Хабургаев - Возможности построения "синтетической" истории русского языка

Г. А. Хабургаев

ВОЗМОЖНОСТИ ПОСТРОЕНИЯ "СИНТЕТИЧЕСКОЙ" ИСТОРИИ РУССКОГО ЯЗЫКА (в связи с замечаниями А. В. Исаченко)

(Вопросы филологии. - М., 1969. - С. 363-372)

1. В русском языкознании довольно прочно установилась традиция разграничения двух исторических дисциплин - истории русского литературного языка и "исторической грамматики", каждая из которых имеет свой объект и, соответственно, свои методы исследования языкового материала.

1. 1. Если объектом истории русского литературного языка является нормализованный язык, представленный в текстах различных периодов его истории, то "объектом исторической грамматики, является историческое развитие живой русской речи во всем её диалектном многообразии" [1].

Поскольку, начиная с киевского периода и до конца XVII в., языком книжности на Руси был церковнославянский (см. ниже), то объектом истории русского литературного языка преимущественно оказывается именно он; а задачей истории литературного языка является выяснение того, как и в каких сферах письменного творчества он функционировал, каковы были его отношения с языком разговорным в разные периоды истории русской культуры, когда началась и как протекала его русификация, полностью осознанная уже во времена Ломоносова.

Вместе с тем объект "исторической грамматики", на который обычно указывается, предполагает, что это должны быть местные диалекты, которые представляют частные ненормализованные языковые системы (структуры), осуществляющие на местах коммуникативную функцию и - с учетом условий политической, экономической и культурной истории Руси - объединяемые понятием "древнерусский", а позднее - "великорусский язык" [2]. Иными словами, традиционная "историческая грамматика" как научная дисциплина предстает перед нами в виде исторической диалектологии русского языка. А задачей этой дисциплины оказывается реконструкция русских (древнерусских) диалектов разных эпох, выяснение их взаимодействия, сначала приведшего к формированию центрального диалекта Москвы, а затем - московского просторечия, на базе которого складывалась нормированная устная речь [3].

1. 2. Различие объектов и задач определяет разный подход к исследованию языка письменных памятников, являющихся источником для обеих названных дисциплин.

Историк литературного языка исследует языковую систему и стилистические особенности текстов, стремясь вскрыть сознательна выдерживаемые языковые нормы эпохи, которые могли считаться образцовыми для произведений, претендующих на литературность, на общественную значимость, рассчитанных на относительно широкий круг читателей. Его интересует связь этих норм с традицией и с живой речью авторов.

Историк живой речи, поскольку он, независимо от степени сознательности, выступает как исследователь исторической диалектологии, сопоставляя язык текстов с диалектными особенностями той территории, где они созданы, стремится восстановить черты живых говоров того периода, к которому относится изучаемый памятник.

1. 3. Наконец, различие объектов и задач определяет и принципиальное различие методов обеих дисциплин.

Историк литературного языка, стремясь проследить процесс формирования литературных норм и их источники, начинает исследование с древнейших сохранившихся текстов и последовательно переходит к текстам более поздних эпох, т. е. следует естественному историческому развитию языка.

Историк живой речи (диалектного типа), вынужденный при реконструкции диалектных особенностей минувших эпох опираться на данные современной диалектологии и лингвистической географии, реконструирует языковый материал ретроспективно. Только в этом случае, обращаясь к материалу, зафиксированному в письменных памятниках, он получает возможность последовательно "снимать" более поздние диалектные образования, постепенно доходя до наиболее древних диалектных различий, а затем переходя и к дописьменной эпохе, ибо история диалектов начинается задолго до появления не только древнейших из дошедших до нас текстов, но и до появления письменности вообще.

1. 4. Таким образом, разграничение двух исторических дисциплин с точки зрения исследовательской для русиста представляется
не только обоснованным, но и неизбежным.

