В. В. Виноградов

ОБ ОСНОВНОМ СЛОВАРНОМ ФОНДЕ И ЕГО СЛОВООБРАЗУЮЩЕЙ РОЛИ В ИСТОРИИ ЯЗЫКА

(Виноградов В.В. Избранные труды. Лексикология и лексикография. - М., 1977. - С. 47-68)

I

Соотношение и взаимодействие разных сторон или компонентов языковой системы (словарного состава и "основы языка" - основного словарного фонда и грамматического строя) обусловлено разным характером их связей с историей общества, разными видами отражения в них истории народа и - соответственно - разными темпами и разными закономерностями их изменений. Будучи строительным материалом, из которого по законам грамматики, придающей языку стройный, осмысленный характер, строится речь, словарный состав языка находится в состоянии почти непрерывного изменения. Поступая в распоряжение грамматики, он получает величайшее значение. Без него немыслим никакой язык. В нем прямо и непосредственно отражается все многообразие общественной жизни - от производства до базиса, от базиса до всех видов надстройки. Словарный состав языка является наиболее подвижным, наиболее чувствительным к изменениям конструктивным элементом языка. Почти непрерывные изменения словарного состава, в которых отражается прямая и непосредственная связь языка с производством и всеми другими сферами общественной деятельности, состоят в утрате некоторого количества устаревших слов, в пополнении гораздо большим количеством новых слов, в развитии новых значений у сохраняющихся и активных слов, в образовании новых выражений. 
В области истории словарного состава особенно наглядно и осязательно проявляются, хотя и с своеобразными модификациями, основные законы развития языка - и прежде всего разные закономерности связи развития языка с историей общества, с историей народа в разные периоды - и разнообразные внутренние законы развертывания и совершенствования основных элементов существующего языка.
В словарном составе языка, представляющем собой систему разных лексико-семантических разрядов или рядов слов, не все элементы одинаково подвижны и чувствительны к изменениям. Величайшим достижением советского языкознания является разграничение в лексике языка - основного словарного фонда, очень устойчивого, сохраняющегося в течение ряда эпох, определяющего и обуславливающего - вместе с грамматическим строем - общенародный характер языка, взаимопонимание всех членов коллектива и - в соответствии с этим - единство языка в его историческом развитии, - этого внутреннего ядра лексики - и всего прочего словарного состава языка на данном этапе его исторического развития. При этом основной словарный фонд дает языку базу для образования новых слов, т. е. является главной устойчивой материальной и структурной основой обогащения и развития словарного состава языка. Необходимость различения устойчивых, более или менее "константных", постоянных элементов словаря языка, и элементов неустойчивых, находящихся в непрерывном изменении, давно уже осознавалась и привлекала к себе внимание <...> Однако внимание лингвистов обычно было направлено на частичные, иногда случайные, нередко вызванные внешними причинами факторы развития лексического состава языка, а также на побочные, второстепенные сферы лексики, на ее периферийные, так сказать, участки. Такая постановка вопроса не определяла и не разъясняла ни закономерностей изменений в лексике языка, ни истории способов словообразования, ни законов пополнения словаря языка путем использования его собственных материальных ресурсов.
Так, проф. Д. К. Зеленин, рисуя очень яркую картину жизни синонимов в вятском народном говоре, устанавливает в нем наличие устойчивых и неустойчивых элементов лексики. "Строго устойчивыми, - пишет Д. К. Зеленин, - являются собственно одни термины - названия различных орудий и других предметов домашнего обихода. Во всем прочем каждый, можно сказать, говорит по-своему, пользуется своими словами и выражениями; даже более: в каждом данном случае употребляются часто иные слова-синонимы по сравнению с точно таким же следующим случаем. При переспрашивании {повторении вопроса по недослышке ответа и т. д.) крестьянин очень редко ответит теми же самыми словами, что в первый раз, а всегда - новым оборотом речи. На этой почве в народном языке мы встречаемся с поражающим богатством и разнообразием синонимов. Для выражения понятий: ударить, бить, есть, говорить, врать и множества других существует по нескольку десятков синонимических слов" [1].
Таким образом, наблюдения Д. К. Зеленина над устойчивыми и неустойчивыми, изменчивыми элементами словаря, до некоторой степени освещая богатство и разнообразие народного русского речетворчества, подчеркивая необходимость изучения стилистики народной речи, не давали в то же время никакого материала, никаких общетеоретических основ для понимания закономерностей развития словарного состава языка или говора. Они лишь подчеркивали значение экспрессивных, выразительных факторов в развитии лексики.
Вопроса об устойчивых и неустойчивых категориях в словарном составе языка касался также проф. Л. П, Якубинский в статье "Несколько замечаний о словарном заимствовании" [2]. По мысли Л. П. Якубинского, характер и состав словарных заимствований определяется лексическим строем языка, обусловлен лексической системой самого заимствующего языка. От таких лексических заимствований, которые являются результатом международного обмена предметами и понятиями, необходимо отличать другой тип заимствований, когда происходит замена своего слова чужим или возникновение наряду с своим словом другого - синонимичного или синонимообразного. Обычно изучается заимствование названия, вызванное заимствованием самой вещи. "Исследование здесь должно идти по формуле "Wörter und Sachen", причем его сложность зависит от того, насколько в руках исследователя имеется соответствующий культурно-исторический материал и насколько сложно его раздобывание и истолкование" [3]. Явления заимствований иного рода, малоисследованные и более трудные с теоретической точки зрения, тесно связаны с общим вопросом об изменениях словаря языка, о заменах одних слов другими, о возникновении синонимов, об обогащении словаря. Основным материалом для разрешения этих теоретических проблем лексикологии и семантики служат для Л. П. Якубинского балтийско-финские заимствования в русских говорах Архангельского и Олонецкого края.
Ссылаясь на Жильерона, Л. П. Якубинский выдвигает необходимость различения двух лексических категорий - устойчивых и неустойчивых слов. Устойчивы слова, относящиеся к самым жизненным и, так сказать, постоянным явлениям и проявлениям общественного существования. К неустойчивым элементам словаря, напротив, относятся термины, не имеющие непосредствеппиго отношения к хозяйству и насущному, как бы типическому, быту или не являющиеся предметом широкого языкового обмена, а также, быть может, подробностные, т. е. названия частей или названия частные, осуществляющие детализацию. Тут царит особенная пестрота и разнообразие обозначений в пределах той или иной речевой среды. Эти неустойчивые словарные категории особенно легко поддаются заменам и подвергаются иноязычному вытеснению. "Замена-заимствование есть частный случай замены вообще" [4]. Таковы, например, олонецкие заимствования из финского для обозначения летучей мыши (елак), бабочки (липка], лягушки (мутикашки) и т. п. Свои выводы Л. П. Якубинский основывает на большом лексическом материале, относящемся к названиям животных и хозяйственных орудий, предметов домашнего обихода и кушаний.
Заимствование слов может быть обусловлено также мотивами экспрессивного подбора, эстетической выразительности, побуждениями эвфемистического или какофемистического (грубословного) порядка (ср. олонецк. кярзя, турба - о лице; первоначально - о морде разных животных). Заимствованию содействуют и суеверные табу.
Экспрессивные факторы ведут не только к заимствованию-замене, но и к заимствованию синонимических или синонимообразных групп слов. Так, в категории выразительных и изобразительных ("картинных") слов наряду с существующими словами постоянно имеют тенденцию возникать новые слова, которые либо более энергично и свежо удовлетворяют выразительным эмоциональным заданиям речи, либо по-новому "изображают данное представление" [5]. "В этих категориях слов, - утверждает Л. П. Якубинский, - происходит перманентное обновление, которое может осуществляться и за счет своего языкового материала и в условиях взаимодействия с иноязычным населением, за счет иноязычного" [6].
Заимствуются эмоциональные эпитеты, именные характеристики, глаголы, связанные с звуковой изобразительностью, со значением речи, понимания, еды, выразительные обозначения переживаний и разных эффективно окрашенных бытовых действий.
Такого рода заимствованные слова являются как бы "прозвищами". По словам Л. П. Якубинского, "как не всякое лицо вызывает возникновение прозвищ, и притом не в одинаковом количестве, так и не всякое значение обрастает синонимообразными словами, а также, если обрастает, то не в одинаковом количестве" [7]. "Комплектование синонимо-образных групп, возникающих в языке в связи с изобразительными и выразительными словами, может осуществляться не только путем использования своего материала, но и через словарное заимствование" [8].
Таким образом, в статье Л. П. Якубинского, не без влияния отчасти Д. К. Зеленина, а отчасти Балли (Bally), сделана попытка установить внутренние закономерности заимствований слов из чужого языка - в тех случаях, когда заимствованные слова не приходят вместе с новыми вещами или понятиями, а также разграничить устойчивые и неустойчивые элементы лексики в народных говорах, выяснить социальные причины и мотивы непрерывной изменчивости некоторых разрядов слов. Однако никаких перспектив для изучения общих закономерностей словарного состава языка в его основном ядре, пополнения его новыми словами или для определения правил образования слов в историческом развитии лексики эта статья не открывает. Она лишь еще раз подчеркивает роль экспрессивных факторов в процессе обновления и изменения отдельных семантических сфер слов, совсем не затрагивая вопроса о законах развития устойчивых элементов словаря, а также о законах образования новых слов. В попытках разрешения этого вопроса наблюдается своеобразный параллелизм развития нашей отечественной и западноевропейской буржуазной науки, при этом наша лингвистика нередко опережала западноевропейскую.
Очень своеобразно, хотя и совершенно ошибочно, пытался разрешить этот же вопрос об устойчивых и неустойчивых, подвижных элементах языка - с позиций так называемого нового учения о языке проф. В. И. Абаев в статье "Язык как идеология и язык как техника" [9]. По мнению В. И. Абаева, "идеологическая семантика" языка преходяща, а "технизованные средства" языкового выражения устойчивы и способны переходить из эпохи в эпоху. "Каждый элемент речи, - писал В. И. Абаев, - может быть носителем известного технического значения, соответствующего какому-нибудь действительно существующему в объективном мире факту или отношению. Эта техническая значимость образует "ядро", устойчивое и способное переходить из эпохи в эпоху, из одной общественной среды в другую, так как оно суммирует эмпирический опыт, основанный на тождестве предметного эквивалента данного восприятия у людей различных эпох и формаций. Это объективное, технически-эмпирическое "ядро" значимости может окутываться, обволакиваться рядом субъективных, привходящих идеологических представлений, настроений и ассоциаций, которые полностью обусловлены oсостоянием сознания и опыта людей данной эпохи и данной общественной среды и, следовательно, так же неустойчивы и преходящи, как всякие другие формы идеологии" [10]. Следовательно, В. И. Абаев, злоупотребляя семантикой, целиком переносит в область семантики и проблему устойчивого и изменчивого в развитии языка. С этой точки зрения все структурные элементы языка являются безразличными и однородными, так как их "материальная форма" в окаменелом виде будто бы унаследована от отдаленных эпох речетворчества. "Все без исключения элементы речи: слова, морфологические образования, целые речевые категории, как, например, грамматический класс и род, синтаксические обороты, как, например, так называемая пассивная конструкция, - все они подвержены десемантизации и технизации и поэтому все они сплошь и рядом своей современной материальной формой связаны не с современными же, а бесконечно отдаленными нормами мышления и речетворчества, что, однако, не мешает им успешно обслуживать технические нужды современной коммуникации" [11]. Теория В. И. Абаева не отвечает и не может ответить на вопрос, какие элементы или области лексики подвергаются технизации и какие отмирают вместе с породившей их идеологией.
В. И. Абаев придает решающее значение внешним факторам и причинам развития языка. "Признав, что корни языковых изменений скрыты в тайниках семантики и что, следовательно, темп языковой эволюции зависит от темпа процессов, совершающихся в языковой семантике, - заявляет В. И. Абаев, - легко понять, что всякие крупные перемены в жизни общества: междугрупповое смешение, переворот в хозяйстве, глубокие общественно-политические потрясения и сдвиги, изменение классовой структуры общества, - все это сопровождается катастрофическими последствиями для языка" [12]. Кроме того, В. И. Абаев постоянно ссылается на "технические нужды общественной коммуникации", как на фактор изменений в языке. "Как срубленное дерево, попадая в технический оборот, принимает форму нужных человеку предметов, так язык, оторванный от взрастившей его идеологической почвы, становится ареной игры разнообразнейших сил и влияний, среди которых на первом месте стоят технические нужды общественной коммуникации" [13].
Таким образом, "новое учение о языке", признававшее стадиальные "взрывы" основной формой движения языка, естественно, не могло ни правильно поставить, ни правильно решить вопрос об устойчивом словарном ядре и формах его связи с общим словарным составом данного языка. Принцип "единства глоттогонического процесса" не допускал такой постановки вопроса.

