Н. А. Мещерский

ДРЕВНЕСЛАВЯНСКИЙ - ОБЩИЙ ЛИТЕРАТУРНО-ПИСЬМЕННЫЙ ЯЗЫК НА РАННЕМ ЭТАПЕ КУЛЬТУРНО-ИСТОРИЧЕСКОГО РАЗВИТИЯ ВСЕХ СЛАВЯНСКИХ НАРОДОВ

(Избранные статьи. - СПб., 1995. - С. 21-32)

 
Цель статьи - во-первых, сопоставительно оценить употребление различных терминов, которыми обозначают литературно-письменный язык славян в первоначальный период развития их культуры, и. во-вторых, наметить некоторые пути в изучении общественного функционирования названного языка с XI по XIV в. во взаимодействии с местной речью славянских народностей (преимущественно южно- и восточнославянских).
В отношении первой из намеченных задач мы склонны поддержать взгляд, высказанный несколько лет назад М.М. Копыленко [138], который предложил пользоваться термином "древнеславянский литературный язык". Впервые данный термин был применен Н.И. Толстым [297]. Принимая этот термин, мы вместе с тем хотели бы его несколько уточнить, добавив к нему еще одно определение. По нашему мнению, следовало бы для отмеченного выше исторического периода говорить лишь о письменно-литературном (или литературно-письменном) общем языке славян, так как устная разновидность литературных языков возникает позднее, в национальный период их общественною функционирования [67, с. 6-19 и др.].
Кроме того, как нам кажется, М.М. Копыленко должен был сразу оговорить, что устанавливаемый им общеславянский характер использования литературного языка видоизменяется на протяжении исторических эпох по мере перехода данного языка из одного этнического ареала в другой. Поэтому мы ограничиваем наши наблюдения именно ранним периодом развития, которым, по общему признанию, являются века с IX по XIV.
Действительно, предлагаемый в работах Н.И. Толстого и М.М. Копыленко термин "древнеславянский литературный язык" (с внесенной поправкой "письменно-литературный язык") обладает несколькими преимуществами по сравнению с другими, используемыми для данного обозначения терминами. Этот термин свободен от дополнительного указания на этнический ареал, что может вызывать нежелательные идеологические ассоциации (термины "славяно-русский" или "древнеболгарский"). Данный термин лишен и дополнительной общественно-функциональной ориентации, которая также может быть связана с нежелательными идеологическими оценками (термин "церковно-славянский"). Нет в рассматриваемом термине и ограничений в отношении узких хронологических рамок или круга использовавших его памятников письменности, как в термине "старославянский".
Называя исследуемый язык "древнеславянским письменно-литературным языком", мы, в отличие от М.М. Копыленко, различаем условия его общественного функционирования у южных славян (болгар и сербов) в период с IX по XVIII в., у восточных славян - с XI по XIV в. (период древнерусской народности) и в XV-XVII вв. (период образования самостоятельных восточно-славянских языков: русского, белорусского и украинского), у мораван и чехов - в IX-XI вв., у влахо-молдаван - в XIV- XVII вв.
В связи с тем, что данная проблема недостаточно разработана и у нас мало косвенных свидетельств, мы не касаемся использования древнеславянского языка в Польше и в Венгрии в X-XI вв.
В отношении же общественного функционирования древнеславянского письменно-литературного языка на остальных названных этнических ареалах мы остановимся главным образом на использовании его носителями восточно- и южно-славянской речи, признавая важность изучения такого функционирования и на других этнических ареалах. Для моравско-чешского ареала эта задача решена с достаточной полнотой и тщательностью В. Марешем [179]. Для молдаво-влашского мы имели в прошлом работы П. Сырку, А.И. Яцимирского. В настоящее время данной проблемой занимаются румынские исследователи, в частности Дамиан Богдан [35; 36].
Прежде всего следует напомнить, что древнеславянский письменно-литературный язык выступает в качестве культового, сакрального языка для южных и восточных славян в течение всего средневековья, да и в последующую эпоху. Такое преимущественное использование этого языка в качестве сакрального отнюдь не приводит к какому-либо обеднению или сужению его лексико-грамматической структуры или его стилистических возможностей. Наоборот, поскольку с самого начала своего функционирования это был язык библейских переводов (ветхозаветных и новозаветных), содержащих разнообразие и изобилие жизненных и речевых ситуаций, для воплощения которых был необходим богатый набор выразительных и изобразительных средств языка, постольку этот язык изначала уже обладал всеми ими.
