А. А. Карпов

СУДЬБА НИКОЛАЯ ЯЗЫКОВА

(Языков Н. М. Сочинения. - Л., 1982. - С. 3-20)

 
"Языков пользуется у нас завидною участию (...) кто не знает Языкова? Возьмите любого молодого человека, который читал что-либо, начните читать ему некоторые из стихов Языкова, и он наверное доскажет вам остальное. И мудрено ли? У многих ли из наших поэтов найдете вы эту возвышенность, благородство чувствований, эту любовь к картинам родной истории, ко всему русскому, это обилие кипучих мыслей, выраженных языком сильным, оригинальным, гармоническим?" [1]. Так писал в 1833 году, откликаясь на выход сборника стихотворений Николая Михайловича Языкова (1803-1846), один из критиков. В его восторженном отзыве не было преувеличения. В конце 1820-х - начале 1830-х годов, в период расцвета своего дарования и наибольшей творческой продуктивности, Языков сопоставим по популярности с самим Пушкиным, имя его не тускнеет даже среди наиболее ярких имен той эпохи, вошедшей в историю как "золотой век" русской поэзии.
Высокая литературная репутация Языкова утверждалась легко и стремительно. Он дебютирует в печати в 1819 году, когда журнал "Соревнователь просвещения и благотворения" публикует - "в поощрение возникающих дарований молодого поэта" - стихотворение шестнадцатилетнего воспитанника петербургского Горного корпуса "К Ал. Кулибину". В 1822 году известный писатель и журналист А. Ф. Воейков предсказывает начинающему автору "блистательные успехи на поприще словесности", а годом позднее А. А. Дельвиг в сонете "Н. М. Языкову" уверенно предрекает: "Младой певец, дорогою прекрасной Тебе идти к парнасским высотам...". "Здесь нашел я стихи Языкова. Ты изумишься, как он развернулся и что из него будет. Если уж завидывать, так вот кому я должен бы завидывать (...) Он всех нас, стариков. за пояс заткнет" [2], - эти слова, вызванные стихотворением "Тригорское", относятся к 1826 году и принадлежат Пушкину (письмо к П. Я. Вяземскому от 9 сентября). Число подобных суждений легко может быть умножено. И важно отметить, что во всех них, наряду с признанием значительности уже созданного писателем, постоянно звучит и другой мотив - восприятие сегодняшнего дня языковской поэзия как залога еще более прекрасного будущего, отношение к нему как к блестящей надежде отечественной литературы. Светлые творческие ожидания ярко окрашивают в ту пору мысли и чувства и самого молодого поэта.
Становление Языкова-художника приходится на 1820-е годы - так называемый "дерптский" период его жизни и творчества. В Дерпт (ныне Тарту) поэт приезжает в конце 1822 года, с тем чтобы продолжить образование в здешнем университете. Оставит он этот город лишь спустя шесть с половиной лет. Выбор места учебы не был случаен. В годы усилившейся реакции в области просвещения Дерптский университет-лучший в России. В нем сохраняются тесные связи с передовой европейской наукой, поддерживаются дух и традиции "академической" вольности.
Поступив па философский факультет, Языков с присущей ему горячностью принимается за учебу. Круг его интересов широк - может быть, чрезмерно широк. Он слушает лекции по различным разделам истории, эстетики и философии, по истории искусства, физике, географии, русской словесности, праву и т. д., изучает древние и новые языки, следит за новинками русской и западноевропейской науки и литературы. Причем эти интенсивные занятия не воспринимаются Языковым как подготовка к будущей профессии (состоятельный помещик, он не задумывался о приобретении средств к существованию), но и не превращаются в бесцельное накопление знаний. Рано осознав свое литературное призвание, поэт и на учебу в университете смотрит как на приготовление к этому главному делу своей жизни. Желание подкрепить талант всесторонней и глубокой ученостью - характерная черта молодого Языкова, готовящегося занять высокое место на "русском Парнасе".