II

В западноевропейском буржуазном языкознании также делались попытки разграничить устойчивые и неустойчивые, изменчивые элементы лексики. Из относящихся к этому вопросу теорий наиболее типична та, которая связывает различия в степени устойчивости языковых явлений с различиями функций языка. Коммуникативная функция языка с характерной для нее тенденцией к типизации, к интеллектуальному обобщению средств языкового общения требует постоянства, "константности" фактов и категорий языка. По словам Балли, тенденция интеллектуальная выступает как фактор, препятствующий изменению языка. Наооорот, главная задача языка в его экспрессивной функции - создание неологизмов с целью воздействия на окружающих. Одним из средств такого воздействия является употребление все новых и новых слов, обозначающих понятия, сильно эмоционально окрашенные. Однако эта психологическая внеисторическая концепция не приводит к разграничению разных слоев и категорий в самом словарном составе языка по степени их устойчивости или по их роли в языке как средстве общения и обмена мыслями. Она в конце концов ограничивается лишь типичным для буржуазного языкознания общим противопоставлением лексики как случайного и изменчивого элемента языка стабильной и интеллектуально организованной грамматике. "Тенденция экспрессивная, по словам Балли, обогащает язык элементами конкретными, продуктами аффектов и субъективизма говорящего; она создает новые слова, выражения; тенденция интеллектуальная, аналитическая, устраняет эмоциональные элементы, создает из части их формальные принадлежности. Экспрессивная тенденция работает для словаря, а тенденция аналитическая (интеллектуальная) - для грамматики" [14].
Теории этого рода можно назвать психологическими и - отчасти - стилистическими. Во всяком случае опи мало заботились об исторических закономерностях изменений словарного состава языка - в связи с историей общества, об определении структурно-семантического ядра лексики и последовательности его развития, о внутренних законах словообразования, присущих языку, об исторически меняющейся словообразовательной базе языка.
В этом отношении характерно заявление Ж. Вандриеса, что словарь - "это непрерывный кругооборот приобретаемых и утрачиваемых слов" [15]. Однако почти тут же Ж. Вандриес пишет: "Для обычного общения существует у всех людей словарь приблизительно одинакового объема. Говорят, что неграмотному крестьянину нужно для такого общения 300 слов: примем эту цифру, хотя она, конечно, значительно ниже действительной. Но ведь и образованный барин нуждается для своего обихода не в большем словаре; вся разница только в том, что у него другие слова. Но этот барин может знать и словарь простолюдина и пользоваться им при случае. Тогда в его распоряжении будет два словаря: один для салона, другой для деревни". И тут же делается в высшей степени показательная ссылка на афоризм Duclos [16], не оставляющая никаких сомнений в том, что Ж. Вандриес механически представляет словарный состав языка как конгломерат или собрание коллекций классовых, сословных, профессиональных и т. п. словарей: "Придворного, владеющего низким языком, мне кажется, почти можно сравнить с ученым, знающим иностранные языки". Таким образом, Ж. Вандриесу представляется, что даже владея своим родным национальным языком, мы фактически имеем дело "с несколькими словарями, смыкающимися и накладывающимися друг на друга, обыкновенно не смешиваясь, пользование которыми зависит от обстоятельств" [17].
Такое антинародное, вульгарно-механистическое, буржуазно-аристократическое понимание словарного состава общенародного языка и его общественного употребления решительно отвергается советским языкознанием <...>.