2. Необходимость разграничения двух дисциплин, занимающихся историей русского языка, не всегда находит сочувствие. Недавно против него решительно выступил известный славист А. В. Исаченко, считающий, что "фактором, неизбежно влияющим на любое исследование по истории русского языка, является неорганическое, на наш взгляд, разбиение единого предмета на две отдельные дисциплины: на "историческую грамматику" и на "историю литературного языка". Такое разбиение базируется на том недоказанном предположении, что "внутреннее" развитие языка можно отделить от его "внешнего" развития. В результате мы до сих пор не располагаем синтетическим исследованием, озаглавленным "История русского языка", столь необходимым в практической исследовательской и педагогической работе и сравнимым с "Историей немецкого языка" В. М. Жирмунского.

...Авторы курсов по исторической грамматике обычно противопоставляют "живую" русскую речь "книжной" и склонны видеть в "книжных" элементах русского языка неправомерное нарушение органического развития. Отсюда их увлечение языком грамот и документов личной переписки, отсюда апологетические заявления о синтаксическом богатстве древнерусского "живого" языка, отсюда, наконец, заметное желание уменьшить значение "книжного" языка для формирования современной нормы" [4].

3. 1. В упреках А. В. Исаченко немало справедливого. Наши исследователи и в самом деле преувеличивают значение грамот и частной переписки для реконструкции особенностей живой речи минувших эпох, в то время как язык памятников этого типа обнаруживает достаточно единую, "наддиалектную" систему, хотя и опирающуюся на разговорную речь и противопоставленную системе церковнославянского языка собственно литературных текстов [5].

Справедливо и замечание о попытках делать какие-либо выводы относительно синтаксического богатства "живого" древнерусского языка: такие утверждения и впрямь могут носить лишь "апологетический" характер, ибо синтаксиса разговорной русской речи мы по существу еще не знаем. Бесспорно и стремление многих исследователей приуменьшить значение книжного языка в формировании современных литературных языковых норм.

3. 2. И все же в своих исходных положениях А. В. Исаченко не прав, поскольку не учитывает, что "разбиение" основано не на стремлении противопоставить "внутреннее" развитие языка его "внешнему" развитию, а на справедливом, как было отмечено,
разграничении двух совершенно разных объектов исследования.

4. Возможно ли все же построение "синтетической" истории русского языка, которая бы представила картину формирования как собственно литературного языка, так и нормированной устной речи (т. е. историю разговорных разновидностей русского языка)
и была бы сравнима, как требует А. В. Исаченко, с "Историей немецкого языка" В. М. Жирмунского?

При ответе на этот вопрос следует учитывать, что история литературного языка и разговорной речи у разных народов находятся в неодинаковых отношениях, а потому и ставят перед исследователями соответствующих языков не одни и те же проблемы и заставляют по-разному подходить к их решению.

4. 1. В качестве примера удачно осуществлённого "синтетического" исследования А. В. Исаченко не случайно приводит монографию В. М. Жирмунского, ибо при изучении истории литературных языков Германии и других европейских стран, в которых на протяжении столетий официальным языком церкви, науки и отчасти литературы признавался латинский, не находившийся в близкородственных отношениях с местными народными говорами, исследователя не волнует проблема разграничения местных и иноязычных элементов в памятниках, написанных не на латинском языке, следовательно, отражающих особенности местной речи [6]. Сама же история литературного языка в этих случаях представляет процесс нормализации языка народно-разговорного.

Иначе обстоит дело с историей русского и ряда других славянских языков. Официально здесь, например, на Руси, было то же положение: языком церкви, науки, литературы признавался пришлый, старославянский (в местных условиях - церковнославянский). Однако это был язык близкородственный, в принципе понятный не только узкому кругу лиц церковной образованности, но и более широким слоям населения. Поначалу от местных диалектов он отличался, помимо значительного лексического богатства, сравнительно небольшим набором противопоставленных черт, совпадая с языком народа как по своему грамматическому строю, так и по инвентарю корней и словообразовательных средств, а потому мог восприниматься как одна из разновидностей древнерусского языка, но только (в отличие от разговорных разновидностей) нормированная и официально признанная государством и церковью [7]. Именно поэтому, когда исследователь истории русского языка имеет дело с памятником, в котором обнаруживается ряд несомненных особенностей древнерусского языка и противопоставленных им элементов церковнославянских, он, в зависимости от точки зрения, может интерпретировать язык такого памятника и как русский - с отражением церковнославянского влияния, и как церковнославянский - с отражением живых диалектных особенностей автора или переписчика. Не случайно по отношению к старшему периоду мы имеет такие крайние точки зрения, как традиционная, идущая ещё от И. И. Срезневского и отстаивающая тезис о старославянской (древнеболгарской) основе древнерусского литературного языка, и как концепция С. П. Обнорского о народно-разговорной основе языка по преимуществу тех же древнерусских текстов.

