А. Вежбицкая

ОБОЗНАЧЕНИЯ ЦВЕТА И УНИВЕРСАЛИИ ЗРИТЕЛЬНОГО ВОСПРИЯТИЯ

(Вежбицкая А. Язык. Культура. Познание. - М., 1996. - С. 231-291)

1. Введение [1]

'Цвет' - это не универсальное человеческое понятие. Оно, конечно, может возникнуть в человеческом обществе так же, как, скажем, 'телевидение', 'компьютер' или 'деньги', но даже несмотря на постоянное увеличение контактов между человеческими сообществами, все равно среди них есть такие, в которых нет ни заимствованного, ни собственного понятия 'цвета' (и, безусловно, таких сообществ было еще больше в прошлом).
Не универсальны и «имена цвета». Неверно также, что, как иногда утверждают, во всех языках есть слова для черного и белого. Последнее положение будет обсуждаться и получит подтверждение ниже, но в некотором смысле оно очевидно и без доказательств: ведь если слово используется для описания не только черных, но и коричневых, серых и темно-синих предметов, оно не значит 'черное'.
В английском и многих других языках, 'цвет' может рассматриваться как вполне самодостаточное семантическое поле. Но вообще в языках мира это не так. И пытаться искать во всех языках поле «цветовой семантики» - значит навязывать исследованию всех культур перспективу только одной из них (в первую очередь современной технологически высоко развитой западной культуры).
Во всех культурах для людей важно зрительное восприятие и важно описание того, что они видят, но они не обязательно имеют специальный термин «цвет» как отдельное обозначение одной из сторон их зрительного опыта. Все языки имеют слово для понятия ВИДЕТЬ, но не обязательно имеют слово для 'цвета'. Из того, что нам известно о 'видении' в различных культурах, мы можем заключить, что в большинстве культур употребление терминов, обозначающих 'видение', сильно контекстно обусловлено, и зрительное восприятие описывается как сложное и интегральное, включая цвет, форму, фактуру и многие другие признаки, которые рассматриваются как неделимое целое [2].
Я не сомневаюсь в существовании некоторых «универсалий зрительного восприятия», которые могут быть описаны при изучении языков мира. Но для того, чтобы определить содержание этих универсалий, следует сместить фокус исследования от «цветовых универсалий» к «универсалиям зрительного восприятия». «Цветовых универсалий» не может быть, так как категория «цвет» как таковая не универсальна. Между тем 'видение' - это действительно универсальное человеческое понятие.
Сказать, что поиск «цветовых универсалий» шел не по тому пути, не значить заявить, что он не был плодотворным. Массированная атака на «цвет», последовавшая за классической работой Berlin, Kay 1969, породила огромный корпус знаний о ВИДЕНИИ и внесла большой вклад во все последующие теории «универсалий зрительного восприятия».
В частности, это исследование показало, что понятие 'цвета' не только не универсально, но и что роль его в человеческом общении весьма ограничена.
Что действительно представляется универсальным или близким к этому, так это различие между временем, когда человек видит («день»), и временем, когда он не видит («ночь»).
Это универсальное или почти универсальное различие между, грубо говоря, ночью (темным временем) и днем (светлым временем), похоже, универсальным или почти универсальным образом связано с различием или различиями в описании того, что человек видит. Грубо говоря, человек различает, и это универсально, те предметы, которые кажутся «светлыми» и «блестящими», и те, которые кажутся «темными» и «тусклыми» (т. е. без света и без блеска). Ясно, что первое наводит на мысль о «видении при солнечном свете», а второе - на мысль о «видении в темноте».
Здесь уместно вспомнить замечание Беррена (Birren 1978:3): «все цивилизации на заре человеческого существования поклонялись солнцу, а от солнца происходили свет и цвет».
Различие между 'темными' и 'светлыми' цветами играет важнейшую роль в большинстве языков мира. Например, Харгрейв (Hargrave 1982:208) делает следующие замечание относительно австралийского языка куку яланджи (язык II ступени развития согласно эволюционной последовательности цветообозначений, постулированной Берлином и Кеем): «Как указывают исследователи, bingali и ngumbu значат 'светлый' и 'темный', а также 'белый' и 'черный'. Некоторые участники эксперимента, случалось, называли образцы цветов светлыми или темными в зависимости от фона или по сравнению с теми образцами, которые им показывали перед этим».
Кроме того, Харгрейв добавляет: «Другие исследователи Австралии тоже записывали слова, которые обозначают светлое и темное. Джоунз и Михан, исследовавшие цветообозначения в Анбарре (север и центральная часть п-ва Арнем-Ленд), считают, что там только два цвета - светлый и темный. Четыре дополнительных 'цветовых обозначения' - это названия минеральных красителей и они могут описывать только очень ограниченный класс объектов (Jones, Meehan 1978:26-30). По данным Дейвиса дети в Милингимби, тоже находящемся на Арнем-Ленде, поначалу делят все цвета на watwarr 'светлые' и mol 'темные'. По мере взросления они пополняют свой словарный запас терминами, которые различают цвета в соответствии с тоном, насыщенностью и яркостью (Davis 1982)».
Другая универсалия или почти универсалия связана с понятием фона (окружения) как фундаментального структурного элемента референции при любом описании зрительного восприятия. В этом отношении интересны английские слова такие, как view (вид, облик), scenery (сцена, декорации) или landscape (пейзаж), потому что они связывают идею 'видения' с идеей 'места'. Ибо, что люди обычно «видят»? Конечно, предметы, животных, людей, которые находятся или двигаются на каком-либо фоне (ср. оппозицию фигура/фон в психологии). Здесь фон, безусловно, более постоянен и предсказуем, чем 'фигура': небо (обычно - синее), земля (обычно - коричневая), трава (чаще всего - зеленая), солнце (обычно - желтое и блестящее), море (обычно - темно-синее), широкие снежные просторы (в норме - белые).
Конечно, пейзаж везде выглядит по-разному. Не все люди знакомы с морем или снегом, земля не везде коричневая (во многих места она может быть по преимуществу красная, желтая или черная), и даже зелень травы зависит от количества в ней влаги и от расположения на открытом солнце (например, в Австралии местность, покрытая травой, скорее желтоватая или коричневатая, чем зеленая). Тем не менее, я предполагаю, что принцип использования типичных черт пейзажа как референциальной рамки при описании категорий зрительного восприятия вообще и 'цвета' в особенности - это человеческая универсалия, а также, что этот принцип лежит в основе многих особенностей человеческого общения, связанного с 'видением'.
И другая универсальная или почти универсальная черта человеческого общения, связанного с видением, - это важная роль сравнения или, более точно, универсальное понятие ПОДОБИЯ в передаче зрительных ощущений. Английские прилагательные gold (золотой, сделанный из золота) и golden (золотой, который выглядит, как золото) очень хорошо иллюстрируют этот способ описания, а также другие, многочисленные «неосновные имена цвета», такие, как silver (серебряный), navy-blue (темно-синий), khaki (хаки), ash-blond (пепельный блондин) и т. д.
Другой интересный пример можно найти среди основных имен цвета в австралийском языке варлпири: yalyu-yalyu "красный' (буквально - *кровь-кровь'), karntawara (буквально - 'желтая охра'). Эти слова, вместе с двумя другими 'фоновыми' терминами walya-walya 'коричневый' (буквально - 'земля-земля') и yukuri-yukuri 'сине-зеленый' (буквально - 'растения-растения') и словами, которые обозначают что-то вроде 'темный/черный' и 'светлый/белый', составляют ядро 'цветового' словаря языка варлпири (Hargrave 1982:210).
Однако универсалии или почти универсалии такого рода не могут быть сформулированы в рамках системы Берлина и Кея (Berlin, Kay 1969) с ее упором на «основные» имена цвета.
В работе Shweder, Bourne 1984:160 система «цветовых универсалий» Берлина и Кея называется примером применения «правила ограничения данных». Швидер и Бурн пишут [3]: «Нередко открытие универсалии бывает обусловлено хитроумным подходом, предполагающим наложение ограничений на данные и отказ от их полного рассмотрения. Берлин и Кей, например, открыли универсальные прототипы для определения цветообозначений и универсальную последовательность возникновения цветовых категорий в языках мира. Их исследование начинается с двух процедур применения правила ограничения рассматриваемых данных. Первое, «цветовая» классификация у них состоит в членении перцептивного пространства, заранее предопределенном понятиями тона, интенсивности и насыщенности (таким образом, сужается референциальный спектр понятия «цвета» как он понимается, по крайней мере, в некоторых культурах. И второе, все цветовые категории, языковое выражение которых не отвечает определенным формальным критериям (подчинение вышестоящему термину, монолексемность единицы), исключаются из рассмотрения».
В минувший период возникло так много контрпримеров теории Берлина и Кея, что теперь, наверное, никто уже не скажет, что они открыли «универсальные прототипы для определения цветообозначений и универсальную последовательность возникновения цветовых категорий в языках мира» (ср. например, Kay, Berlin, Merrifield 1991, MacLaury 1987, 1992, Hewes 1992, Kinnear, Deregowski 1992, Saunders 1992, Toren 1992, Van Brakel 1992, 1993).
Мое предложение состоит в том, чтобы, задавшись целью исследовать универсалии человеческого общения, связанные со зрительным восприятием, обратить взор, так сказать, в направлении, отличном от того, которое представлено в классической работе Berlin, Kay 1969, а также других исследованиях огромного количества языкового материала, сделанных в духе этой работы.

2. Значение и научное знание

Труднее всего заметить то, что видишь каждый день. («Il faut beaucoup de philosophie pour savoir observer une fois ce qu'on voit tous les jours», Жан-Жак Руссо [4]). Вопрос: «Что значат слова вроде красный и синий?» - может прозвучать до обидного глупо. «Разве и так неясно?»
Нет, неясно. Совсем неясно, и хотя литература по психологии, культурологии и лингвистике цветообозначения весьма обширна, она обычно посвящена рассмотрению совсем других проблем. Простой, «наивный» вопрос, поставленный здесь, обычно игнорируется - как это обычно и бывает с простыми и «наивными» вопросами, касающимися нашего повседневного опыта.
Конечно, верно, что значение имен цвета активно обсуждалось философами, и лингвисты и психологи могут с большой пользой для себя обратиться к работам таких мыслителей, как Локк, Юм, Карнап и Витгенштейн. Решающее различие состоит в том, что философов интересовал ЯЗЫК, лингвисты же (как таковые), интересовались языками. Для лингвиста проблема состоит не только в том, чтобы понять, что значат (английские) слова red и blue, но также и что значат венгерские слова voros и piros (грубо говоря, - разные оттенки красного), что значат польские слова niebieski и granatowy (оттенки синего, отличающиеся от русских), или что значит японское слово aoi (грубо говоря, синий, но гораздо большего диапазона, чем английское blue). Соответствия, такие, как niebieski = blue или aoi = blue или синий = blue, безусловно, неадекватны, так как область применения каждого слова своя в каждом из языков и она не может быть точно установлена на основании подобных процедур межъязыкового сравнения.
Но если niebieski, синий или aoi не значат то же самое, что и blue, что же в таком случае они значат? И что же тогда значит blue?
Некоторым ученым вопросы подобного рода покажутся неразумными, потому что они привыкли думать, что значение каждого имени цвета может быть определено в терминах физических свойств света, таких, как длина волны или относительная интенсивность. Например: «Когда длина волны колеблется в пределах от 400 до 470 нм (нанометров, 10 в минус девятой степени метров), воспринимаемое глазом поле при среднем уровне освещенности кажется фиолетовым, а при 475 нм - оно обычно кажется синим» (Hurvich 1981: 39).
Но научное знание оказывается некстати, если нас интересует ЗНАЧЕНИЕ, и если под значением мы понимаем то, что ЛЮДИ ИМЕЮТ В ВИДУ, когда они употребляют слова, которые мы рассматривали. Ясно, что, люди, говоря а blue dress, niebieska (FEM) sukienka (польск.) или синее платье, могут не иметь никакого представления о том, какая длина волны или относительная интенсивность связаны со словами blue, niebieski и синий; и все же, конечно, неразумно было бы на этом основании заключить, что говорящие не знают, что значат эти слова.
Научное знание о том, какая длина волны связана с различными обозначения цвета, ценно в учебнике по физике, но когда его повторяют в лингвистических книгах и статьях и представляют как ответ на вопросы о значении, оно только затуманивает дело и мешает реальному пониманию того, что имеют в виду люди, когда используют эти слова. Как указывал Рассел (Russell 1948:261), «названия цветов использовались за тысячи лет до открытия волновой теории света, и то, что длина волны уменьшается при продвижении по цветовой шкале от красного цвета к фиолетовому, было гениальным открытием». Следует ли поэтому думать, что в течение тысяч лет люди не знали, что они имели в виду, когда использовали названия цветов?
То же относится и к модели, описывающей цветовые ощущения в терминах цвета (тона), яркости и насыщенности, которая принята в хроматологии и которая, по утверждению известного русского психолингвиста Р. Фрумкиной, не имеет под собой никакой психологической основы: «Таким образом, проекция общепринятой научной модели описания цветоощущений на языковую действительность вызвала к жизни идею, что отношения между словами-цветообозначениями (знаками!) можно описать через признаки, характеризующие их денотаты - объекты из мира «Действительность» (объекты не знаковой природы). Притом речь идет именно об идее, поскольку, как мы сказали, в литературе мы не обнаружили описания, которое было бы сделано на данной основе. Да и немудрено: как например, с помощью трех переменных описать отношения между голубым и синим, салатовым и зеленым, бежевым и коричневым? Как определить значение признака насыщенности для бежевого в отличие от коричневого или признака яркости для голубого в отличие от синего! Наше знание языка позволяет считать, что голубой - светлее синего, салатовый - светлее зеленого, бежевый - светлее коричневого. Но «светлее» не переводится естественным образом ни в яркость, ни в насыщенность!» (Фрумкина 1984:24).
Мне кажется, что все, что можно сказать о современной хроматологии, можно также сказать и о недавних исследованиях по нейрофизиологии цветовосприятия, которые по мнению многих психологов могут предложить (или уже предложили) решение вопроса о значении имен цвета. Например, Кей и Мак-Даниэл утверждают:
«Исследования, проводимые в два последние десятилетия, существенно продвинули наши знания о психологических процессах, которые лежат в основе человеческого восприятия цвета. Эти исследования касаются, в существенной степени, определения того, как различия, которые имеются в длине световой волны, достигающей глаза, преобразуются в различные реакции, связанные со зрительным восприятием... Самые последние исследования зрительных процессов касались представления информации о цвете в нейронах, расположенных у сетчатки, на пути от глаза к мозгу. Эти исследования, при которых использовался метод вживления микро-электродов в нейроны, показали, что к тому моменту, как нервные импульсы, зависящие от длины волны, достигают более светлых участков в видимом поле зрения, трехкомпонентные нейронные реакции ядросодержащих рецепторов сетчатки преобразуются в множества ответных психических реакций» (Kay, McDaniel 1978:617).
Все это очень интересно, но поскольку данная статья публикуется в лингвистическом журнале и ее заглавие обещает, что статья будет посвящена проблеме ЗНАЧЕНИЯ названий цвета, может возникнуть вопрос: какое отношение все открытия нейрофизиологов имеют к семантике? Кею и Мак-Даниэлу случилось заметить, что прогресс в понимании психологических процессов, которые лежат в основе восприятия цвета человеком, должен автоматически привести к прогрессу в нашем понимании значение названий цвета. Но почему должно быть именно так? Они пишут: «...Поскольку цвет (тон), яркость и насыщенность — это параметры, которые определяют психические реакции, кодирующие цветовосприятие, полный набор основных категорий этих психических реакций (И СЛЕДОВАТЕЛЬНО СЕМАНТИЧЕСКИЕ КАТЕГОРИИ, КОТОРЫЕ ОПРЕДЕЛЯЮТСЯ ЧЕРЕЗ НИХ) [выделено А.В.] требует, чтобы сами категории были выражены как функция всех трех параметров» (Kay, McDaniel 1978:629).
Таким образом, Кей и Мак-Даниэл просто предполагают, что «семантические категории» должны определяться в терминах «основных категорий нейрофизиологических реакций» и если что-то относится к последним, то оно также должно относиться и к первым.
Такой скачок от нейрофизиологии к семантике можно наблюдать и в следующем пассаже: «Это и последующие наблюдения, описываемые ниже, показывают, что значение основных названий цвета не может быть точно представлено с помощью семантических признаков. Мы предлагаем считать, что цветовые категории представляют собой непрерывные функции, подобно нейрофизиологическому процессу, который лежит в основе их образования, и недискретные формализмы, в данному случае - теория размытых множеств, дают возможность НАИБОЛЕЕ КОМПАКТНОГО и НАИБОЛЕЕ АДЕКВАТНОГО [выделено А.В.] описания семантики основных терминов цветообозначения» (Кау, McDaniel 1978:612).
Авторы не учитывают того, что семантические категории меняются от языка к языку. Описание цветовых категорий, которое игнорирует этот факт, может быть «наиболее компактным», но в каком тогда смысле оно может также считаться и «наиболее адекватным»?
По-моему, вопрос о физиологии ВОСПРИЯТИЯ имеет мало отношения к вопросу о цветовой КОНЦЕПТУАЛИЗАЦИИ. Цветовое восприятие является, вообще говоря, одним для всех групп людей (ср., однако, Bornstein 1975). Но языковая концептуализация различна в разных культурах, хотя и здесь есть поразительные элементы сходства. Крайний универсализм в изучении языка и мышления столь же неоснователен и опасен, сколь и крайний релятивизм в изучении культуры. То, что происходит в сетчатке и в мозгу, не отражается непосредственно в языке. Язык отражает происходящее в сознании, а не в мозгу, наше же сознание формируется, в частности, и под воздействием окружающей нас культуры. Концептуальные универсалии действительно существуют, но я думаю, что они могут быть обнаружены только путем концептуального анализа, основанного на данных многих языков мира, а не путем нейрофизиологических исследований.
Говорить так - не означает отрицать тот факт, что некоторые элементы наших цветовых концептов могут в существенной степени зависеть от нашей общей человеческой природы и что культура находится во взаимодействии с нашим биологическим устройством при формировании цветовых понятий. Я только против того, чтобы ИЗУЧАТЬ наши понятия в терминах физиологии. Веда, это именно мозг, а не сознание формируется в соответствии с нашей общей человеческой природой. Работа нашего мозга может, хотя и косвенно, отражать именно это, концептуализации же должны быть связаны только с тем, что составляет содержание наших мыслей.
Веру некоторых ученых в значение нейрофизиологии при изучении семантики можно сравнить разве что с их же верой в значимость формального описания. Например, Кей и Мак-Даниэл пишут: «В дальнейшем будет показано, что факты цветовой семантики можно успешно описывать в терминах теории размытых множеств, но не в терминах традиционных дискретных семантических признаков. Это открытие подвергает сомнению эффективность модели с использованием признаков и предполагает, что для достоверного описания семантики слова следует использовать мощный формализм, заключающий в себе более широкий спектр структур, чем ограниченная булева алгебра, которая, по умолчанию, лежит в основе подхода, связанного с использованием семантических признаков» (Kay, McDaniel 1978:644).
Полный заголовок статьи гласит: «Лингвистическая значимость смысла основных названий цвета». Значит, предполагается, что авторам известна семантика основных названий цвета и что они собираются основываться на этом знании (которое, как следует понимать, возникло в результате описываемых в статье нейрофизиологических исследований). Но все, что в конце концов узнает читатель, состоит в том, что авторы верят в правильное описание фактов цветовой семантики с помощью теории размытых множеств или, возможно, с помощью других «мощных математических формализмов».
На мой взгляд, если эти или другие ученые заинтересованы в переводе лингвистических фактов в «мощные математические формализмы» (такие, как, например, теория размытых множеств), то они имеют право это делать, но они впадут в самообман, если будут думать, что устанавливают при этом ЗНАЧЕНИЕ слов. Пусть авторы верят в ту роль, которую математические модели могут сыграть в семантике, но то, что они не могут определить значения ни одного из названий цветов ни в одном языке, разочаровывает, хотя и не удивляет. Для современных работ характерно принижение роли дискретности и переоценка значения недискретности; провозглашается, что с помощью размытых множеств можно творить чудеса, но в результате ни одно значение, закрепленное хоть в каком-либо естественном языке, не получает адекватного описания.