III

Сравнительно-историческое языкознание с другой точки зрения подходило к признанию необходимости выделения наиболее древнего и устойчивого корневого ядра в словаре того или иного языка и создаваемых на его основе, исторически изменяющихся производных лексических образований, к которым присоединялись также разнообразные "заимствования" из других языков.
Из сравнительно-исторической "праязыковой" схемы развития систем родственных языков, хотя бы славянских, вытекала тенденция фиксировать, например, общеславянский, затем восточнославянский, а вслед за этим и великорусский лексический фонд как устойчивое и общее ядро словарного состава русского языка. Может показаться, что это общее унаследованное от языка-основы и затем несколько возросшее, "исконное" словарное достояние русского языка и есть основной словарный фонд языка. Возможно, что у некоторых представителей традиционного сравнительно-исторического языкознания были и даже существуют такие сближения и ассоциации. В этом случае проблема основного словарного фонда русского языка свелась бы к его так называемому исконному славянскому "корнеслову".
Так, по словам проф. Л. Андрейчина, современный "болгарский язык имеет несколько сот первичных корней. Но если собрать слова, образованные от этих корней в литературном языке и в народных говорах, то их число превысит 50 тысяч" [18].
Проф. Ф. П. Филин в своей дискуссионной статье "Против застоя, за развитие советского языкознания" [19] ставил в вину "компаративистам" именно то обстоятельство, что они придают слишком большое значение унаследованному от праязыка исконному лексическому фонду <...> Между тем представление о таком фонде чрезвычайно существенно для сравнительно-исторического изучения групп (или семей) родственных языков. Однако нельзя не признать, что, например, исконно славянский фонд в составе русского языка, представляемый в типичном для сравнительно-исторического языкознания абстрактно-этимологическом плане, имеет мало общего с основным словарным фондом русского языка в его конкретно-историческом развитии. Обычно такой древнейший "исконный" фонд в составе того или иного языка лишь схематически выделяется на основании данных сравнительно-исторического изучения родственных языков, но не рассматривается в его живом историческом движении и развитии - в связи с историей народа и не подвергается историческому исследованию как семантическая и словообразовательная база последующего обогащения словарного состава языка.
Так, проф. Й. Балашша, опираясь на достижения сравнительно-исторического угро-финского языкознания, характеризует "древнейший лексической фонд венгерского языка" и относит к нему общие для угро-финских языков слова, которые указывают на духовную жизнь "простого патриархального парода, занимавшегося рыболовством и охотой" (названия членов семей, частей тела, таких явлений природы, как небо, свет, вода, мороз, лед, гора и т. п., животных, растений и их частей, ископаемых, орудий производства, жилища и его частей, пищи; местоимения и местоименные наречия: часто употребляющиеся в быту глаголы; прилагательные с значениями: молодой, старый, сладкий, горький, твердый,, мягкий, кислый, теплый и т. д.; числительные от одного до восьми, названия некоторых десятков, названия сотни, тысячи) [20]. А далее об этом древнейшем лексическом фонде лишь говорится, что он был "богаче того,. который можно представить себе по данным истории языка", и что он "служит основой венгерского языка", и вслед за этим рассматриваются, "наслоившиеся на него за долгую историю языка заимствованные элементы и, наконец, новые слова, образованные живым языком" [21], - вне всякой связи с основным лексическим фондом <...>.

IV

В нашем отечественном языкознании были попытки обосновать понятие основного лексического фонда как семантически однородной, однотипной и, следовательно, семантически универсальной словарной базы любого языка. Именно так ставился вопрос об основном лексическом, фонде в тех работах В. И. Абаева, в которых применялся сравнительно-исторический метод лингвистического исследования.
В. И. Абаев полагал, что "существует некий основной лексический фонд, охватывающий круг необходимых в любом человеческом обществе понятии и отношений, без которых трудно себе мыслить человеческую речь, если не считать самых ранних, начальных стадий глоттогонии, о которых мы можем только смутно догадываться и которые характеризовались, по-видимому, беспредельным полисемантизмом. Этот строго ограниченный круг насущных и необходимых для всякого языка слов образует то, что можно назвать основным лексическим минимумом" [22].
Следовательно, в концепции В. И. Абаева понятие об основном лексическом фонде сочетается и связывается с учением о единстве глоттогонического процесса и о стадиальности в развитии языка и мышления. Основной лексический фонд или основной лексический минимум для В. И. Абаева - один и тот же по своей семантике, по "кругу выражаемых им понятий и отношений" для всех языков мира на определенной стадии их развития. "Сюда относятся основные местоимения, первые числительные, основные анатомические и космические названия, основные термины родства и социальные термины, глаголы, выражающие самые насущные, элементарные действия и состояния; в отдельных случаях сюда же приходится относить названия ряда животных и растений, поскольку имеются основания постулировать знакомство народа с этими животными и растениями с незапамятных времен" [23].
О том же универсальном основном лексическом фонде и притом в еще более определенных выражениях говорит В. И. Абаев в работе "Происхождение и культурное прошлое осетин по данным языка" [24]. Здесь этот общий для всех языков по своему семантическому содержанию основной лексический фонд противопоставляется "словам-понятиям, потребность в которых возникает только в определенных условиях географии, естественной среды и культурного развития", т. е. тем словам, которыми определяются и создаются различия в составе основного словарного фонда у разных языков и у разных семей языков.
"Но, - пишет В. И. Абаев, - есть в языке известный ограниченный круг слов-понятий, без которых нельзя себе мыслить ни одно человеческое общество, в каких бы широтах оно ни жило и какова бы ни была его культура, техника, экономика. До сих пор не обнаружено народа, который не умел бы называть некоторых частей тела: голову, руку, ногу, глаз, ухо, рот и пр.; не имел бы слов для обозначения главнейших космических понятий, как небо, солнце, луна, звезда, земля, вода, день, ночь и т. п.; не знал бы некоторых терминов родства и социальных отношений: мать, брат, сестра, сын, дочь и др.; не отличал бы в языке черного от белого, горячего от холодного, большого от малого, старого от молодого и т. п.; не умел бы считать хотя бы до десяти, до пяти или до трех; не пользовался бы местоимениями "я", "ты", "мы", "вы", "кто", "что" и др., не выражал бы в языке самых элементарных действий и состояний: "стоять", "лежать", "идти", "кушать", "пить", "рождать", "умирать", "смотреть" и др.
Перечисленные категории абсолютно необходимых в любом обществе слов-понятий, - продолжает В. И. Абаев, - образуют основной, неотчуждаемый, "общечеловеческий" фонд языка, по сравнению с которым другие категории слов, нужных обществу только в данных условиях природы, хозяйства и культуры, могут рассматриваться как фонд "специальный", конкретно-исторический" [25].
Таким образом, В. И, Абаев считает рекомендуемый им для всех языков мира "основной лексический фонд" общечеловеческим, внеисторическим и статическим. Это - своеобразный метафизический фундамент существования языка. "Язык в своей истории, - по словам В. И. Абаева, - может сильно изменять, обогащать или терять свой "специальный" фонд, не переставая быть самим собой, тогда как потеря основного фонда была бы для языка равносильна катастрофе" [26]. Следовательно, основной фонд у В. И. Абаева лишен развития, он не может обогащаться. В. И. Абаев прямо противопоставляет его "обогатительному фонду". Спрашивается, для чего В. И. Абаеву понадобилось сконструированное им "универсально-значимое" понятие "основного лексического фонда"? Только для определения "генетической принадлежности и генетических связей языка" [27]?
"Понятно само собою, - пишет В. И. Абаев, - что когда мы по фактам языка хотим доискаться до происхождения парода и выяснить, с какими другими народами он стоит в первоначальном родстве, мы должны главное внимание обратить на те категории слов, которые входят в основной фонд, а не в обогатительный: на названия частей тела; на главнейшие космические названия; на обозначения родства; на обозначения общераспространенных различений цвета, величины, пола, возраста и т. п.; на числительные хотя бы первого десятка; на местоимения; на употребительнейшие глаголы (обозначения действий и состояний). В осетинском большинство слов этого круга идет из индоевропейского" [28]. Нельзя не отметить, что - при всем различии точек зрения - категории слов, относимые В. И. Абаевым к основному лексическому фонду языка, удивительным образом совпадают с теми разрядами слов, которые А. Мейе считает "принадлежащими к основной части общеиндоевропейской лексики" [29].