Наряду с функционированием в сфере культа древнеславянский письменно-литературный язык одновременно использовался как язык торжественного красноречия, догматической проповеди и агиографии, в чем также наблюдаем выражение сложных философских положений и многообразных жизненных картин. Древнеславянский язык обслуживал гимнографию и литургику, представляющие собою обширное поле для разносторонней поэтической изобразительности, для звукового и мелодически-интонационного полифонизмов. Сверх того, кроме функций собственно сакрального языка, ему были свойственны и другие функции, например юридической практики у южных славян. Таким образом, использование этого письменного языка преимущественно в качестве культового предполагало при всеобщем господстве в средневековую эпоху религиозной идеологии его полифункциональность и приспособленность для выражения самого широкого круга представлений, понятий и чувств.
Далее следует указать, что древнеславянский письменно-литературный язык с первых же десятилетий своего существования включается в окружение языков, входивших в состав восточно-средиземноморского цикла языков, вступив прямое и тесное взаимодействие с ведущим языком названного культурного круга - греческим (языком римско-византийской эпохи), а также и с периферийными языками того же цикла: арамейским (сирийским), коптским и др. А так как древнеславянский язык складывается на северо-западной окраине данного культурно-исторического круга, то ему в начальный период развития не были чужды и некоторые воздействия со стороны ведущего языка соседнего культурно-исторического круга - латинского [197|.
Благодаря этому древнеславянский письменно-литературный язык выступил, по словам М.В. Ломоносова, проводником греческого изобилия для впоследствии развившихся литературных языков славянства, в первую очередь для русского языка. А.С. Пушкин справедливо писал об "усыновлении" русского языка греческим. Древнеславянский язык, являясь для всех славян "языком-посредником", воплощал собою литературу, явившуюся посредствующим звеном между Византией и славянами [163, с. 23-43]. Древнеславянский литературный язык-посредник способствовал обогащению славянских литературных языков, передав им достижения речевой культуры, добытые не только греко-римской античностью, но и народами классического Востока.
В-третьих, выступая в качестве сакрального культового языка для большей части славянских народов в различные исторические периоды, древнеславянский письменно-литературный язык на всех этнических ареалах своего распространения неизменно вступает в активное взаимодействие с народной речью, образуя вследствие этого местные изводы (варианты) того же самого в основе письменно-литературного языка: русский (восточно-славянский), чешско-моравский. болгарский, сербский.
Ни для одного из славянских народов в начальный период развития этот литературный язык не являлся "чужим" языком, не выступал в качестве языка иностранного. Если он и нуждался в специальном изучении со стороны носителей разных языков славянства, то только в качестве литературно обработанного языка, как это бывает и в наши дни, когда, например, современный русский литературный язык изучаемся русскими же носителями некодифицированных форм речи.
В этом состоит, на наш взгляд, одна из наиболее характерных особенностей общественного функционирования древнеславянского письменно-литературного языка в древнейший период, во всяком случае на Руси. Как показывают, например, новгородские берестяные грамоты мальчика Онфима, предметом школьного обучения в Новгороде в XIII в. был именно древнеславянский письменный язык: по книгам на этом языке учились читать и писать. И это, однако же, не мешало затем новгородцам, прошедшим "научение книжное", использовать то же письмо для воплощения своей природной разговорной речи в таких же грамотах.
