека, поставленного в ситуацию языкового выбора. По мысли Германа, у каждого человека есть как минимум три одновременно действующих критерия выбора и то один, то другой оказывается главным в зависимости от различных причин — как сиюминутных, так и имеющих корни в прошлом. Эти критерии — собственные потребности, непосредственная речевая ситуация и фоновая ситуация (personal needs, immediate situation, background situation). В каждой коммуникации эти три требования могут действовать согласованно, а могут, наоборот, побуждать говорящего к разному выбору: он сам может испытывать потребность говорить на том языке, который знает лучше и в котором чувствует себя увереннее; при этом окружающие могут ожидать от него другого языка; и одновременно он может внутренне ориентироваться на группу в более широком социальном контексте, непосредственно не участвующую в данной коммуникации, но влияющую на поведение говорящего — в этом последнем случае говорящий может хотеть, чтобы его воспринимали как члена некой социальной группы, актуально не присутствующей, или напротив, может хотеть отграничить, отделить себя от этой группы.
Применительно к нашей проблеме эти три фактора Германа можно, видимо, переформулировать как мотивация прагматического удобства, мотивация ожидания окружающих и мотивация самоидентификации. Оговорюсь сразу, что все эти три мотивации во многих случаях действуют не последовательно одна за другой, а вперемешку, сменяя одна другую на разных этапах сдвига, и бывает сложно отделить их друг от друга.
Прагматические факторы, то есть факторы удобства, действуют тогда, когда люди оказываются в ситуации группового двуязычия, то есть постоянно живут в двуязычной языковой общности. Если при этом их родной язык уже вытеснен из производственной сферы, которая "захвачена" другим, доминантным языком (проще говоря, основные рабочие места заняты людьми с другим родным языком), то люди, если они хотят получить работу, вынуждены выучить доминантный язык и говорить на нем на работе. Прагматические факторы вполне могут, следовательно, объяснить выбор второго языка.
Однако прагматические факторы могут объяснить и неиспользование своего языка. На более поздних этапах языкового сдвига, в ситуации, когда какая-то часть языковой общности уже не владеет титульным языком в полной мере, для этой части может оказаться практически неудобно общаться на нем с другими представителями общности, владеющими языком в полной мере. (Я не имею в виду ситуации, когда "полуязычные" или частично забывшие свой язык стесняются на нем говорить, опасаясь насмешки — здесь речь идет о простом удобстве коммуникации). Люди выберут в этом случае доминантный язык просто потому, что он для них как средство общения проще. Чем меньше они его используют, тем сложнее для них становится общаться на нем, и т. д. — и отказ от титульного языка будет нарастать как снежный ком.
Еще один вариант действия прагматической мотивации, тесно связанный с мотивацией ожидания (престижа), — это ситуация, когда взрослые сознательно решают не говорить с детьми на титульном языке, чтобы облегчить им вхождение в новые социальные условия.
Мотивация ожидания окружающих. Прежде всего, окружение человека никогда не бывает однородно. Окружение различно по языку — в него входят как "свои", так и "чужие".
Ожидания "своих". На каком-то этапе развития процесса, который может привести к языковому сдвигу, возникает ситуация, когда привнесенная извне новая социальная и экономическая модель уже в значительной мере изменила структуру общества. В нем возникают "инновационные очаги" — проще говоря, появляются отдельные люди и отдельные семьи, которые — из чисто прагматических соображений — уже в значительной степени приняли новые правила социального поведения: получили среднее или высшее образование европейского типа, перешли на работу по найму, переняли "европейские" привычки — одежду, пищу, тип жилища — и в значительной степени освоили доминантный язык. Такая ситуация наблюдалась во многих районах Севера в конце 1940-х — начале 1950-х годов.
Между этим, поначалу тонким, слоем и остальной частью населения возникает известное социальное напряжение. Отношение к этому "новому классу" - смешанное, завистливо-презрительное, но скорее "снизу вверх"; а отношение этих людей к соплеменникам, сохраняющим традиционные социокультурные формы, — скорее отношение "сверху вниз". Одна из моих информанток, женщина 1947 года рождения, рассказывала мне, как приехала в родной поселок на каникулы между первым и вторым курсом института (она училась в Ленинграде) и как мужчины на улице усмехались, глядя на нее ("Оделась, будто и не наша!"), а женщины завидовали, подходили, рассматривали модный наряд, расспрашивали о жизни в большом городе. Так она и
