Вежбицкая - Прототипы и инварианты

А. Вежбицкая

ПРОТОТИПЫ И ИНВАРИАНТЫ

(Вежбицкая А. Язык. Культура. Познание. - М., 1996. - С. 201-231)

1. Введение

Роль, понятия «прототип» и семантике последних лет сопоставима с ролью постулатов Грайса в генеративной грамматике. Один из наиболее осведомленных очевидцев, Джеймс Мак-Коли (1981:215) удачно определил эту роль формулой: «Грайс спасает». В грамматике, при возникновении конфликта между постулируемыми правилами и актуальным употреблением, Грайс выручает грамматиста: употреблению дастся объяснение в терминах Грайсовых постулатов. (Ср. Bach, Harnish 1982; дискуссию см. в Green 1983; Wierzbicka 1986b, с, 1987).

Точно так же, как неработающие грамматические правила объявляются свидетельством прогресса в лингвистике (ведь мы обнаружили весобьясняющую роль Грайсовых постулатов в языке), неработающие семантические формулы объявляются свидетельством прогресса в семантике. «Семантическая формула и НЕ ДОЛЖНА "работать" - вот один из уроков, преподанных нам "прототипами"».

Часто призыв к использованию прототипов объединяется с утверждением о существовании двух подходов к категоризации: «классический подход» (связанный с Аристотелем) и «прототипический подход» (связанный, в частности, с Рош и Витгенштейном). Их противопоставляют, как правило, для того, чтобы объявить классический подход ложным, а прототипический истинным. По моему мнению, однако, подобное противопоставление двух подходов нам ничего не может дан». Мы нуждаемся в синтезе двух традиций, а не в предпочтении одной в ущерб другой. В семантическом анализе есть, конечно, место для прототипов, но есть место и для инвариантов одно не исключает другого.

Ниже я рассмотрю две группы примеров. Первая группа иллюстрирует тенденцию к злоупотреблению понятием прототипа (установка «Прототип спасает»); вторая группа примеров иллюстрирует плодотворность этого понятия, если его использовать как специальный инструмент анализа, а не как универсальную гносеологическую отмычку.

2. Подход, основанный на принципе «Прототип спасает»

2.1. Значение слова ЛОДКА

Рассматривая значение английского слова boat 'лодка', Версхюрен (Verschueren 1985:48) пишет следующее: «Попытки определить значение слова ЛОДКА неизбежно приводят к дефиниции такого типа: «созданный человеком объект, который используется для передвижения по воде». Приверженец буквалистского подхода, столкнувшись с лодкой, имеющей пробоину, и решив все-таки называть ее лодкой (хотя она не может больше использоваться для передвижения по воде), должен будет пересмотреть свое определение: «созданный человеком объект, который нормально используется для передвижения по воде, но в котором может оказаться дыра». Далее он должен будет определить, при какой величине дыры рассматриваемый объект более не является ЛОДКОЙ, а является просто РУХЛЯДЬЮ (Wreck). Неосуществимость буквалистского подхода столь очевидна, что даже его последовательные сторонники не захотят быть обвиненными в отстаивании подобных несуразностей. Защитник альтернативной теории мог бы просто пренебречь данной дефиницией и описать лодку с дырой как отклонение от прототипической лодки».

Но вместо того чтобы обращаться к понятию прототипа, не лучше ли немного уточнить первоначальную формулу? Ведь можно сразу сказать, что лодки - это род объектов, ИЗГОТАВЛИВАЕМЫХ ДЛЯ 'передвижения по воде'. Это верно, что лодка с большой дырой не может передвигаться по воде, но зачем же основывать формулируемое определение на СПОСОБНОСТИ, вместо того чтобы основать его на ПРЕДНАЗНАЧЕНИИ?

2.2. Значение слова ХОЛОСТЯК

Превознося «размытость» и «прототипичность» в языке, Лакофф (1986:43-44) пишет: «Источником размытости могут быть и неградуируемые понятия - понятия, определяющиеся моделями, не включающими шкалу. Филлмор (1982) приводит известный пример: слово холостяк. Он показывает, что понятие «холостяк» определяется относительно идеализированной модели мира, в котором есть социальный институт брака, причем брак является моногамным и заключается между людьми разного пола...

Эта идеализированная модель укладывается в рамки классической теории категорий. По этой модели холостяк - весьма четко определенная Аристотелева категория. Но эта идеализированная когнитивная модель (ИКМ) не соответствует реальному миру, который мы очень хорошо знаем. Когда эта модель помещается в контекст всего нашего остального знания о мире, появляется размытость, источником которой является не сама модель, но несоответствие исходных посылок, лежащих в основе модели, нашему знанию о мире. Приведем несколько примеров, доказывающих несостоятельность исходных посылок, в результате чего оказывается невозможным дать ясный, недвусмысленный ответ на вопросы:

- Тарзан холостяк?

- Холостяк ли папа римский? ...

Ответы на эти вопросы не могут быть четкими по той причине, что идеализированная модель, в отношении которой определено понятие 'холостяк', может не соответствовать остальному знанию о мире. В данном случае источник размытости не в самой модели, но во взаимодействии этой модели с другими моделями, отражающими другие аспекты нашего знания о мире.

В результате такой размытости возникают прототипические эффекты - представления о лучших и худших образцах холостяков».

Так неизменный холостяк неожиданно появляется в новой роли. Тридцать лет назад самая модная семантическая теория того времени - «новая семантическая теория» Катца и Фодора - произвела свое триумфальное вступление в лингвистику, опираясь именно на этот сомнительный пример; сегодня холостяк так же пригодился теории прототипов. Но если формула 'холостяк - неженатый (взрослый) мужчина' не работает, не можем ли мы слегка изменить ее так, чтобы она работала, - почему бы нам, к примеру, не заменить ее на такую дефиницию: 'холостяк - неженатый мужчина, который мыслится как такой, который мог бы вступить в брак'?

Примеры такого рода ясно показывают, что обсуждение «необходимых и достаточных признаков» обычно зацикливается на материальных признаках и не принимает во внимание нематериальные. Между тем концепты естественного языка нередко представляют собой сплав компонентов обоего рода. Для 'холостяка' считаться способным вступить в брак так же необходимо, как быть мужского пола и неженатым.

2.3. Значеше слова ПОЗДРАВЛЯТЬ

Согласно Версхюрену (1985:47), «типичное поздравление есть выражение говорящим радости по поводу успеха слушающего в осуществлении или достижении чего-либо важного. Первый компонент [т. е. радость говорящего - А.В.] этого прототипического значения во многих официальных поздравлениях полностью отсутствует. Второй компонент [т. е. успех слушающего - А.В.] ненавязчиво подчеркивается в следующем заголовке из газеты International Herald Tribune: «Бегин поздравляет Садата с их Нобелевской премией».

Но в действительности неверно, что выражение радости «во многих официальных поздравлениях полностью отсутствует». По-видимому, ВЫРАЖЕНИЕ радости (когда кто-то ГОВОРИТ, что он рад) смешивается здесь с ОЩУЩЕНИЕМ радости (когда кто-то ИСПЫТЫВАЕТ радость). Разумеется, во многих актах поздравления ощущение радости отсутствует; однако если человек не ГОВОРИТ (или как-то иначе не ВЫРАЖАЕТ), что он рад, то никакого акта поздравления нет. Наверное, выражение радости является инвариантной частью понятия 'поздравлять', а не просто частью его прототипа?

2.4. Значение слова ПТИЦА

В ряде своих работ Джордж Лакофф порицает других лингвистов за увлечение разнообразными «удобными фикциями» и бичует их за то, что они не сумели осознать «размытость» семантических категорий - установленную, как он полагает, в работе Элеоноры (Хайдер) Рош. Например, он пишет (Lakoff 1973:458-459):

«Элеонора Рош Хайдер [Rosh Heider 1973] поставила вопрос о том, воспринимают ли люди принадлежность к категории как вопрос, решаемый однозначно, или же как вопрос степени. Например, рассматривают ли люди представителей данного биологического вида просто как птиц или не-птиц, или же они рассматривают их как птиц в определенной степени? Результаты Хайдер последовательно указывают на последнее. Она попросила испытуемых расклассифицировать птиц по степени принадлежности к категории 'птица', т. е. по степени соответствия идеальному образу птицы. Ввиду отсутствия однозначного ответа на вопрос о принадлежности к категории, можно было бы ожидать, что испытуемые будут уклоняться от ответов или давать ответы наобум. Вместо этого и вопреки ожиданию, образовалась четкая иерархия отношений к категории 'птица':

(1) Иерархия принадлежности к категории 'Птица'

малиновки

орлы

куры, утки, гуси

пингвины, пеликаны

летучие мыши

Малиновки - типичные птицы. Орлы, являющиеся хищниками, менее типичны. Куры, утки и гуси - еще меньше птицы. Летучие мыши вряд ли вообще относятся к птицам. Коровы однозначно к птицам не относятся».