Взаимодействие древнеславянского письменно-литературного языка с местными славянскими языками осуществлялось двояко. С одной стороны, древнеславянский письменный язык представлял собою "открытую систему", свободную для проникновения в нее фонетических, грамматических и лексических черт местной речи на каждом этическом ареале. Это и позволяет нам сейчас разграничивать отдельные изводы древнеславянского языка. С другой стороны, мощное воздействие древнеславянского литературного языка на местную народную речь не подавляло, а. наоборот, стимулировало интенсивное развитие местных языков славянства. Эти местные языки вытесняли древнеславянский в ряде сфер общественного функционирования. В частности, в древней Руси местный народный язык безраздельно господствовал в сферах деловой письменности и законодательства. Тесная связь между двумя формами речевого выражения вызывала к жизни смешанный по своей природе древнерусский (или славяно-русский) литературный язык, который в высших своих стилистических пластах вплотную смыкался с древнеславянским, до полной невозможности собственно лингвистического разграничения между ними.
В сферах же, близких к народному быту, в тех же берестяных грамотах, письменный древнерусский язык испытывал со стороны древне-славянской книжности лишь незначительное влияние, хотя все же не оставался ей совершенно чуждым.
Как нам кажется, существует глубокое принципиальное отличие между использованием в качестве культового языка в эпоху средневековья языка в генетическом отношении далекого, как латинский язык у народов Западной Европы, и функционированием в качестве сакрального языка древнеславянского у восточных и южных славян. Как нам думается, это отличие хорошо могло бы быть показано на примере бытования латинского культового и литературного языка у западных славян в XI-XIV вв. Языковая ситуация древней Польши по этому признаку существенно отличалась от Киевской Руси. Так. древнепольская литература указанного периода, представленная преимущественно хрониками Галла Анонима и других, вплоть до "Истории Польши" Яна Дпугоша. писалась на латинском языке, общем письменно-литературном языке для всех народов средневековой Западной Европы. Элементы местного народного языка, за исключением единичных лексических внесений, не могли проникать в латынь хроник. Так, в хронике Галла Анонима отмечают лишь один лексический полонизм, слово cebri 'миска', позднее 'ушат', 'кадка', 'ведро'; ср. укр. цебер, цеберка [245, т. II, с. 486; 115, с. 32; 347, s. 16] [1]. Сакральный язык отгорожен от языка местного непроницаемой стеною, поэтому письменность и литература вплоть до XIV в. не могли развиваться на польском языке.
Это приводило, наряду с другими отрицательными последствиями, к безжизненности и абстрактности в трактовке лиц и событий в хрониках. Знаменитый польский король Болеслав Храбрый в изображении Галла Анонима лишен индивидуальных человеческих черт, он подан как идеальный образ монарха-христианина. И совершенно иной, полный жизненных соков человеческий облик Болеслава возникает в русской Начальной летописи, где он предстает перед читателем как завоеватель и враг, но не лишен и некоторых черт привлекательности. Со своим войском он не раз появлялся в древнем Киеве как тесть и союзник Святополка Окаянного в 1016-1018 гг. В "Повести временных лет" мы находим реалистический портрет этого героя польской истории: "Бѣ бо Болеславъ великъ и тяжекъ, яко и на кони не могы сѣдѣти" (Болеслав был высок ростом и тяжел, так что не мог (один) садиться на коня). Однако летописец гут же сообшает: "но бяше смысленъ", показывая тем самым ум и рассудительность врага. Но все же, находясь в захваченном Киеве, Болеслав попал впросак: киевлянам удается одержать верх нал поляками, так как король распустил своих воинов "по городомъ на покормъ". Перед решительной схваткой воевода и "кормилец" князя Ярослава, выступившего против Святополка и поляков во главе новгородцев-плотников, поддразнивает тучного короля: "Да то ти прободемъ трѣескою черево твое толъстое" [ПВЛ, с. 97].
Благодаря тому, что Начальная летопись написана на смешанном славяно-русском письменно литературном языке, в ней и мог возникнуть живой человеческий образ врага, грозного, но и вызывающего смех у читателей.
Общеславянская принадлежность древнеславянского языка, по нашему мнению, с особой ясностью выступает при изучении межславянского литературного общения и обмена, в процессе которых отдельные произведения, оригинальные и переводные с греческого или других языков, передавались славянским народам, не нуждаясь при этом в каком-либо новом переводе с одного языка на другой. При такой передаче происходит лишь относительно поверхностная языковая адаптация, с помощью которой язык памятника в какой-то степени приспосабливается к новому бытованию в иной этнической и бытовой среде. Наиболее часто отмечается переход памятников литературы из южно-славянской в восточно-славянскую речевую облапь. Примеров такого перехода очень много, поэтому ограничимся теми, которые, с нашей точки зрения, наиболее показательны.