4. 2. Если учесть, что мы по существу не знаем синтаксической системы древнерусского языка, а морфологическая система всех славянских языков (в том числе старославянского и древнерусского) к концу XI в., бесспорно, не имела значительных различий, то церковнославянская или древнерусская ориентация того или иного автора указанного периода может быть обнаружена лишь по относительно ничтожному числу противопоставленных особенностей. Вместе с тем даже тексты, в которых противопоставленные древнерусские особенности преобладают, уже в старейших списках предстают как тщательно отработанные стилистически, с разнообразной лексикой (в том числе и такой, которая принципиально не может характеризовать диалектную речь, обслуживающую весьма ограниченный круг человеческой деятельности), отражающие достаточно длительную письменную традицию, характеризующуюся вполне отстоявшимися штампами (или трафаретами), что предполагает наличие каких-то источников ориентации для авторов. Отсюда и необходимость поисков этих источников и выявление их отношения к языку памятников разных типов (жанров).

5. Чтобы обнаружить истинное положение дел в начальный период русской письменной культуры, обратимся к двум древнейшим нашим текстам, один из которых является заведомо церковнославянским ("Остромирово евангелие"), другой, по всеобщему признанию, ориентирован на "живую" древнерусскую (видимо, киевскую) речь (так называемая "Мстиславова грамота" ок. 1130 г.). Поскольку первый из этих текстов представляет копию старославянского источника, целесообразно взять лишь его оригинальную часть - так называемую "Запись" переписчика, по объёму вполне сопоставимую с "Мстиславовой грамотой".

5. 1. Если исключить имена собственные (Остромиръ, Новъгородъ, Володимира), которые непереводимы, то "Запись" во всех случаях, где это может быть замечено, представляет черты церковнославянские - по происхождению старославянские. Кроме "дательного самостоятельного" (Изяславоу же кънязоу тогда прЬдрьжящоу обЬ власти...), это: рабоу, сущю (дважды), кънязоу (дважды), прЬдрьжящоу, власти, съдравьствоуите, съдрьжяще, азъ, почитающихъ, исправльше... Очевидные церковнославянизмы этим исчерпываются - 13-тью "примерами" на текст, включающий свыше 180 слов! И лишь на фоне полного отсутствия противопоставленных русских особенностей можно признать церковнославянскими нестяжённый имперфект правляаше, членную форму сътяжавъшоумоу, местоимение тебЬ (с основой теб-) и под., которые теоретически могли быть и диалектными древнерусскими.

Явно старославянские по происхождению крщении, бл(агослове)ние и бл(агослови)те, поручение и под., как и грецизмы аминь, ап(осто)лъ и др., представляют собой явление иного порядка: выражаемые ими понятия не могли быть обозначены иначе, так как не имели эквивалентов в .собственно древнерусском ("живом") языке. Следовательно, как и русские собственные имена Володимиръ, Новъгородъ, Остромиръ, а также, видимо, русский термин родства близокъ, они не указывают на языковую ориентацию автора (как указывают на неё, скажем, прЬдрьжяти или власть, которым в древнерусском языке противопоставлялись дьржяти и волость), а свидетельствуют лишь о широком (и плодотворном!) влиянии старославянского языка на язык древнерусской культуры, воспринявший такие образования как необходимые заимствования.