Не очень ясно, однако, как эти рассуждения можно согласовать с совершенно отчетливой интуицией носителей языка, что в то время как летучая мышь определенно НЕ ЯВЛЯЕТСЯ птицей, страус ЯВЛЯЕТСЯ птицей - «странной» птицей, нетипичной птицей, но птицей. Отсюда можно сделать заключение, обратное тому, что сделал Лакофф: летучих мышей, которые не имеют перьев, не имеют клювов, не откладывают яиц, не относят к птицам, потому что перья, клювы и яйца считаются НЕОБХОДИМЫМИ (а не просто прототипическими) признаками понятия 'птица' [1] (ср. Wierzbicka 1985:180); дальнейшее обсуждение понятия «птица» см. ниже.

Разумеется, если информантов подробно проинструктировать, как распределить группу названий биологических видов по шкале принадлежности к птицам, и если предложенная им группа включает летучих мышей и коров, они, конечно, поймут, почему летучих мышей следует поместить перед коровами; но следует ли из этого, что летучие мыши считаются в какой-то степени птицами и что невозможно провести границу между словами, обозначающими птиц, и словами, обозначающими не-птиц?

2.5. Значение слова ЛГАТЬ

Согласно Коулмен и Кею (Coleman, Kay 1981), является или не является некоторое высказывание ложным - вопрос степени, и не существует набора необходимых и достаточных признаков, определяющих понятие 'ложь'. Этот вывод, принятый и подтвержденный в бесчисленных лингвистических статьях и монографиях, основан частично на так называемой социальной лжи и невинной лжи (лжи во спасение), а частично - на обмане путем умолчания. Например, неискренние высказывания вроде «Какое миленькое платьице!» или «Рад видеть тебя!» или «Заходи в любое время!» объявляются частично ложными, а не однозначно ложными или неложными. Аналогично, притворные уверения, адресуемые смертельно больному пациенту, рассматриваются как частично ложные, а не как однозначно ложные или не-ложные. Наконец, ответы, которые буквально истинны, но при этом намеренно вводят адресата в заблуждение (например, «Куда вы идете?» «Мы из стручка») также квалифицируются как частично ложные.

Интересно, что информанты готовы квалифицировать «социальную ложь», милосердную ложь и умолчание как «частичную ложь». Однако исследователи семантики не обязаны принимать суждения информантов за чистую монету. Методология Коулмен и Кея - равно как и Рош - имеет тенденцию порождать результаты, ожидаемые и желаемые исследователями. Коль скоро информанты получают семибалльную шкалу от 1 ('несомненно не-ложный') до 7 ('несомненно ложный'), их дальнейшие действия нетрудно предугадать: они распределят все предложенные им примеры в соответствии с этой шкалой. Как бы там ни было, цель Коулмен и Кея («мы намерены поставить под сомнение само понятие дискретного семантического признака») едва ли можно назвать достижимой. Слову лгать можно дать вполне обоснованное толкование на языке «дискретных семантических признаков» (ср. Wierzbicka 1985: 341-342):

X солгал У-у =

X сказал нечто У-у

X знал, что это не правда [2]

X сказал это, потому что хотел, чтобы У думал, что это правда

[люди сказали бы: тот, кто так поступает, поступает плохо]

Разумеется, есть сходство между ложными, неискренними и уклончивыми высказываниями, как есть сходство между птицами и летучими мышами, и информанты его осознают. Однако это отнюдь не доказывает, что понятие дискретного семантического признака не имеет под собой основания.

Тот факт, что информанты часто дают «градуированные» ответы, сам по себе интересен, однако, как отмечается в Armstrong et al. 1983:284, это не имеет прямого отношения к структуре понятия - особенно если принять во внимание тот факт, что градуированные ответы вызываются даже такими явно дискретными понятиями, как 'нечетное число' (одни нечетные числа оцениваются информантами как более нечетные, чем другие, например, 3 оценивается как более нечетное, чем 501; Armstrong et al. 1987:62).

К этому можно добавить, что Свитсер (Sweetser 1987: 62) пошла еще дальше, чем Коулмен и Кей, в направлении «прототипической редукции» и заявила, что «ложь - это просто неверное утверждение». Она, конечно, понимает, что употребление слова лгать нельзя полностью вывести из этого простого определения, но, заявляет она, «каждый знает по собственному горькому опыту, как легко размытость значения ускользает от формального редукционистского анализа» (1987:63) - т. е. как трудно определить что-либо таким образом, чтобы это определение имело прогнозирующую силу. К счастью, полагает она, теория прототипов избавляет нас от этих бесполезных хлопот. В случае лжи достаточно определить ее как 'неверное утверждение'; несоответствие же между определением и употреблением может быть объяснено в терминах наших культурных моделей релевантных сфер опыта.

Это построение, однако, немедленно рухнет, как только мы поймем, что в языке может быть два (или больше) слова, обозначающих «неверные высказывания», и что они могут употребляться по-разному. Например, в русском имеется два слова, обозначающих ложь: врать и лгать; и их употребление лишь частично, но не полностью совпадает. Если изучающим русский язык сказать, что оба эти слова обозначают «неверное утверждение» и что дальнейшие рекомендации по их употреблению должны быть выведены из русской «культурной модели», то откуда они узнают, как разграничить употребления врать и лгать? С другой стороны, аккуратно сформулированная дефиниция МОЖЕТ помочь студентам в употреблении и интерпретации этих слов [3].

Культурные модели действительно важны, но они не являются «другим важным фактором», дополнительным к значению. Культурные модели отражаются непосредственно в значениях слов. Модель, закодированная в значении врать, отличается от модели, закодированной в значении лгать; и обе они отличаются от модели, закодированной в значении lie. Сформулировать эти значения точно (т. е. таким образом, чтобы обеспечить полную прогнозирующую силу) трудно, но не невозможно (предположительные толкования большого корпуса глаголов речевых актов см. в Wierzbicka 1987).

2.6. Значение слова MAТЬ

Согласно Джорджу Лакоффу (Lakoff 1986:37), понятие 'мать' не может получить универсального определения, поскольку оно является «экспериенциальным кластером» и поскольку никакое определение «не охватывает всего спектра случаев». Спектр случаев, подводимых под это понятие, по Лакоффу, очень широк, и его нельзя свести к какому-либо общему ядру (как, например 'женщина, которая родила ребенка'), потому что слово мать относится не только к «биологической матери», но и к «приемной матери», «матери-донору» (которая дает яйцеклетку, но не вынашивает), «суррогатной матери» (которая вынашивает чужую оплодотворенную яйцеклетку) и т. д.

Аргументация Лакоффа настолько своеобразна, что для того, чтобы не быть заподозренным в ее искажении, лучше привести ее дословно: «Это явление не укладывается в рамки классической теории. Понятие 'мать' невозможно раз и навсегда четко определить через необходимые и достаточные условия. На самом деле нет нужды в том, чтобы для всех случаев употребления слова мать были определены одни и те же необходимые и достаточные условия: понятие материнства включает и понятие биологических матерей, и матерей-доноров (от которых берется яйцеклетка), и суррогатных матерей (которые вынашивают детей из чужих яйцеклеток), и приемных матерей, и незамужних матерей, которые отдают своих детей приемным родителям, и мачех. Все они являются матерями благодаря связи с идеальным случаем, где сопрягаются все базисные модели. Этот идеальный случай - один из многих, в результате которых возникают прототипические эффекты» (Lakoff 1986:39, см. также Lakoff 1987:83).

С семантической точки зрения заявления Лакоффа мало убедительны. Ключевой момент, который Лакофф упустил из виду, заключается в том, что кормилицы, приемные матери, «генетические матери», «суррогатные матери» и т. п. не являются «матерями» наравне с «биологическими матерями» (ср. Boguslawski 1970). Слово мать без определений ('X является матерью У-а') однозначно относится к родительницам, а не к донорам яйцеклеток, поставщикам утроб, воспитательницам и супругам отцов.