V

Основной словарный фонд - это понятие конкретно-историческое, это устойчивая, но исторически развивающаяся лексико-семантическая и словообразовательная база общего словарного состава данного языка в его историческом движении. Основной словарный фонд языка на протяжении всех периодов его исторического развития связан, хотя и по-разному, с лексикой этого языка нитями закономерных словообразовательных отношений. Следовательно, основной словарный фонд влияет на способы и формы обогащения общего словарного состава языка, определяет внутренние закономерности его исторического развития. Развитие всего словарного состава языка, в свою очередь, не может не отражаться на развитии его основного словарного фонда. Таким образом, между основным словарным фондом какого-нибудь языка и включающим era в себя общим словарным составом этого языка наблюдается тесная структурная взаимосвязь, определяемая внутренними законами исторического-развития языка. Разные лексико-семантические и словообразовательные системы или разряды общего словарного состава языка базируются, как на своих опорных и вместе с тем отправных пунктах, на словах, принадлежащих к основному словарному фонду. Например, в современном русском языке высотник от высотный через высота связано со словом выс-ок-ий; ср. выше, высь, выситься, повысить - повышать, возвысить, превысить, высший, вышина, вышка и т. д. Скоростник от скоростной через скорость базируется на относящемся к основному словарному фонду слове скорый, которое является опорным пунктом живой лексической группы: скоро, наскоро, скорость, скоростной, ускорить - ускорять и разнообразных рядов сложных слов с первой частью скоро- (скороход, скороспелка и т. д.).
Таким образом, многочисленные ряды или системы словопроизводных, слов современного русского языка исходят из основного словарного фонда как из своей словообразовательной и семантической базы. В этих словообразовательных рядах или системах устойчивым является не только то слово - корневое или непроизводное, которое, принадлежа к основному словарному фонду, как бы скрепляет внутреннее единство того или иного из этих рядов, но и некоторые производные слова и, что особенно важно, - некоторые типические модели словообразования, исторически устойчивые способы образования слов. Общеизвестно, например, что производство отвлеченных имен существительных от основ качественных имен прилагательных посредством суффикса -ость развивается в русском. литературном языке на протяжении всех периодов его письменно засвидетельствованной истории (ср. в "Слове о полку Игореве": ръпостъ, буестъ; ср. там же: буйство, мужество).
Была высказана еще во второй половине XIX в. мысль, что элементы словообразования отличаются иногда даже большей устойчивостью, чем флексии, которые бывают изменчивы, как и их синтаксические функции. "Назначения суффиксов постояннее, крепче", - писал А. Л. Дювернуа [30].
При более глубоком проникновении в историю словарного состава языка открывается и другая сторона во взаимодействии между основным словарным фондом и прочим словарным составом языка. Основной словарный фонд, давая языку базу для образования слов, вместе с тем определяет в значительной степени исторические пути словотворчества, направляет и упорядочивает общественную практику образования новых слов, соответственно закономерно развивающимся и исторически меняющимся типам и категориям словопроизводства.
Вот несколько иллюстраций из истории словарного состава русского языка, свидетельствующих о том, что способы образования новых слов от одних и тех же слов, вошедших в основной словарный фонд, в разные периоды развития языка могут изменяться.
1. Система живых морфологических и лексических отношений, свойственная языку, определяет строй словообразования. Например, слово наука (древнерусские наукъ и научение) в русском литературном языке еще с XVI-XVII вв. приобрело книжный отпечаток. Имя прилагательное к нему было образовано посредством словосложения. Эту функцию до 40-х годов XIX в. выполняло слово наукообразный. Например, у Герцена в дневнике под 18 августа 1843 г. о Шеллинге: "По мере того как он развивает свою положительную науку, становится тягостнее и неловче; чувствуешь, что его решение не разрешает, что все покрыто туманом, не свободно. Мало-помалу он совершенно оставляет наукообразный путь и теряется в самом эксцентрическом мистицизме, объясняет сатану, чудеса, воскресение, сошествие духа au pied de la lettre". У В. Г. Белинского в письме Н. В. Станкевичу (29 сентября-8 октября 1839 г.): "Мне сладко думать, что я, лишенный не только наукообразного, но и всякого образования, сказал первый несколько истин, тогда как премудрый университетский синедрион порол дичь".
Казалось бы более естественным и прямым сразу образовать к слову наука имя прилагательное научный (ср. азбука - азбучный, скука - скучный и т. д.). Но научный прежде всего связывалось с глаголом - научить (ср. приметный - приметить, отличный - отличить, преступный - преступить, привычный - привыкать и т. д.). Кроме того, слово научный соединяло бы в один лексический ряд научить и наука, внушая представление о том, что наука - это действие и его результат по глаголу научить (но ср. учить - научить, приучить, отучить и т. д.). В народной речи значение действия и было присуще слову наука (например: отдавать в науку); ср. у И. А. Крылова:
 
Это, щука,
Тебе наука:
Вперед умнее быть
И за мышами не ходить.
 
У Пушкина в "Евгении Онегине": "Его пример - другим наука". Сомневаться в том, что слово наука входило в основной словарный фонд русского языка XVIII-XIX вв., не приходится. В XIX в. образуется слово научный и тем самым устанавливается словообразовательная и грамматическая связь между словами наука - научить - научный.
Доктор А. Тарасенков, лечивший Гоголя, вспоминает свой разговор с Гоголем: "Не помню почему-то я употребил в рассказе слово научный; он (Гоголь] вдруг перестал есть, смотрит во все глаза на своего соседа и повторяет несколько раз сказанное мною слово: "научный, научный", а мы все говорим "наукообразный": это неловко, то гораздо лучше" [31].
В разборе словаря Даля акад. Я. К. Грот отмечал в качестве новообразований 20-50-х годов XIX в. слова: научный, проявление, деятель, даровитый, отчетливый, настроение, творчество, сопоставление, сдержанность, плоскогорье и пр. [32].
2. Из большого и семантически разнообразного ряда слов, содержащих в своем составе корневой элемент дум- (думать, дума; древнерусские думьный, думьцъ, думьникъ, думьца и др.) выделяются своим морфологическим строем и своеобразием своих производных ответвлений глаголы задуматься и вдуматься. От них произведены такие значительные слова, как задумчивый, задумчивость (ср. также призадуматься) и вдумчивый, вдумчивость. Все эти слова довольно позднего происхождения (ср. глаголы без -ся: думать, подумать, выдумать, задумать, придумать, надумать и т. д.; ср. также раздуматься, додуматься).
О глаголе задуматься известно, что он возник не раньше XVII в. Никаких следов его употребления в русских текстах раннего времени найти не удалось. А. П. Евгеньева в автореферате своей диссертации "Язык былин в записях XVII в." пишет: "В "Повести" XVIII в. о Михаиле Потоке есть ряд слов, не зарегистрированных Срезневским в его "Материалах", а в картотеке Древнерусского словаря Академии наук представленных только единичными цитатами XVIII в., но являющихся словами современного русского литературного языка, например: задуматься, ссужать, наскучить, подлый и т. д." [33].
Русскому слову задуматься есть соответствия в других славянских языках - в украинском задумуватися, задуматися, в польском zadumac sie и в чешском zadumati se. He подлежит сомнению, что все эти славянские слова сравнительно недавнего происхождения и что между ними есть тесная связь. Задуматься образуется от думать по типу засмотреться, заглядеться, заговориться, засидеться, загуляться, зажиться и т. п. по живому народному словообразовательному глагольному типу, установившемуся не раньше XV-XVI вв. От задуматься образуется задумчивый также в соответствии с активным для той эпохи способом производства имен прилагательных от глагольных основ. Задумчивый возникло в русском литературном языке в XVIII в. и было связано с его простым и средним стилями.
В комедии М. Попова "Немой": "Но я желал бы видеть тебя повеселее: задумчивость твоя меня сокрушает" (в речи барина) [34]. В комической опере того же М. Попова "Анюта":
 
А! батюшко, тебя и не видала я,
А это все, ей, ей, задумчивость моя!
(Из речи Анюты) [35].
 