3. Значение и цветовые таблицы

Другой распространенный подход к описанию семантики цветообозначений основан на отождествлении значений с денотатами. В связи с этим можно вспомнить свифтовских мудрецов из «Путешествий Гулливера» (Swift 1728), которые верили, что слова можно заменить демонстрацией предметов и которые носили с собой на спине все, о чем собирались говорить. Сходным образом и сейчас вместо того, чтобы давать определения цветообозначениям в разных языках, предлагают просто указывать на образцы цветов. В особенности большие надежды возлагаются на цветные пластинки (промышленного производства), такие, как были с успехом использованы Берлином и Кеем при исследовании названий цвета (Berlin, Kay 1969).
Многим лингвистам кажется самоочевидным, что метод, который оказался столь успешным в проведенном Берлином и Кеем исследовании универсальных цветовых категорий, может также предложить и естественное решение проблемы ЗНАЧЕНИЯ названий цвета. «Что значат такие слова, как blue, niebieski или синий? Ответ простой: мы можем это показать, обведя кружочком соответствующие зоны на цветовой таблице. У таких слов, как blue, niebieski или синий, эти зоны могут пересекаться, но, поскольку они все же не совпадают, мы можем правильно описать употребление каждого слова, специфическое для соответствующего языка».
На мой взгляд, это ошибка. Берлин и Кей добились успеха, потому что они исследовали не ЗНАЧЕНИЕ названий цвета, а межъязыковое соответствие цветовых ФОКУСОВ, и избранный ими метод показал свою эффективность при решении именно этой задачи. Они, однако, ясно увидели, что их метод оказался никак не подходящим для исследования ГРАНИЦ между цветами. Так, они пишут: «Повторение эксперимента с таблицами на одном информанте, а также с разными информантами показало, что способ установления фокуса весьма надежен. ... Между тем установление границ ненадежно даже при экспериментах с одним и тем же информантом» (Berlin, Kay 1969: 13).
И они заключают: «По-видимому, физический субстрат цветовых категорий, который обеспечивает процедуру первичного хранения в мозгу информации о цвете, представляет собой, скорее, точечные или мелкозернистые, чем сплошные скопления цветочувствительного вещества. Вторичные процессы, менее значимые и более схожие у разных индивидов, будут тогда связаны с теми зонами цветочувствительного вещества, которые соответствуют не-фокусным участкам цветовой шкалы. Современные формальные теории описания лексических значений не способны охватить такие явления» (Berlin, Kay 1969:13).
Я думаю, что в 1969 году такой вывод был правомерен, а соответствующее ему решение не продолжать изысканий, касающихся ЗНАЧЕНИЯ названий цвета, разумным и оправданным. Однако в течение прошедших двадцати лет был достигнут значительный прогресс и в теории, и в практике толкования лексем, и это дает нам возможность подойти к проблеме, которую в 1969 году Берлин и Кей сочли разумным не исследовать. Берлин и Кей имели полное право ограничить свое внимание лишь цветовыми фокусами и не заниматься границами между цветами. Но если мы хотим исследовать понятия, закодированные в цветовом лексиконе различных языков мира, нам следует принимать во внимание не только центр (фокус), но и границы.
Возвращаясь к возможности «показа» значения названий цветов на цветовых таблицах, рассмотрим соображения Фрумкиной: «...любой колерный образец обладает большей или меньшей номинативной неопределенностью. Всегда найдутся такие колерные образцы, для которых непрофессионалы, т. е. лица..., не связанные с цветоведением или другими областями знания, где важна номенклатурная точность в определении цветоощущений, вообще не подберут «подходящего» с их точки зрения имени цвета. В других случаях для одного колерного образца будет предложено много разных имен цвета. Поскольку в практике существуют такие ситуации, где денотативная неопределенность имен цвета и номинативная неопределенность колерного образца приводят к большим неудобствам, создаются специальные таблицы нормативного типа: в них указано, какие имена цветов следует связывать с данным колерным образцом. Таковы, например, таблицы Английского общества цветоводов [British Colour Council ..., 1939-1942]. Подобные таблицы преследуют чисто прагматические цели: например, чтобы добиться взаимопонимания при описании сортов и видов растений, необходимо искусственным путем обеспечить взаимнооднозначное соответствие Имя цвета - Колерный образец, несмотря на то, что в естественных языках такое соответствие регулярно является взаимно многозначным. Таблицы Английского общества цветоводов, как и прочие нормативные таблицы, являются терминологическим справочником, значимость которого ограничена ровно той областью, для которой он разработан; так, номенклатура цветообозначений для цветной фоторепродукции (т. е. система пар Имя цвета - Колерный образец) уже нуждается в отдельном справочнике» (Фрумкина 1984: 26).
Фрумкина заключает: «Проблема цветоназывания, т. е. присвоения имени цвета некоторому фиксированному колерному образцу, заслуживает особого обсуждения как один из аспектов проблемы номинации вообще. Что же касается возможности описания имен цвета с помощью картинок, то в силу регулярной взаимно-многозначности отношений Имя цвета - Колерный образец она, по-видимому, мало перспективна» (Фрумкина 1984:27).
Это перекликается с замечанием Конклина (Conklin 1973:940): «Следует заниматься в большей степени классификацией цветов, чем сравнением цветовых спектрограмм с их вербальными эквивалентами». От себя добавлю, что, конечно, МОЖНО использовать и картинки, и цветовые таблицы при исследовании значений названий цвета, если обращаться с ними осторожно и не возлагать на них неосновательных надежд. Они не могут автоматически ПОКАЗАТЬ значение названия цвета, но они могут помочь установить, в чем это значение заключается. Например, Джоунз и Михан (Jones, Meehan 1978), исследовавшие употребление двух основных имени цвета (-gungaltja и -gungundja) в языке австралийских аборигенов - гиджингали - с помощью таблиц Манселла, получили весьма поучительные с семантической точки зрения результаты. Но поучительны они потому, что ставят завораживающие вопросы, а не потому, что содержат готовые ответы на них.
Равно поучительным является способ (который таблица сама по себе показать не может) получения данных: «Сначала Гурманамана (информант) сказал, что такого цвета -gungaltja вообще нет, и показал не на таблицу, а на кусок блестящей фольги, которая лежала на скамейке в палатке. 'Вот это вот и есть настоящий gun-gungaltja, а не вся эта ерунда'. ... Заявив так свой протест, Гурманамана провел примерную границу, выделяющую цвета -gungaltja. Видно, что только около 10% цветных пластинок включается в эту категорию, а основной массив таблицы принадлежит к классу -gungundja» (Jones, Meehan 1978: 27).
Вопрос - что же значат слова -gungaltja и -gungundja - это замечательный вопрос, и я думаю, что это один из тех вопросов, которые более важны для лингвистического исследования, чем какие-либо другие, связанные с нейрофизиологическими основами цветового восприятия, хотя и последние по праву могут считаться и важными, и интересными. Я вернусь к этому потом, когда будут рассмотрены значения английских имен цвета white 'белый', black 'черный', blue 'синий', green 'зеленый', red 'красный' и yellow 'желтый' и их ближайшие соответствия в некоторых других языках со сложным цветовым лексиконом. Но раньше мне хотелось бы пояснить, что я пониманию под термином «значение» и как «значение» связано с «психологической реальностью».

4. Значение и психологическая реальность

Значение слов - это, грубо говоря, то, что мы «имеем в виду», или «держим в голове», когда произносим слова [5]. А поскольку то, что мы «имеем в виду», может меняться в зависимости от контекста или ситуации, мы должны уточнить, что значение - это только постоянные, не меняющиеся, условия употребления слов. Эти постоянные условия могут быть установлены разными способами, включая изучение методом интроспекции, а также с помощью изучения фразеологии, стандартных метафор, методом опроса информантов, с помощью различного рода психолингвистических экспериментов и т. д. Все эти методы показывают, что в сознании говорящих слова взаимосвязаны по-разному и что можно установить, КАК именно они взаимосвязаны (ср. Wierzbicka 1985: 193-211).
Например, Фрумкина (1984: 30) рассказывает, как она попросила нескольких информантов объяснить ей, что такое розовый цвет, и получила от них ответ такого рода: «Розовый - это очень-очень светлый красный цвет, совсем светлый, но достаточно определенный, чтобы видно было, что он похож на красный или имеет такой оттенок». По мнению Фрумкиной, ответы такого типа помогают обнаружить «организацию значений в языковом сознании говорящих». Я думаю, что это верно и что адекватное семантическое описание слова розовый должно отражать его интуитивно очевидную связь с понятием, заключенным в слове красный, и с понятием, заключенным в слове светлый.
Важно помнить, однако, что «языковое сознание» имеет много разных уровней и что оно содержит как факты, лежащие на поверхности, так и другие факты, которые скрыты очень глубоко. Важно различать молчаливое знание, которое спрятано в «глубинах» человеческого сознания, но которое МОЖНО вытащить на поверхность (ср. Sapir 1949: 331), и научное знание, которого наивные носители могут просто не иметь и которое не могут обнаружить самые настойчивые поиски. Последнее, в противоположность первому, не отражается в языке и не играет никакой роли в лингвистическом исследовании.
Как настойчиво подчеркивали Боас (Boas 1966:19) и Сепир (Sapir 1949: 46-47) и в более близкие времена Халлидей (Halliday 1987), знания носителей языка об их языке в существенной степени подсознательны. Семантика же -Рассмотрим, например, факты, о которых сообщает Фрумкина (1984: 30): «Розовый и красный для русского похожи по цвету. Желтый и коричневый для русского - просто разные цвета, столь же разные, как красный и фиолетовый». Должны ли мы отсюда заключить, что адекватное семантическое описание русской системы цветообозначений должно представлять красный и фиолетовый как совершенно не связанные - так же, как не связаны, скажем, желтый и фиолетовый или зеленый и фиолетовый? это поиски смысла, а не поиски научного или энциклопедического знания; но это не значит, что она имеет дело только с фактами, лежащими в сознании говорящих на поверхности. Если мы будем смешивать «психологическую реальность» (см. Burling 1969) с «сознанием», то мы никогда не узнаем, что происходит у нас в голове и какие концептуализации отражаются в человеческих языках.
Мне кажется, что не должны. Важно, я думаю, не делать поспешных заключений из того, что нам могут сказать информанты. Скорее, следует взять их первоначальные ответы в качестве одного из свидетельств, чтобы использовать вместе с другими видами аргументов. Ответы информантов никогда не следует расценивать как решающий аргумент - их нужно интерпретировать и делать из них выводы (ср. Wierzbicka 1985: 89-90) [6].

5. Цветообозначения как цитаты

Итак, повторим наш вопрос: что люди имеют в виду, когда говорят, например: «Я купила синее платье» или «Я видел синий автомобиль»?
Один из ответов на уровне «здравого смысла» на такой вопрос имеет следующий вид. «Цветообозначения усваиваются наглядно (остенсивно), то есть их значение основано на наглядности. Мы слышим, как слово blue (синий, голубой) применяется к разнообразным предметам, и узнаем на этом основании, что имеется в виду под синий. Синий значит - 'то, что люди называют синий'.
Я думаю, что ответ в таком роде вполне годится (хотя, как я коротко покажу, его адекватность весьма ограничена). В особенности, важно заметить, что ответ такого рода не может использоваться в рекурсивных определениях, так же, как нельзя рекурсивно определить, что слово Джон в предложении, относящемся к некоторому определенному лицу по имени Джон, значит, грубо говоря, «человек, которого я называю ДЖОН» (где ДЖОН, написанное большими буквами, относится не к человеку, а к произнесенным звукам). Тогда, в предположении, что цветообозначения усваиваются в основном остенсивно и что их значение отражает именно это, мы можем предложить следующее толкование:
 
X - синий
о предметах, подобных Х-у, говорят: 'это - СИНЕЕ'.
 
Формулировка подобного рода представляет цветообозначение как имя собственное: предполагается, что так же, как слово «Джон» значит, в сущности, «человек, называемый ДЖОНОМ», так и слово синий значит «цвет, который называется СИНИМ».
Поскольку, для того, чтобы понять слово, подобное слову синий, нужно знать, что это слово связано с чем-то, что видят (а не слышат или ощущают на вкус), нам придется расширить нашу первую формулировку следующим образом:
 
X - синий
когда люди видят предметы, подобные Х-у, они говорят о них: это - СИНЕЕ.
 