ходила по поселку — как эффектная и эффективная реклама иного образа жизни, как наглядная агитация за все русское, в том числе и за русский язык.
Чем больше становится таких людей, чем более они влиятельны в языковой общности — тем больше у остальной части ее растет подспудная неудовлетворенность своим положением. Включается на всю мощь извечный психологический механизм — "быть не хуже соседей", тем более, что принятие чужого образа жизни, чужой культуры и чужого языка имеет наглядные и конкретные преимущества: эти люди больше зарабатывают, их дома богаче, их дети лучше одеты. Да и отношение к сохранившим традицию со стороны "перебежчиков" на этом этапе снисходительное: их в глубине души считают отсталыми. Об этом пишет и А. А. Бурыкин [Бурыкин 1997: 33].
Не следует забывать и того, что между подобными группами всегда существуют не только социальные, но прежде всего возрастные различия: пожилые люди менее склонны к изменениям, консервативны в своем поведении, в то время как молодые
скорее приветствуют инновации, охотнее перенимают чужое. Поэтому в инновационной группе всегда больше молодых, что придает дополнительный оттенок отношениям между этой группой и более традиционной частью общности.
Если социальная и экономическая ситуация, приведшая к появлению инновационной группы, остается стабильной, то через какое-то, достаточно короткое, время (северный опыт показывает, что для этого требуется примерно 15–20 лет) большинство членов данной общности окажется двуязычно: сохранив титульный язык как язык семейный, язык общения со старшими, язык улицы, они станут использовать доминантный язык как язык официальный, производственный.
Однако применительно к Северу эта ситуация не была стабильной: как раз тогда, когда процесс формирования двуязычия у народов Севера развернулся в полной мере (примерно к середине 1950-х годов), произошел резкий социально-политический поворот: началось идеологическое давление в пользу превращения всего населения страны в "единый советский народ", что на деле означало русификацию; на Север хлынул поток приезжих, и мотивация престижа в глазах своих, подталкивавшая к выучиванию доминантного языка как второго основного наряду с родным и к принятию внешней культуры, была смыта гораздо более мощной, грубой и агрессивной волной престижа в глазах чужих, подталкивавшего к забвению своего языка и отказу от своей культуры.
Неудивительно, что ситуация двуязычия (и в каком-то смысле — ситуация культурного равновесия), начавшая было складываться к 1950-м годам, не смогла укрепиться и стала быстро скатываться в сторону отказа от традиционной культуры и языкового сдвига, подталкиваемая уже не только прагматической мотивацией и мотивацией престижа "в глазах своих", но и мотивацией престижа "в глазах чужих". Родители уже сознательно не учили детей титульным языкам не только потому, что знать русский выгодно, а "родной они и так выучат", но прежде всего для того, чтобы уберечь детей от унизительного опыта, через который им пришлось пройти самим.
Мотивация самоидентификации. Оказавшись в ситуации давления со стороны вначале прагматической мотивации ("на языке Б удобнее говорить в большинстве случаев за пределами семьи"), затем мотивации ожидания ("от меня ожидают, что я буду говорить на языке Б, иначе на меня смотрят свысока и свои, и чужие"), некоторые носители языка могут захотеть, так сказать, решить проблему раз и навсегда — отграничить себя от этнической группы, находящейся в столь невыгодном положении, и присоединиться к "группе-победительнице" — то есть, иными словами, сменить идентичность (identity). Одним из важнейших признаков identity является язык — поэтому стремление изменить identity часто влечет за собой отказ от использования титульного языка.
Если данная мотивация вступает в свои права, то взрослые, во-первых, сами не станут говорить на титульном языке, даже если они и могли бы нем говорить, и, во-вторых, ни в коем случае не станут учить детей этому языку. Дети также, стремясь "стать другими", будут отказываться изучать титульный язык и не станут говорить на нем с теми пожилыми родственниками, которые еще могли бы им этот язык передать. Титульный язык в этом случае будет исчезать очень быстро.