Это. в первую очередь, известный "Изборник Святослава", переписанный в Киеве в 1073 г. с заменой в Стихотворной Похвале первоначального имени болгарского князя Симеона на имя киевского князя. Речевая адаптация в этом списке значительна, однако элементы восточно-славянской речи, внесенные при переписке памятника, не столь подавляющи и не столь последовательно проведены, чтобы за ними нельзя было распознать первоначальной болгарской языковой основы переводов.
Сложнее обстоит дело с другим памятником XI в. - "Изборником" 1076 г. Относительная самостоятельность в отдельных текстах этого "Изборника" более заметна (по отношению к их оригиналу или к первоначальному болгарскому переводу), чем это можно утверждать для первого из названных памятников. Однако, как показали исследования последнего времени, выполненные за рубежом Жаком Леписье, Дитрихом Фрейданком, Игорем Шевченко и др., основой "Изборника" 1076 г. в большинстве послужили переводы болгарского происхождения. Речевая же адаптация в этом памятнике произведена более кардинально, чем в "Изборнике Святослава". При этом речевое приспособление к восточно-славянской стихии проявляется не только в фонетике и морфологии, но и в лексике памятника, через внесение в него многих слов, характерных для быта тогдашних восточных славян, как, например, замена слова ковчьжьць на ларь в "Повести о милостивом Созомене" или слова вино на медъ в текстах "Премудрости Исуса, сына Сирахова" [201; 194].
Такая заметная восточно-славянская языковая окраска памятника дала повод отдельным ученым, например Н.П. Попову в 1934 г. и И.У. Будовницу в 1954 г. признать "Изборник" 1076 г. в целом русским оригинальным произведением [50] [2]. Такие исследователи, как Жак Леписье и Игорь Шевченко, говорят о последовательной "лаицизации" (обмирщении содержания) этого памятника и о "киевизации" его языка. Мы в своих исследованиях выражали свое согласие с подобной трактовкой памятника.
Для более позднего времени примерами перехода памятников письменности из южно-славянской в восточно-славянскую речевую среду с соответствующей адаптацией могут служить переводы трудов Аввы Дорофея, Исаака Сирина и других авторов аскетического направления, выполненные в южно-славянских монастырях Афона в XIV в. и вскоре же проникшие на Русь. Ту же судьбу имели и такие произведения, как Диоптра инока Филиппа, полемические и догматические трактаты Григория Паламы, "Стефанит и Ихнилат", "Сербская Александрия" и мн. др. [272, с. 7-8, 15-23]. В их русских списках XIV-XV вв. за внешним русским орфографическим обликом относительно легко может быть обнаружен среднеболгарский или сербский архетип.
Обратный путь перехода русских письменных памятников, как оригинальных, так и переводных, в период XII-XV вв. из восточнославянской речевой среды, где они первоначально возникли, в южнославянскую исследован в работах М.Н. Сперанского [281]. Из числа русских оригинальных памятников к южным славянам перешли "Слово о Законе и Благодати" Илариона и некоторые из составленных им молитв, отдельные Слова Кирилла Туровского, "Житие Бориса и Глеба". Из переводов назовем "Повесть об Акире Премудром", "Историю Иудейской войны" Иосифа Флавия, Хиландарские сербские списки которой скопированы с московской рукописи в 1585 г., и др. Можно говорить о многократных взаимообменах памятниками с переходом их из одной славянской речевой среды в другую. Так, по мнению А. Вайана, перевод книги "Тайн Еноха", первоначально созданный в X в. в Западной Болгарии, затем в XI в. переходит в Киевскую Русь, оттуда снова в Болгарию, в XIII в. там образуется так называемая "пространная" редакция перевода, затем она переписывается в молдаво-валашской языковой области в XV-XVI вв., а оттуда возвращается в Юго-Западную Русь уже в XVII в. [385].
Впрочем, предположение А. Вайана о первоначальном западно-болгарском происхождении этого памятника гипотетично и нуждается в проверке и весьма осторожном подходе [202].