Лакофф отмечает, что выражение настоящая мать можно отнести как к родившей, так и к воспитавшей (Она вырастила меня и я зову ее матерью, хотя она не моя настоящая мать; Она родила меня, но никогда не была мне настоящей матерью), однако он не заметил синтаксических - а значит, и семантических - различий между выражениями моя настоящая мать (my real mother) (либо родительница, либо воспитательница) и настоящая мать для меня (a real mother to me) (только воспитательница). Мало того, он не заметил, что тест с настоящая семантически ненадежен. Например, предложения типа Он настоящий мужчина или Она настоящая женщина могут относиться к взглядам или предрассудкам говорящего, касающимся мужчин и женщин, которые основаны не на значении слов мужчина и женщина. Он не сумел оценить всех последствий того факта, что выражение биологическая мать употребляется только в контрастивных контекстах, а в обычной речи (вне контрастивного контекста) никто не говорит Она его биологическая мать, в то время как употребление выражений кормилица, приемная мать или суррогатная мать не ограничивается контрастивными контекстами. Ставить «биологических матерей» в один ряд с «суррогатными матерями» или «кормилицами» - это все равно, что говорить, будто существует два типа лошадей: биологические лошади и деревянные лошадки [качалки] (или что существует две несовпадающие «модели лошадности»: биологическая и искусственная) и что поэтому мы не можем определить лошадь как «вид животных...», так как деревянные лошадки животными не являются.

Я не говорю, что значение слова мать может быть полностью сведено к значению "родительница' ("birth-giver'); в выносимом на обсуждение толковании социально-психологический компонент также присутствует:

X - мать У-а =

(а) Одно время Y был внутри Х-а

(б) В то время Y был как бы частью Х-а

(в) поэтому этого люди могут подумать об Х-е примерно так:

«X хочет делать хорошие вещи для У-а

X не хочет, чтобы с У-ом случались плохие вещи»

Но социально-психологический компонент (в) должен формулироваться в терминах ожиданий, а не в терминах актуальной реальности; напротив, биологические компоненты (а) и (б) должны формулироваться как актуальные (ср. Wierzbicka 1980:46-9).

2.7. Значение слова МЕБЕЛЬ

В работе, озаглавленной «Когнитивные репрезентации семантических категорий», Рош (Rosch Heider 1975:193) пишет: «Когда мы слышим общее имя (a category word) естественного языка, такое, как мебель или птица, то какого рода представление оно вызывает в нашем сознании? Список признаков, необходимых и достаточных для принадлежности к данной категории? Конкретный образ, который репрезентирует эту категорию? Список членов категории? Способность употреблять категориальные термины вообще без всякой опоры на ментальные представления? Или какие-то другие, труднее определимые формы представления?».

Этот отрывок содержит в себе неявное допущение, что птица и мебель - «категориальные слова» одного и того же типа. Следуя Рош, многочисленные психологи и, что более неожиданно, лингвисты приняли это допущение как безусловно верное. Имеются, однако, ясные грамматические (а также семантические) свидетельства того, что эти два слова воплощают совершенно разные типы понятий. Птица - таксономическое понятие, соотносимое с определенным «типом живых существ». Но мебель - никоим образом не таксономическое понятие: это СОБИРАТЕЛЬНОЕ понятие (ср. Wierzbicka 1984 и 1985; Zubin, Kopcke 1985), которое соотносится с разнородной совокупностью предметов различных типов. Нельзя сказать «три мебели», но можно - «три птицы»; нельзя представить себе или изобразить экземпляр мебели вообще, но можно изобразить птицу вообще. Для птиц МОЖНО провести границу между птицами и нептицами (летучие мыши относятся к последним). Для мебели НЕЛЬЗЯ провести границу между объектами, входящими в эту суперкатегорию, и объектами, не относящимися к ней, - потому что в силу своего значения слово мебель не претендует на идентификацию отдельных типов объектов. Понятие 'мебель' с полным основанием может быть названо «размытым» - равно как и другие понятия, соотносимые с собирательными существительными, обозначающими разнородные совокупности объектов (кухонная утварь, посуда, одежда и т. д.). Но очень трудно понять, как результаты исследования таких собирательных существительных (ошибочно относимых к тому же типу, что и счетные вроде птица) могут послужить «опровержением психологической реальности Аристотелевой теории категорий» в целом (Rosch Heider 1975:225).

Болинджер (Bolinger 1992) полагает, что оба слова, мебель и птица, нуждаются как в прототипическом анализе, так и в анализе признаковом, и я согласна с ним. Тем не менее языковые данные подтверждают, что они фундаментально отличаются в определенном отношении, поскольку птица, с семантической точки зрения, 'вид существ', в то время как мебель - это 'предметы различных видов', а не 'вид предметов'.

Факт, что птица - счетное существительное (например, три птицы), а мебель - не счетное (например, невозможно *три мебели), - не случаен, но отражает и фиксирует это различие в концептуализации (более подробное обсуждение этого вопроса см. в Wierzbicka 1992a) [4].

2.8. Значение слова ИГРУШКА

Согласно Джорджу Лакоффу (Lakoff 1973) (который основывает свои утверждения на исследованиях Рош), мяч и кукла находятся в числе «центральных членов» категории 'игрушка', подобно тому как малиновка и воробей - в числе «центральных членов» категории 'птица'. Качели и коньки являются «периферийными членами» категории «игрушка», подобно тому как куры и утки - «периферийные члены» категории 'птица'. Следовательно, как нельзя сказать, являются ли куры, утки (и летучие мыши) птицами или нептицами, точно так же нельзя сказать, являются ли качели и коньки игрушками или не-игрушками. Можно сказать только, что они являются игрушками в некоторой степени (меньшей, чем мячи и куклы).

Однако аналогия между птицей и игрушкой столь же ложна, сколь и аналогия между птицей и мебелью. В то время как птица - это таксономическое понятие, которое соотносится с особым ВИДОМ объектов, игрушка является таксономическим понятием не в большой мере, чем мебель. Это чисто функциональное понятие, которое соотносится с объектами ЛЮБОГО ВИДА, изготовленными для детских игр. Нельзя нарисовать игрушку вообще, как нельзя нарисовать мебель вообще. Категория 'игрушка' является «размытой» - потому что, в силу своей семантической структуры (совершенно отличной от семантической структуры категории 'птица'), она непригодна для идентификации отдельных ТИПОВ объектов. Можно показать, что такие слова, как воробей, цыпленок или страус содержат в своем значении компонент 'игрушка'. Из можно считать «центральными членами» категории 'игрушка', однако это совершенно не существенно с точки зрения их семантической структуры. И было бы совершенно неоправданно начинать толкование слов мяч или кукла с выражения 'вид игрушек'. Огромное количество мячей используется в разных видах спорта (регби, футбол, крикет и т. д.) отнюдь не в качестве 'игрушек', и огромное количество кукол (к примеру, фарфоровые статуэтки на каминной полке) не считаются игрушками. Что бы мы ни обнаружили в структуре чисто функциональных понятий типа 'игрушка' (или 'транспортное средство', или 'оружие' или 'инструмент'), это не может быть перенесено на таксономические категории типа 'птица', 'цветок' или 'дерево'. Семантические отношения между воробьем или птицей совершенно отличны от семантических отношений между мячом и игрушкой.

2.9. Значение слова ИГРА

Понятие 'игр', несомненно, один из самых характерных и обсуждаемых в литературе примеров, приводимых в доказательство «размытости» человеческий понятий. Он был приведен Людвигом Витгенштейном в знаменитом отрывке его «Философских исследований». Витгенштейн не пользуется понятием прототипа, но прибегает к близкому понятию «фамильного сходства» между концептами (которое им же и введено). Исходное предположение то же самое: понятиям нельзя дать четких определений в терминах дискретных семантических компонентов; невозможно уловить семантический инвариант такого понятия, как, например, 'игра', ибо все, что есть общего у разных употреблений, - это расплывчатое «фамильное сходство», а не четко определенный набор признаков.

Витгенштейновская идея «фамильного сходства» сыграла колоссальную роль в развитии «семантики прототипов», и своей популярностью это направление мысли обязано в первую очередь его интеллектуальной харизме.