Представляется резонным предположить, что формулировка такого рода может отражать то, как ребенок впервые узнает значение слова синий, и важно также заметить, что для того, чтобы набросать такое определение, не потребовалось даже слова цвет, которое, как нетрудно догадаться, усваивается позже, чем синий или красный. Еще Лейбниц отметил (Leibniz 1966), что понятие цвета - не неопределяемое: его можно определить через зрение, поскольку цвет - это единственное, что можно воспринять только через зрение [7].
Хотя набросок определения, данный выше, относится к одной из позитивных моделей (которые различаются в зависимости от личного опыта каждого человека) без каких-либо попыток провести границы между цветами, он не обладает никакой объяснительной силой в отношении употребления слова синий в речи взрослых. В конце концов, то, что называют зеленым или фиолетовым, может казаться похожим на то, что называют синим, и все же взрослые носители английского языка не распространяют употребление слова синий на предметы, которые можно назвать зелеными. А этого определение, данное выше, объяснить уже не может.
При изучении второго языка мы часто усваиваем границы между значениями слов путем отрицательной обратной связи. Например, мои дочки-подростки, которые владеют двумя языками, но живут в англоязычном окружении, и английский язык для них первый, стремились расширить сферу применения польского слова niebieski ('синий', от niebo 'небо') на темные оттенки синего, которые по-английски называются blue, а по-польски уже granatowy, а не niebieski. Когда они так говорили, я их поправляла: «Не niebieski, a granatowy».
Я не знаю, какую роль подобные поправки могут сыграть в овладении первым языком - возможно, более ограниченную. Известно, правда, что и для первого языка детский лексикон основных цветообозначений более ограничен, чем лексикон взрослых: с точки зрения взрослых - дети шире используют такие слова, как желтый и синий, не говоря уже о коричневом, розовом, фиолетовом или сером. Например, Харкнесс (Harkness 1973 183) пишет о том, как она изучала речь испанских детей: «У семи-восьмилетних детей были небольшие отклонения в правильном назывании цветов в зоне Красного цвета и серьезные отклонения - в зоне Желтого» (ср. также Rosch Heider 1972b). В частности, Харкнесс сообщает, что они слабо различали желтый и оранжевый, а также красный и розовый, особенно это касалось так называемых «лучших образцов» (образцовых представителей цвета). Она пишет: «Предъявление одной и той же цветной пластинки как лучшего образца для двух терминов, в то время как оба термина представлены в различных цветовых зонах, поразительно. Такой случай возник для Желтого и Оранжевого у одиннадцати-двенадцатилетних детей ... Подобная ситуация сохраняется и для Красного и Розового: лучшие образцы приходятся на одну и ту же пластинку у семи-восьмилетних детей и это смешение сохраняется даже у более взрослых..., и это происходит в то время, когда границы цветовых зон для Красного и Розового уже установлены... Исходя из этого можно предположить, что Розовый и Оранжевый воспринимаются как оттенки Красного и Желтого. Случай с Синим и фиолетовым пока неясен, но, видимо, аналогичен. Частое совпадение у семи-восьмилетних детей образцов для Коричневой и Черной цветовых зон тоже дает пищу для размышлений» (Harkness 1973: 183).
Все это заставляет предположить, что в сознании или подсознании говорящих сферы применимости соседних терминов в известной степени разграничены (хотя границы, безусловно, остаются размытыми и наложения не исключаются).
Обсуждая логику цветообозначений, Бертран Рассел писал: «Мы, конечно, знаем — хотя трудно сказать откуда, - что в одной и той же точке нашего поля зрения не могут сосуществовать одновременно два разных цвета... Короче говоря, высказывания 'это красное' и 'это синее' несовместимы. Эта несовместимость не логического свойства. Синий и красный не более логически несовместимы, чем несовместимы красный и круглый. Не выводится такая несовместимость и из нашего восприятия. Непохоже, чтобы можно было доказать, что это не результат обобщения данных нашего чувственного восприятия, но я думаю, совершенно очевидно, что никто в наше время не станет этого отрицать. Можно подумать, что эта несовместимость имеет грамматический характер. Этого отрицать я не могу, но я не уверен, что я знаю, что бы это могло значить» (Russell 1973:78).
Цитируя этот пассаж в своей книге «Lexicography and conceptual analysis» (Wierzbicka 1985:79-80; см. также Wierzbicka 1990), я предложила считать несовместимость между красным и синим семантической, объяснив это следующим образом:
 
X - синий
когда люди видят некоторые предметы, они говорят о них: это - СИНЕЕ
X как раз такой
когда видят другие предметы, о них говорят другое об Х-е этого другого не скажут
 
Сейчас у меня по некоторым причинам возникли сомнения относительно того, действительно ли здесь необходимы «исключающие» компоненты толкования. Во-первых, не все пары «основных цветообозначений» ощущаются как несовместимые в одном и том же роде и до одной и той же степени. Например, белый и черный ощущаются как противоположности, а красный и синий - нет. Более того, красный и розовый, хотя и несовместимы, все же ощущаются как близко связанные, в то время как красный и синий - нет.
Даже более важно то, что некоторые «основные цветообо-значения» совсем не являются взаимоисключающими. Например, в японском оба термина - аоi 'синий, сине-зеленый, ярко-зеленый' и midori 'зеленый' - оказываются «основными», и тем не менее они не исключают друг друга. Конечно, мы могли бы дать определение термину «основное цветообозначение» таким образом, чтобы сделать взимоисключаемость обязательной, но это было бы совершенно произвольным решением.
И далее, взаимоисключаемость, в любом случае, следует из идентификации, как указывается в Goddard 1991. К человеку, который идентифицирован как «Джон», уже нельзя обращаться как к «Гарри». Это значит, что если я обращаюсь к кому-либо как к «Джону», я при этом имею в виду 'человека, которого я зову ДЖОНОМ и которого я не зову никак иначе'. И достаточно даже более короткой формулировки: 'человек, которого я зову «Джон»'. Но если эксплицитный «исключающий» компонент необязателен для имен собственных, он, быть может, столь же необязателен и для имен цвета, и простая формулировка вроде 'X - синий = когда видят вещи вроде X, о них говорят: это СИНЕЕ' может быть совершенно правильной (не для всех имен цвета, но по крайней мере для «абстрактных, таких, как красный, желтый, черный и белый»).
Ван Бракел (Van Brakel 1993:132) пишет: «Итак, возможно, если все зеленые предметы и имеют что-то общее, так это то, что мы умеем называть их 'зелеными', и что все предметы цвета kwaalt (грубо говоря, 'желто-зеленого' - слово языка шусвоп на тихоокеанском побережье Канады, поразившее Мак-Лори (MacLaury 1987)), имеют между собой то общее, что все говорящие на шусвоп умеют называть эти предметы kwaalt и могут научить нас, какие предметы называть kwaalt, так же, как, впрочем, и мы можем научить их, какие предметы называть зелеными».
Я думаю, что это все правда, но, как я попробую показать ниже, это еще не вся правда.

6. Черное и белое, темное и светлое

Если мы скажем, что белое - это, в сущности, «то, что называют БЕЛЫМ», а черное - это «то, что называют ЧЕРНЫМ», мы не сможем объяснить, почему ощущается, что у этих слов противоположное значение, и почему они кажутся тесно связанными с темным и светлым. Например, в английском легко образуются сочетания light blue 'светло-голубой' и dark blue 'темно-синий', но нельзя образовать сочетаний *light white 'светло-белый' и *dark black 'темно-черный'. Нельзя и назвать что-либо *dark white 'темно-белым' или *light black 'светло-черным'. Выражения dark white и light black выглядят как противоречия, a light white и dark black - как нелепые тавтологии.
Чтобы объяснить эти факты, следует проанализировать обе пары прилагательных в рассмотренных сочетаниях и выяснить, что в них общего.
Я думаю, что ключом к раскрытию семантики слов темный и светлый служит понятие зрения, а прототипическое употребление этих слов связано не с предметами, а со средой.
Мы говорим:
 
Было (уже) темно.
Было (еще) светло.
 
Предложения, которые включают такие выражения, как «темный мяч» или «светлый цветок», не кажутся столь же обычными и естественными, как предложения со словами темный или светлый, когда они относятся к среде.
Но что мы имеем в виду, когда говорим, что «было (уже) темно» или «было (еще) светло»? Я бы предложила следующее толкование:
 
Было темно (в то время)
в некоторые моменты видно очень мало
было именно так в то время
Было светло (в то время)
в некоторые моменты видно много всего
было именно так в то время
 
Для предложений, которые содержат указание на «темные» и «светлые» предметы, мы предлагаем следующее толкование [8]:
 
X - темный
в некоторые моменты видно очень мало
когда люди видят предметы, подобные Х-у, они могут подумать об этом
X - светлый (по цвету) [9]
в некоторые моменты видно много всего
когда люди видят предметы, подобные Х-у, они могут подумать об этом
 
Я не думаю, что слова темный и светлый (как названия цвета) усваиваются наглядно (остенсивно) с указанием на предметы, которые могут служить эталоном «темного цвета» или «светлого цвета». Если существует эталон «темноты» или эталон «светлости», их следует искать в темноте ночи или в свете дня. В этой связи интересно вспомнить, что в некоторых языках, например, в языке австралийских аборигенов - луритья - одно из двух основных цветообозначений («светлый» и «темный») совпадает со словом для ночи (ночного времени) (Иан Грин (Ian Green), устное сообщение); а также, что в английском пиджине аборигенов в Алис-Спрингсе ночь часто называется dark time (темное время) (Джин Харкинс (Jean Harkins), устное сообщение).
Возвращаясь к английским словам black 'черный' и white 'белый', я бы предположила, что их семантическая структура отражает и их статус «основного цветообозначения, которое усваивается остенсивно» и их связь с понятиями темный и светлый (ср. замечание Леонардо да Винчи, которое он сделал в «Трактате о живописи»: «Мы пользуемся белым цветом как представителем света, без которого не виден ни один из цветов; и черным - для изображения кромешной тьмы» (см. Birren 1978:4). В первом приближении мое определение, которое я надеюсь усовершенствовать позднее, звучит следующим образом:
 
X - черный
когда люди видят некоторые предметы, они говорят о них: это - ЧЕРНОЕ
X как раз такой
в некоторые моменты ничего не видно
когда они видят предметы, подобные Х-у, они могут подумать об этом
X - белый [неполное толкование]
когда люди видят некоторые предметы, они говорят о них: это - БЕЛОЕ
X как раз такой
в некоторые моменты видно много всего
когда люди видят предметы, подобные Х-у, они могут подумать об этом
 
Такие толкования объясняют и интуитивно ощущаемое отношение между черным и белым, и интуитивные связи между черным и темным, а также между белым и светлым. В толкованиях не предполагается, что люди думают о дне как о «чем-то белом», а о ночи как о «чем-то черном», то есть так же, как они могли бы думать о снеге как о чем-то белом или об угле как о чем-то черном. Не предполагается также и то, что белые предметы должны непременно напоминать о свете дня, а черные предметы о темноте ночи. Но, безусловно, предполагается потенциальная концептуальная связь: «когда видят подобные предметы, думают о ...».
Возможно, однако, как предложила мне считать Джин Харкинс значения черного и белого и не следует представлять полностью симметричными. Возможно, ассоциативная связь между черным и ночью более явная и прозрачная, чем между белым и днем. Связь между белым и хорошей видимостью интуитивно кажется неоспоримой, но не белизна сама по себе обладает свойством повышенной видимости. Красный и оранжевый, без сомнения, видны еще лучше, или более заметны, чем белый. С другой стороны, белый создает прекрасный фон для других цветов: все другие цвета лучше видны «in broad daylight» (на свету, при свете дня, в польском - w bialy dzien 'в белый день'), чем в сумраке, так же, как они лучше видны в местах, где есть видимый белый фон, такой, как, например, заснеженный пейзаж или белая бумага, на которой мы пишем или печатаем. Чтобы обосновать это свойство белого быть наилучшим возможным фоном для разного рода предметов (только не белых), нужно добавить в толкование следующие компоненты:
 
X - белый
в некоторых местах видно много всего
когда люди видят предметы, подобные Х-у, думают о таких местах
 
Следует заметить, однако, что 'белый' гораздо сложнее 'черного' и содержит гораздо больше проблем, несомненно, потому, что 'черный' имеет в качестве универсального прототипа «кромешно-черную» (очень темную) ночь, в то время как 'белый' не имеет в качестве единого универсального прототипа очень ясный день (потому что когда очень светло, можно видеть много разных цветов) и может воплощать в своем значении две очень разные точки референции: временную (день vs. ночь) и пространственную (белый зимний пейзаж со снегом).
Как было замечено ранее, снег (в противоположность дню) не может быть универсальной точкой референции в семантике зрительного восприятия, но, безусловно, и 'белый' не универсальное понятие. Для английского и для других языков, где есть семантический эквивалент английскому слову white, заснеженный пейзаж кажется вполне подходящей точкой референции, но, конечно, не как обязательный элемент персонального опыта каждого говорящего, а как элемент коллективной памяти всех говорящих по-английски, отраженный в их общем семантическом универсуме (ср. такие выражения, как snow-white 'белоснежный', Snow White 'Белоснежка' и white Christmas 'белое Рождество').
Наблюдения над понятием 'белый', в известной нам литературе, согласуются с этим положением. Так, 'белый' часто описывают как «поверхностный цвет», а не «объемный». См. например, Westphal 1987:14, Katz 1935:7. Как цвет, который «скорее, чем другие цвета, препятствует видению» (Westphal 1987). Он также описывается как совершенно непросвечивающий цвет, несовместимый с идеей прозрачности.
«Белый это непрозрачный цвет» - заметил Витгенштейн (Wittgenstein 1977:4) и загадал загадку: «Почему зеленый бывает прозрачным, а белый не бывает?» (1977:5).
Мне кажется, что образ земли под снегом в качестве прототипа объясняет, по крайней мере отчасти, интуитивные замечания подобного рода. Потому что то, что 'белый' это «самый светлый из всех цветов» (ср. Wittgenstein 1977:2) и при этом «несовместим с темнотой» (там же, стр. 15), объясняется противоположностью дня и ночи (грубо говоря, ночь 'черная', день противостоит ночи, и 'белый' противостоит 'черному'). Но то, что 'белый' тоже не пропускает света и служит препятствием для видения, хорошо согласуется с образом снега, который покрывает и 'прячет' землю. 'Синева' неба и 'желтизна' солнца вряд ли могут служить 'препятствием' между глазом и чем-нибудь еще; зелень листвы - это тоже что-то такое, сквозь что можно видеть (если не считать дремучих джунглей); и, конечно же, вода глубокого моря или озера может быть какой угодно, но непрозрачной она быть не может. А белые снежные просторы действительно невероятно светлые и тем не менее они служат непроницаемым барьером для глаза, покрывалом для земли, сквозь которое ничего не видно, несмотря на то, что оно задает фон и улучшает видимость любых «фигур», хорошо заметных на его светлом и непрозрачном поле.
И наконец, нужно заметить, что 'черный' и 'белый' не симметричны в языках мира и 'черный' встречается гораздо чаще, чем 'белый'. Например, вот что Харгрейв (Hargrave 1982:211) пишет об австралийском языке марту вангка: «Важнейший вопрос, который возникает при анализе данных в связи с гипотезой Берлина и Кея об эволюционной последовательности цветообозначений, - это отсутствие основного термина для обозначения белого цвета, или даже для 'макро-белого'. В соответствии с этой гипотезой, язык с двумя основными цветами имеет категории 'макро-черный' и 'макро-белый', причем цветовые фокусы у последнего термина варьируют от белого до красного, а у первого - фокусы могут варьировать между черным, зеленым и синим (Кау, McDaniel 1978:639). Между тем, данные марту вангка ясно показывают, что эти категории фокусируются на белом и красном. На самом деле двадцать два участника эксперимента указали на чисто белый цвет как на фокус имени цвета, но, так как использовалось несколько разных терминов, пять участников эксперимента предложили еще два или три термина. В результате стало ясно, что существует двенадцать терминов, которые имеют в качестве фокуса белый цвет».
Харгрейв далее замечает, что такая же рассогласованность между терминами для белого цвета наблюдается в языке варлпири (с. 212). Она заключает: «Данные, приведенные выше, позволяют предположить, что аборигены, которые традиционно кочевали по пустыне, не выделяют белый цвет как отдельную категорию целого ряда естественных предметов, и поэтому белый в их языке нельзя считать основным именем цвета».
Когда Витгенштейн писал, что «белый это непрозрачный цвет» (1977:19) и что «белой воды не бывает» (1977:5), он, конечно, имел в виду немецкое слово weiss ('белый'). Но слова из других языков, которые соответствуют английскому white, могут отличаться от него. Например, Александра Айхенвальд в беседе сообщила мне, что в бразильском языке тарьяна слово halite 'белый' значит также 'прозрачный' (и, кроме того, 'светлый'). Аналогично, Беррен (Birren 1978: 19) цитирует (по-английски) следующую (отчасти загадочную) строчку из Упанишад: «Красный цвет пламени - это цвет огня, белый цвет огня - это цвет воды, черный цвет огня - это цвет земли». Таким образом, хотя знакомство со снегом не принадлежит универсальному опыту человечества, точно так же не универсальна идея о непрозрачном «поверхностном цвете» - 'белом'.