* * *

Подводя итог, можно сказать следующее. На разных этапах процесса языкового сдвига, с одной стороны, действует прагматическая мотивация, подкрепленная иногда мотивацией ожидания и переходящая в редких случаях в мотивацию самоидентификации. Толчком к включению этого механизма является обычный (не обязательно агрессивный) культурный и языковой контакт: рядом с привычной жизненной моделью возникает другая модель, часто более привлекательная (или кажущаяся таковой). Если на этом социальные изменения прекращаются, языковая ситуация может трансформироваться из одноязычной в двуязычную. Поддержанные школой и государством, языки меньшинств могут мирно сосуществовать с доминантным языком.
Если же государственная политика и экономическая, демографическая, социальная ситуация продолжает меняться, в особенности если они меняются в сторону большей настойчивости, исходящей от доминантного языка, — а именно это произошло в 1950-х годах на Севере, — то возможно включение на полную мощность мотивации ожидания, мотивации самоидентификации, да и просто языкового насилия в разных его формах. Тогда ситуация двуязычия начинает быстро меняться в сторону отказа от титульного языка и перехода на доминантный.
Можно сказать, что в каком-то смысле Северу "не повезло": момент крутого поворота в языковой и национальной политике (середина 1950-х годов) пришелся на момент, когда двуязычие как социальная норма еще только начинало формироваться. Устойчивое двуязычие во многих районах просто не успело "войти в привычку" и было смыто волной лингвистического насилия и резким ростом мотивации ожидания со стороны чужих.
Все три мотивации, объединившись, начали действовать согласованно и толкали народы Севера, до поры до времени, в одном направлении — в направлении отказа от титульных языков и перехода на русский. Отсюда и индивидуальное, потом семейное, потом групповое, а потом и всеобщее (или почти всеобщее) "не хочу говорить на родном языке", то есть та первопричина, которая лежит за процессом языкового сдвига. В дальнейшем эта причина отступает на второй план, уступая место сожалению, что титульный язык теряется, желанию возродить его; однако это уже другая стадия — стадия, могущая привести к языковому возрождению. Многие из языков народов Севера сегодня находятся именно в этой фазе, однако это — тема другой статьи.
 

Примечания

1. Похоже, что первым термин "языковая смерть" употребил Joseph Vendryes в статье La mort des langues — Choix d’etudes linguistique et celtique. Paris: Klincksieck, 1952, pp. 39–50 (перепечатка статьи 1934 года). Однако приоритет в постановке этой проблемы принадлежит, по-видимому, Моррису Сводешу [Swadesh 1948; см. настоящий сборник].

2. На год раньше об этом же писал Вик Миллер: полевые лингвисты в США работали с горсткой людей, с последними носителями, и их первоочередной задачей было зафиксировать как можно больше сведений о языковой структуре, пока язык не умер [Miller 1971: 115].

3. Статья была сдана в печать до выхода этой книги в свет. Однако книга опередила статью, что в какой-то степени ставит под сомнение целесообразность данной публикации.