5. 2. Иную картину представляет "Мстиславова грамота". В тех случаях, где возможен выбор, она даёт явные русизмы: дьржа (по значению и употреблению, кстати говоря, в полном соответствии с прЬдрьжящоу "Записи" дьякона Григория!), я, осеньнее, возможно, серебрьно и серебра, где русской особенностью могла быть е (не ь) в первом слоге, а также "орфографические" русизмы дължьни, съмьрти, запъртить, не считая имён собственных (Володимиръ, Всеволодъ) и некоторых явно местных терминов типа дань, вира, полюдие, а также продажа, где наличие ж не показательно; постоянную флексию 3 л. -ть также нельзя принимать во внимание, ибо она обычна и в списке "Остромирова евангелия". Таким образом, число противопоставленных особенностей (на этот раз древнерусских) опять-таки оказывается ничтожным.

5. 3. Вместе с тем церковнославянская "струя" в "Мстиславовой грамоте" отнюдь не ограничивается терминологической лексикой типа пришьствие и грецизмами (игоуменъ, манастырь и под.) [8]. Построение грамоты заставляет подозревать, что ко времени её создания вполне сложились образцы письменного оформления деловых документов, в значительной степени наследовавшие церковнославянские модели, ставшие в древней Руси традиционными. Об этом свидетельствует уже первая фраза грамоты, построенная по модели, многократно затем повторяющейся в юридических текстах вплоть до конца XVII в. и начинающейся со старославянского Се азъ..., подсказывающего её источник (ниже эта модель вновь повторена с русским церковнославянским язъ, развившимся в результате контаминации русского я и старославянского азъ). О том же говорят и сложноподчинённые предложения с такими бесспорно церковнославянскими (по происхождению - старославянскими) формальными средствами связи частей, как союзы донелЬ же, даже - да, коли [9].

Можно, конечно, предположить, что те оттенки значения, которые свойственны союзам даже ("если") и коли ("если, когда") в "Мстиславовой грамоте", сложились не без влияния живой речи киевлян. Однако сам факт чёткого оформления подчинительных конструкций - явление, для разговорной речи не характерное, свидетельствующее об использовании устойчивой письменной традиции, идущей от старославянских образцов, на которые неизбежно ориентировался тогдашний грамотный человек даже в тех случаях, когда он "заполнял" эти образцы собственно русским словами и формами [10]. Иными словами, языковой строй даже памятников такого типа, как "Мстиславова грамота", во всех случаях, где возможен выбор, использующая древнерусские (а не церковнославянские) языковые средства, связан с разговорной речью лишь в той степени, в какой связан со славянской народно-разговорной основой язык кирилло-мефодиевских переводов, который не может быть в своей системе отождествлён ни с одним живым славянским диалектом IX столетия.

Что же касается известного мнения о древнерусской исторической основе языка нашей старейшей юридической документации, то не надо забывать, что в текстах этой группы, которые по содержанию тесно связаны с повседневными отношениями, неизбежно поэтому использование местной хозяйственной и юридической терминологии. Это касается и тех немногочисленных случаев, когда теоретически возможен был выбор одного из двух вариантов, ибо оттенок "приподнятости", торжественности, общезначимости, свойственный церковнославянскому языку, был неуместен при изложении мирских дел, а иногда мог бы и "затемнить" сущность истинных отношений и связей. В силу этого в текстах рассматриваемого типа местные, древнерусские, черты настолько заметны, что при крайне ограниченных (как это было показано выше) возможностях отличения русского и церковнославянского они создают впечатление полного (или почти полного) отсутствия церковнославянского влияния на язык наших деловых памятников [11]. В текстах же, лишённых отмеченных особенностей юридической документации, по своему содержанию общезначимых, "приподнятых", соотношение церковнославянских и местных элементов оказывается совершенно иным.

6. В отношении поздних периодов русской письменности, когда в живой речи произошло немало изменений не только в фонетике, но и в грамматике, проблема отграничения русского и церковнославянского решается легче. Так, например, употребление сложной системы глагольных форм в так называемых "Сибирских летописях" (создававшихся в XVII в.), где встречаются и перфект с вспомогательным глаголом, и аорист, и имперфект, постоянно смешивающийся с краткими действительными причастиями [12], ясно говорит о том, что авторы этих произведений ориентировались на церковнославянские языковые традиции (хотя и владели ими с разной степенью совершенства), а не на разговорную речь, знавшую в то время лишь одно образование прошедшего времени.