По мнению автора этих строк, в работах Витгенштейна содержатся самые глубокие и проницательные наблюдения над языком и значением, какие только можно найти. Но, при всем моем почтении к Витгенштейну, пришло, я думаю, время пересмотреть его доктрину «фамильного сходства», которая получила статус незыблемой догмы в большинстве новейших исследований по семантике (ср. например, Jackendoff 1983; Baker, Hacker 1980). Витгенштейн (Wittgenstein 1953:31-32) пишет: «Рассмотрим, например, процессы, которые мы называем «играми». Я имею в виду игры на доске, карточные игры, игры в мяч, спортивные игры и т. д. Что свойственно им всем? - Не говори: «Должно быть нечто общее, иначе бы они не назывались "играми"» - но посмотри, есть ли что-нибудь общее для них всех. - Ведь когда ты смотришь на них, ты видишь не что-то общее им всем, а подобия, сходства, причем целый ряд. Как уже было сказано: не думай, а смотри! - Погляди, например, на игры на доске с их многообразными сходствами. Затем перейди к карточным играм: здесь ты найдешь множество соответствий с первой группой но много общих черт исчезнет, зато появятся другие. Если мы далее обратимся к играм в мяч, кое-что общее сохранится, но многое утратится. - Все ли они «развлекательны»? Сравни шахматы и «крестики-нолики». Или: всегда ли есть победа и поражение или соперничество между игроками? Подумай о пасьянсах. В играх с мячом есть победа и поражение; но если ребенок бросает мяч в стену и ловит его, то этот признак исчезает. Посмотри, какую роль играют ловкость и удача. И сколь различны ловкость в шахматах и ловкость в теннисе. Теперь подумай о хороводах: здесь есть элемент развлечения, но как много других черт исчезло! И таким образом мы можем пройти через многие и многие группы игр; и увидеть, как сходства то появляются, то снова исчезают.

Результат этого рассмотрения звучит так: мы видим сложную сеть сходств, переплетающихся и пересекающихся. Сходств больших и малых.

Я не могу придумать никакого лучшего выражения для характеристики этого сходства, чем «фамильное сходство»; ибо именно так переплетаются и пересекаются различные линии сходства, существующие между членами одной семьи: рост, черты лица, цвет глаз, походка, темперамент и т. д. и т. п. - И я буду говорить: «игры» образуют семью».

Подобные тексты обладают магической силой, и нет ничего удивительного в том, что они оказали огромное влияние на многочисленных философов, психологов и лингвистов. Но действительно ли витгенштейновские выкладки ВЕРНЫ? Действительно ли невозможно сказать, что же общего между всеми играми, невозможно уловить ИНВАРИАНТ понятия 'игра'?

Единственно корректная форма опровержения в таких случаях - попытаться СДЕЛАТЬ «невозможное», попытаться определить понятие 'игра'. Я бы предложила следующие компоненты в качестве основных для данного понятия: (1) человеческая деятельность (животные могут играть, но они не могут играть в игры); (2) длительность (игра не может быть мгновенной); (3) назначение: удовольствие; (4) выключенность из реальности (участники воображают, что они находятся в мире, отделенном от реального); (5) четко определенная цель (участники знают, чего они хотят достичь); (6) четко определенные правила (участники знают, что можно и чего нельзя делать); (7) непредсказуемый ход событий (никто не знает точно, что именно произойдет). В соответствии с этим я предлагаю следующее толкование:

ИГРЫ

(а) многое, что делают люди

(б) люди делают это в течение долгого времени

(в) люди делают это ради удовольствия (т. е. они хотят испытать какие-то хорошие чувства)

(г) когда они делают это, они хотят, чтобы что-то произошло

(д) если бы они не делали это, они бы не хотели, чтобы что-то произошло

(е) когда они делают это, они должны знать, что им можно делать

(ж) когда они делают это, они должны знать, чего им нельзя делать

(з) прежде чем люди делают это, кто-то должен им сказать это

Компонент (а) означает, что игры относятся к человеческой деятельности, причем существует много разных видов игр. Компонент (б) - что игры не мгновенны, а имеют продолжительность, (в) - что играют в них для удовольствия, (г) - что в игре есть особая цель или задача, (д) - что эта цель не имеет никакого смысла вне игры, (з) - что игры подразумевают определенные правила, а (е) и (ж) - что участники знают эти правила.

Я полагаю, что такое толкование [5] вполне приложимо к играм на доске, карточным играм, играм в мяч и множеству других видов деятельности, называемых «играми». Оно не приложимо к ситуации, когда ребенок бесцельно бросает мяч в стену и ловит его, но по-английски подобное занятие и не назвали бы игрой (game). Немецкое слово Spiel имеет более широкий диапазон употреблений, скорее соответствующих английскому playing (хотя и неточно). Однако именно этот факт опровергает утверждение Витгенштейна, что «мы не знаем границ, потому что их никто не проводил» (Wittgenstein 1953:33). На самом деле, границы существуют, причем в разных языках они проведены по-разному, и носитель языка интуитивно знает и соблюдает эти границы. Один из признаков, отличающих понятие, выражаемое английским словом «game», от понятия, выражаемого немецким словом «Spiel», - идея правил: предваряющего знания того, что можно делать и чего нельзя делать. Другое отличие связано с идеей четко определенной цели, которая может или не может быть достигнута. Пока подобные различия не выявлены и не описаны, сопоставительное исследование лексики не достигнет цели. Неудивительно, что те лингвисты, которые увлечены идеей «фамильного сходства», и не занимаются подобными исследованиями.

3. О пользе понятия «прототип» для семантики

До сих пор речь шла главным образом о том, что мне кажется злоупотреблениями понятием 'прототип'. Теперь настало время обратиться к более позитивным аспектам идеи прототипа. 'Прототип' не спасает, но может помочь, если обращаться с ним осторожно и осмотрительно и, самое главное, если соединить его с вербальными толкованиями - вместо того, чтобы использовать в качестве оправдания полного отсутствия каких-либо толкований.

Лексикографическая практика показывает, что понятие прототипа может найти самые разные применения. Недостаток места заставляет ограничиться лишь беглым обзором небольшого количества иллюстративных примеров.

3.1. Семантика цветообозначений

Как я показала в Wierzbicka 1980, значение таких слов, как красный или синий, может быть определено следующим путем:

красный - цвет, мыслимый как цвет крови

голубой - цвет, мыслимый как цвет неба.

С тех пор, как этот анализ был предложен впервые, несколько критиков высказали сомнения по поводу использования оборота «мыслимый как» (thought of as) в этом толковании, а один из них (Goddard 1989) посоветовал предложенный мной список универсальных семантических примитивов дополнить понятием 'такой же, как' ('like'). Исходя из этого, можно было бы перефразировать толкования цветообозначений следующим образом:

X красный - цвет Х-а такой же, как цвет крови

X голубой - цвет Х-а такой же, как цвет неба.

Можно спорить о деталях, но существует целый ряд свидетельств того, что вполне оправданно использовать 'прототип' так же, как кровь или небо в толковании цветообозначений.

Джекендофф (Jackendoff 1983:113), в числе других, попытался использовать цветообозначения в качестве свидетельства того, что концепты естественного языка не могут быть исчерпывающим образом определены с помощью примитивов. Он пишет: «Что остается, когда маркер цвет устраняется из толкования слова "красный". Как можно понять смысл красноты за вычетом окрашенности?» Я надеюсь, что приведенная выше формула дает ответ на эти вопросы.

3.2. Значение слов, обозначающих эмоции

Строго говоря, нельзя объяснить слепому, что значит слово красный (ср. Locke 1947:239); или человеку, который никогда не испытывал зависти, что значит слово зависть. Тем не менее МОЖНО определить слово зависть в терминах прототипической ситуации по следующей схеме (ср. Wierzbicka 1972, 1980 и 1986b):

X испытывает зависть =

Иногда человек думает что-то вроде этого:

«что-то хорошее происходит с другим человеком

это не происходит со мной

я хочу, чтобы вещи вроде этого происходили со мной»

из-за этого этот человек испытывает какие-то плохие чувства

X чувствует что-то вроде этого

Такого рода толкования, как мне кажется, наглядно демонстрируют ложность дилеммы, поддаются ли эмоции «классическому определению» или их лучше описывать через прототипы. Часто высказывается мнение, что концепты эмоций не могут быть определены, потому что никому не удастся это сделать. Но, как отмечалось в работе Ortony et al. 1987:344, «то обстоятельство, что философам и психологам до сих пор не удалось дать адекватное определение эмоциям, не означает, что такая цель вообще не достижима». Можно спорить о том, насколько толкования типа предложенного выше для завидовать отвечают традиционным требованиям. Но они, во всяком случае, показывают, что эмоции МОЖНО определить и что их можно определить в терминах прототипической ситуации и прототипической реакции на нее. Без толкований такого рода невозможно было бы объяснить отношения между такими понятиям, как 'зависть', 'ревность', 'ненависть', 'презрение', 'жалость', 'восхищение' и т. д. Невозможно было бы также сравнивать (и интерпретировать) концепты эмоций в разных языках (ср. Wierzbicka 1986d). Если изучение слов, обозначающих эмоции, в разных языках вообще когда-нибудь сдвинется с мертвой точки, решающим будет осознание того, что никакого противоречия между прототипами и толкованиями не существует.