В комедии М. Попова "Отгадай и не скажу": "Он в такой задумчивости, что и меня не видит" [36].
Русские слова задумчивый, задумчивость свойственны как литературной речи, так и народным говорам. Они обычны и в украинском языке - задумчивiстъ, задумчивий (ср. также украинские задума, задумка, польские zadum и zaduma; чешское zaduma; русское областное задумка; украинское задумувати, польские zadumac, zadumac sie, чешские zadumati, zadumati se). He подлежит сомнению, что чешские zadumcivost, zadumcivy образованы под воздействием русского языка. В. Кипарский в своей работе о неологизмах в "Логике" Антонина Марека [37], считающегося творцом чешской философской терминологии, признает слово zadumcivost новообразованием Марека (в соответствии немецкому Schwärmerei; ср. в польском языке начала XIX в. zadum - Tiefsinn, Melancholie) и связывает его с соответствующим русским словом [38].
В русских толковых словарях слова задумчивый, задумчивость отмечены с конца XVIII в. В "Словаре Академии Российской" они рассматриваются как общерусские, свойственные средним стилям литературного языка. В академическом "Словаре русского языка" под редакцией А. А. Шахматова приведены примеры употребления этих слов из сочинений Крылова, Пушкина, Жуковского, Лермонтова, Киреевского [39].
Значения глагола задуматься - задумываться не потерпели очень существенных изменений па протяжении XVIII-XIX вв. Основное значение - всецело предаться думам, размышлению, погрузиться в думы, мысли - лишь углубилось в своих признаках, в своем содержании, расширило свои контексты, особенно в романтических стилях художественной речи 20-30-х годов (ср. у Гоголя в "Майской ночи": задумавшийся вечер).
Кроме того, в глаголе задумываться наметилось еще два оттенка. Один развился на почве осмысления состояния глубокой задумчивости как признака душевного заболевания, как болезненной меланхолии. Задумываться в просторечии стало обозначать: впадать в меланхолию, в душевное расстройство. Например, у Салтыкова-Щедрина в "Невинных рассказах": "Мавра выражалась скромнее и говорила, что барин задумывается, что на него находит".
Другой оттенок значения глагола задуматься был связан с теми модальными качествами, которые вносила в употребление его экспрессия отрицания или увещания, гипотетичности. В задуматься выступал намек на нерешительность, и в связи с этим не задуматься получило смысл: смело и без колебаний решиться. Например, у С. Т. Аксакова в "Семейной хронике": "Она знала, что Алексей Степанович не задумается умереть за нее" [40]. На основе глагола задуматься сложился в XVIII в. производный глагол - призадуматься, получивший более яркую народную окраску.
Прилагательное задумчивый, сначала выражавшее значение: склонный предаваться думам, погруженный в себя, в свои мысли, стало в 10- 30-х годах XIX столетия излюбленным словом так называемой романтической литературы. Экспрессия этого слова сгустилась, его смысловой вес увеличился. В нем выступили новые оттенки: мечтательный, отличающийся глубокой сосредоточенностью, молчаливо-замкнутый в себе (и несколько загадочный}. Слово задумчивый начало применяться как эпитет к очам, глазам, голове, лицу и т. д. Ср. у Л. Толстого тенденцию к разрушению "романтической" фразеологии: "Хлопотунья-хозяйка отворяет скрипящие ворота, выгоняет задумчивых коров на улицу" ("Отрочество").
Смысловая эволюция прилагательного задумчивый отражалась и на употреблении слова задумчивость. Но сверх этого слово задумчивость прочно вошло в состав нескольких экспрессивных образных выражений, сложившихся в романтическом стиле первой трети XIX в.: выйти из задумчивости, погрузиться в задумчивость, очнуться от задумчивости, рассеять или разогнать задумчивость и т. д. Легко заметить, что некоторые из этих фразеологических контекстов являются общими у слова задумчивость с словами грусть, печаль, уныние.
По способу образования с словами задуматься и задумчивый тесно связаны слова вдуматься и вдумчивый. Эти слова возникли в русском литературном языке значительно позднее - не ранее 20-40-х годов XIX в. Они не зарегистрированы ни одним толковым словарем русского языка до Далева словаря. У Даля читаем:
"Вдуматься, вдумываться во что - углубляться мыслию, обдумывать, обсуждать дело основательно со всех сторон; освоиться с чем, обдумывая. Задача не мудрая, а не вдумавшись, не решишь. Вдумчивый - кто может вдумываться во что, склонен вдумываться, вникать мыслию, постигать умом. Вдумчивость же - принадлежность, свойство вдумчивого" [41]. В слове вдумчивый, кроме значения "склонный", "способный глубоко вникать, вдумываться во что", развивается позднее оттенок: "выражающий вдумчивость, серьезную, сосредоточенную мысль" [42].
3. Слово народ вошло в основной словарный фонд русского языка уже в древнейший период его развития и легло в основу группы производных слов народный, народник, народство (в значении "множество") и др. под. [43]. В самом начале XVIII в.. а может быть, и в XVII в., от слова народ образуются глаголы обнародитъ и обнародовать в значении "заселить, населить народом". Но несколько позднее те же слова начинают приспособляться к передаче значений французского глагола publier (ср. publication - публикация) и получают значение "объявить всенародно, дать знать во всенародное известие" (см. "Словари Академии Российской" XVIII и начала XIX в.). Ср. у М. М. Щербатова: "Положено время выкупа оным имениям два года по обнародовании, что оно продано" [44]. А. П. Сумароков в своей статье "О правописании" писал о "таких непристойностях в язык наш введенных", как обнародовать в значении "опубликовать", преследовать в значении "добиваться" [45].
Наряду с обнародовать в XVIII в. с тем же значением "опубликовать" употреблялись образования обнародствовать и обнародитъ. Ср. у Ант. Кантемира в Сатире V:
 
... Обнародствуя все, что тот объявлял в тайну
Как другу...
 
У того же Кантемира в Примечаниях к Сатире I: "Писал... для одного только провождения своего времени, не намерен будучи обнародить".
Во второй половине XVIII в. слово обнародовать в значении: "объявить всенародно", "сообщить официально к всеобщему сведению", "опубликовать" вошло в официально-деловую речь (ср., например, в "Полном собрании законов" № 17 264 1794 г.: "Повелеваем утвержденный нами... манифест приказать... напечатать и ... торжественно, единообразно и повсюду в единое время обнародовать") [46]. Но параллельно с обнародовать в газетно-публицистических стилях русского языка с начала XIX в. употреблялся и синоним опубликовать, укрепившийся, очевидно, под влиянием слова публикация.