К сожалению, исследования, которые ставили бы целью изучение своеобразия литературного (книжного) языка минувших эпох в его отношении к разговорному языку на конкретном материале, пока ещё редки, поэтому и данных для полного решения соответствующих проблем в настоящее время недостаточно [13]. А пока можно лишь заметить, что всё то, что в поздних текстах может быть охарактеризовано как архаическое, имеет своим источником церковнославянские книжные образцы, на которые ориентировались авторы старых текстов. Вспомним, что и все наши грамматики до Ломоносова были грамматиками церковнославянского ("славенского"), а не русского языка. И лишь степень выучки писца да жанр обусловливали те или иные возможности отражения в тексте особенностей живой речи автора.

7. Всё сказанное, однако, не значит, что "синтетическое" исследование истории такого языка, как русский, вообще невозможно. Но возможно оно на уровне последовательных синхронных срезов, где может быть выявлена разная степень взаимосвязи книжного языка и живой речи, (Представленной диалектами и просторечием центров (Киева, Новгорода - для древнерусского периода, Москвы - для периода формирования и развития великорусского языка). Сопоставление ряда синхронических исследований и даст возможность обнаружить изменения живой речи диалектного типа и литературного языка в их взаимодействии в разные периоды истории, связь формирующихся норм литературного языка с теми или иными географическими и социальными разновидностями живой речи, их роль в формировании нормированной устной речи и т. д., т. е. изменения в социальной структуре языка (см. выше - примеч. на стр. 370-371), что и должно составить "основной предмет изучения единого потока развития русского языка" [14].

Таким образом, проблемы, встающие перед автором "синтетической" истории русского языка, требуют обращения к языку прежде всего как к коммуникативной единице, а не системе, ибо описание "внутренней" языковой структуры (или хотя бы её составляющих) на любом синхронном срезе может осуществляться лишь отдельно для каждого конкретного диалекта и литературно-книжных разновидностей, т. е. может включаться в тот или иной период "синтетической" истории, - а не составлять её основу. Это значит, что "синтетическая" история языка, которая на каждом синхронном срезе прежде всего предполагает рассмотрение распределения и соотношения диалектов и их связи с политическими границами, экономическими и культурными областями, характера литературно-книжного языка и его взаимодействия с разговорными разновидностями и т. д., должна представлять собой историю социальной структуры русского языка.

8. Построение истории социальной структуры русского языка требует предварительного решения по крайней мере следующих основных задач.

8. 1. Восстановления судьбы важнейших восточнославянских (древнерусских), а затем - великорусских диалектов в их конкретной языковой истории.

8. 2. Решение проблемы формирования московского говора (просторечия) XIV-XVII вв.

8. 3. Выяснение различий между системами книжного (литературного) языка и "живой" речи в разные периоды истории и особенно - в период XVI-XVII вв., когда складываются предпосылки, а затем начинается формирование литературного языка русской нации.

8. 4. Наконец, необходимо скорейшее исследование нормированной устной речи (см. выше - примеч. п. 1. 1) [15], без этого решения указанных выше задач в значительной мере становится беспредметным, ибо история "живой" речи теряет перспективу и превращается в комментарий к отдельным фактам сегодняшнего дня (отчасти принадлежащим литературному языку, отчасти - нормированной устной .речи, отчасти - просторечию), а в отношении литературного языка остаётся нераскрытым источником его русификации, т. е, та разновидность "живой" речи, которая определяет его развитие в национальный период.

Примечания

1. В. И. Борковский, П. С. Кузнецов. Историческая грамматика русского языка, М., 1963, стр. 3.

2. Напомню, что понятие языка может определяться с двух сторон: как система социально обусловленных знаков (структура) и как средство общения между членами того или иного коллектива (коммуникативная единица). При этом конкретизирующее определение (например, русский) к языку как коммуникативной единице приобретает внеязыковой смысл, поскольку понятие "русский язык" включает разнообразные разговорные разновидности (территориальные и социальные диалекты, жаргоны, просторечие) и литературный язык, представляющие частные языковые системы (структуры) в рамках русского языка как коммуникативной единицы, т. е. как средства общения всего русского народа. Совокупность этих разновидностей в их взаимосвязи составляет социальную структуру языка.