3.3. Значение слова ЧАШКА

Как считают Херш и Карамацца (Hersh, Caramazza 1976:274), «Лабов (Labov 1973) показал, что попытки дать четкую характеристику семантической структуры общих понятий типа 'чашка' в терминах традиционного компонентного анализа не дают адекватных результатов». Однако, если говорить строго, Лабов показал только то, что неадекватными являются толкования слова чашка, даваемые в обычных словарях, таких, как словари Вебстера. Удивляться этому не приходится, но разве это означает, что никакие обоснованные определения таких общих понятий, как 'чашка', вообще невозможны? Лучший ответ на такого рода вопросы состоит в том, чтобы сделать то, что объявляется невыполнимым. В случае 'чашки' (и великого множества родственных понятий) это было сделано, как я полагаю, в Wierzbicka 1985. В толкованиях, предложенных в этой работе, различаются характеризующие компоненты, не входящие в инвариант, и компоненты, которые абсолютно необходимы.

Например, китайская чашка, маленькая, изящная, с тонкими стенками, без ручки и без блюдца, все-таки может считаться чашкой - пока из нее можно пить чай, в соответствующем окружении (на столе), пока ее можно поднести ко рту одной рукой. Это означает, что при том, что блюдце и ручка определенно входят в прототип чашки («идеальная» чашка ДОЛЖНА иметь ручку и блюдце), они не являются существенными элементами этого понятия. В то время как компоненты 'изготовленная для питья горячих жидкостей' и 'настолько маленькая, чтобы человек мог поднести ее ко рту одной рукой' с необходимостью включаются в это понятие (Wierzbicka 1985:59).

С одной стороны, эти толкования нельзя упрекнуть в том, «что все компоненты в них имеют одинаковый удельный вес» (Hersh, Caramazza 1976:274). В то же время, они действительно противоречат утверждению, что «никакой набор компонентов не является необходимым и достаточным для определения понятия» (ibid.), - и демонстрируют, что верно обратное.

3.4. Значение слова ДЯДЯ

По мнению Хомского (Chomsky 1972:85), очевидно, что выражения (33-35), приводимые ниже (нумерация автора), «Должны иметь одинаковые семантические представления»:

(33) дядя Джона
(34) лицо, которое является братом матери или отца Джона или мужем сестры матери или отца Джона
(35) лицо, которое является сыном бабушки и дедушки Джона по отцовской или по материнской линии или мужем их дочери, но не является отицом Джона

На мой взгляд, значения (и «семантические представления») (34) и (35) в значительной степени отличаются друг от друга. Но, что более существенно в данном контексте, (34) ни в коей мере не является семантически эквивалентным (33), и было бы неверно рассматривать (34) как толкование (33). (34) ставит в один ряд брата матери или отца и мужа сестры матери или отца, и тем самым искажает значение (33). Если муж сестры матери (или матери матери) вообще признается 'дядей', это делается по аналогии с «образцовым», прототипическим дядей. Толкование, которое полностью исключает маргинальных членов категории (такое, как 'дядя Х-а = брат матери или отца Х-а') эмпирически неадекватно, но дизъюнкция, которая не делает различий между центральными и маргинальными членами категории, тем более неадекватна. На мой взгляд, удовлетворительное толкование должно объяснять как инвариант, так и прототип. В случае дяди, инвариант соответствует определенному типу отношения между людьми, а особенности этих отношений передаются посредством отсылки к прототипу. Я предлагаю следующее толкование:

X - дядя У-а =

если кто-то является братом моей матери или отца

я могу сказать о нем: это мой дядя

У может думать об Х-е так же, как я могу думать о таком человеке.

3.5. Значение слова ПТИЦА

Как я показала ранее, летучие мыши, с позволения Рош и Лакоффа, являются птицами не в большей степени, чем коровы, а вот страусы и эму - которые не летают - ЯВЛЯЮТСЯ птицами. Означает ли это, что способность летать не является существенным признаком понятия 'птица'?

На мой взгляд, способность летать ЯВЛЯЕТСЯ существенным признаком этого понятия, и в полном толковании слова птица, предложенной мной в Wierzbicka 1985:180, упоминается способность летать (или способность передвигаться по воздуху) наряду с перьями, клювами, яйцами и гнездами.

Но толкование слова птица (как и обозначений всех других «натуральных классов») построено таким образом, что оно не предполагает, что все существенные признаки понятия 'птица' воплощены во всех представителях этого класса. Толкование предваряется следующей рамкой:

воображая существ этого рода, люди могли бы сказать о них вот что...

Однако поскольку понятие 'вообразить' более не включается во множество семантических примитивов, а 'могли бы' (would) соответствует целому сложному предложению, я переформулирую эту рамку следующим образом:

Люди могут говорить вещи вроде этого о существах такого типа.

В соответствии с этим, такие признаки, как способность летать, наличие перьев и т. д., представлены как важная часть стереотипа, но не обязательные признаки любой птицы. Вдобавок к этому полная экспликация понятия птица содержит следующую оговорку: 'некоторые существа этого рода не могут передвигаться по воздуху, но, желая вообразить существа этого рода, люди вообразили бы существ, которые могут передвигаться по воздуху'.

То, что подходит для 'птиц', подходит с соответствующими изменениями и для 'фруктов' (и, конечно, к бесчисленному количеству других понятий). Так, Герартс (Geeraerts 1993) подвергает сомнению некоторые компоненты моего определения (Wierzbicka 1985) понятия 'фрукт' на основании того, что они не приложимы ко всем фруктам, несмотря даже на то, что само определение представляет эти черты как часть прототипа, а не как необходимый признак всех денотатов. Это относится, в частности, к компоненту 'желая вообразить такие вещи, люди могли бы вообразить их растущими на деревьях'. Герартс указывает (вполне справедливо) на то, что малина - фрукт, но при этом не растет на дереве. Однако, по-моему, этот бесспорный факт вовсе не опровергает существование концептуальной связи между 'фруктами' и 'деревьями' (точно так же, как тот факт, что страусы не летают, не опровергает существования понятийной связи между 'птицами' и 'летанием').

Герартс (1993:266) замечает, что «мы, вероятно, не стали бы требовать, чтобы другие люди думали, что малина растет на деревьях». Но мы бы не стали требовать и того, чтобы люди думали, что страусы летают. Из того факта, что люди считают страусов птицами, а птиц летающими существами, не следует, что они думают, что страусы летают.

Следует, однако, отметить, что два класса (птицы и фрукты) не вполне симметричны, поскольку 'птица' таксономическая категория ('вид существ'), а 'фрукты', как и 'мебель', - коллективная гетерогенная ('различные виды предметов'). Гетерогенность понятийной категории 'фрукты' приводит к тому, что типические (но не необходимые) признаки фруктов, такие, например, как 'расти на деревьях', гораздо менее важны, чем типические (но не необходимые) признаки 'птиц', такие, например, как 'летать'.

3.6. Значение слов ПОМИДОР, КАПУСТА и ЯБЛОКИ

Нередко утверждается, что имена натуральных классов не могут быть полностью определены [6]. В Wierzbicka 1972 и 1980 я и сама защищала эту теорию. В последующем, однако, я обнаружила - в ходе многочисленных лексикографических исследований, - что это заблуждение и что тигр и лимон не более неопределимы, чем другие конкретные понятия (такие, как чашка и кружка) или абстрактные понятия (такие, как свобода, любовь или обещание) [7].