7. Green (английское), gwyrdd (валлийское), latuy (хануноо)

Во многих языках мира ближайшим эквивалентом английского слова green 'зеленый' служат слова, морфологически или этимологически связанные с обозначением травы, растений или растительного мира в целом. Например, в польском слово zielony этимологически восходит к ziolo 'растение'. Действительно, даже английское слово green, как полагают, этимологически связано с grow (расти), ср. Swadesh 1972 и Klein 1966.
Носители английского языка, когда их просят дать несколько образцов зеленого цвета, обычно упоминают траву, листья или свежую зелень (чаще всего траву). Это не значит, что диапазон зеленых цветов ограничен оттенками трав или, в более общем виде, цветом растительности; но кажется совершенно резонным, когда связывают понятие, заключенное в слове зеленый, с «тем, что растет на земле». Чтобы это обосновать, я предлагаю следующее (неполное) толкование данного понятия:
 
X - зеленый
в некоторых местах есть вещи, которые растут на земле
когда люди видят что-то, подобное Х-у, они могут подумать о таких вещах
 
Я намеренно воздержалась от использования фразы «X как раз такой», потому что существуют такие оттенки, которые носители языка готовы назвать зелеными, но которые они, однако, отказываются сравнивать с цветом растительности. Тем не менее, более слабая связь, намеченная в толковании, которое приводится выше, представляется здравой.
Но ассоциативная связь с «тем, что растет на земле» годится не только для английского слова green и его семантических эквивалентов в других языках (каким служит, например, польское zielony), но также и для ближайших соответствий слова green в языках, где это слово не имеет точных семантических эквивалентов.
Например, в валлийском языке наиболее близкий перевод для green - это gwyrrd, область употребления которого уже, чем у green: и некоторые английские green вещи в валлийском считаются синими (ср. Hjelmslev 1953: 53). У меня недостаточно информации для того, чтобы авторитетно интерпретировать эти факты, но может оказаться, что валлийский ограничивает свое gwyrrd более яркими, свежими и живыми оттенками зеленого. Пытаясь объяснить это моделью, которая интуитивно представляется резонной, я бы предложила (в качестве отправной точки обсуждения) следующее (неполное) толкование:
 
X - gwyrrd
в некоторых местах есть вещи, которые растут на земле иногда на этом месте можно видеть воду (после дождя)
когда люди видят что-то, подобное Х-у, они могут подумать о таких вещах
 
Указание на «влагу после дождя» напоминает, как мне кажется, свежую, блестящую растительность, более соответствующую области употребления слова gwyrrd, чем простая референция к «тому, что растет на земле». Здесь важна, однако, не столько влажная растительность, которая принята за исходную точку референции, как таковая, но, скорее, прототипическая ситуация: «что-то растет на земле, начинается дождь, все становится влажным и от влаги блестит». Весь сценарий воссоздает в сознании живую, естественную зелень, которую также пробуждают образы и фразы, связанные с культурой Уэльса («How green was my valley...» 'Как зелена была моя долина...'). Конечно, референциальные границы у gwyrrd «размыты» так же, как и у green; но разница в концептуальном представлении точек референциальной отнесенности предполагает, в каждом случае, различие в диапазоне употребления терминов.
Если ссылки на растительность в случае с green и на влажную растительность с случае с gwyrrd могут показаться надуманными, то и то, и другое легко подтверждается в случае со словом latuy на языке хануноо (Филиппины), описанном Конклином (Conklin 1964:191) как «светло-зеленый или смесь зеленого, желтого и светло-коричневого», цвет, «который наиболее явственно виден в их (хануноо) джунглях», и фокус которого находится рядом со «светло- или желто-зеленым».
Конклин показывает, что latuy очевидным образом связан и с растениями, и с влагой. Хануноо имеют четыре основных имени цвета, которые можно примерно определить как «темный / черный», «светлый/белый», «красный» и «зеленый / светло-зеленый». «Зеленый» противопоставлен «красному» по признаку свежесть vs. сухость.
Существует оппозиция сухости, или увядания, и влажности, или свежести (сочности), в предметах вокруг нас, и это отражается в терминах rara? ['красный'] и latuy соответственно. Это различие имеет большое значение в жизни растений. Почти все живые растения имеют свежие, сочные и, обычно, зеленые части. Есть сырую, неприготовленную пищу, в особенности свежие фрукты или овощи называется pag-laty-un (latuy). Блестящая, влажная, окрашенная в коричневый цвет часть свежесрезанного бамбука называется malatuy (а не marara?). Высохшие или зрелые (одеревеневшие) части растений, такие, как некоторые виды пожелтевшего бамбука или отвердевшая сердцевина зрелой или пересохшей кукурузы называются marara? (Conklin 1964: 191).
На основании комментариев Конклина я предлагаю следующее предварительное толкование:
 
X - latuy
в некоторых местах есть вещи, которые растут на земле в этих вещах есть нечто, подобное воде
когда люди видят что-то, подобное Х-у, они могут подумать об этом
 
В этом случае, в противоположность валлийскому gwyrrd, сочность скорее, чем наружная влага, становится компонентом концептуальной модели. Я сомневаюсь в том, что «блестящая, влажная, окрашенная в коричневый цвет часть свежесрезанного бамбука» может быть названа gwyrrd. Интересно также заметить, что, хотя хануноо не имеют специального слова для «синего», их слово для «зеленого» на синее никак не распространяется. При этом темно-синее называется «черным», а светло-голубое - «белым». Связь между latuy и «сочными растениями», которую я предложила считать частью значения этого слова, согласуется с этим фактом.
Мне кажется, что замечательное описание хануноо, которое дал Конклин, совершенно явственно показывает, что цветные пластинки - это неподходящий метод для раскрытия значения имен цвета. Чтобы понять такие слова, как latuy или rara?, нужно понять концептуальные прототипы, с которыми эти слова соотносятся. Прототип latuy соотносится со свежими, сочными растениями, в то время как связь между краснотой и сухостью может быть объяснена, если предположить, что слово rara? соотносится в семантической структуре с огнем и горением. Каким образом цветные пластинки Манселла (Munsell) могли бы объяснить подобные факты?! А словесные объяснения могут.
Безусловно, можно сказать, что «влажность», которая предполагается словом latuy, - это отдельный семантический признак, который может быть ДОБАВЛЕН к описанию в терминах тона, яркости и насыщенности. Но свидетельства, представленные Конклином, показывают, что в сознании говорящих «влажность» или «сочность» - это НЕ независимый семантический признак: скорее, наоборот - это неотделимая часть одного и того же прототипа, который определяет тип зелени, связанный с этим словом (яркий, теплый, сочный, зрелый, ближе к желтым и светло-коричневым, чем к синим цветам) [10].

8. Голубой и синий (русские), blue (английское), niebieski (польское), aoi (японское), faa (тайское)

Во многих языках мира ближайшими эквивалентами английского слова blue служат слова, морфологически или этимологически связанные со словом для обозначения неба. Например, польское слово niebieski происходит от слова niebo 'небо', а латинское caerulus производно от caelum 'небо'. В таких словах предполагается явная ассоциация между концептом данного цвета и концептом 'небо'. Английское же слово blue или японское aoi не связаны со словами для называния неба, но (судя по ответам информантов) в этих языках также есть сильная ассоциативная связь между соответствующими словами и концептом 'небо': когда нужно дать примеры чего-нибудь, что можно было бы назвать blue или aoi, информанты неизменно вспоминают небо. Чтобы адекватно описать эти факты, я бы предложила не только для niebieski, но также и для blue и aoi следующий семантический компонент:
 
X - blue/aoi/niebieski/caerulus
в некоторые моменты на небе можно видеть солнце
когда люди видят что-то, подобное Х-у, они могут подумать о небе в такие моменты
 
Однако, даже если такие слова, как blue, aoi или niebieski семантически связаны с концептом 'цвет', они не одинаковы по значению, потому что диапазон употребления - у каждого слова свой. Например, как говорилось ранее, niebieski относится только к светло- или средне-синим цветам, а не к очень темно-синим (которые по-английски все равно называются blue). Чтобы объяснить это, я припишу слову blue, но не слову niebieski, дополнительную референциальную отнесенность: это водные просторы, такие, как моря или озера. Это позволит противопоставить значение слов niebieski и blue следующим образом:
 
X - niebieski
(а) в некоторые моменты на небе можно видеть солнце
когда люди видят что-то, подобное Х-у, они могут подумать о небе в такие моменты
X - blue
(a) в некоторые моменты на небе можно видеть солнце
когда люди видят что-то, подобное Х-у, они могут подумать о небе в такие моменты
(b) в некоторых местах можно видеть массу воды
не потому, что люди в этих местах что-то делали
когда люди далеко от таких мест
они могут видеть эту воду
когда они видят что-то, подобное Х-у, они могут подумать об этом
 
Я отказалась от использования в толковании слова blue фразы «X как раз такой», потому что различаются цвет blue и специальный оттенок sky-blue 'небесно-голубой'. Тем не менее, я думаю, что неспецифицированная и более общая связь между blue и sky тоже имеется, и мой опрос некоторого числа информантов подтвердил это.
Я понимаю, что «лучший образец» blue, или фокусное blue, темнее, чем sky-blue 'небесно-голубой' и более «яркое», чем blue озер и морей. Его точный оттенок, скорее, может зависеть от некоторых особенностей человеческого перцептивного аппарата, чем от тех оттенков, которые чаще встречаются вокруг нас, таких, как у неба или воды. Но диапазон употребления у blue лингвоспецифичен и не может рассматриваться в чисто биологических терминах. С другой стороны, мы можем это описать, если предположим, что концепт blue все же имеет не такую структуру, как у sky-blue 'небесно-голубого', apricot 'абрикосового' или pea 'горохового', взятых в качестве имен цвета: структура blue не имеет конкретного образца, она только содержит элементы референциальной отнесенности.
В польском нет сочетания типа sky-blue, но в нем есть специальное прилагательное - blekitny, которое по преимуществу ассоциируется с небом. Соответственно, я не использую компонент «X как раз такой», а использую вместо этого более неопределенную формулировку: «можно подумать о».
Обратимся теперь к двум русским соответствиям английского blue - синему и голубому. Берлин и Кей (Berlin, Kay 1969:367) высказали некоторые сомнения относительно «основного» характера голубого, приведя свидетельства того, что для русских детей голубой менее значим, чем синий (Istomina 1963). Однако есть свидетельства в пользу того, что у испанских детей слово для blue менее значимо, чем слово для yellow 'желтый', а последнее, в свою очередь, менее значимо, чем слово для green 'зеленый' (ср. Harkness 1973); и все же эти слова считаются «основными». Более того, Фрумкина (1984:31) сообщает, что при изучении английского языка русские неизменно бывают удивлены, когда узнают, что в английском есть только одно слово blue, которое соответствует и голубому, и синему. Это позволяет, как мне кажется, заключить, что они воспринимают оба слова, синий и голубой, как «основные». Она также замечает: «Некоторые информанты - образованные носители русского языка - не считают серый и коричневый основными, «поскольку их нет среди цветов радуги». Все уверены, однако, что голубой и синий там есть».
Я думаю, что семантическая связь между голубой и синий (а также между обоими этими словами и английским словом blue) может быть удовлетворительно описана, если мы покажем в толкованиях, что все три слова имеют референциальную соотнесенность с небом, но что только голубой прямо уподоблен небу, в то время как про синий нельзя сказать 'такой, как небо', хотя он может заставить думать о небе; между тем, английское blue не специфицировано в этом отношении и поэтому может обозначать и небесно-голубые и не-небесно-голубые оттенки небесно-морского диапазона. В добавление к этому в формулировках, приводимых ниже, голубой непосредственно связан с ясным дневным светом, а синий - с отсутствием света ясного дня.
 
X - голубой
(a) в некоторые моменты на небе можно видеть солнце над головой
когда люди видят что-то, подобное Х-у, они могут подумать о небе в такие моменты
(b) X такой, как это небо
(c) в некоторые моменты можно видеть многое
когда люди видят нечто, подобное Х-у, они могут подумать о таких моментах
 
X - синий
(a) в некоторые моменты на небе можно видеть солнце
когда люди видят что-то, подобное Х-у, они могут подумать о небе в такие моменты
(b) X не такой, как это небо
(c) в некоторые моменты нельзя увидеть очень много
когда люди видят нечто, подобное Х-у, они могут подумать о таких моментах
 
Следует отметить, что в толковании, которое приписано здесь синему, он не представлен как «темный цвет», хотя он и темнее, чем голубой. Чтобы это заметить, надо сравнить следующие два фрагмента толкования:
 
(i) в некоторые моменты нельзя увидеть очень много
(ii) в некоторые моменты можно увидеть очень мало
 
Необходимо именно (ii), а не (i), которое я приписала английскому слову black, а также другим цветам, осознаваемым как «темные». Но синий не осознается как «темный цвет»; и в этом смысле он отличается от польского слова granatowy, которое тоже значит 'dark-blue', но которое определенно ОСОЗНАЕТСЯ как темный цвет. То, что синему приписан компонент (i), а не (ii), объясняет эти различия.
Возвращаясь к японскому слову aoi, мы заметим, что в его диапазон входят не только те оттенки, которые по-английски называются blue, но также и те, которые по-английски называются green [11]. Поэтому с помощью aoi определяется не только небо, но также и влажная трава и зеленый свет светофора. На самом деле японское aoi для обозначения зеленой травы и зеленого света светофора - это устоявшиеся метафоры (Такако Тода, устное сообщение). Например, когда учителя в Японии учат детей правилам дорожного движения, они говорят:
 
Shingoo ga ао ni nattara,
migi o mite, hidari о mite, watarimashoo.
'Когда зажжется свет aoi,
посмотрите направо посмотрите налево, а потом переходите улицу'
 
Когда требуется различить цвет неба и цвет травы, для травы используется другое цветовое прилагательное - midori. Но когда нет необходимости в противопоставлении, aoi покрывает много «зеленых» оттенков (как, впрочем, и все «синие»). Интересно, однако, что «лучший образец» aoi расположен не в центре соответствующего места цветовой шкалы, а в ее «голубой» части: и на самом деле (в соответствии с показаниями моих информантов), он бесспорно связан с небом, sora (aoi sora).
Чтобы охватить эти факты, следует, как мне кажется, предложить для aoi скорее два элемента референциальной соотнесенности, чем один (грубо говоря, небо и траву, или, в более общем виде, то, что растет на земле); а также предположить, что одна из этих моделей (небесная) более важна, чем другая.
Следует также отметить, что когда aoi относится к предметам, которые по-английски называются скорее green, чем blue, оно называет по преимуществу временные признаки, а не постоянные свойства. Так, когда говорят о траве или о деревьях, называя их aoi (а не midori), информанты находят нужным включить в референциальную отнесенность этого слова обозначаемое им временное состояние (после дождя). Например, им очень нравится, когда говорят, что после дождя трава кажется очень aoi, но не что трава ЯВЛЯЕТСЯ aoi. Существуют также и ограничения на употребление aoi в качестве определения: можно сказать aoi sora 'синее небо' или aoi umi 'синее море', но не *aoi kusa 'aoi трава' или *aoi ki 'aoi дерево', хотя aoi можно прекрасно использовать в качестве сказуемого для описания временного свойства деревьев или травы, например:
 
Аmе nо ato, ki ga ao ao to shite iru
'После дождя деревья (кажутся) очень зеленые'
 
Редупликация ао ао подчеркивает яркий и свежий вид деревьев после дождя. Интересно, что midori так не используется:
 
?Ame no ato, ki ga midori midori to shite iru.
 