Обстановка, в которой оказывается в Дерпте начинающий писатель, стимулирует быстрый процесс его идейного и художнического самоопределения. "Не только университетские лекции и книги образуют человека, но самая студенческая жизнь; даже сходки и пирушки, некоторым образом способствуют его развитию, дают крепкую веру в просвещение, в прогресс человечества и на деле убеждают в ненужности, вреде излишних помочей и так называемого отеческого попечения о подданных, - напишет много позже в своих воспоминаниях о Языкове его дерптский товарищ А. Н. Татаринов. - Вообще говоря, человек, бывший в уни.верси'тете, дышит вольнее и действует независимее и благороднее, нежели тот, кто воспитывался в разного рода казармах" [3]. Неопределенное, но искреннее и горячее стремление к патриотическому подвигу, культ дружбы как благородного союза духовно независимых людей и, в первую очередь, романтическая жажда неограниченной свободы личности в любой области жизни - искусстве, любви, политике или повседневном поведении - вот что определяет тематику и пафос языковской поэзии дерптских лет.
Еще в раннем, незрелом и подражательном, творчестве поэта наметилось важное для его сознания контрастное сопоставление "обманчивого света", "где скука обитает, Где искренности нет", и мира простых радостей, "дружества", добродетельной жизни, отданной наукам и искусству. Такое противопоставление, бывшее одним из общих мест русской предромантической и раннеромантической литературы первых десятилетий века, не заключало в себе ничего оригинального. Однако в нем, как и в умеренном (и также лишенном своеобразия) эпикуреизме молодого Языкова, заключались истоки образов и тем, отличающих его произведения лучшей поры. Признаки преображения традиционного появляются уже в самом начале дерптской жизни. Новизна обнаруживается в том, что в центре произведений оказывается теперь не наслаждающийся природой и покоем условно-литературный "юноша-мудрец", а обостренно переживающий каждое мгновение бытия молодой герой, в том, что идеал личной независимости, естественности не рисуется больше вяло-идиллически, а утверждается энергично, настойчиво. Создаваемый образ "мира свободы" конкретизируется, оказывается тесно связанным с подлинной обстановкой жизни поэта-студента и его реальной личностью.
Биографизм поэзии Языкова очевиден нз всем протяжении его литературного пути. Так, свойственная молодому писателю в дерптские годы постоянная творческая "зараженность", мгновенность поэтической реакции на события внешней и внутренней жизни обусловили не просто значительную художественную продуктивность, но также пестроту входящих в его поэтический мир жизненных явлений. Не только привычные темы - исторические события, размышления о призвании художника или перипетии любовных отношений - ложатся в основу его сочинений. Поводом для их создания становятся студенческие пирушки, перемены в жизни товарищей, приглашения на обед. В стихотворную форму облекаются отчет о совершенном путешествии, благодарность за присланный табак, просьба денег взаймы и даже жалобы на отсутствие вдохновения. Эта особенность рождала у читателей языковских произведений впечатление тесной связи его творчества с жизнью, естественности, непроизвольности поэтического отклика на большие и малые ее события:
 