Но чтобы дать определение как натуральным классам, так и культурным объектам, нам необходимо понятие прототипа. Например, для чашек мы должны предусмотреть как тот факт, что прототипическая чашка имеет ручку, так и тот факт, что некоторые чашки (например, китайские чайные чашки и турецкие кофейные чашки) не имеют ручек. Аналогично, для помидоров мы должны учесть как тот факт, что прототипический помидор - красный, так и тот факт, что встречаются также и желтые помидоры, которые тоже называются помидорами или, в крайнем случае, желтыми помидорами. Для капусты мы должны предусмотреть как тот факт, что капуста (без дополнительных определений) зеленоватая (исключая эллиптические предложения), так и тот факт, что существует также и так называемая красная капуста. Для яблок мы должны предусмотреть тот факт, что они могут быть красными, зелеными или желтыми; но также и тот факт, что, желая вообразить (или нарисовать) «настоящее яблоко», люди, скорее, вообразят его красным, чем желтым или зеленым.

Чтобы учесть такого рода факты, правомерно, я думаю, обратиться к аналитическим приемам, аналогичным тем, что были использованы при описании нелетающих птиц. Например, в толкование слова капуста я включила следующие компоненты:

листья зеленоватые или бело-зеленоватые

у некоторых представителей этого вида листья красноватые

желая вообразить такие вещи, люди могли бы вообразить их зеленоватыми

В последней версии семантического языка я бы перефразировала последний компонент следующим образом:

когда люди хотят сказать, на что похожи вещи этого вида, они говорят, что они зеленоватые

3.7. Значение слова ВЗБИРАТЬСЯ

Глагол взбираться (climb) в последнее время приобрел репутацию ключевого примера слова, которое - якобы - не может быть определено в терминах необходимых и достаточных признаков и которое поддается только анализу через прототипы. Например, Версхюрен (Verschueren 1985:46) пишет:

«Чтобы показать, что подобный анализ применим к глаголам, я заимствую пример, предложенный Филлмором; глагол ТО CLIMB в норме описывает движение ascending ('вверх') способом clambering ('с помощью рук'). Я цитирую: "Обезьяна, взбирающаяся вверх по флагштоку, отвечает обоим этим требованиям. Обезьяна, слезающая вниз по флагштоку, отвечает только компоненту clambering [способ], но тем не менее она совершает действие, которое допустимо назвать climbing. Улитка, взбирающаяся по флагштоку, удовлетворяет 'подъемному' [ascending] компоненту и еще может быть названа влезающей. Но улитка не обладает привилегией 'влезать вниз' [to climb down] по флагштоку, поскольку ее деятельность не включает в себя ни участия рук [clambering], ни движения вверх [ascending]"».

Этот анализ, однако, не в состоянии объяснить, почему такие предложения, как Обезьяна взобралась по флагштоку, не могут быть поняты в том смысле, что обезьяна слезла ВНИЗ по флагштоку. Если бы направление вверх входило в прототип, но не входило в инвариант, откуда бы взялась такая уверенность, что обезьяна, которая «влезла по флагштоку» [climbed the flagpole], лезла вверх [was climbing upwards]?

Такого рода трудности побудили Джекендоффа (Jackendoff 1985) посвятить глаголу climb целое исследование и использовать его в качестве обоснования своей собственной версии семантики прототипов, развиваемой в Jackendoff 1983. Однако по существу анализ Джекендоффа не слишком отличается от филлморовского: он также постулирует для climb компоненты 'upward' ('вверх') и 'clambering fashion' ('способ: с помощью рук') и он также заявляет, что любой из этих компонентов может подавляться [be suppressed], хотя они не могут подавляться оба одновременно. Например, в предложении The train climbed the mountain 'Поезд полз в гору' компонент 'способ' ['clambering manner'] подавляется, а компонент 'направление вверх' ['upwards] наличествует, в то время как в предложении Bill climbed down the ladder 'Билл слез с лестницы' - наоборот. Семантическая формула, предложенная для таких предложений, следующая (1985:288-9):

Поезд вполз в гору [The train climbed the mountain].=
		К ВЕРШИНЕ [Объект ГОРА]
ДВИГАТЬСЯ (Поезд		ЧЕРЕЗ [Место НА [Объект ГОРА])
Событие	Траектория	ВВЕРХ
Билл слез с лестницы [Bill climbed down the ladder].=
ДВИГАТЬСЯ (БИЛЛ, [Траектория ВНИЗ ПО ЛЕСТНИЦЕ])
Событие [Способ С ПОМОЩЬЮ РУК]

Но этот анализ также недостаточен, поскольку он не в состоянии предсказать, например, что если поезд въезжает на возвышенность на большой скорости, то это нельзя описать как 'climbing' 'вползание'. Существуют семантические различия между вариантами (а) и (б) в приводимых ниже парах предложений:

(а) The train climbed the mountain 'Поезд вполз на гору'

(б) The train shot up the mountain 'Поезд взлетел на гору'

(а) The temperature climbed to 102 degrees 'Температура доползла до 102 градусов'

(б) The temperature shot to 102 degrees 'Температура подскочила до 102 градусов'

Несмотря на богатый арсенал средств описания, включающий вложенные скобки и «преференциальные (предпочтительные) признаки», анализ Джекендоффа не может объяснить фактов такого рода.

На мой взгляд, все, что требуется для их объяснения, - это более аккуратное (и более изобретательное) формулирование необходимых и достаточных компонентов понятия 'climb'. Я бы предложила следующее:

X climbed ... 'X взобрался'... =

X двигался так же, как люди двигаются в местах, где они вынуждены использовать руки и ноги, чтобы продвигаться вверх.

Или даже более точное:

X climbed... 'X взобрался'... =

в некоторых местах

если люди хотят двигаться вверх

они должны двигаться с помощью обеих ног и обеих рук

X двигался так, как люди двигаются в таких местах

Для температуры рассматриваемое сходство едва ли может относиться к чему-нибудь кроме медленной скорости. Для поездов оно относится к медленной скорости и видимой затрудненности. Для людей оно тоже может относиться к медленной скорости и видимой затрудненности, однако оно также может относиться и к быстрому и явно не требующему больших усилий движению вверх в местах, где люди обычно вынуждены использовать руки и ноги для того, чтобы двигаться вверх (ср. Увидев, как быстро и легко он взобрался на утес, я преисполнился гордостью и восхищением).

Таким образом, прототип действительно важен для понятия 'взбираться'. Но этот прототип вовсе не «подавляется» в менее типичных употреблениях этого глагола. Он входит составной частью в сам семантический инвариант.

Заключение

Было время, когда почти любая лингвистическая проблема могла быть «решена» путем апелляции к «компетенции» (competence) и «употреблению» (performance). В наши дни к этому способу решения лингвистических проблем обычно относятся с подозрением. Но само желание найти простые решения для всего комплекса лингвистических проблем по-прежнему живет. «Грайс спасает» и безотказные обращения к податливым прототипам - вот два весьма характерных примера. Познер (Posner 1985:58) недавно заметил: «Я не могу слишком восхищаться "великим спором" Рош с Аристотелем, поскольку не слишком ценю результаты работ Рош». Работы Рош действительно содержат интересные открытия, но пока их вклад в конкретное лингвистическое описание не столь велик. Слишком уж во многих случаях эти новые идеи были использованы как прикрытие для интеллектуальной лености и небрежности. На мой взгляд, понятие прототипа должно доказать свою пригодность через семантическое описание, а не через семантическое теоретизирование (ср. Wierzbicka 1985). Однако когда оно используется в качестве волшебного ключа для отпирания любых дверей без малейших усилий, есть опасность, что оно принесет больше вреда, чем пользы.