С другой стороны midori можно использовать как определение слова ki 'дерево' или kusa 'трава': ср. midori no ki и *aoi ki. Очевидно, что midori рассматривается как постоянное свойство деревьев, в то время как aoi относится к временному состоянию или к временному зрительному впечатлению.
Интересно также заметить, что aoi легко приложимо к «подвижным мишеням», таким , как «зеленые» огни светофора. С другой стороны (постоянно) зеленый джемпер или книжка в зеленой обложке будут описаны как midori, а не aoi. Все эти факты указывают на связь между aoi-ностью и непостоянством свойства, возможной переменой.
Важно также заметить, что море, umi, обычно описывается по-японски как aoi; и действительно, что по сравнению с небом может быть зрительно более непостоянным, чем океан? И на самом деле, как показывают мои информанты, океан скорее, чем трава или растения вообще, служит наилучшим образцом цвета aoi: после словосочетания aoi sora 'синее небо' первым в связи со словом aoi на ум приходит сочетание aoi umi 'синее/зеленое море'. Поскольку море может казаться в разные моменты то синим, то зеленым, употребление слова aoi будет лучше описано в терминах трехкомпонентной модели, основанной на небе (первая точка референциальной отнесенности), море (вторая точка референциальной отнесенности) и растительном мире (третья точка референциальной отнесенности); и это решение согласуется с ответами информантов. Следуя этой линии в рассуждениях, мы могли бы предложить следующее (пока неполное) толкование:
 
X - aoi
(a) в некоторые моменты на небе можно видеть солнце
когда люди видят что-то, подобное Х-у, они могут подумать о небе в такие моменты
(b) в некоторых местах можно видеть массу воды
не потому, что люди в этих местах что-то делали
когда люди далеко от таких мест
они могут видеть эту воду
когда люди видят что-то, подобное Х-у, они могут подумать о таких местах
(c) в некоторых местах есть вещи, которые растут на земле
в некоторые моменты в этих местах есть вода
когда люди видят что-то, подобное Х-у, они могут подумать о таких местах в такие моменты
 
И наконец рассмотрим кратко ситуацию в тайском языке, хорошо описанную в работе Diller, Juntanamalaga (в печати). В «простонародном» (провинциальном) тайском имеется только четыре основных имени цвета с фокусами, соответственно, в белой, черной, красной и зеленой зонах. Между тем, в «высоком» (городском) тайском есть еще два термина для «blue»: faa (буквально - 'небо') и nam-nen (буквально - 'тускло-серебряный'). Первый относится только к очень светло-голубым ('небесно-голубому' или даже еще светлее), в то время как последний обозначает, по преимуществу, темно-синий цвет тайского флага. То, что в английском считается фокусным blue, - это слишком темный цвет, чтобы называться faa и слишком светлый для того, чтобы называться nam-nen, и информанты считают его оттенком, который очень трудно назвать, хотя, если оказать на них давление, они называют его faa-kee (буквально - 'темное небо' или 'темно-небесный'). Имеется, таким образом, и «ничейная полоса» между двумя синими цветами, и, что особенно замечательно, как раз эта «ничейная земля» и соответствует фокусному blue, который определяется в терминах универсальной человеческой нейрофизиологии.
Мне кажется, что этот факт указывает на непреодолимый разрыв, который существует между нейрофизиологией и значением. Действительно, у тайцев отсутствует не категория восприятия, а концептуальная категория. Предположительно, рано или поздно у них может развиться подобная категория по типу английского blue, польского niebieski или японского aoi, либо еще как-то иначе. Представляется, правда, наиболее вероятным, что развитие пойдет по пути, близком к русскому, где есть два «основных» цветообозначения для «blue». В любом случае, мы не можем предсказать точные очертания будущей категории на основании прошлых или будущих открытий в хроматологии или нейрофизиологии.
Далее, ситуация в тайском языке расходится с общей типологией образования цветовых категорий, предложенной Рош (Rosch Heider 1975:184): «Существуют перцептивно отмеченные цвета, которые в первую очередь привлекают внимание и скорее запоминаются, чем другие цвета. При выучивании названий цветов имеется тенденция выделять в первую очередь наиболее существенные стимулы, и только потом обобщать полученные знания на другие, с психической точки зрения близкие сущности. Это значит, что естественные цветовые прототипы становятся фокусами при формировании соответствующих категорий».
Но в тайском (как и во многих других языках) «естественным прототипом» для категории синих цветов служит небо; а этот «естественный прототип» отличается от того «синего» цвета, который является перцептивно наиболее существенным и который, вероятно, станет фокусом еще не рожденной основной категории «синего» цвета. Чтобы эта категория возникла, фокусные, наиболее перцептивно значимые «синие» должны быть концептуально связаны с некоторой значимой точкой референциальной отнесенности в личном опыте говорящих - такой, например, как мысль о небе в солнечный день.

9. Красный и желтый

Ближайшим эквивалентом английского слова red во многих языках служит слово, этимологически восходящее к названию крови; оно может быть представлено, однако, и другими образцами, например, различными минералами (скажем, красной охрой) или другими веществами, из которых получают пигменты и красители. Польское слово czerwony на синхронном уровне уже не анализируется, но предполагается, что оно происходит от названия красного червя, czerw (Bruckner 1957). Английское слово red тоже не мотивировано. Тем не менее вероятно, что и здесь можно найти какие-нибудь общие связи, которые смогут объединить англоязычных говорящих как носителей некоторой определенной концептуализации для рассматриваемой категории.
В моей более ранней работе (Wierzbicka 1980:43) я предположила, что red может быть связано с концептом «кровь» и предложила следующее толкование:
 
red - цвет, осознаваемый как цвет крови
 
Дальнейшая работа с информантами, так же, как и исследования методом интроспекции моего собственного концепта цвета czerwony (эти исследования стимулировались возражениями других лингвистов), заставили меня поставить под вопрос адекватность такого толкования. Но если мы не определим red через кровь или определим не в точности через кровь, то как еще представить это понятие?
Пытаясь подойти к этой проблеме под другим углом зрения, я возьму в качестве исходной точки предложение Маннинга (Manning 1989), который считает, что red - это «насыщенный, теплый цвет». Слова «насыщенный» и «теплый» употребляются здесь метафорически, но мне кажется, что эти метафоры дают ключ к значению red. Из четырех «основных цветовых категорий», обозначенных в английском словами red, yellow, green и blue, две - red и yellow - осознаются обычно как «теплые цвета». Почему? Что скрыто в понятии «теплый цвет» и почему «тепло» ассоциируется с красным и желтым скорее, чем с зеленым и синим?
Ответ очевиден: желтый осознается как «теплый», потому что ассоциируется с солнцем, в то время как красный осознается как «теплый», потому что ассоциируется с огнем. Отсюда, видимо, можно заключить, что, хотя мы не обязательно представляем себе цвет огня как красный, тем не менее красный цвет у нас ассоциируется с огнем. Аналогично, мы не обязательно считаем цвет солнца желтым, но все-таки думаем о желтом (на некотором уровне нашего сознания или подсознания) как о «солнечном цвете». Похоже, что ассоциация между красным и огнем, а также между желтым и солнцем находится глубже в сознании говорящих, чем ассоциация между голубым и небом или зеленым и тем, что растет на земле. Но не так уж трудно вытащить эти связи из глубин нашего сознания на поверхность.
Я спрашивала некоторых информантов о том, какого цвета, по их мнению, огонь, и получила ответ: оранжевый. Но когда я спрашивала информантов, о каком цвете их побуждает ДУМАТЬ огонь, то многие из них отвечали: о красном. Я думаю, что причина в том, что, если спросить человека о цвете огня, он подумает о пламени; но, если спросить, «о чем его побуждает думать огонь», он задумается обо всей ситуации с огнем целиком, а она уже включает в себя и красные светящиеся угли.
Ассоциация между огнем и красным подкрепляется существованием таких выражений, как red-hot 'раскаленный докрасна', red coals 'красные угли' или fiery red 'огненно-красный' (ср. также название наиболее распространенных в Австралии спичек: Redheads 'Красноголовки'). В других европейских языках имеются аналогичные рефлексы такой связи. Например, в польском выражение czerwony kur, буквально -"красный петух', служит синонимом огня. Стоит также отметить, что пожарные насосы и другие принадлежности пожарных команд выкрашены красной краской, что огнетушители красят в красный цвет и что красный цвет обычно используется как знак предупреждения об опасности (например, в системе огней светофора). Можно предположить, что все эти факты отражают привычную связь между огнем и красным цветом.
Также имеет смысл вспомнить рассуждения Сводеша (Swadesh 1972: 204) о возможных этимологических связях между red и латинским ardere 'гореть' (а кроме того, между light 'свет' и латинским albus 'белый) [12].
Тот факт, что мы часто воспринимаем цвет огня скорее как оранжевый или желтый, чем как красный, не опровергает концептуальной связи между огнем и красным цветом. Верно, «что четыре цвета - красный, желтый, зеленый и синий, ... нейрофизиологически 'запрограммированы' в человеке» (Witkovsky, Brown 1978: 442), однако для решения задач, связанных с концептуализацией и коммуникацией, эти нейрофизиологические категории должны быть спроецированы на соответствующие аналоги в человеческой деятельности. Для синего и зеленого выбор таких аналогов очевиден: это - небо и растительность. Естественная референциальная отнесенность для желтого - это солнце (и то, что на детских рисунках солнце неизменно желтого цвета, отражает эту связь) [13]. Для красного, правда, в окружающем нас мире нет постоянного образца. Хотя всегда остается постоянный образец некоей модели опыта - кровь, большинство людей не сталкиваются с кровью столь же часто, как с небом, солнцем или растениями, и во всяком случае, кровь не столь привычна человеческому зрению, как огонь. Поэтому естественно, что во многих культурах, а возможно, и в большинстве культур в добавление к «локальным» ассоциациям, таким, как ассоциация с красной охрой, еще более глубинная связь должна быть установлена между «красным» и его ближайшим аналогом в человеческой среде, который одновременно культурно и зрительно существен и экзистенциально значим, - огнем.
Факт, что мы находим следы такой концептуальной связи даже в английском языке, дает решающее подтверждение нашему предположению.
Эти соображения приводят нас к следующему (пока не окончательному) толкованию:
 
X - красный
когда люди видят что-то, подобное Х-у, они могут подумать об огне
когда люди видят что-то, подобное Х-у, они могут подумать о крови
X - желтый
когда люди видят что-то, подобное Х-у, они могут подумать о солнце
 
Дальнейшее различие между красным и желтым состоит в том, что желтый осознается как светлый цвет, в то время как красный не осознается ни как светлый, ни как темный. Поскольку мы уже эксплицировали понятие светлого цвета, мы можем использовать это в более полном толковании концепта желтый:
 
X - желтый
когда люди видят что-то, подобное Х-у, они могут подумать о солнце
в некоторые моменты можно увидеть многое
когда люди видят предметы, подобные Х-у, они могут подумать об этом
 
«Насыщенные» цвета - «глубокие», но не темные; они смотрятся, как если бы «в них было много цвета», то есть как если бы краска была положена густо. Они не могут быть светлыми, потому что светлые цвета выглядят так, как если бы «в них было мало цвета», то есть как если бы краску разводили, делая ее жидкой. С другой стороны, красный - это, безусловно, яркий цвет, то есть такой, который сразу бросается в глаза. Тогда, если мы решим, что красный - это «насыщенный цвет», а также «теплый цвет», а также и «яркий цвет», мы должны будем получить следующее предварительное толкование:
 
X - красный
когда люди видят что-то, подобное Х-у, они могут подумать об огне
когда люди видят что-то, подобное Х-у, они могут подумать о крови
предметы, подобные Х-у, можно видеть даже в такие моменты, когда другие предметы увидеть нельзя
 
С другой стороны, для двух венгерских слов, обозначающих красный цвет, - voros 'темно-красный' и piros 'светло-красный' - следует постулировать дополнительные компоненты толкования:
 
X - piros
когда люди видят что-то, подобное Х-у, они могут подумать об огне
когда люди видят что-то, подобное Х-у, они могут подумать о крови
в некоторые моменты можно увидеть многое
когда люди видят предметы, подобные Х-у, они могут подумать об этом
X - voros
когда люди видят что-то, подобное Х-у, они могут подумать об огне
когда люди видят что-то, подобное Х-у, они могут подумать о крови
в некоторые моменты можно увидеть очень мало
когда люди видят предметы, подобные Х-у, они могут подумать о таких моментах
 
Здесь мы попытались представить толкования двух венгерских слов для обозначения красного цвета аналогично толкованиям двух русских слов, соответствующих blue.

10. «Макро-белый» и «макро-черный»

Под влиянием результатов, полученных Берлином и Кеем (Berlin, Kay 1969), распространилось мнение о том, что концепты «белый» и «черный» - это, в некотором смысле, универсальные лексемы. Сами Берлин и Кей формулируют эту мысль следующим образом: «1. Во всех языках есть слова для белого и черного. 2. Если в языке есть три названия цвета, то в нем есть название для красного». Высказывания подобного типа кажутся вполне законными как неформальная, краткая форма ссылки на некие научные обобщения, которые содержатся где-то в другом месте. Однако, к сожалению, такие неформальные и сжатые формулировки привели к тому, что многие ученые стали думать, что, если в языке только два основных названия цвета, мы заранее знаем значение этих слов: «они должны значить 'черный' и 'белый'».
Это, конечно, неверно. Если в языке есть только два названия цвета, которые разделяют все цвета, воспринимаемые глазом говорящих на данном языке, эти слова, естественно, не могут значить то же самое, что значат слова белый и черный. Но что же тогда они все-таки ЗНАЧАТ? Что, например, значат слова на языке гиджингали -gungaltja и -gungundja, которые мы обсуждали выше?
Одно из предположений, которое иногда делается, состоит в том, что такие слова значат «светлый» и «темный» соответственно. Но это тоже не может быть верно, поскольку слово, которое предположительно значит «светлый», включает в спектр своих значений красный. Например, то, что в языке гиджингали цвет, соответствующий белому, обозначает также очень насыщенный, средне-светлый цвет, заставляет предположить, что в данном случае контраст между светлым и темным, то есть, в конечном счете, между днем и ночью не может быть основан на какой-то единственной модели. И, поскольку объединение в один класс светлых цветов и красного оказывается, скорее, правилом, чем исключением (ср. примеры в работах Rosch Heider 1972a; Turner 1966; Conklin 1973), следует отвергнуть упрощенную модель, в которой противопоставлены «светлый» и «темный», и предложить какую-нибудь другую.
В связи с этим некоторые ученые считают, что выделенные ранее категории «светлого» и «темного» должны быть заменены сложными: «светлый теплый» vs. «темный холодный» (например, Rosch Heider 1972a), и именно таким образом сейчас часто интерпретируют языки «первой ступени развития».
Но такая резонная с виду переинтерпретация тоже приводит к серьезным трудностям. Ибо какие у нас есть свидетельства того, что языки первой ступени, как, например, дани или гиджингали, действительно имеют понятие «теплого» цвета? В английском хотя бы имеется выражение «warm colors» 'теплые цвета', но в гиджингали и в дани единственным имеющимся свидетельством служит тот факт, который мы и пытаемся объяснить, а именно: говорящие на таких языках объединяют в один класс цвета, которые МЫ (то есть говорящие по-английски) считаем «теплыми». Говорящему на дани или гиджингали идея «теплого » или «холодного» цветов так же чужда, как и волновая теория света. Соответственно, выражения «теплый цвет» и «холодный цвет» могут помочь НАМ идентифицировать классы, различающиеся говорящими на этих языках, но они ничего не сообщают нам о значении рассматриваемых названий цвета - о том, что имеют в виду говорящие, когда их используют.
Мне кажется, тот факт, что в языках обычно (но не всегда) красный связывается со светлым скорее, чем с темным, заставляет предположить, что такой тип категоризации должен иметь какое-то объяснение с точки зрения человеческого опыта. Моя гипотеза состоит в том, что объяснение следует искать в естественной ассоциации с огнем и солнцем, которые связаны для человека с теплом и светом: ведь даже в том случае, если солнце рассматривается прежде всего как источник тепла, оно должно восприниматься и как источник света, и наоборот.
Естественная связь между огнем и солнцем (которая косвенно отражена в понятии «теплого цвета» в применении и к желтому, и к красному) может также объяснить различие в том, как языки, которые имеют только два основных цвето-обозначения, трактуют красный цвет. Если в языке различаются светлые цвета с одной стороны, и темные и средние - с другой, можно ожидать, что красный попадет в последний класс, и иногда так действительно и бывает (например, в папуасском языке джале, см. Berlin, Kay 1969: 23). Однако в других языках (например, в гиджингали) красный безоговорочно попадает в класс очень светлых цветов. Мне кажется, что объяснять это следует через связь между огнем и солнцем. То, что фольга показалась информанту гиджингали «лучшим образцом» рассматриваемой категории (так сказать, gun-gungaltja номер один), дает основания полагать, что в этом языке идея солнечного света особенно важна для концептуализации, заключенной в этой категории: сияющие, блестящие, яркие предметы напоминают то, что лежит на солнце (и, возможно, отражает солнечный свет).
Тот факт, что в некоторых языках, например, в папуасском языке дани, даже глубокие, темные красные тона попадают в один класс со светлыми цветами и говорящие на этом языке могут допустить, что темно-красный и будет «лучшим образцом» рассматриваемой категории, согласуется с идеей о том, что и концепт солнца, и концепт огня могут играть свою роль в концептуализации, так сказать, «макро-белого». По-видимому, в языке дани центральную роль в концептуализации «макро-белого» играет не дневной и не солнечный свет, а огонь - и, возможно, даже не огонь, а горящие головешки. Если признать, что универсальный человеческий опыт предполагает несколько потенциальных фокусов, связанных между собой, но не равных друг другу (дневной свет - солнечный свет - огонь - горящие угли) и что каждому из этих потенциальных фокусов может быть дан приоритет в концептуализациях какой-либо определенной культуры, станет понятным межъязыковое разнообразие в поведении «макро-белого цвета».
Во всяком случае, понятно, что различие между разными концептами внутри «макро-белого» требует весьма тщательных и дифференцированных толкований, и что два соответствующих друг другу цветообозначения в таких языках, как джале, гиджингали или дани, не могут быть семантически приравнены друг к другу, так же, как они не могут быть семантически отождествлены с английскими словами black 'черный' и white 'белый', или dark 'темный' и light 'светлый'. Ссылки на нейрофизиологию зрения здесь не помогут, потому что она, по-видимому, едина для всех людей.
Теперь же я попытаюсь сконструировать несколько толкований в надежде, что они послужат отправной точкой для последующей конструктивной дискуссии.
Начать можно с двух названий цвета, исследованных Рош (Rosch Heider 1972a) в языке дани; здесь, как сообщает Рош, «фокусные точки (лучшие образцы) слов mili и mola - это не 'черный' и 'белый'... Образцы mili расположены среди самых темных зеленых и синих тонов. Mola, однако, как выясняется, имеет два фокуса: наиболее обычный - это темно-красный, и менее обычный - бледно-розовый» (Rosch Heider 1972a: 451). Очень важно также следующее, и надо быть очень благодарным автору за то, что она выразила это в недвусмысленных терминах: «После того, как каждый из информантов указал на образец цветов mili и mola, я спросила их, уверены ли они в том, что этот образец был лучше, чем абсолютно черные или абсолютно белые пластинки, которые тоже имелись в распоряжении: информанты уверенно настаивали на своем» (там же).
На основании материалов Рош можно предложить следующее толкование для mola:
 
X - mola
когда люди видят что-то, подобное Х-у, они могут подумать об огне
в некоторые моменты можно увидеть многое
когда люди видят предметы, подобные Х-у, они могут подумать об этом
в некоторые моменты можно увидеть солнце
когда люди видят предметы, подобные Х-у, они могут подумать о таких моментах
 
Такое толкование учитывает тот факт, что mola, как на это указывает Рош, включает в себя светлые и «теплые» цвета. В отличие от толкования слова красный, данное толкование не включает референциальной отнесенности к крови; оно, правда, включает ссылку на огонь и поэтому объясняет, или, по крайней мере, согласуется, с тем, что многие информанты «лучшим образцом» для mola считают красный. Но, правда, это не согласуется с тем, что некоторые из информантов «лучшим образцом» класса считают скорее бледно-розовый, чем красный. Последнее, впрочем, можно объяснить в терминах развития системы цветообозначений (те информанты, которые выбирали бледно-розовый, продвинулись, вероятно, от системы с двумя к системе с тремя основными цветами).
Что касается слова mili, противоположного по значению слову mola, можно заметить, что оно включает и темные, и «холодные» цвета, а его фокус находится «среди самых темных синих и зеленых». Такое определение предполагает, что рассматриваемое понятие имеет в существенной степени негативный характер и связано с отсутствием света и отсутствием солнца.
 