3. О понятии нормированной устной речи, являющейся языковой системой, представленной в разговорно-бытовой речи людей, владевших литературными нормами, см.: Г. А. Xабургаев. Несколько замечаний относительно формирования национального русского литературного языка, "Ученые записки МОПИ им. Н. К. Крупской", М., 1963, т. 138, Русский язык и лит-ра, выл. 8, стр. 36-39 и след.

4. А. В. Исаченко. Два пособия по исторической грамматике русского языка, ВЯ, 1965, № 4, стр. 129-130; ср. его же: К вопросу о периодизации истории русского языка, "Вопросы теории и истории языка. Сб. в честь проф. В. А. Ларина", ЛГУ, 1963, стр. 150-153.

5. См.: Г. А. Xабургаев. Московская деловая и бытовая письменность XVII века [рецензия], ВЯ, 1969, № 3, стр. 144 и след.

6. Хотя и здесь есть свои сложности, связанные с решением вопроса о степени отражения диалектных особенностей авторов и роли общенародного культурного достояния и т. п., как это, например, обнаруживается при анализе языка поэтических произведений средневерхненемецкого периода (см.: В. М. Жирмунский. История немецкого языка, М., 1965, изд. 5, стр. 54 и след.).

7. Эта мысль убедительно обоснована А. И. Горшковым в только что вышедшей из печати книге "История русского литературного языка", М., 1969 (см. стр. 32-38 и др.).

8. Ср. замечания А. В. Исаченко о церковнославянизмах и грецизмах этой грамоты: К вопросу о периодизации истории русского языка, стр. 151 (примеч. 4).

9. В берестяных грамотах, в большинстве случаев отражающих речь необработанную, явно преобладает соединение предложений посредством союзов и, а -даже при выражении "подчинительных" смысловых отношений; а круг собственно подчинительных союзов ограничен словами чьто, къто, како, чьтобы, абы, аже, аче, оже, или, только, егда [см.: А. В. Арциховский и В. И. Борковский. Новгородские грамоты на бересте (Из раскопок 1956-1957 гг.), М., 1963, стр. 318-322, где учтен и материал предыдущих выпусков].

10. Не вижу аргументов, которые могли бы опровергнуть утверждение, что "провинциальный русский книжник - и в Новгороде, и в Ростове, и во Владимире, и в Галиче - учился по тем же книгам, по которым учились и киевские книжники, из таких же книг почерпал всю книжную мудрость, и естественно, что и писать он должен был на том же языке, на котором была написана вся тогдашняя литература" (см.: В. М. Истрин. Очерк истории древнерусской литературы, 1922, стр. 82). А язык этот был - церковнославянский!

11. А. М. Селищевым хорошо разъяснены особенности языка деловых памятников и роль церковнославянского языка в его формировании на примере
такого значительного древнерусского юридического текста, как "Русская правда", удачно сопоставляемого с древнесербским "Законником" Стефана Душана (см.: О языке "Русской правды" в связи с вопросом о древнейшем типе русского литературного языка, "Избранные труды", М, 1968, в частности стр. 132-133). О церковнославянизмах в языке юридических актов XII и последующих столетий (но при иной общей интерпретации) см.: Л. П. Якубинский. История древнерусского языка, М, 1953, стр. 288-295.

12. См.: Ю. В. Фоменко. Язык Сибирских летописей XVII века (Наблюдения над морфологическим строем), автореф. канд. диссерт., М., 1963, стр. 6-7.

13. Ср.: В. В. Виноградов. Основные проблемы изучения образования и развития древнерусского литературного языка, М., 1958, стр. 65.

14. См.: А. В. Исаченко. К вопросу о периодизации истории русского языка, стр. 154.

15. Только что обнародованный проспект Е. А. 3емской "Русская разговорная речь" (М., 1968, литогр.) свидетельствует о том, что, наконец, начато широкое изучение этой своеобразной разновидности русского языка.