А.И. Соболевский с достаточной обстоятельностью изучил переход памятников письменности из чешско-моравской речевой среды в восточно-славянскую. Так произошло, например, с книгой "Бесед" Григория Двоеслова, папы Римского. Эта книга сохранилась в древнейшем русском списке XIII в., переписанном с чешской рукописи, оригиналом же для перевода послужил латинский текст. В последние годы наблюдения А.И. Соболевского были поддержаны В. Марешем. А.И. Соболевский указал также на некоторые агиографические произведения, тоже переведенные с латинского в Чехии, а затем переписывавшиеся в Киевской Руси уже с XII в, например "Мучение св. Вита, Модеста и Крестенция", дошедшее до нас в составе "Успенского сборника" XII-XIII вв. [271]. А.И. Соболевский признавал также памятником, восходящим к чешскому, и древнеславянский перевод апокрифического евангелия Никодима. сохранившийся в ряде русских списков XV в. Оригинал был тоже латинский. Однако в самые последние годы издавший и исследовавший этот перевод А. Вайан высказал предположение о переходе на Русь этого произведения не из Чехии, а из районов славянского Юго-Запада, из Хорватско-Далматинской области, уже с X в. ставшей одним из важных центров распространения славянской письменности [386]. Возможно, что к названной же языковой среде Хорвато-Далмации могут быть отнесены и такие переводные памятники, как "Сказание об Индийском царстве", "Троянская история" и др. [227, с. 25-44].
Очевидно, могло существовать и обратное движение письменных памятников из Киевской Руси в Чехию. В Чешском Сазавском монастыре, где древнеславянский язык продолжал звучать до конца XI в., отмечается культ киевских святых князей Бориса и Глеба. Чешская хроника XII в., написанная на латинском языке, говорит о почитании мощей Glebii et socii ejus (Глеба и друга его), отдавая предпочтение второму из братьев. Это проникновение культа русских святых в Чехию предполагает одновременное заимствование и церковных служб в их честь, что может расцениваться как своего рода "ответная вежливость" на почитание чешского князя-мученика Вячеслава (Вацлава) в Киевской Руси в XI в. Служба ему читается в Новгородской Служебной минее 1096 г. Житие Вячеслава названо в числе книг, читаемых, согласно "Сказанию о Борисе и Глебе", князем Борисом в ожидании своих убийц [248. с. 5-33].
Весьма показательным для понимания межславянского литературного общения и обмена в начальные периоды развития и для осознания межславянской значимости древнеславянского литературного языка кажется нам известный "Успенский сборник", русская рукопись XII-XIII вв., недавно увидевшая свет в академическом издании (М., 1971). В дошедшем до нас объеме (начальные и конечные листы не сохранились) рукопись содержит в себе 49 отдельных произведений, весьма различных по содержанию и по происхождению. Три из них - бесспорно. русские, оригинальные. Это древнейшие списки "Сказания о Борисе и Глебе". "Чудес Романа и Давида" (произведение, тесно примыкающее к первому), "Жития Феодосия Печерского". Все эти произведения созданы русскими авторами в XI - начале XII в. Несколько произведений из сборника обычно возводят к славянскому Югу. Так, южно-славянскими по происхождению признаются "Житие Мефодия Моравского" и "Похвальное слово Кириллу и Мефодию". Однако возможна и иная атрибуция этих памятников. Как нам кажется, с неменьшим основанием они могут считаться созданными в Моравии, их протограф, по всей вероятности, был глаголическим.
Без сомнения южно-славянского происхождения "Слово на вознесение" Иоанна Экзарха Болгарского. Остальные произведения относятся к числу агиографических, частично принадлежат жанру торжественного красноречия, являясь в большинстве переводами с греческого языка. Есть среди них и переводы с латинского, как упомянутое выше "Житие св. Вита, Модеста и Крестенция", переведенное в Моравии в X в. Семь произведений торжественного красноречия, надписанные именами Иоанна Златоуста, Андрея Критского и других авторов, вероятно, переведены в Болгарии; их более ранние списки читаются в составе известного "Супрасльского сборника" XI в. Относительно оригиналов и места происхождения остальных переводных произведений "Успенского сборника" вопрос еще не решен, и ближайшее пристальное обследование их текстов, начатое уже сейчас сотрудниками, аспирантами и дипломантами кафедры русского языка ЛГУ, возможно, прольет некоторый свет на происхождение и языковую основу этих переводов. Так, кандидатская диссертация аспирантки С.А. Авериной посвящена всестороннему исследованию перевода "Жития Епифания Кипрского" по "Успенскому сборнику" и по другим спискам XII-XIII вв.