X - mili
в некоторые моменты можно увидеть очень немного
когда люди видят предметы, подобные Х-у, они могут подумать о таких моментах
в некоторые моменты солнца не видно
когда люди видят предметы, подобные Х-у, они могут подумать об этом
когда люди видят некоторые предметы, они могут подумать об огне
X - не такой
 
Возвращаясь к терминам из гиджингали - -gungaltja и -gungundja, можно заметить, что они противопоставляют блестящие, сверкающие цвета темным и тусклым и что ярко-красный попадает в первую группу. Чтобы учесть эти факты, я бы предложила следующее толкование для -gungaltja:
 
X - -gungaltja
(a) в некоторые моменты можно увидеть многое
когда люди видят предметы, подобные Х-у, они могут подумать об этом
(b) в некоторые моменты в некоторых местах предметы находятся на солнце
когда люди видят предметы, подобные Х-у, они могут подумать о таких предметах
(c) когда люди видят предметы, подобные Х-у, они могут подумать об огне
 
Первый компонент (а) толкования совпадает с первым компонентом толкования слова светлый; компонент (b) отражает связь слова -gungaltja с «блеском»; а компонент (с) отражает связь -gungaltja с красным.
Что касается возможного значения термина -gungundja - темный/тусклый', то здесь у нас еще меньше материала для размышлений, потому что неизвестно, что считается его «лучшим образцом». Возможно, в его толкование следует включить, по крайней мере, следующие компоненты:
 
X - -gungundja
(a) в некоторые моменты можно увидеть очень немногое
когда люди видят предметы, подобные Х-у, они могут подумать об этом
(b) в некоторые моменты в некоторых местах предметы не находятся на солнце
когда люди видят предметы, подобные Х-у, они могут подумать о таких предметах
 
Существование «макро-белых» и «макро-черных» цветов в начале эволюции системы цветообозначений не может, как мне кажется, быть объяснено ни в терминах физики, ни в терминах нейрофизиологии зрения. «Черный» и «белый» действительно противопоставлены друг другу в терминах физических свойств света и «психофизических свойств» зрения, но, как кажется, фундаментальное противопоставление «светлых или теплых» цветов «темным или холодным» не поддается аналогичному объяснению. Оно может быть, впрочем, объяснено, если мы примем на веру выводы Сводеша (Swadesh 1972: 205), который помещает огонь и свет в основание человеческой концептуализации цветообозначений. Предположение о важности огня в человеческой жизни и его перцептивной значимости, которая выводится не только из цвета огня, но также и из движения языков пламени и, кроме того, из блеска и свечения, представляется мне интуитивно вполне основательным.
Связь «макро-белого» со светом, солнцем и огнем (по всем основаниям, включая блеск и свечение) привлекает наше внимание к тому факту, что, вопреки общепринятому мнению, «цвет» - это не универсальное человеческое понятие, и не только потому, что есть много языков, не имеющих слова для «цвета», но также и потому, что в языках типа гиджингали, где есть только два «основных цветообозначения», рассматриваемые «имена цвета» на самом деле служат не «именами цвета», но общим описанием внешнего вида воспринимаемой глазом действительности или возникающего зрительного впечатления.
Витковский и Браун (Witkowski, Brown 1978: 441) высказывают мнение о том, что, если в первичных макро-классах красный попадает в один класс с желтым, зеленым и синим, это «дает основание полагать, что признак изменения длины волны ... важен для человеческой цветовой категоризации. Только связанные друг с другом первичные цвета, или, другими словами, соседние в смысле упорядочения по длине волны, комбинируются в классы».
Но это не объясняет того, почему желто-зеленый - это очень редкая (хотя и засвидетельствованная) категория. Не объясняет это также и того, почему темные цвета всегда объединяются с зеленым и синим, а светлые - с желтым и красным. Эти факты Витковский и Браун тоже пытаются объяснить, и делают это в терминах «сцепления» (wiring) (1978:442). «Сцепление также лежит в основании объединения в пары теплых тонов с белыми и холодных с черными соответственно в класс макро-белых и макро-черных. Обратные сочетания, теплые-темные и холодные-светлые, не зафиксированы». Но это вызывает новый вопрос, так же, как это происходит с «Механизмами усвоения языка» у Хомского («Language Acquisition Device»), которые тоже возникли, как deus ex machina, когда нельзя было дать никаких независимых объяснений лингвистическим фактам (см., например, Chomsky 1972).
Я думаю, что предположение о связи света, солнца и огня дает лучшее объяснение наблюдаемым закономерностям, чем простая ссылка на вышеупомянутое «сцепление».

11. «Макро-красный» и «grue»

В тех языках, где есть только три основных цветообозначения, возникает также противопоставление «цветных» (хроматических) зрительных ощущений и «не-цветных» (ахроматических). Как правило, «цветной» цвет имеет фокус на «красном», который стал для человека наиболее значимым (Bornstein et al. 1976). В то же время это «теплый» цвет, т. е. такой, который противопоставлен не только светлым и темным цветам, но светлым с одной стороны, и темным-холодным, или тускло-холодным, - с другой (ср. Кау, McDaniel 1978:640). Это значит в действительности, что «макро-красный», хоть и фокусируется на красном, включает в себя не только красный, но также желтый и оранжевый, и что он ассоциируется с «яркостью».
Что могло бы стать концептуальным аналогом цветовой категории, которую интуитивно называют «теплым цветом» и которая имеет следующие свойства: этот цвет - живой (цветной), бросается в глаза и днем, и ночью (и поэтому воспринимается как наиболее отличный и от «светлых», и от «темных» цветов), яркий (светящийся), имеет фокус на красном, но включат в себя также желтый и оранжевый?
Ответ кажется ясным: рассматриваемый концепт должен иметь в качестве точки референциальной отнесенности огонь. Это приводит нас к следующему типу толкования:
 
X - 'макро-красный'
предметы, подобные Х-у, легко увидеть
(то есть можно увидеть предметы, подобные Х-у, тогда, когда другие предметы увидеть нельзя)
когда люди видят предметы, подобные Х-у, они могут подумать об огне
в некоторые моменты, когда люди видят предметы, подобные Х-у, они могут подумать о солнце
 
Двигаясь от «макро-красных» к следующей ступени процесса эволюции, мы замечаем, что «во многих языках мира есть одно из основных имен цвета, которое означает grue» (Kay, McDaniel 1978: 630). Но что значит grue?
Для многих пишущих на данную тему первый (и часто последний) ответ, который приходит в голову, состоит в том, что grue значит «холодный». Но туманные метафоры, вроде «холодный», не дают удовлетворительного объяснения значения, хотя и намекают на него. Мы, таким образом, должны задать следующий вопрос: а что значит «холодный»?. Раз задан этот вопрос, ответ найти нетрудно: «холодный» (в применении к цветам) значит, по преимуществу, «нетеплый», и, поскольку «теплый» имеет смысл только как непрямая ссылка на огонь и/или солнце, то «холодный» должен обозначать цвет, который - будучи даже ярким и хорошо заметным («цветным») - не наводит на мысль об огне или солнце.
Но это еще не все. Наиболее удивительная черта grue состоит в том, что, хотя он распространяется и на синие, и на зеленые предметы, «фокусные образцы grue часто оказываются двузначными, так как их выбирают и из фокусной синей, и из фокусной зеленой зон. Но grue никогда не оказывается в промежуточной сине-зеленой зоне» (Kay, McDaniel, 1978:630). Это чрезвычайно интригующее открытие, которое требует объяснения. Кей и Мак-Даниэл полагают, что у них оно имеется: «То, что в качестве фокуса нельзя выбрать точки в промежуточной зоне, служит сильным свидетельством в пользу того, что эти цвета имеют низкие значения в смысле вероятности оказаться цветами grue и что структура включения в зону grue должна анализироваться как размытое множество» (там же).
Но как «анализ размытого множества» может объяснить тот факт, что «лучший» образец grue (то есть «холодного» цвета) выбирается либо из фокусного синего, либо из фокусного зеленого, в то время как «лучший» образец «макрокрасного» (то есть «теплого» цвета) не является так же бифокальным и всегда фокусируется на «красном»? Конечно, можно СМОДЕЛИРОВАТЬ бифокальную структуру цвета grue в терминах «анализа размытого множества», но я не вижу, как это можно таким способом ОБЪЯСНИТЬ.
Мне кажется, что и бифокальный характер grue, и «однофокусный» характер «макро-красного» могут быть объяснены на основании гипотезы о том, что grue в некотором смысле определяется отрицательно как «не-теплый» цвет, в то время как «макро-красный» определяется положительно как «теплый». Концепт «теплого» цвета соотносится с моделью позитивного опыта: с огнем. Концепт «не-теплого» цвета определяется как противочлен этой модели. И только в добавление к этому контрастивному ядру рассматриваются две позитивные модели: это, безусловно, небо и растительность. Возможно, следует предположить, что grue имеет в качестве положительной точки референции естественные «водные пространства», то есть озера, реки и моря, которые могут казаться синими, зелеными или сине-зелеными. Это, однако, не объясняет бифокального характера цветов grue; в то время как гипотеза о том, что концептуализация этих цветов предполагает референцию с небом и растительностью, это объясняет.
Эти соображения привели нас к следующему толкованию grue (как они понимаются информантами, для которых его фокус находится, скорее, в синей, чем в зеленой зоне):
 
X - 'grue (синий)'
(a) когда люди видят некоторые предметы, они могут подумать об огне
X не такой
(b) когда люди видят предметы, подобные Х-у, они могут подумать о небе
(c) в некоторых местах есть вещи, которые растут на земле иногда,
когда люди видят предметы, подобные Х-у, они могут подумать об этом
 
Для тех, у кого зеленый, скорее, чем синий, служит лучшим образцом grue, следует поставить компоненты, относящиеся к небу, после компонентов, относящихся к растительности, и включить слово «иногда» в компонент, относящийся к небу:
 
X - 'grue (зеленый)'
(а) когда люди видят некоторые предметы, они могут подумать об огне
X не такой
(b) в некоторых местах предметы растут на земле
когда люди видят предметы, подобные Х-у, они могут подумать об этом
(c) иногда, когда люди видят предметы, подобные Х-у, они могут подумать о небе
 
Следует заметить, что для «макро-красного» тоже были выделены две положительные точки референции: это огонь и солнце; но связь между этими двумя моделями отлична от той, которая имеется между небом и растительностью. Во-первых, можно предположить, что огонь визуально более значим, чем солнце, в то время как небо и растительность, предположительно, имеют одинаковый уровень значимости. Во-вторых, огонь сам по себе может казаться желтым, оранжевым и красным, и поэтому он не противопоставлен солнцу как что-то не-желтое чему-то желтому. И по цвету, и по свечению огонь может служить единой моделью всех «макрокрасных» цветов, несмотря на то, что его фокус приходится, скорее, на красный цвет, чем на оранжевый или желтый. Но ни небо, ни растительность не могут рассматриваться как единая модель всех вариантов grue. Поэтому grue - бифокальный, а «макро-красный» - однофокусный. Но grue может быть бифокальным также и потому, что рассматриваемая категория организуется различными способами: в связи с ее «холодным», «не-теплым», характером, то есть, грубо говоря, в связи с отсутствием «ассоциации с огнем». И с другой стороны, «макро-красные» цвета (которые как категория возникли раньше цветов grue) не определяются в оппозиции к grue, т. е. соответствующая им концептуализация не строится на понятии «не-холодные» цвета. Они, скорее, определяются на основе референции с единой положительной моделью - с огнем. Есть и вторая позитивная модель (солнце), которая играет второстепенную роль и которая в любом случае может рассматриваться как подобная первой в терминах двух позитивных свойств: заметности (способности сразу бросаться в глаза) и тепла. И наоборот, две модели для свойства «grue-ности» могут быть объединены только на негативной основе как отличные от «теплых цветов», то есть от «огненных» и «солнечных» «макро-красных».

12. Названия «смешанных» цветов

Как говорят физики, есть только три первичных цвета: красный, зеленый и синий. «Белый может быть получен, если смешать зеленый и красный» (World of Science: 163). Но, несомненно, неискушенные люди воспринимают цвета совсем не так.
Физиологи говорят, что наименьшее число названий цвета, с помощью которых мы можем описать наш опыт цвето-восприятия, - это не три, а шесть. «Если предельно минимизировать количество имен цвета, окажется, что мы можем описать все известные цвета, используя только шесть терминов и их различные комбинации. Это красный, желтый, зеленый и синий - четыре ЭЛЕМЕНТАРНЫХ ЦВЕТА, и черный и белый - две крайние точки шкалы монохромных оттенков. Все другие имена цвета,... могут быть описаны путем соотнесения с этими шестью или их комбинациями» (Hurvich 1981:3).
Я думаю, что значения названий цвета в языках с развитым цветовым лексиконом (таких, как английский) хорошо согласуется с утверждением, приведенным выше: за пределами первых шести цветов в последовательности Берлина и Кея пять других (или, во всяком случае, большинство оставшихся) концептуализуются, на некотором уровне, как «смеси». Очень грубо:
 
оранжевый = желтый + красный
розовый = красный + белый
фиолетовый = синий + красный
серый = черный + белый
 
Это не значит, что мы не рассматриваем оранжевый, розовый, фиолетовый, серый как «элементарные» цвета. Мы именно это и имеем в виду и как раз поэтому считаем их «основными названиями цвета» в английском. Но на некотором уровне нашего лингвистического сознания мы также можем связать каждое из них с двумя другими цветовыми концептами, как показано в формулах, приведенных выше.
Для розового и серого их «смешанная» природа определяется на относительно неглубоком уровне нашего лингвистического сознания. Для других, в особенности для фиолетового, это лежит в глубине и с большим трудом осознается при интроспекции. Но, как показал Херинг (Hering 1920), оно МОЖЕТ быть выявлено. Совершенно не зная исследований Херинга, я в своей ранней работе (Wierzbicka 1980:43) предложила определения, которые подошли очень близко к его анализу. Используя формат толкований, принятый в данной работе, я перифразирую эти толкования следующим образом:
 
X - оранжевый
о предметах, подобных Х-у, можно подумать: они похожи на
что-то желтое
в то же самое время можно подумать: они похожи на что-то красное
X - розовый
о предметах, подобных Х-у, можно подумать: они похожи на
что-то красное
в то же самое время можно подумать: они похожи на что-то белое
X - серый
о предметах, подобных Х-у, можно подумать: они похожи на
что-то черное
в то же самое время можно подумать: они похожи на что-то белое
X - фиолетовый
о предметах, подобных Х-у, можно подумать: они похожи на
что-то синее
в то же самое время можно подумать: они похожи на что-то красное
 
Вообще говоря, может показаться, что «смешанные цвета» - это способ пополнения множества «основных» цвето-обозначений. Об этом свидетельствует состоящий из четырех цветовых концептов («серый», «розовый», «оранжевый» и «фиолетовый») заключительный блок в последовательности из одиннадцати цветов, которую предложили Берлин и Кей. Это также подтверждается существованием таких концептов, как польский двенадцатый «основной» цвет granatowy, который очевидным образом разлагается на, грубо говоря, «синий» и «черный»; или польские «полуосновные» имена цвета bezowy ('бежевый', т. е. 'коричневый' + 'белый'), kremowy 'кремовый', т. е. 'белый' + 'желтый') и bordowy ('бордовый, каштановый', т. е. 'красный' + 'черный').
Важно отметить, что в случае со «смешанными» цветами один из компонентов всегда ощущается как более весомый. Так, розовый представляется как разновидность красного, а не белого, фиолетовый - синего, а не красного, а серый - черного, а не белого. Аналогично, granatowy - это разновидность цвета niebieski 'синего', bezowy - коричневого, a kremowy - белого (ср. английский термин off-white 'не совсем белый').