...ты, Языков вдохновенный,
В порывах сердца своего,
Поешь, бог ведает, кого,
И свод элегий драгоценный
Представит некогда тебе
Всю повесть о твоей судьбе, -
 
писал в четвертой главе "Евгения Онегина" Пушкин. "Материалами для истории состояния моего духа в Дерпте" называл свои стихотворения той поры и сам поэт.
И вместе с тем биографизм творчества писателя не означал стремления к полноте и точности воспроизведения подлинных характеров и отношений. Глядя на мир сквозь призму своего романтического идеала, Языков изменяет и перестраивает его реальный облик. Конкретные характеры окружающих поэта людей, связывающие его с ними неоднозначные отношения преображаются, и перед нами возникают то отвлеченный образ возвышенного художника (таков Дельвиг в посвященных его памяти стихотворениях), то идеальная возлюбленная - вдохновительница поэта (А. А. Воейкова), то его пылкая любовница ("цыганка Таня" московского цикла 1831 года). Гармоническим миром молодости и свободы предстает в языковской поэзии и студенческий Дерпт.
"Жизнь университетская есть единственный уголок нашего тягостного мира телесных мыслей и забот, куда еще укрылась и где еще таится поэзия бытия (...) Зто героический век в жизни современной - гомеровский..." [4]. Слова современника Языкова весьма точно выразили впечатление от произведений поэта дерптского периода, открывших русскому читателю новую область действительности. "Жизнь университетская" в изображении Языкова - праздничный мир сильных чувств и высоких помыслов, мир, в котором реализуется идеал полнокровного, не знающего запретов бытия ("Мы здесь творим свою судьбу..."). Но именно поэтому он оказывается противопоставлен казенному духу самодержавной России. Отталкиваясь от ее реального облика, Языков строит образ студенческого Дсрпта как его антитезу, характеризует его как край, где "нет ни скиптра, ни оков", где "поп и государь не оковали муз". Официальная система ценностей пародийно снижается поэтом. Клятве, данной монарху, в "Присяге" и "Второй присяге" противопоставляются шутливые обеты верности в любви, В одном из наиболее смелых произведений двадцатых годов - стихотворении "Гимн" ("Боже! Вина, вина.."} одновременно пародируются и гимн империи ("Боже! Царя храни.."), и форма молитвы. Так созданный в языковской поэзии "студенческий комплекс", гармонически сочетавший в себе удальство и разгульную широту натуры с любовью к искусству и просвещению, а гедонизм - с жаждой славы, естественно дополняло и политическое вольномыслие.
Свободолюбивый характер творчества Языкова делает его в литературной жизни 1820-х годов естественным союзником писателей-декабристов. Поэт разделяет их эстетические лозунги создания общественно значимого искусства, национально самобытного по духу и форме. Он сотрудничает в "Полярной звезде" и других связанных с декабристским движением изданиях, а в конце 1824 года по рекомендации К. Ф. Рылеева избирается в действительные члены "Вольного общества любителей российской словесности", руководящее положение в котором также занимали будущие участники восстания. Среди немногих современных авторов, сочинения которых вызывали симпатии Языкова, - П. А. Катенин, К. Ф. Рылеев, В. К. Кюхельбекер. С мнениями писателей-декабристов перекликаются и некоторые из его критических суждений - восторженная оценка "Горя от ума", резкие отзывы о "незначительности" содержания первых глав "Евгения Онегина". Но, конечно, особенно важна близость к гражданской поэзии декабризма самих произведений Языкова. Это, в первую очередь, стихотворения на национально-историческую тему - "Песнь барда во время владычества татар в России", "Баян к русскому воину...", "Евпатий", "Новгородская песня" и др. Русская старина привлекает молодого писателя как эпоха, "когда люди сражались за свободу и отличались собственным характером" (ЯА, 29). Подобно литераторам-декабристам, он обращается в своем творчестве к векам русской славы и периодам борьбы против порабощения, разрабатывает тему Новгорода и Пскова как тему исконно русской "вечевой" вольности. Осмысленная таким образом, отечественная история оказывалась обращенной к сегодняшнему дню. В контексте русской действительности 1820-х годов призывно звучали, например, такие "либеральные" строки поэта:
 
Рука свободного сильнее
Руки, измученной ярмом, -
Так с неба падающий гром
Подземных грохотов звучнее,
Так песнь победная громчей
Глухого скрежета цепей!
("Баян к русскому воину...")
 