* * *

Так, на базе основного словарного фонда, под влиянием идущих от него толчков и импульсов, обогащается словарный состав русского языка. Так как основной словарный состав развивается вместе с развитием языка и его словарного состава и постепенно приобретает элементы нового качества, новой структуры, то, следовательно, было бы антиисторично и ошибочно представлять его отношение к возникшим и вновь возникающим на его базе производным словам в традиционном абстрактно-этимологическом плане.
Основной словарный фонд языка вовсе не исчерпывается корневыми словами, которые входят в него как его ядро. В своем конкретно-историческом развитии, изменяясь и пополняясь, он - в зависимости от потребностей общества и в соответствии с внутренними законами исторического развития языка - по-разному используется в истории словообразования. Даже одни и те же слова, принадлежащие к основному словарному фонду, дают в разные периоды развития языка начало разным словообразовательным цепям или сериям. Способы образования слов на базе основного словарного фонда исторически изменчивы.
Само собой разумеется, что внутренние законы развития языка, обнаруживающиеся в истории словообразования, охватывают и правила сочетания морфем в словесные единства.
Произвольный сдвиг в формах словообразования, в правилах сочетания морфем изменяет всю систему словаря. Показательны такие произносимые Пифией стихи из 4-й части "трагикомической поэмы" Н. Осипова "Вергилиева Енеида, вывороченная наизнанку" (1796):
 
Как едки трои не посутчшшь,
Так на тошне заживотит;
На всем нытье ты зажелудчишь
И на ворчале забрюшнит.
А если позубит жевало,
Не засердчит уж тосковало,
И все уйдило прочь сгрустит;
Сбедятся кучи все в забудку,
Скручинишъ всю свою избудку,
И улетело сголодит и т. д.
 
Эти "тарабарские враки бабы Сивиллы" построены на очень простом принципе перемещения именных и глагольных основ у соседних слов и на унификации именного отглагольного словообразования с помощью суффиксов -ка и -ло. Получается "отборный штиль в изворот". Например: "Как едки трои не посутчишь" вместо: "Как трои сутки не поешь"; "Не засердчит уж тосковало" вместо: "Не затоскует уж сердце"; "И все уйдило прочь сгрустит" вместо: "И вся грусть прочь уйдет" и т. д.
Ср. в рассказе Лескова "Овцебык" язык разбойника: "Теперь дай спотыкаловки, да едаловки, а то зубаревы девки от работы отвыкли".

VI

При изучении развития словообразовательных функций основпого словарного фонда необходимо учитывать исторические изменения в соотношении непроизводных и производных основ, необходимо вникать в разнообразные процессы формирования новых лексических центров словообразования, процессы пополнения самого основного словарного фонда вновь возникающими непроизводными словами.
Например, едва ли можно сомневаться в принадлежности к основному словарному фонду современного русского языка слов плот, плотина, плотный (откуда плотность, уплотнить) и плотник. С точки зрения современного живого общественного понимания и употребления все они должны быть признаны словами непроизводными [47]. Каждое из этих слов, кроме изолированного плотина (ср., впрочем, у Даля плотинный, плотинщик), является началом особой словообразовательной цепи: плот, плотовой, плотовщик; плотный, плотность, плотно, плотнеть, уплотнить - уплотнять, уплотниться - уплотняться, уплотнение, уплотненный, уплотненность, плотник, плотничать, плотницкий - плотнический, плотничество, плотничий (плотничья артель), плотничный (плотничный инструмент).
Любопытно, что уже с 20-30-х годов XIX в. начинают развиваться переносные значения в глаголе сплотить и производных от него словах: сплоченный, сплоченность, сплочение, все более и более отдалявшие этот лексический ряд от профессиональных плотить, сплотить.
Перед историком восточнославянских языков стоит также задача исследовать историю обособления слов плот, плотить от плести, плеть, плетень и т. п.
Точно так же едва ли в современном русском языке можно относить к одной лексической группе и считать непосредственно связанными цепью словопроизводства сметь (посметь) и смелый (смелость, смельчак, осмелеть, осмелиться - осмеливаться; ср. древнерусское смельство "дерзость").
Можно указать множество таких этимологических серий слов, которые в истории русского языка разделились на несколько самостоятельных словообразовательных баз, отчасти вошедших и в состав основного словарного фонда. Например:
а) спеть, спелый, спелость, переспеть, выспевать, доспевать и т. д.;
б) спех, спешить, спешка, наспех, спешный, поспешить, поспешный и т. д. (ср. подоспеть);
в) успех, успевать, успеваемость, успешный, успешно, безуспешный и др. под.
В историческом развитии словарного состава русского языка сюда же примыкали имевшие сложную семантическую историю слова приспех, приспешник (первоначально помощник в стряпне, в изготовлении хлебов, затем лаборант и позднее - клеврет, приверженец), доспех и др. Из книжных славянизмов с этими "гнездами" слов связаны преуспеяние, преуспевать, с одной стороны, и споспешествовать (ср. поспешение), с другой [48].
Особый интерес для исторического исследования представляют многочисленные лексические и словообразовательные группы, возникшие от слова след и производных от него наследник и последний, которые также вошли в состав основного словарного фонда русского языка. В качестве иллюстрации достаточно представить общую схему дифференциации разных словообразовательных и семантических рядов в этой сфере.
С одной стороны, след, следить, выслеживать, доследитъ, последить, проследить, уследить, следопыт и т. д. (ср. наследить); с другой, след, следовать, последовать, последователь, последовательный, последовательность - с сложными и разнообразными разветвлениями: следователь, следствие, следует, следовательно; исследовать, исследователь, исследовательский; старославянизм, подвергшийся в литературном языке XVIII в. переосмыслению, преследовать кого-что и омоним преследовать что в значении "добиваться чего-нибудь", преследование, преследователь; с третьей стороны, наследовать, наследие, наследник, наследство, наследный; с четвертой, последний, последыш.
Легко заметить, что процессы образования новых слов на базе основного словарного фонда в разные эпохи сопровождаются возникновением омонимов, омонимных основ, омоморфем, например: следствие (в значении "вывод") и следствие (в значении "расследование"); преследовать (врага) и преследовать (свою цель); ср. основа (в тканье) и основа (в значении "база, основание"); отказать кому в чем и отказать кому что (в значении "завещать") и т. п.
В сфере производных глаголов, отглагольных имен существительных и производных имен прилагательных активные процессы образования омонимов в русском языке на базе основного словарного фонда подчинены строго определенным внутренним законам развития. Например: переложить (откуда-нибудь) и переложить (положить слишком много), перегрузить (с одного места на другое) и перегрузить (нагрузить слишком много), стянуть ("связать", "собрать") и стянуть ("снять", "утащить"), свести (вместе) и свести (с чего-нибудь), просмотреть (книгу) и просмотреть (ошибку) и т. п.
В истории русского литературного языка этот процесс омонимической дифференциации основ осложнялся соотношением и взаимодействием русизмов и славянизмов. Некоторые омонимические ряды русизмов и славянизмов или сливались, или, напротив, вытесняли друг друга. Так, в русском литературном языке XVIII в. было много омонимов, отделенных друг от друга границами разных стилей. Например: расточить в значении "рассеять", "разогнать" - слово высокого стиля ("Полки врагов я расточил". - Пушкин, Кольна), а расточить "растратить" - среднего и простого стилей; разрешить в значении "развязать" - слово высокого стиля, разрешить "позволить" - среднего и простого стилей; поносный в значении "позорный" - в высоком слоге, в значении прилагательного к слову понос - в просторечии; отрыгнуть в значении "открыть", "произнести", "объявить" - в высоком слоге, отрыгнуть "извергнуть из желудка", "произвести отрыжку" - в просторечии и т. д.
Омонимические русизмы и церковнославянизмы нередко становились антонимами, т. е. словами с противоположными значениями, например, русские: вонь, вонять, вонючий, вонючка и церковнославянские: благовоние, благовонный (ср. зловоние, зловонный).
Уже из приведенных иллюстраций ясно, что множество лексических ответвлений, отделившихся от основного словарного фонда, остается в разных специальных или стилистически ограниченных сферах словарного состава языка, обнаруживая здесь большую или меньшую производительность. Например, от слова страх еще в XVIII в. или в начале XIX в. обособляются и специализируются страховать, страховка, позднее страховой (страховое письмо - "заказное письмо" с 60-70-х годов XIX в.); ср. в современном русском языке переносно: перестраховка, перестраховщик, перестраховаться.
От вянуть (увянуть - увядать, увядание, завянуть, повянуть, вялый, вялость и т. п.) через посредство вялый (вялость) обособляются слова вялить, вяленый. Любопытно, что в современном русском языке прямое значение слова вялый (ср. вялые цветы, вялые овощи) все больше слабеет, становится малоупотребительным; над ним явно возобладало переносное употребление: вялое настроение, вялый характер.
От гад (производные: гадина, гадюка) ответвляются, с одной стороны, гадить с его разнообразными значениями (ср. изгадить, нагадить) и гадость, гадливый, а с другой стороны, ставшее непроизводным - гадкий.
Исторические процессы обогащения словаря посредством образования новых слов па базе основного словарного фонда сопровождаются сложными и разнообразными изменениями в семантике слов и основ.