Понятия, заключенные в словах естественного языка, в определенном смысле, размыты (ср. Black 1937), но это не означает, что и их семантическое описание тоже должно быть размытым. Сложность состоит в том, чтобы ингерентная размытость естественного языка получила точное изображение. Я полностью согласна с Хершем и Карамаццей (Hersh, Caramazza 1976:273), когда они говорят, что «понятия естественного языка по природе своей являются размытыми». Но я не могу согласиться с ними, когда они далее говорят, что значение слова может быть представлено как неустойчивый набор семантических компонентов [выделено авторами]. Понятия естественного языка можно охарактеризовать как референциально неопределенные в том смысле, что в то время как «существуют объекты, к которым обозначение «дерево» полностью приложимо, и объекты, к которым обозначение «дерево» совершенно неприложимо, ... существует масса пограничных случаев» (Putnam 1975:133). Это не означает, однако, что значение слова дерево может быть представлено только как неустойчивый набор семантических компонентов. Я попыталась продемонстрировать это, предложив точные, нерасплывчатые толкования для дерева и множества других подобных слов в Wierzbicka 1985. Я также попыталась показать, что даже «самые размытые» понятия из всех - «ограничители» вроде approximately (приблизительно), around (около того), almost (почти), at least (по крайней мере) или roughly (грубо, приблизительно) - могут получить четкие, нерасплывчатые толкования, состоящие из полностью определенных дискретных компонентов (см. Wierzbicka 1986а, 1991). Если люди спорят, относится ли радио к «мебели», мы не должны объяснять это ссылками на то, что радио в какой-то степени обладает семантическим компонентом 'мебель', но в меньшей степени, чем стол или парта. Имеются достаточные (лингвистические) основания, чтобы вообще не включать признак 'мебель' ни в значение слова радио, ни в значение слова стол, так же как имеются достаточные основания не включать такие признаки, как "кухонная утварь', 'столовые приборы' или 'фаянсовая посуда', в значение слова чашка. Не является вопросом степени то, содержат ли такие слова, как пеликан, дуб или роза в своем значении такие компоненты, как 'птица', 'дерево' или 'цветок'; они их просто содержат. Также не является вопросом степени, содержат ли такие слова, как стол, радио, холодильник или чашка в своем значении такие компоненты, как 'мебель', "кухонная утварь", 'инструмент', 'механизм' или 'орудие'; они их просто не содержат (обоснование этого утверждения и детальный семантический анализ см. в Wierzbicka 1985).

Неточность может быть присуща самим семантическим компонентам. Компоненты типа 'такой же, как цвет неба' (в "голубой") действительно являются неточными, но эта неточность зеркально отражает референциальную неопределенность соответствующих слов. Компоненты типа 'мыслится как человек, который может жениться", по-видимому, не являются неточными, а являются «субъективными» (не «объективными»); они относятся не к внешней реальности, а к языковым способам концептуализации этой реальности. Но ни нечеткость, ни субъективность семантических компонентов не следует смешивать с 'присутствием (чего-либо) в некоторой степени'. Это вовсе не аристотелево понятие необходимых и достаточных признаков причинило столько неприятностей семантическому анализу, а молчаливо принятое бихевиористское допущение, что необходимые и достаточные признаки должны соответствовать поддающимся объективному описанию и измерению аспектам внешней реальности.

Можно оправдать многочисленных психологов и философов, которые восторженно приняли теорию прототипов, предположив, что большинство понятий не поддаются попыткам определить их (не сам ли Витгенштейн «установил», что понятие 'игра' не может быть определено?).

Психологи и философы вообще часто поддаются впечатлению, что «титанические усилия были затрачены на попытку установить исходный набор признаков» (Armstrong et al. 1983:299). Но это заблуждение. Пока что на решение этой задачи было, в действительности, потрачено ничтожное количество усилий профессиональных исследователей семантики. Армстронг и ее коллеги обосновывают свои утверждения ссылками на Katz, Fodor 1963 и Katz 1972. Однако эти авторы, при всем уважении к ним, являются по преимуществу теоретиками семантики, а не практиками семантического описания. И приписывать таким теоретикам «титанические усилия по идентификации» семантических компонентов обыденных понятий можно только по недоразумению.

Как подчеркивается в Armstrong et al. 1983:268, «единственно верный ответ [на вопрос «Почему так много сомнений в обоснованности теории толкований»] состоит в том, что теорию толкований трудно разработать с требуемой степенью детальности. Никто еще не преуспел в обнаружении элементарных скрытых категорий (признаков)».

Но сколько настоящих [bona fide] специалистов по семантике пытались сделать это? Это правда, что не только многочисленным философам и психологам, но и целому «поколению лексикографов» (Armstrong et al. 1983:301) не удалось составить из дискретных компонентов приемлемых толкований обыденных понятий. Но лексикографии всегда недоставало теоретической базы. Теоретическая семантика расцветала в эмпирическом вакууме, а лексикографы бились над своими «практическими» задачами, не имея достаточных теоретических основ (ср. Wierzbicka 1985). Учитывая отсутствие помощи со стороны семантической теории, приходится удивляться достижениям лексикографов, а не их неудачам.

Эра серьезных лексикографических исследований, базирующихся на строгих теоретических основаниях, только начинается (ср. Mel'cuk, Zolcovskij 1984, Апресян 1991). Успех этих исследований в какой-то мере будет зависеть от их способности усвоить и развить сделанные психологами и философами наблюдения относительно роли прототипов в человеческом мышлении. Однако в первую очередь он будет зависеть от согласованных усилий по установлению основного фонда человеческих понятий - универсальных семантических примитивов, - из которых строятся сложные понятия (ср. Osherson, Smith 1981:55, ср. также Wierzbicka 1972, 1980, 1985).

Естественная уверенность в том, что «репертуар семантических примитивов не может быть богаче, чем наличный репертуар категорий, и что, следовательно, многие понятия должны быть разложимы» (Fodor et al. 1980:52), - подтверждается все увеличивающимся корпусом точных определений, основанных на ясных и строгих теоретических основаниях. Обращение к прототипам не освободит нас от работы по разработке определений. Прототипы не могут «спасти нас» от строгого лексикографического исследования, но они могут помочь нам построить лучшие, более глубокие определения, ориентированные на человеческую концептуализацию реальности, которая отражена и воплощена в языке.

Примечания

1. Когда я обсуждаю понятие 'птица', я имею в виду понятие, закодированное английским словом bird. Другие языки могут и не иметь специального слова для понятия 'птица', имея обозначения для несколько отличных понятий. Например, ближайшее соответствие слову bird в австралийском языке нунгу-бую действительно включает летучих мышей, равно как и кузнечиков (Heath 1978:41). Ближайший эквивалент слова bird в австралийском языке варлпири (Warlpiri) включает летучих мышей, но включает также и эму (Hale et al., в печати). Прототип во всех этих языках может быть и одинаковым, но границы проведены по-разному. Адекватный семантический анализ должен это отразить.

2. Понятие 'правды' не является ни простым, ни универсальным, но оно проще, чем 'ложь' и для целей нашей работы не нуждается в разложении на компоненты.

3. Я думаю, что понятие врать воплощает важную культурную модель и что построить адекватное толкование этого понятия - непростая задача; но из этого не следует, что врать значит просто 'делать неверное утверждение', как не следует это и для английского понятия 'lying' (ср. Mondry, Taylor, 1992; Shopen (в печати); Кронгауз 1992).

4. Болинджер говорит, что bird 'птица' следует сравнивать не с furniture 'мебель' a piece of furniture 'предмет (штука) мебели'. Но обратим внимание на следующие отличия:
A sparrow is a kind of bird, 'воробей - вид птицы'
*А chair is a kind of furniture, 'стул - вид мебели'
*А chair is a kind of piece of furniture, 'стул - вид предмета мебели'
Существование различий такого рода означает, что соответствующие понятийные структуры различны. Эти различия вполне систематичны:
A rose is a kind of flower, 'роза - вид цветка'
An oak is a kind of tree, 'дуб - вид дерева'
*A shirt is a kind of clothing, 'рубашка - вид одежды'
* A fork is a kind of cutlery, 'вилка - вид столового прибора'
*А shirt is a kind of piece of clothing, 'рубашка - вид предмета одежды'
*А fork is a kind of piece of cutlery, 'вилка - вид предмета столового набора'
То, что касается furniture 'мебель', касается и всех существительных, обозначающих гетерогенную совокупность вещей (clothing 'одежда', cutlery 'столовый прибор', kitchenware 'кухонная утварь' и т. д.). То же, что касается bird 'птица', касается и всех имен, обозначающих отдельные виды вещей или существ (tree 'дерево', flower 'цветок', fish 'рыба' и т. д.).

5. Предложенное толкование слова games 'игры' не рассчитано на то, чтобы охватить случаи метафорического переноса, иронических и юмористических употреблений и проч., как, например, во фразе «игры, в которые играют люди» или как в случае «игр», в которые играют математики или специалисты по генеративной грамматике. Здесь, как и повсюду в семантике, расширительное употребление должно быть отграничено от основного значения (которое объясняет как «нормальное» употребление слова, так и любые переносные).

6. См. Putnam 1975, Kripke 1972. См. также блестящий разбор в Dupre 1981.