13. Коричневый

Подобно розовому, оранжевому, серому и фиолетовому коричневый тоже часто рассматривается как «составной цвет» - род визуального смешения желтого и черного или желтого и черного с примесью красного, т. е. в действительности, смесью оранжевого и черного (ср. Wierzbicka 1990).
Однако на уровне простой интроспекции формула коричневого как составного цвета представляется спорной.
Когда мы просили информантов «разложить» розовый, серый, оранжевый и фиолетовый на два составляющих цвета, их ответы были единообразными и легко предсказуемыми. С коричневым, однако, получалось не так. Довольно легко связать коричневый с черным, потому что коричневый обычно ощущается как «темный» цвет. Но другой компонент или компоненты коричневого выделить было трудно. В общем, коричневый оказался более спорной и неоднородной категорией, чем розовый, оранжевый, фиолетовый или серый.
Хурвич пишет (Hurvich 1981:9): «Коричневые - это, в основном, темно-серовато-оранжевые, темно-сероватые или черновато-желтые цвета. Но есть также красные коричневые и оливково-коричневые. Вокруг нас много коричневых. Почва, древесина, кожа, волосы и кожа человека содержат в разных пропорциях желтый и красный так же, как черный и белый».
Замечательный факт состоит в том, что, несмотря на неоднородность спектра коричневых цветов и частую неспособность информантов согласиться с «верным» разложением концепта коричневый, коричневый, тем не менее, воспринимается как более основной термин, чем, например, фиолетовый; и совпадения у информантов по поводу идентификации «коричневых» цветных пластинок относительно высоки. Например, Харкнесс (Harkness 1973: 183) пишет по поводу испанского соответствия коричневому: «Испанские примеры - проходили относительно гладко при назывании первых пяти цветов, но количество совпадений у информантов при назывании следующих цветов существенно снизилось... Взрослые, по большей части, правильно называли все цвета по Коричневый включительно, но по-разному называли цвета, которые стояли в последовательности дальше». Весьма примечательно также, что в универсальной последовательности Цветов, предложенной Берлином и Кеем (Berlin, Kay 1969), «коричневый» идет перед «фиолетовым», «розовым», «оранжевым» и «серым».
Мне кажется, что для того, чтобы объяснить все эти факты, нам нужно понять, что английское слово brown "коричневый' и его ближайшие соответствия в других языках, концептуализуются не сами по себе и даже не в терминах «смеси» других цветов, а, скорее всего, имеют позитивную модель (образец). Я думаю, что, если такая модель существует, ее следует найти, так же, как и модели синего, зеленого, красного и желтого были найдены вокруг нас. Выбор, кажется, очевиден: коричневый может восприниматься как цвет земли; или, по крайней мере, как цвет, который обычно понимается как цвет земли.
В австралийском языке варлпири названия цвета образуются путем редупликации, и интересно, что ближайшее соответствие английскому brown буквально значит «земля-земля»; так же, как и соответствие английскому слову green 'зеленый' буквально значит «трава-трава» [14]. Такая связь между чем-то «коричневым» и цветом земли весьма поучительна.
Цвет земли, конечно, может быть различным и он изменяется больше, чем цвет неба или цвет солнца. Это согласуется с тем, что «коричневый» стоит дальше в цепочке Берлина и Кея, чем «красный», «желтый», «зеленый» и «синий». В то же самое время гипотеза о том, что «коричневый» имеет позитивную модель (хотя и весьма неоднородную) может объяснить то, почему он стоит в этой последовательности перед «серым», «розовым», «оранжевым» и «фиолетовым».
Эти соображения приводят нас к следующему толкованию английского слова brown 'коричневый':
 
X - коричневый
когда люди видят предметы, подобные Х-у, они могут подумать о земле (почве)
в некоторые моменты видно очень мало
когда люди видят предметы, подобные Х-у, они могут подумать об этом
 
В подтверждение подхода, связанного с выделением «естественного прототипа из окружающей среды», к концепту коричневого цвета я бы добавила, что "коричневый цвет' часто рассматривается учеными как загадка.
Например, Вестфаль (Westphal 1987:53) замечает, что если красный, зеленый и синий могут потемнеть и «те цвета, которые получатся в результате - бордовый, темно-синий и темно-зеленый - сохранят свои первоначальные оттенки, то с коричневым так не происходит». Он цитирует высказывание Бойнтона (Boynton 1975:315) о том, что «коричневый - это, безусловно, самый удивительный [из всех темных цветов, который возникает из подобного рода опытов - А.В.]», потому что он почти сразу перестает казаться первоначальным ярким цветом (ср. также Gregory 1977:127).
Вестфаль утверждает, однако, что «коричневый цвет вроде потемневшего желтого», что, кажется, противоречит интуитивным ощущениям и психологически неубедительно. «Что значит сказать, что "Коричневый сродни желтому"?» скептически вопрошает Витгенштейн (Wittgenstein 1977:35) и тут же замечает: «Коричневый - это, кроме всего, цвет земной поверхности, потому что не бывает чистого коричневого, а только грязный».
Я бы предположила, что 'желтый' и 'коричневый' - это разные цвета, а не разновидности одного цвета, потому что они интуитивно связываются с разными прототипами: если 'желтый' - это, прежде всего, цвет- солнца (светлый, «теплый» и лучистый), то "коричневый' - это, прежде всего, цвет почвы. Замечание Витгенштейна о том, что "коричневый" (как и "белый") - это «поверхностный» цвет, хорошо согласуется с положением о том, что концепт "коричневого" (как и "белого") имеет в качестве прототипа земную поверхность.
С точки зрения хроматологии может показаться странным, что люди относятся к коричневому как к важному понятию и наделили его титулом отдельного «основного цветообозначения». Однако с точки зрения жизни человека на земле «голая земля» - это важный зрительный (и экзистенциальный) ориентир (как небо над головой или растительность вокруг). И как раз зрительная и жизненная значимость земли объясняет, как я полагаю, научную «загадку коричневого цвета». Хьюз (Hewes 1992:163) пишет: «Фиксация на спектральных свойствах цвета, а также физических и нейрофизиологических основах цветового восприятия затемняет тот факт, что многие цвета, представляющие для человека культурный интерес, такие, как множество коричневых и рыжих тонов, описываемых в виде сложных сочетаний световых волн различной длины, отсутствуют как отдельные компоненты в солнечном спектре».
Я согласна с этим, но добавлю, что «эти коричневые и рыжие цвета, представляющие культурный интерес» (который, безусловно, связан с важностью почвы и скота в жизни человека), должны рассматриваться в контексте зрительной релевантности таких пространств, как небо (чаще всего голубое), море (чаще всего синее), земля, покрытая травой (обычно зеленой), земля, покрытая снегом (белым) и голая земля (обычно коричневая) [15].

14. Названия прототипических референтов

Похоже, что универсальной чертой языков мира служит описание цветового восприятия на определенной ступени развития в терминах имен референтов, важных для определенной среды обитания человека, таких, как минералы характерного вида, животные или растения. Это приложимо, например, к английским словам gold ('золото', 'золотой') и silver ('серебро', 'серебряный'), и, предположительно, это относится к английскому слову orange ('апельсин', 'оранжевый'). Мне кажется, что слова такого рода служат свидетельством в пользу психологической реальности следующего семантического компонента в толковании слов с цветовой семантикой: "когда видишь предметы, подобные Х-у, можно подумать о...'.
Но слова такого рода, как и любые слова, подвержены семантическим изменениям. Например, то, что русское слово голубой этимологически восходит к названию голубя, или то, что польское слово czerwony 'красный' связано с именем определенного вида красного червя, не означает, что рассматриваемые связи прослеживаются и на синхронном уровне. Конечно, нет: в современном русском голубой ясно ассоциируется с цветом неба, а не с цветом голубя.
Аналогично, в одном из языков Новой Гвинеи, дани (Rosch Heider 1972a), в добавление к двум основным цвето-обозначениям, рассмотренным ранее, mili ('темный-холодный') и mola ('светлый-теплый'), широко (если не универсально) распространены три другие цветообозначения: pimut, название вида красной глины, используется для обозначения "красного', bodli, название корня имбиря, используется для 'желтого', и itjuaiegen, название почки некоего определенного цветка, используется для 'синего' (в то время как для 'зеленого' никакого специального слова нет). Мне кажется, что такого рода факты не указывают на то, что в дани красный цвет связан с красной глиной, А НЕ с огнем. Для тех говорящих на дани, которые идут или уже пришли к системе с тремя цветообозначениями и которые начинают разделять прежний концепт mola (имеющий в качестве фокуса огонь, но распространяющийся также и на солнечный и дневной свет) на два концепта, название красной глины может являть собой полезную точку соотнесенности, но оно не подавляет возникшую новую концептуализацию. На определенной стадии развития слово pimut могло быть связано и с красной глиной, и с огнем (а, возможно, и с кровью), а в другой момент оно отошло от своего этимона и безраздельно присоединилось в сознании говорящих к совсем другой, более значительной, перцептивной модели.
Я полагаю, что именно это и произошло с русским словом голубой и польским словом czerwony. To же самое случилось и с английским словом orange и происходит с английским словом silver (если еще не произошло со словом gold).

15. Заключение: хроматология, мышление и культура

Основное заключение, которое можно сделать в результате настоящего анализа, состоит в том, что цветовые концепты связаны с определенными «универсальными элементами человеческого опыта» и что эти универсальные элементы можно грубо определить как день и ночь, солнце, огонь, растительность, небо и земля. Наши цветовые ощущения возникают в мозгу, а не в окружающем нас мире, и их природа, по-видимому, в существенной степени определяется человеческой биологией (которая роднит нас в известных пределах с другими приматами). Для того, чтобы уметь говорить об этом восприятии, мы проектируем его на нечто общее в нашем ближайшем окружении.
Как пишут Витковский и Браун (Witkowski, Brown 1978: 42): «Некоторые авторы... предположили, что четыре класса, красный, желтый, зеленый и синий, а также дополнительные категории, черный и белый, нейрофизиологически 'запрограммированы' в человеке, или 'связаны' с его природой. Кроме того, однако, утверждалось, что эти «нейрофизиологически запрограммированные» категории ПРЯМО отражены в языке. Например: «Человеческому цветовосприятию присуща определенная структура, которая не выводится из одних только свойств света. Анализ иных процессов выделяет и описывает четыре специальных категории психических реакций: R (red 'красный'), G (green 'зеленый'), Y (yellow 'желтый') и В (blue 'синий')... Семантика основных имен цвета во всех языках ПРЯМО [выделено А.В.] отражает существование общечеловеческих психических реакций (Kay, McDaniel 1978:621)».
Но как язык может быть «прямо» связан с психическими реакциями? Язык отражает концептуализации, а не «репрезентацию цвета в нервных клетках ... где-то на пути от глаза к мозгу» (Kay, McDaniel 1978:617). Связь между представлением цвета в мозгу и языковым представлением о цвете может быть только опосредованной. Путь лежит через понятия. Данные чувственного восприятия субъективны (даже если они основаны на общечеловеческих психических реакциях), в то время как понятия могут быть общими для всех. Для того, чтобы иметь возможность говорить с окружающими о наших субъективных ощущениях, мы должны уметь переводить их вначале в понятия, которые поддаются передаче другим людям.
Цветовое восприятие нельзя выразить словами. Тем не менее, мы можем о нем говорить, потому что умеем связывать наши зрительные категории с определенными универсальными доступными человеку образцами (моделями). Я предлагаю включить в число таких моделей огонь, солнце, растительный мир и небо (так же, как день и ночь); и эти модели составят основные точки референции в человеческом «разговоре о цвете».
Харкнесс пишет (Harkness 1973:197): «Может показаться, что эти цвета [красный, зеленый, желтый и синий] функционируют как когнитивные зацепки для цветовой номинации». Мне кажется, однако, что цвета как таковые не могут функционировать как «когнитивные зацепки». Как «когнитивные зацепки» при цветовой номинации функционируют концепты огня, солнца, неба и растительности. Сами зрительные категории («R», «Y», «G» и «В») могут успешно определяться тем, что обусловлено нейрофизиологически, но «зацепление» обусловлено концептами, потому что именно концепты, а не ощущения, потенциально воспринимаемы и поддаются передаче другим людям.
Поскольку воспринимаемые ощущения могут концептуа-лизоваться различными способами, в разных языках воплощены различные цветовые концепты, и, например, blue значит не то же самое, что голубой, a green - не то же самое, что gwyrrd. Но фокусы у этих разных семантических категорий могут быть относительно стабильны по языкам и культурам, не только потому что наши психические реакции совпадают, а потому что фундаментальные концептуальные модели, которые основаны на нашем общем человеческом опыте, у нас одни.
Рош пишет: «Когда известны атрибуты фокусных цветов - их встречаемость в качестве образцов основных названий цвета, их лингвистическая кодируемость, максимальное время хранения в кратко- и долговременной памяти, наиболее естественно предположить, что эти атрибуты производны от тех же основополагающих факторов, весьма вероятно, имеющих отношение к физиологии цветного зрения у приматов. Короче говоря, цветообозначения (будучи областью, далекой от того, чтобы на ней изучать влияние языка на сознание) могут оказаться лучшим примером влияния глубинных перцептивно-концептуальных факторов на формирование лингвистических категорий и их соотнесенность с действительностью» (Rosch Heider 1972b: 20).
Мне кажется, что здесь содержится ложное противопоставление. Пусть на лингвистические категории действительно могут влиять - хотя и косвенно - перцептивно-когнитивные факторы; но это не мешает языку оказывать влияние на мышление (ср. Lucy, Shweder 1979). Носители английского языка, включая многих изучающих «цветовую семантику», обычно имеют дело с такими концептуальными категориями, как «красный», «желтый», «зеленый» или «синий», как правило, не осознавая, что это не более, как наивные (бытовые) категории английского языка. «Blue» - не более «общечеловеческий», чем «голубой» или «aoi». Фокусы этих трех категорий могут совпадать или быть близкими, но границы, отделяющие их от других цветов, различны, потому что соответствующие им концепты не обнаруживают точного совпадения.
Несмотря на косвенные связи с человеческой нейрофизиологией, значения названий цвета (как и значения названий эмоций) представляют собой артефакты культуры.
Огромное разнообразие «цветовых слов» в языках мира и культурах, представленное в работах двух последних десятилетий и в особенности нескольких последних лет (ср. Berlin, Kay, Merrifield 1991, Kay, Berlin, Merrifield 1991, MacLaury 1987, 1991, 1992), несовместимо с теориями, которые пытаются объяснить цветообозначения в терминах нейрофизиологии [16]. Однако оно вполне совместимо с теорией, которая связывает цветообозначения с обыкновенными - но меняющимися - видимыми чертами окружающей человека среды и зрительных впечатлений [17].
Нам не нужно делать выбор между лингвистической произвольностью и нейрофизиологическим детерминизмом при цветовой категоризации. Концептуализация цвета человеком, отражаемая в языке, может быть ограничена возможностями нейрофизиологии зрения, но в терминах нейрофизиологии зрения она не может быть ни описана, ни объяснена. Чтобы описать ее, нам следует обратиться к человеческим понятийным универсалиям (таким, как ВИДЕТЬ, ВРЕМЯ, МЕСТО, ПОДОБИЕ). Чтобы объяснить ее - как в вариативных, так и универсальных и почти универсальных чертах, - нам нужно обратить внимание на то, как на самом деле мы говорим о том, что мы видим, не ограничивая данные искусственным образом, а также не привнося «в рассматриваемый феномен нейрофизиологического начала», как удачно сказано в Saunders 1992:165.
 

Примечания

1. В написании этой работы существенную роль сыграли дискуссии с Клиффом Годдардом (Cliff Goddard).

2. Как пишет Ван Бракел (Van Brakel 1993:113), в западных языках цветовая сфера четко отделена от других категорий, причем оттенкам цвета придается более важное значение, чем яркости и насыщенности. В других культурах признак цвета поглощается другими категориями, так, что он уже не существует как отдельный признак.