Литература

Бурыкин 1997 - Бурыкин А. А. Динамика языковой ситуации, функционирование письменности и этапы эволюции этнических культур малочисленных народов Севера // Малочисленные народы Севера, Сибири и Дальнего Востока: проблемы сохранения и развития языков. СПб.: ИЛИ РАН, 1997.
Васильев 1985 - Васильев В. И. Особенности развития этнических и языковых процессов в этноконтактных зонах европейского Севера и северной Сибири // Этнокультурные процессы у народов Сибири и Севера. М., Наука. 1985.
Вахтин 2001 - Вахтин Н. Б. Языки народов Севера в ХХ веке: очерки языкового сдвига. СПб.: Дмитрий Буланин, 2001.
Высоков 1995 - Высоков М. С. К проблеме преподавания в школе языков аборигенов Сахалина // Краеведческий бюллетень No 1: Проблемы истории Сахалина, Курил и сопредельных территорий. Южно-Сахалинск, 1995.
Кибрик 1991 - Кибрик А. Е. О факторах, отрицательно влияющих на жизнеспособность языков малочисленных народов // Русский язык и языки народов Крайнего Севера: Проблемы описания контактных явлений: тезисы докладов. Л., 1991.
Кормушин 1998 - Кормушин И. В. Удыхейский (удэгейский) язык. М.: Наука, 1998.
Красная книга 1994 - Красная книга языков народов России: Энциклопедический словарь-справочник. М.: Academia, 1994.
Boyd 1986 — Sally Boyd. Using the present to predict the future in language contact: The case of immigrant minority languages in Sweden // Language Attrition in Progress / Ed. by Bert Weltens, Kees de Bot and Theo van Els. Derdrecht; Providence: Foris Publications, 1986.
Campbell 1996 — Lyle Campbell. Endangered languages and language revitalisation. (Typescript: handout for his presentation at the conference on Typology and History of Endangered Languages of the Far North, University of Tokyo (Japan). April 1996.
Crystal 1997 — David Crystal. English as a global language. Cambridge: CUP, 1997.
Dixon 1991 — R.M.W. Dixon. The Endangered languages of Australia, Indonesia and Oceania // Robins, Uhlenbeck 1991: Endangered languages / Ed. by R.H. Robins and E.M. Uhlenbeck. Oxford; New York: Berg, 1991.
Dorian 1973— Nancy Dorian. Grammatical change in a dying language // Language. 1973. Vol. 49. P. 413–438.
Dorian 1981 — Nancy Dorian. Language death: The life cycle of a Scottish Gaelic dialect. Philadelphia: University of Pennsylvania Press, 1981.
Dressler 1972 — Wolfgang Dressler. On the phonology of language death // Papers from the eighth regional meetings of Chicago linguistic society / Ed. by Paul M. Peranteau et al. Chicago: Chicago Linguistic Society, 1972.
Dressler, Wodak-Leodater 1977 — Wolfgang Dressler, R. Wodak-Leodater. Language preservation and language death in Brittany // IJSL. 1977. Vol. 12.
Fasold 1995 — Ralph Fasold. The Sociolinguistics of Society. Blackwell, 1995.
Fishman 1971 — Joshua A. Fishman. The sociology of language // Advances in the sociology of language / Ed. by J. Fishman. The Hague: Mouton, 1971. Vol. 1.
Gal 1979 — Susan Gal. Language shift: Social determinants of linguistic change in bilingual Austria. New York: Academic Press, 1979.
Golovko 1993 — Evgenij Golovko. Native languages of Chukotka and Kamchatka: situation and perspectives // Siberie III: Questions siberiennes. 1993.
Grosjean 1982 — Francois Grosjean. Life with two languages: An introduction to bilingualism. Cambridge, Mass., London: Harvard University Press, 1982.
Herman 1968 — Simon Herman. Explorations in the social psychology of the language choice // Readings in the sociology of language / Ed. by J. Fishman. The Hague: Mouton, 1968.
Hill 1978 — Jane Hill. Language death, language contact and language evolution // Approaches to language: Anthropological issues / Ed. by William McCormack and Stephen Wurm. The Hague; Paris: Mouton, 1978.
Hill, Hill 1977 — Jane Hill, K. Hill. Language death and relexification in Tlaxcalan Nahuatl // IJSL. 1977. Vol. 12. P. 55–69.
Kibrik 1991 — A.E. Kibrik. The problem of endangered languages of the USSR // Robins, Uhlenbeck 1991: Endangered languages / Ed. by R.H. Robins and E.M. Uhlenbeck. Oxford; New York: Berg, 1991.
Kieffer 1977 — C. Kieffer. The approaching end of the relict south-east Iranian languages Ormuri and Paraci in Afghanistan // IJSL. 1977. Vol. 12. P. 71–100.
Miller 1971 — Wick R. Miller. The death of language, or serendipity among the Shoshoni // Anthropological linguistics. 1971. Vol. 13, N 3.
Romaine 1989 — Suzanne Romaine. Pidgins, Creoles, immigrant, and dying languages // Investigating obsolescence: Studies in language contraction and death / Ed. by Nancy Dorian. Cambridge: CUP, 1989.
Swadesh 1948 — Morris Swadesh. Sociologic notes on obsolescent languages // IJAL. 1948. Vol. 14. P. 226–235.

Источник текста - сайт Informika.ru.

Hosted by uCoz