7. Толкование слова love 'любовь' см. в Wierzbicka 1986a; freedom 'свобода' (Wierzbicka (в печати)); promise 'обещание' (Wierzbicka 1987). Толкование слов cup 'чашка', mug 'кружка' и других подобных см. в Wierzbicka 1985.

Литература

Апресян, Юрий Д. 1991. Об интегральном словаре русского языка. Семиотика и информатика. Вып. 32: 3-15.
Кронгауз, Максим А. 1992. Семантика русского глагола и его словообразовательные возможности. Russian Linguistics 17: 15-36.
Armstrong, Sharon Lee; Gleitman, Lila; Gleitman, Henry. 1983. What some concepts might not be. Cognition 13: 263-308.
Bach, Kent; Harnish, Robert. 1982. Linguistic communication and speech acts. Cambridge, MA: MIT Press.
Black, Max. 1937. Vagueness. Philosophy of science 4: 427-455.
Baker, G.P.; Hacker, P.M.S. 1980. Wittgenstein: Understanding and meaning. Oxford: Blackwell.
Boguslawski, Andrzej. 1970. On semantic primitives and meaningfulness. In: Sign, language and culture. A.Greimas, R.Jakobson, M.R.Mayenowa and S.Zolkiewski, eds. The Hague: Mouton. 143-152.
Boguslawski, Andrzej. 1983. Ilustrowany slownik: Rosyjsko-Polski, Polsko-Rosyjski. Warsaw: Panstwowe Wydawnictwo.
Bolinger, Dwight. 1992. About furniture and birds. Cognitive Linguistics 3-1(1992): 111-117.
Chomsky, Noam. 1972. Studies on semantics in generative grammar. The Hague: Mouton.
Coleman, Linda; Kay, Paul. 1981. Prototype semantics: The English verb lie. Language 57, 1: 26-45.
Dupre, John. 1981. Natural kinds and biological taxa. The Philosophical Review XC, 1:66-90.
Fodor, J.A.; Garrett M.F.; Walker E.T.; Parkes C. 1980. Against definitions. Cognition 8, 3: 1-105.
Geeraerts, D. 1993. Vagueness's puzzles, polysemy's, vagaries. Cognitive Linguistics (1993): 223-272.
Goddard, CHff. 1989. Issues in natural semantic metalanguage. Quaderni di semantica 10, 1: 51-64.
Green, Georgia. 1983. A review of K.Bach and R.Harnish's «Linguistic communication and speech acts». Language 59: 627-635.
Hale, Kenneth; Laughren, Mary; Nash, Davis. To appear. A Warlpiri dictionary project. Cambridge, Mass.: MIT.
Heath, Jeffrey. 1978. Linguistic approaches to Nunggubuyu ethnology and eth-nobotony. In: Australian aboriginal concepts. L.R.Hiatt, ed. Canberra: Australian Institute of Aboriginal Studies, and Atlantic Heights. P. 40-55.
Hersch, Henry; Caramazza, Alfonso. 1976. A fuzzy set approach to modifiers and vagueness in natural language. Journal of Experimental Psychology: General 105,3:254-276.
JackendofT, Ray. 1983. Semantics and cognition. Cambridge: MIT Press.
Jackendoff, Ray. 1985. Multiple subcategorization: The case of 'climb'. Natural Language and linguistic theory 3, 3: 271-295.
Katz, J.J. 1972. Semantic theory. New York: Harper and Row.
Katz, J.J.; Fodor, J.A. 1963. The structure of semantic theory. Language 39: 170-211.
Kripke, S. 1972. Naming and necessity. In: Semantics of natural language. D. Davidson and G. Harman, eds. P.254-355. Dordrecht: Reidel.
Labov, William. 1973. The boundaries of words and their meanings. In: New ways of analyzing variation in English. C.J. Bailey and R. Shuy, eds. P.340-373. Washington: Georgetown University Press.
Lakoff, George. 1973. Hedges: A study in meaning criteria and the logic of fuzzy concepts. Journal of Philosophical Logic 2: 458-508.
Lakoff, George. 1986. Classifiers as a reflection of mind. In: Colette Craig, ed. P. 13-51.
Lakoff, George. 1987. Women, fire and dangerous things. What categories reveal about the mind. Chicago: Chicago University Press.
Locke, John. 1947 (1690). An essay concerning human understanding. Vol. 2.
McCawley, James. 1981. Everything that linguists have always wanted to know about logic* (*but were ashamed to ask). Chicago: Chicago University Press.
Mel'cuk, Igor; Zolkovskij, Alexander. 1984. Explanatory combinatorial dictionary of modern Russian. Vienna: Wiener Slawistischer Almanach, Sonderband 14.
Mondry, H.; Taylor, J.R. 1992. On lying in Russian. Language and Communication 12,2: 133-143.
Ortony, Andrew; Clare, Gerald; Foss, Mark. 1986. To appear in Cognitive Science. The semantics of the affective lexicon.
Osherson, Daniel; Smith, Edward. 1981. On the adequacy of prototype theory as a theory of concepts. Cognition 9: 35-58.
Posner, Michael. 1986. Empirical studies of prototypes. In: Colette Craig, ed.
Putnam, Hilary. 1975. The meaning of meaning. In: Minnesota studies in the philosophy of science. K. Gunderson, ed. Vol. 7. P. 131-193. Minneapolis: University of Minnesota Press.
Rosen Heider, Eleanor. 1973. Natural categories. Cognitive Psychology 4: 328.
Rosch Heider, Eleanor. 1975. Cognitive representation of semantic categories. Toward an Experimental Psychology: General 104: 192-233.
Shopen, Timothy. To appear. Semantic invariants and the Russian words translated 'truth' and 'lie'.
Sweetser, Eve E. 1987. The definition of lie: An examination of the folk models underlying a semantic prototype. In: Cultural models in Language and thought. Dorothy Holland and Naomi Quinn. CUP. P. 43-66.
Taylor, John R. 1989. Lingustic categorization: Prototypes in linguistic theory. Oxford: Clarendon Press.
Verschueren, Jeff. 1985. What people say they do with words. Norwood, New Jersey: Ablex.
Wierzbicka, Anna. 1972. Semantic primitives. Frankfurt: Athenaum (Linguistische Forschungen 22).
Wierzbicka, Anna. 1980. Lingua mentalis: The semantics of natural language. Sydney: Academic Press.
Wierzbicka, Anna. 1984. Apples are not a kind of fruit - the semantics of human categarization. American Ethnologist 11, 2: 313-328.
Wierzbicka, Anna. 1985. Lexicography and conceptual analysis. Ann Arbor: Karoma.
Wierzbicka, Anna. 1986a. Precision in vagueness: The semantics of English ap-proximatives. Journal of Pragmatics 10, 2: 597-613.
Wierzbicka, Anna. 1986b. Human emotions: Universal or culture-specific? American Anthropologist 88: 584-594.
Wierzbicka, Anna 1986c. Review of: Igor Mel'cuk and Alexander Zolkovskij. Tolkovo-kombinatornyj slovar' sovremennogo russkogo jazyka. Language 62, 3: 684-687.
Wierzbicka, Anna. 1986d. Metaphors linguists live by: Lakoff and Johnson contra Aristotle. (Review of George Lakoff and Mark Johnson. 1980. Metaphors we live by. Chicago and London: The University of Chicago Press). Papers in Linguistics 19, 2: 287-313.
Wierzbicka, Anna. 1987. English speech act verbs: A semantic dictionary. Sydney: Academic Press.
Wierzbicka, Anna. 1991. Cross-cultural pragmatics: The semantics of human interaction. Berlin: Mouton de Gruyter.
Wierzbicka, Anna. 1992a. Furniture and birds: A reply to Dwight Bolinger. Cognitive Linguistics 3, 1: 119-123.
Wierzbicka, Anna. 1992b. Semantics, culture and cognition: Universal human concepts in culture-specific configurations. New York: Oxford University Press.
Wierzbicka, Anna. In press. Freedom - libertas - svoboda - wolność: Universal human ideals or culture-specific lexical items. In: Language and the construal of the world: Approaches to cognition in linguistics and anthropology. J. R. Taylor and R. R MacLaury, eds.
Wittgenshtein, Ludwig 1953. Philosophical investigations. New York: Macmillan
Zubin, Darid; Kopcke, Klaus-Michael. 1986. Gender and folk taxonomy: The indexical relation between grammatical and lexical categorization. In: Colette Crajg ed. Noun classes and categorization. Amsterdam: John Benjamins (Typological studies in language, 7).