VII

Исторический анализ взаимодействия основного словарного фонда и прочего словарного состава языка, изучение взаимоперехода слов из сферы общего словарного состава в основной словарный фонд и обратно, естественно, приводят к тому выводу, что словообразующая роль корневых слов, а также процессы развития основного словарного фонда, пополнения его новыми словами с непроизводными и производными основами могут быть объяснены в своих исторических закономерностях лишь при признании наличия в составе самого основного словарного фонда устойчивого инвентаря общенародных средств словообразования.
Именно этими структурными качествами основного словарного фонда объясняется его тесная связь и взаимодействие с грамматическим строем языка <...>. Принадлежащие к основному словарному фонду слова оформлены по грамматическим законам или правилам соответствующего языка, они располагаются по основным грамматическим разрядам или классам этого языка с присущими им общенародными словообразовательными возможностями и располагают всей совокупностью активных категорий этого языка. Кроме того, если к основному словарному фонду относятся (а в этом нет ни у кого сомнения) общенародные так называемые служебные слова (т. е. местоимения, частицы, предлоги, союзы), то тем самым устанавливается самая тесная и непосредственная связь его с грамматикой, которая содержит правила употребления этих слов.
Едва ли можно сомневаться и в том, что к основному словарному фонду принадлежат и устойчивые общенародные словообразовательные средства языка. В самом деле, такие слова из сферы основного словарного фонда современного русского языка, как хозяин, крестьянин, гражданин, образование, внимание, торговать и т. п., представляют собой - каждое - не только системы форм, свойственных той или иной части речи, но и строго определенные общенародные словообразовательные типы. Поэтому нельзя отрицать принадлежность к основному словарному фонду современного русского языка таких словообразовательных средств общенародного русского языка, как суффикс единичного лица -ин (крестьянин, крестьяне), суффикс опредмеченного процесса или действия -ние, суффикс действия, связанного с каким-нибудь предметом -овать, и мн. др. под. Естественно, что самые правила использования этих словообразовательных элементов, т. е. законы сочетания морфем для образования разных категорий слов и законы их развития, неотделимы от грамматики.
Всеми этими соображениями, вытекающими из учения об основном словарном фонде и его роли в образовании новых слов, определяются новые точки зрения на место словообразования в системе языка, на характер взаимодействия словарного состава и грамматического строя языка и, соответственно, - на соотношение лексикологии и грамматики. Наши отечественные лингвисты, сделавшие много ценных открытий в области теории и истории словообразования, но не знавшие различия между основным словарным фондом и прочим словарным составом языка, слишком прямолинейно и неисторично представляли связи словаря и грамматики.
Так, акад. Л. В. Щерба думал, что "в описательной "грамматике" должны изучаться лишь более или менее живые способы образования форм, слов и их сочетаний; остальное - дело словаря, который должен содержать, между прочим, и список морфем" [49]. А "то, что обыкновенно излагается в грамматиках под названием словообразования, является по большей части отрывочными сведениями о морфологическом составе слов, притом зачастую со смешением прошлых языковых состояний с настоящими. Изредка, кроме того (в новейшее время), сообщаются и некоторые сведения о значении некоторых морфологических частей. Несомненно, что все эти сведения весьма важны для полного понимания данного языка; но они всецело относятся к словарю, где и должны найти себе место" [50].
Между тем вопрос о словообразовании гораздо сложнее. Словообразование является, с одной стороны, связующим звеном между основным словарным фондом и грамматикой языка, а с другой - оно определяет формы и виды связей и взаимодействий основного словарного фонда с общим словарным составом языка.

VIII

Вопрос о способах обозначения содержания тех понятий, которые вошли в обиход данного коллектива или же только складываются в общественном сознании на базе языкового материала, иначе: вопрос о способах (или правилах) образования новых слов тесно связан с грамматическим учением о частях речи. Кроме того, самые способы образования новых слов могут быть различными до своим структурным особенностям и качествам, могут быть морфологическими и синтаксическими или комбинированными, морфолого-синтаксическими.
Словообразовательные категории в системе русского языка тесно связаны с грамматическими категориями и процессами. Так, структура разных частей речи определяется до некоторой степени спецификой присущих каждой из них форм словообразования. Система словообразования, следовательно, неотрывна от грамматического строя языка. Больше того: целый ряд грамматических категорий как бы поддерживается, семантически обогащается и дифференцируется теми словообразовательными типами и категориями, которые относятся к этим категориям и вмещаются в их пределы или рамки.
Тесная связь системы словоизменения и формообразования с словообразованием, например в славянских языках, несомненна и общепризнана. "Современная грамматика, - пишет проф. Л. Андрейчин, - должна рассматривать преимущественно продуктивные суффиксы в языке, классифицируя их по степени распространения и продуктивности и принимая во внимание характер и вид слов, к основам которых они присоединяются. По значению суффиксы могут быть разделены на несколько основных групп (например, при существительных имеются суффиксы для обозначения лиц, предметов, мест, отвлеченных понятий, уменьшительности и т. п.), но в границах этих общих групп следует определять особое значение и "производственное поле" каждого отдельного суффикса" [51] (например, в категории лица - лицо, производящее то или иное действие или профессионально занимающееся какой-нибудь деятельностью, лицо, связанное с каким-нибудь предметом или объектом производства, лицо, характеризуемое каким-нибудь качеством и т. п.) [52].
Таким образом, грамматическая категория лица в системе имен существительных дифференцируется и обогащается в своем содержании - вследствие многообразия разных словообразовательных типов внутри этой категории. То же можно сказать и о категории отвлеченности имен существительных в русском языке. Здесь - с помощью словообразовательных средств - дифференцируются в именах существительных значения отвлеченного качества, состояния, действия-процесса и т. д. Следовательно, в сфере словообразования наблюдаются активные процессы абстрагирования от частного и конкретного, процессы формирования общих словообразовательных категорий. Эти явления, отчасти родственные разным видам грамматической абстракции, все же существенно отличаются от них не только по основным формам своего выражения, но и по своей" лексико-семантической направленности. Ведь строевые словообразовательные элементы - аффиксы не всегда развиваются по прямой линии к грамматической абстракции. Степень их обобщающей силы не однородна и не равномерна. Сфера абстракции у аффикса ограничена его значением, а также назначением в системе языка и - притом одновременно - в ряду грамматических категорий и лексических рядов слов.
Показательно, что некоторые лингвисты, например проф. Фр. Травничек, различают суффиксы словарные, формирующие "новое вещественное (понятийное, словарное) значение, новое слово", и суффиксы грамматические, которыми определяются только грамматические категории (например, чешские суффиксы -n, -v и -j в существительных stan, stav, staj, обозначающие лишь принадлежность этих слов к категории имени существительного; ср. глагол stati, stanu) [53].
Таким образом, область словообразования является ареной сложного и разнонаправленного взаимодействия лексических и грамматических категорий. Некоторые словообразовательные типы тесно связаны с узкими лексико-семантическими разрядами слов.
В этом отношении представляют большой интерес закономерности словообразования существительных неодушевленных с конкретно-предметным значением в современном русском языке. В русском языке почти нет продуктивных "грамматических" суффиксов для образования слов с общим предметным значением. Это понятно. Ведь любая основа (особенно с твердым согласным в исходе), подведенная под категорию имени существительного, получает значение предмета. Общее значение предметности, свойственное имени существительному, не нуждается в суффиксальном выражении. Поэтому-то в кругу имен существительных неодушевленных, не относящихся к категории отвлеченности, значение суффиксов специализировано, распределено по частным, конкретным лексическим рубрикам.
Из общих названий предметов в современном русском языке продуктивным может быть признан лишь один - от основ имен прилагательных с помощью суффикса -ка, и то не для всех семантических разрядов слов {ср. названия настоек и наливок: вишневка, зубровка и т. п.; названия сортов яблок: антоновка, анисовка и т. п.). Для современного русского языка особенно характерна тенденция к образованию существительных женского рода с суффиксом -ка от основ прилагательных в качество эквивалентов словосочетаний: вечерняя газета - вечерка, пятидневная неделя - пятидневка, непрерывная неделя - непрерывка, летучее собрание - летучка и т. п. Ср. также с суффиксом -овка: курсовка, путевка, стенновка и т. п.
Между тем некоторые суффиксы, служащие для образования неодушевленных имен существительных, как бы специализировались для обозначения очень узкого круга или ряда предметов, для выражения строго определенной лексической категории. Так, с помощью суффикса -няк образованы от именных основ существительные, обозначающие 1) минералы и руды, 2) сообщества растений, кустарники, группы деревьев: известняк, железняк, плитняк; березняк, дубняк, ивняк, лозняк, молодняк, сосняк (тип непродуктивный).
Для обозначения групп деревьев, кустов служит также суффикс -ник при соответствующей основе: березник, ельник, малинник, осинник, крапивник. С помощью омоморфемного суффикса -ник образуются от основ имени существительного существительные со значением вместилища, помещения для чего-нибудь, например: а) салатник, соусник, чайник, кофейник и др.; б) цветник, рудник, рассадник, виноградник; в) вопросник, задачник, сонник и т. п.; г) коровник, пчельник, голубятник, гусятник и т. п.
Названия помещений образованы также с помощью суффикса -ица: больница, лечебница, темница, светлица (тип непродуктивный), а названия вместилищ чего-нибудь, сосудов для чего-нибудь образуются посредством суффикса -ница: пепельница, салатница, сахарница, сухарница, чайница и т. п.
Еще более узким является значение таких суффиксов, как -ина и -ятина в сочетании с основами имен существительных, обозначающих рыб, животных, С помощью этих суффиксов образуются существительные, обозначающие мясо данного животного или рыбы как пищу, например: баранина, свинина, лососина, осетрина, телятина, поросятина и т. п. Любопытно, что суффикс -ятина в XIX в. расширил сферу своего применения. В сочетании с основами качественных прилагательных, обозначающих отрицательные признаки веществ, предметов, этот суффикс образует существительные женского рода, которые обозначают предмет или вещество, характеризующиеся названным в основе признаком, например: дохлятина, кислятина, мерзлятина, рыхлятина, тухлятина; ср. пошлятина; отдельно - отсебятина.
Ср. -ика для обозначения ягоды: землян-ика, черн-ика, клубн-ика; ср. также брусника, ежевика и т. п.
В научной терминологии, т. е. далеко за пределами основного словарного фонда, также наблюдается специализация суффиксов, закрепление за ними строго определенных терминологических функций. Так, в медицинской терминологии суффикс -ит от основ интернациональных терминов, обозначающих органы и принадлежности человеческого тела, образует названия болезней (воспалений), например: бронхит, гайморит, плеврит, уретрит и т. п. В естествознании тот же суффикс -ит применяется в названиях минералов, взрывчатых веществ, окислов, например: метеорит, иприт и т. д. <...>.
 