Что же касается языка "Успенского сборника" в его полном составе, то, несмотря на то, что изучение этой проблемы находится еще в начальной стадии, кое-какие наблюдения могут быть отмечены уже сейчас, а отдельные из языковых явлений, присущих текстам всех без исключения его компонентов, следует признать особенно показательными. Это, по-видимому, речевые черты, внесенные в тексты "Успенского сборника" в процессе его переписывания и речевой адаптации. Так. например, написания на месте исконных общеславянских сочетаний со слоговыми плавными согласными типа: вьрьхь, тьрьпѣние и др. Подобные написания прослеживаются во всех без исключения текстах этого памятника письменности независимо от места первоначального перевода текста или от характера его оригинала.
Второе явление, также типичное для синтаксического уровня всех текстов, - это наличие в них сложноподчиненных предложений с придаточными косвенно-побудительными или цели, вводимыми союзом да и с последующим сказуемым, выраженным либо сослагательным, либо изьявительным наклонением глагола. Структура таких предложений была изучена эападно-берлинским славистом Г. Бройером [344]. При этом он причислил различие между указанными синтаксическими построениями к критериям, благодаря которым, по его мнению, возможно установить происхождение перевода и этническую принадлежность переводчика. Предложения первого типа, со сказуемым придаточного в сослагательном наклонении, признаются Г. Бройером за примету русского языка; построения же второго типа, с изъявительным наклонением и функции сказуемого, присущи южно-славянским языковым памятникам. Сплошное обследование всех текстов "Успенского сборника" по указанному признаку, произведенное аспирантом В.С. Лесневским, привело к несколько неожиданным результатам. Предложения обоих типов оказались распределенными но текстам относительно равномерно. При этом такой собственно русский памятник, как "Житие Феодосия Печорского", показал явное преобладание конструкций южно-славянского типа: соотношение 32/5 (для косвенно-побудительных) и 36/1 (для предложений цели). Наличие же конструкций восточно-славянского типа обнаружилось в значительном числе в таких текстах, как "Житие Мефодия Моравского", "Похвальное слово Кириллу и Мефодию", а также в "Мучении Вита...", в "Житии Епифания", "Слове Иоанна Златоуста о десяти девицах". Что касается первых трех из названных произведений, то, имея в виду их моравское происхождение, можно было бы утверждать. что синтаксические конструкции восточно-славянского типа (по Бройеру) были характерны и для чешско-моравского извода древнеславянского языка (что само по себе не лишено вероятия и интереса). Главный же вывод - это, по нашему мнению, неприменимость установленного Г. Бройером синтаксического критерия (как отдельно взятого) для разграничения переводов южно-славянского и восточно-славянского происхождения. Оба типа синтаксических построений могут встречаться в произведениях, написанных на древнеславянском литературном языке, независимо от места их возникновения. Подход Г. Бройера к изучению таких синтаксических явлений неприменим еще и потому, что им совсем не учитывалась модальность предложений и различия в лексических значениях тех слов, к которым присоединялись те или иные косвенно-побудительные или целевые придаточные предложения. Необходимо принимать во внимание также семантическую и стилистическую характеристику всего рассматриваемого предложения в целом.
В конце концов, мы приходим к наиболее вероятному заключению о том, что общий строй древнеславянских письменных памятников начальной поры не зависит от места их происхождения и этнического ареала, где они создавались. Поэтому весьма сложной и трудной предстает проблема разграничения древнеславянского литературного языка русского (восточно-славянского) извода, с одной стороны, и древнерусского литературного языка книжно-славянского типа (определение В.В. Виноградова) - с другой. Однако исследованию названной последней проблемы должно быть посвящено другое, более специальное и тщательное наше сообщение.
 