3. Ср. также недавнее замечание Ван Бракела (Van Brakel 1993:112): «вся работа последователей Берлина и Кея проводилась с использованием манселловских цветных пластинок и стандартных процедур по выявлению основных цветообозначений. Выяснилось, что при таком подходе в круг рассмотрения не попало 95% имен цвета, которые есть в языках мира».

4. «Требуется много философии, чтобы однажды увидеть то, что находится перед глазами каждый день». Эту цитату я заимствовала из книги Moor, Carling 1982, где она использована в качестве одного из эпиграфов.

5. Термин «значение» можно, безусловно, определять многими способами (см. например Ogden, Richards 1923), потому у меня нет желания обсуждать терминологию. Но вопрос о том, что мы «имеем в виду» (когда произносим конкретное слово), безусловно, важен, и его имеет смысл поставить. Очевидным образом, нейрофизиология на подобного рода вопросы не отвечает.

6. Следует, однако, особо отметить, что комментарии обычных носителей языка, так же, как и ненаучные толкования, могут содержать очень ценные наблюдения над значением названий цвета. Ср. пример комментария, который один из информантов дал слову layi-layi 'серый' в австралийском языке варлпири: «Вначале, когда резиновое дерево в хорошей форме, покрыто листвой, оно зеленое. Но потом оно должно (умереть) и высохнуть, его листья тогда станут серыми [т. е. layi-layi]. Layi-layi - это серая трава и серая листва, старые серые листья. И layi-layi - это седые волосы у людей, когда они поседеют ... О старых людях тоже говорят layi-layi» (Simpson 1989:2). Очевидно, что концепт, заключенный в слове варлпири layi-layi, не совпадает с тем, который соответствует английскому слову grey (серый).

7. Концепт 'цвета' действительно чрезвычайно сложный, и я не буду пытаться дать его толкование. Очевидно, между тем, что он основан на концепте ВИДения.

8. Слово one ('кто-то, некто, один' - в русском переводе соответствует словосочетанию 'люди видят'), используемое в толковании, отсутствует в Естественном Семантическом Метаязыке и в более строгой версии толкований его следует заменить на someone ('некто, кто-то, кто-нибудь') следующим образом: когда кто-то ('someone') видит что-то, подобное Х-у, он (этот человек) может подумать о таких моментах. Я, впрочем, использовала в толкованиях one, чтобы они легче воспринимались.

9. Следует также рассмотреть оппозицию 'светлый/темный' как таковую (потому что даже при ярком дневном свете темные предметы все равно кажутся темными, в то время как в темноте темными кажутся даже светлые предметы).

10. См. в этой связи замечание Торен (Toren 1992:169): «... цветообозначения не следует рассматривать отдельно от других областей как самодовлеющую систему; например, категории теплого и холодного в хануноо, которые имеют коннотации с понятиями высыхания и сочности (...), предполагают связь с классификацией известных растений хануноо скорее, чем с категорией цвета как такового».

11. Мои знания относительно употребления слова aoi основаны по преимуществу на беседах с Такако Тода и ее отчетах о работе с информантами. Я очень благодарна ей за эту помощь.

12. Рассуждения Сводеша могут показаться нам в некоторых деталях фантастическими, но это не отменяет его основного положения относительно важности света и огня в наших концептуализациях цвета.

13. Как указано в работе Хи 1994, это положение не универсально. Например, в китайской культуре солнце обычно представляется как красное, а не как желтое.

14. Аналогично, Александра Айхенвальд в устной беседе сообщила мне, что ее полевые исследования языка тарьяна в Бразилии содержат сведения о том, что ближайшее соответствие слову brown 'коричневый' переводится как 'запачканный землей, грязный, коричневатый' и что соответствующее слово ассоциируется с цветом земли.

15. В данной работе я предположила, что универсальные тенденции в нашем понимании цветовых категорий могут быть связаны с универсалиями человеческого опыта вообще и в особенности - с универсальными чертами жизни человека на Земле. И я истолковала цветовые концепты через понятия «окружающей среды», такие, которые заключены в английских словах fire 'огонь', sun 'солнце', sky 'небо', grass 'трава', sea 'море', ground 'земля'. Однако эти понятия «окружающей среды» не вводятся здесь как неопределяемые примитивы, в терминах которых люди концептуализуют свой опыт. Наоборот, они тоже рассматриваются как конструкты, построенные людьми на базе их жизненного опыта, полученного на Земле.

16. Цитируя некоторые характерные для последнего времени замечания касательно изменившихся взглядов на здравость построений Берлина и Кея, а также объяснительную силу нейрофизиологии в описании «цветовой семантики» Станло (Stanlaw 1992:167) пишет: «Если категоризация цвета так сильно связана с универсальными физиологическими и неврологическими ограничениями, нам будет трудно объяснить огромный разброс и несовпадения ответов даже одного информанта в течение одного сеанса работы».
Сондерс (Saunders 1992:165) высказывается еще более эмоционально: «Цитата из Мак-Лори покажет, как сильно нужно подгонять выкройку Берлина и Кея к фигуре заказчика (Berlin, Kay 1969), чтобы объяснить бесконечные аномалии в "цветоназывании": "Тон, яркость, подобие и резкость - это не единственные координаты, в соответствии с которыми мы конструируем наши понятия о цвете... Они могут быть также и так называемыми 'коннотативными координатами'". Иными словами, "цветовые категории" могут быть представлены всем чем угодно».
Аналогично, Хьюз (Hewes 1992: 163) указывает на вред, который нанесло «пристрастие к спектральной классификации цвета физическим и нейрофизиологическим объяснениям цветового восприятия»; ср. также его замечание по поводу того, что «критерии, которые использовались цветовыми эволюционистами для того, чтобы отбросить наиболее широко используемые в языках мира названия цветов как «не-основные», совершенно не реалистичны» (там же).
И наконец, Ван Бракел (Van Brakel 1992:169) замечает по поводу работы Мак-Лори (MacLaury 1992), где Мак-Лори пытается «спасти» теорию Берлина и Кея: «Я рукоплещу выводу, который сделал Мак-Лори касательно того, что если "ты выходишь в поле" с 320 манселловскими цветными пластинками, ты не всегда возвращаешься со словами, которые действительно есть в языке. Приходится выделить "мириады сложностей, тонкостей и различий", которые возникают при именовании цветных пластинок. Возникает необходимость обращения к другим параметрам, которые тут тоже играют свою роль. Я также солидаризуюсь с его предложением о том, что первый официальный "предварительный анализ данных" (Kay, Berlin, Merrifield 1991) из Мирового Инвентаря цветов говорит о "неминуемом крахе" эмпирического подхода к "эволюции цветообозначений"».

17. В своей более ранней работе по семантике цветообозначений (Wierzbicka 1990) я предложила новую интерпретацию «эволюционной последовательности», которую постулировали Берлин и Кей (Berlin, Kay 1959) и которая была впоследствии развита в исследованиях других ученых. Об этой новой интерпретации «эволюционной последовательности» я писала (стр. 145): «...все цветовые категории представлены здесь в терминах прототипов, которые связывают цветовое восприятие с определенными универсальными элементами человеческого существования и которые, таким образом, придают смысл тому, что без этого было бы мистической игрой палочек и колбочек в человеческой сетчатке или в нейронах, расположенных между глазом и мозгом, недоступных простым людям и не связанных ни с чем в их деятельности или культуре».
Полдесятилетия спустя стало ясно, что «эволюционная последовательность», предложенная Берлином и Кеем, не выдерживает критики, и теперь непонятно, какие ее положения могут устоять перед лавиной опровержений. Я тем не менее думаю, что моя «эволюционная последовательность» 1991 года может служить альтернативой для размышлений на эту тему и что она согласуется с результатами современных исследований по человеческой концептуализации зрительного восприятия.

Литература

Фрумкина, Ревекка М. 1984. Цвет, смысл, сходство. Москва: Наука.
Berlin, Brent; Kay, Paul. 1969. Basic colour terms: their universality and evolution. Berkeley: University of California Press.
Berlin, Brent; Kay, Paul; Merrifield, William R. 1991. The world colour survey. Dallas: Academic Publications of the Summer Institute of Linguistics.
Birren, Faber. 1978. Color and human response. New York: Van Nostrand Re-inhold Company.
Boas, Franz. 1966 (1911). Introduction to Handbook of American Indian Languages. In: Boas F., Powell J.W. Introduction to Handbook of American Indian Languages / Indian Linguistic Families of America North of Mexico. Ed. by P. Holder.
Bornstein, Marc H. 1975. The influence of visual perception on culture. American Anthropolist 77, 4: 798.
Bornstein, Marc H.; Kessen, William; Weiskopf, Sally. 1976. Categories of hue in infancy. Science 191: 201-202.
Boynton, R.M. 1975. Colour, hue and wave length. In: Handbook of perception. II. E.C. Carterette and M.P. Freidman, eds. New York: Academic Press.
Bruckner, Alexander. 1957. Slownik etymologiczny jezyka polskiego. 2 edn. Warsaw: Wiedza Powszechna.
Burling, Rabbins. 1969. Cognition and componential analysis: God's truth or hocus-pocus? In: Cognitive anthropology. Stephen A.Tyler, ed. P. 419-428. New York: Holt, Rinehart and Winston.
Chomsky, Noam. 1972. Studies on semantics in generative grammar. The Hague. Mouton.
Conklin, Harold G. 1964. Hanucoo colour categories. Language in culture and society. Dell H.Hymes, ed. P. 189-192. New York: Harper and Row.
Conklin, Harold G. 1973. Color categorization. Review of Berlin and Kay 1969. American anthropologist 75: 931-942.
Davis, S.L. 1982. Colour classification and the Aboriginal classroom. In: Application of Linguistics to Australian Aboriginal Contexts. G.B. McKay and B.A. Sommers, eds. Clayton, Victoria: ALAA. P. 68-77.
Diller, Anthony; Juntanamalaga P. Forthcoming. An introduction to the language Thai.
Goddard, Cliff. 1991. Testing the translatability of semantic primitives into an Australian Aboriginal language. Anthropological Linguistics 33, 1: 31-56.
Gregory, R.L. 1977. Eye and brain. London: Weidenfeld.
Haffiday, Michael A.K. 1987. Spoken and written modes of meaning. In: Michael A.K. Halliday. Comprehending oral and written language. P. 55-82. New York: Academic Press.
Hargrave, Susanne. 1982. A report on colour term research in five Aboriginal languages. Darwin: Summer Institute of Linguistics Australian Aborigines Branch. Work Papers of SIL-AAB Series B. Volume 8. Dec. 1982.
Harkness, Sara. 1973. Universal aspects of learning colour codes: A study in two cultures. Ethos 1: 175-200.
Hering, E. 1920. Outlines of a theory of the light sense. L.M.Hurvich and D Jameson, transl. Cambridge, MA: Harvard University Press (1964).
Hewes, Gordon W. 1992. Comment on MacLaury's «From brightness to hue: An explanatory model of color-category evolution». Current Anthropology 33 2-163.
Hjelmsler, Louis. 1953. Prolegomena to a theory of language. Francis J.Whitfield, transl. (International Journal of American Linguistics. Memoir 7). Baltimore, MD: Waverley Press.
Hurvich, Leo. 1981. Color vision. Sunderland, Mass.: Sinauer.
Istomina, Z.M. 1963. Perception and naming of colour in early childhood. Soviet Psychology and Psychiatry 1: 36-45.
Jones, Rhys; Meehan, Betty. 1978. Anbarra concepts of colour. In: Australian Aboriginal concepts. L.R. Hiatt, ed. P. 20-29. Canberra: Australian Institute of Aboriginal Studies.
Katz, David. 1935. The world of colour. London: Kegan Paul.
Kay, Paul; McDaniel, Chad. 1978. The linguistic significance of the meaning of basic colour terms. Language 54: 610-646.
Kay, Paul; Berlin, Brent; Merrifield, William. 1991. Biocultural implications of systems of color naming. Journal of Linguistic Anthropology 1,1: 12-25.
Kinnear, Paul R.; Deregowski, J.B. 1992. Commentary on MacLaury's «From brightness to hue: An explanatory model of color-category evolution». Current Anthropology 33, 2: 163-164.
Klein, Ernest. 1966. A comprehensive etymological dictionary of the English language. 2 vols. Amsterdam: Elsevier.
Leibnitz, Gottfried Wilhelm. 1966. Logical papers. G.H.R.Parkinson, ed. and trans. Oxford: Clarendon Press.
Lucy, John; Shweder, Richard. 1979. Whorf and his critics: Linguistic and non-lmguistic influences on colour memory. American Anthropologist 81: 581-615.
MacLaury, Robert E. 1987. Color-category evolution and Shurwap yellow-with-green. American Anthropologist 89, 1: 107-124.
MacLaury, Robert E. 1991. Social and cognitive motivations of change: Measuring variability in color semantics. Language 67, 1: 34-62.
MacLaury, Robert E. 1992. From brightness to hue: An explanatory model of color-category evolution. Current Anthropology 33, 2: 137-186.
Manning, Christopher. 1989. Semantic primitives. Unpublished discussion paper. Australian National University, Department of Linguistics.
Moore, Terence; Carting, Christine. 1982. Understanding language: Towards a post-Chomskyan linguistics. UK: Macmillan.
Ogden, C.K.; Richards, LA. 1923. The meaning of meaning. London: Routledge and Kegan Paul.
Rosch Heider, Eleanor. 1972a. Probabilities, sampling, and ethnographic method: The case of Dani colour names. Man 7, 3: 448-466.
Rosch Heider, Eleanor. 1972b. Universal in colour naming and memory. Journal of Experimental Psychology 93, 1: 10-20.
Rosch Heider, Eleanor. 1975. Universals and cultural specifics in human categorization. In: Cross-cultural perspectives on learning. Richard Brislin, Stephen Bochner and Walter Lonner, eds. P. 177-206. New York: Wiley.
Russell, Bertrand. 1948. Human knowledge: Its scope and limits. New York: Simon and Schuster.
Russell, Bertrand. 1973. An inquiry into meaning and truth. Harmondsworth: Penguin.
Sapir, Edward. 1949. Selected writings of Edward Sapir in language, culture and personality. In: David Mandelbaum, ed. Berkeley: University of California Press.
Saunders, B.A.C. 1992. Comment on MacLaury's «From brightness to hue: An explanatory model of color-category evolution». Current Anthropology 33, 2: 165-167.
Simpson, Jane. 1989. Warlpiri colour terms. Unpublished paper.
Shweder, Richard A.; Bourne, Edmund J. 1984. Does the concept of the person vary cross-culturally? In: Culture theory: Essays on mind, self, and emotion. R.A. Shweder and R.A. LeVine, eds. P. 158-199. Cambridge: Cambridge University Press.
Stanlaw, James. 1992. Comment on MacLaury's «From brightness to hue: An explanatory model of color-category evolution». Current Anthropology 33, 2: 167-168.
Swadesh, Morris. 1972. The origin and diversification of language. London: Routledge and Kegan Paul.
Swift, Jonathan. 1931 (1728). Gulliver's travels. A.B.Gough, ed. Oxford: Clarendon Press.
Toren, Christina. 1992. Comment on MacLaury's «From brightness to hue: An explanatory model of color-category evolution». Current Anthropology 33, 2: 168-169.
Turner, Victor W. 1966. Color classification in Ndembu ritual. In: Anthropological approaches to the study of religion. Michael Banton, ed. P.47-87. London: Tavistock.
Van Bracket, J. 1992. Comment on MacLaury's «From brightness to hue: An explanatory model of color-category evolution». Current Anthropology 33, 2: 169-172.
Van Brackel, J. 1993. The plasticity of categories: The case of colour. British Journal for the Philosophy of Science 44: 103-135.
Westphal, Jonathan. 1987. Colour: Some philosophical problems from Wittgenstein. Aristotelian Society Series. Volume 7. Oxford: Basil Blackwell.
Wierzbicka, Anna. 1972. Semantic primitives. Frankfurt: Athenaum (Linguistische Forschungen 22).
Wierzbicka, Anna. 1980. Lingua mentalis: The semantics of natural language. Sydney: Academic Press.
Wierzbicka, Anna. 1985. Lexicography and conceptual analysis. Ann Arbor: Karoma.
Wierzbicka, Anna. 1990. The meaning of colour terms: Semantics, culture and cognition. Cognitive Linguistics 1,1: 99-150.
Witkowski, Stanley R.; Brown, Cecil H. 1978. Lexical universals. Annual Review of Anthropology 7: 427-451.
Wittgenstein, Ludwig. 1977. Remarks on color. G.E.M.Anscombe, ed. Linda L.McAlister, Margaret Schattle, transl. Oxford: Blackwell.
Xu, W. 1994. Chinese colour semantics. ANU Ph.D. dissertation.

Hosted by uCoz