Примечания

1. Д. К. Зеленин., Отчет о диалектологической поездке в Вятскую губернию. "Сб. ОРЯС", 1903, т. 76, кн. 2, стр. 15.

2. "Язык и литература", т. I, 1926, вып. 1-2 (изд. Научно-исследовательского ин-та сравнительного изучения литератур и языков Запада и Востока при Ленинградском гос. ун-те).

3. "Язык и литература", т. I, вып. 1-2, стр. 2-3.

4. Там же, стр. 6.

5. Там же, стр. 15.

6. Там же, стр. 6.

7. "Язык и литература", т. I, вып. 1-2, стр. 18.

8. Там же, стр. 19.

9. В. Абаев. Язык как идеология и язык как техника. - В сб.: "Язык и мышление". - М.-Л., 1934, вып. II.

10. Там же, стр. 36.

11. В. Абаев. Язык как идеология..., стр. 39.

12. Там же, стр. 52.

13. Там же, стр. 46.

14. Ch. Bally. Le langage et la vie. Paris, 1926, стр. 26-28, 70 и след.; ср.: М. Н. Петерсон. Язык как социальное явление. "Уч. зап. Ин-та языка и лит-ры РАНИИОН", т. I. M., 1927, стр. 16-17.

15. Ж. Вандриес. Язык. М., 1937, стр. 181.

16. "Considerations sur les moeurs". Paris, 1767.

17. Ж. Вандриес. Указ, соч., стр. 180.

18. Л. Андрейчин. Грамматика болгарского языка. Пер. с болг. М., 1949, стр. 52.

19. "Правда" от 30 мая 1950 г.

20. Й. Балашша. Венгерский язык. Пер. с венг. М., 1951, стр. 13-14.

21. Там же, стр. 78 и след.

22. В. И. Абаев. О взаимоотношении иранского и кавказского элемента в осетинском. - В кн.: В. И. Абаев. Осетинский язык и фольклор, I. М.-Л., 1949, стр. 116.

23. Там же. стр. 116.

24. Там же.

25. В. И. Абаев. Происхождение и культурное прошлое осетин по данным языка, Там же, стр. 16.

26. Там же.

27. В. И. Абаев. О взаимоотношении иранского и кавказского элемента в осетинском, стр. 117.

28. В. И. Абаев. Происхождение и культурное прошлое осетин по данным языка,. стр. 16-17.

29. А. Мейе. Введение в сравнительное изучение индоевропейских языков. М.- Л., 1938, стр. 386-415.

30. А. Дювернуа. Об историческом наслоении в славянском словообразовании. М., 1867, стр. 2-3.

31. Л. Тарасенков. Последние дни жизни Гоголя. М., 1902, стр. 10.

32. "Филологические разыскания". СПб.. 1899, стр. 14.

33. "Изв. АН СССР, ОЛЯ", 1941, т. III, вып. 4, стр. 172.

34. М. И. Попов. Досуги или собрание сочинений и переводов, ч. 2. СПб., 1772, стр. 23.

35. Там же, ч. 1, стр. 96.

36. М. И. Попов. Досуги..., ч. 2, стр. 148.

37. A. Marek. Logika nebo umnice. Praha, 1820.

38. V. Kiparsky. Über Neologismen im Tschechischen, "Slavia", 1931, rocn. X, ses. 4.

39. Словарь русского языка, т. II. СПб., 1907, стр. 1025-1026.

40. Там же, стр. 1028.

41. В. Даль. Толковый словарь живого великорусского языка, т. I. Изд. 2. СПб.- М., 1880, стр. 427.

42. Словарь русского языка, т. I. СПб., 1891, стр. 357.

43. И. И. Срезневский. Материалы для словаря древнерусского языка. СПб. (1890-1912), т. II, 1895-1902. стр. 320-321.

44. Словарь русского языка. Изд. 7. М.-Л. (1930-1936). т. XIV, вып. 4, 1935, стр. 581-582.

45. А. П. Сумароков. Полн. собр. всех сочинений в стихах и прозе, ч. X. М., 1787, стр. 14.

46. Словарь русского языка. Изд. 7, т. XIV, вып. 4, стр. 581.

47. См.: А. Г. Преображенский. Этимологический словарь русского языка. М. (1910-1916), т. II, 1914-1916, стр. 77.

48. А. Г. Преображенский. Этимологический словарь русского языка, стр. 367-368.

49. Л. В. Щерба. Некоторые выводы из моих диалектологических лужицких наблюдений. - В кн.: Восточно-лужицкое наречие, т. I. Пг.. 1915. стр. 75.

50. Там же, стр. 76.

51. Л. Андрейчин. Грамматика болгарского языка, стр. 56.

52. Там же, стр. 60.

53. Фр. Травничек. Грамматика чешского литературного языка. Пер. с чешек. М., 1950, стр. 146.

Hosted by uCoz