Примечания

1. За указание на данный факт и на литературу вопроса приношу признательность доктору филологических наук В.Б. Оболевичу.

2. Ссылки ни статьи Н.П. Попова см. в [50].

Литература

35. Богдан Д.П. О византинизмах в славяно-румынских текстах // ВВ. 1963. Т. 23. С. 57-66.

36. Богдан Д.П. Славянские надписи в Валахии, Молдове, Трансильвании и Добрудже // ВЯ. 1961. № 6. С. 72-82.

50. Будовниц И.У. "Изборник" Святослава 1076 г. и "Поучение" Владимира Мономаха и их место в истории русской общественной мысли // ТОДРЛ. 1954. Т. X. С. 44-75.

67. Виноградов В.В. Различия между закономерностями развития славянских литературных языков а донациональную и национальную эпохи. М., 1963.

115. История польской литературы: Лекции, читанные в 1910 г. приват-доцентом Лукьяненко. Киев, 1910.

138. Копыленко М.М. Как следует называть язык древнейших памятников славянской письменности? // СС. 1966. № 1. С. 36-41.

163. Лихачев Д.С. Развитие русской литературы X - XVII вв. Л., 1973.

179. Мареш В.Ф. Древнеславянский литературный язык в Великоморавском государстве // ВЯ. 1961. № 2. С. 12-23.

194. Мещерский Н.А. К вопросу об источниках "Изборника" 1076 г. // ТОДРЛ. 1972. Т. XXVII. С. 321-328.

197. Мещерский Н.А. К вопросу о культурно-исторической общности литературно-письменных языков // Вестн. ЛГУ. 1973. № 14. С. 103-110.

201. Мещерский Н.А. К изучению лексики "Изборника 1076 г." // Русская историческая лексикология и лексикография. Л., 1972. С. 3-12.

202. Мещерский Н.А. К истории текста славянской книги Еноха (Следы памятников Кумрана в византийской и старославянской литературе) // ВВ. 1964. Т. XXIV. C. 91-108.

245. Пыпин А.Н., Спасович В.Д. История славянских литератур. 2-е изд. СПб., 1881.

248. Рогов А.И. Сказание о начале Чешского государства в древнерусской письменности. М., 1970.

271. Соболевский А.И. Особенности русских переводов до-монгольского периода: Материалы и исследования в области славянской филологии и археологии // СОРЯС. 1910. Т. 88. № 3. С. 162-177.

272. Соболевский В.И. Переводная литература Московской Руси XIV - XVII вв. М., 1903.

277. Софийский временник, или русская летопись с 862 по 1534 г. М., 1820.

281.Сперанский М.Н. Русские памятники письменности в югославянских литературах XIV - XV вв. // Из истории русско-славянскихъ литературных связей. М., 1960. С. 55-130.

297. Толстой Н.И. К вопросу о древнеславянском языке как общем литературном языке южных и восточных славян // ВЯ. 1961. № 1. С. 52-66.

344. Bräuer H. Zur Frage der altrussischen Übersetzungliteratur (Der Wert syntaktischen Beobachtungen für die Bestimmung der altrussischen Übersetzungliteratur). Heidelberg, 1958.

347. Czernik S. Piec wieków doli chlopskiej w literaturze XII - XVII ww. Materialy i sckece. Warszawa, 1953.

385. Vaillant A. Le livre de secrets d'Henoch. Paris, 1953.

386. Vaillant A. L'evangile de Nicodeme. Geneve; Paris, 1968.

Hosted by uCoz