Остро актуален оказывался н созданный Языковым замечательный образ древнерусского певца-гражданина, возбуждающего в сердцах соотечественников жажду славы и свободы.
Декабристскими по духу были и вольнолюбивые стихотворения поэта, посвященные современности. Не случайно они были обнаружены в бумагах заговорщиков в ходе последовавших за подавлением восстания обысков, многие годы распространялись в составе сборников запрещенных произведений. Выразительно характеризует близость Языкову декабристских идеалов и настроений и тот факт, что его "Элегия" ("Свободы гордой вдохновенье...") и отрывок из стихотворения "Не вы ль убранство наших дней..." долгое время воспринимались как произведения Рылеева.
В отличие от поверхностного либерализма многих современников Языкова, оказавшихся в начале 1820-х годов в сфере влияния декабристских идей, но быстро отошедших от них сразу после поражения восстания, вольнолюбивые настроения поэта были более глубоки и органичны. События 14 декабря он переживает как личную драму, называя те дни в одном из писем к брату "днями плача России" (ЯА, 253). "Дело заговорщиков, говорят, скоро кончится. Скоро услышу, может быть, что моим литературным товарищам головы отрубят", - с горечью говорит он в другом письме (ЯА, 255). Поэзия самого Языкова, продолжающая заявленные в прежнем творчестве темы, сохраняет свой вольнолюбивый характер вплоть до начала 1830-х годов.
Однако, несмотря на значительную близость многих стихотворений Языкова к произведениям писателей-декабристов, общий пафос его творчества даже в предшествующие восстанию годы иной, чем у них. Ненависть к деспотизму, жажда политического освобождения - лишь одна из граней облика языковского лирического героя, подлинный идеал которого - безграничная и самодовлеющая свобода личности. Не случайным поэтому выглядит появление среди наиболее радикальных произведений поэта и таких стихотворений, где независимость "мыслящего студента противопоставляется не только суете официального мира, но и "кинжалам Занда и Лувеля" - символам революционного деяния.
Стремление к освобождению личности, к ее яркому самовыявлению проявляется в поэзии молодого Языкова то в резкости политических суждений, то в религиозном вольномыслии, то в прославлении студенческого разгула, противопоставленного официальной морали. Своеобразно окрашивает оно и языковскую трактовку любовной темы - одной из главных в творчестве поэта в 1820-е и в начале 1830-х годов. В этот период в его лирике противоречиво соседствуют произведения, в которых тема любви раскрывается как тема облагораживающего духовного общения, и стихотворения, в которых она решена подчеркнуто сниженно, огрубленно, а также характерные для той эпохи многочисленные стихотворения эротического характера [5]. Своеобразие любовной лирики Языкова более всего, пожалуй, проявляется в его многократном возвращении к одной психологической ситуации - моменту утраты чувства. Языковский лирический герой переживает эту ситуацию легко и даже оптимистично ("Мечты любви - не стоят горя..."). Объявляя предмет страсти недостойным поэта, он радуется уходу любви как минуте раскрепощения, возвращающего его к истинным и неизменным ценностям - к свободе и искусству.
Идея независимости, многообразно реализующаяся в творчестве Языкова, определяет и его литературную позицию. Литературный фрондер, "парнасский демагог" ("революционер" в тогдашнем значении слова), как он себя называет, Языков стремится к разрушению поэтических шаблонов, высмеивает вялость чувств и незначительность мыслей, свойственную произведениям многих предшественников. Однако и его отношение к вождю новой русской литературы - Пушкину - оказывается неровным и противоречивым.
Пушкин рано замечает произведения юного дерптского студента и уже в 1824 году обращается к нему с посланием: "Издревле сладостный, союз Поэтов меж собой связует...". Эти строки не случайны. И в те годы, и позднее великий писатель видит в Языкове своего литературного соратника, одного из наиболее одаренных русских лириков. (По словам биографа, "три поэта составляли для него плеяду, поставленную им почти вне всякой возможности суда, а еще менее, какого-либо осуждения: Дельвиг, Баратынский и Языков" [6].) Молодой поэт отзывается на пушкинское обращение стихотворением "А. С. Пушкину" ("Не вовсе чуя бога света..."), комплиментарный характер которого не передает, однако, всей сложности его восприятия творчества великого современника. Широко известны негативные отзывы Языкова о "южных поэмах", первых главах "Евгения Онегина"... После того как в в 1826 году произошло знакомство поэтов, кажется, что их личное и творческое сближение состоялось, - меняется характер высказываний Языкова о Пушкине, воспоминания о встрече с ним в Тригорском становятся одной из его любимых поэтических тем. Но со временем отчуждение вновь усиливается. Языков полностью не принимает "Повестей Белкина", сказок в народном стиле, некоторых пушкинских стихотворений. Дело здесь не только в характерной для него желчности критических суждений. Причину следует видеть и в постоянном эстетическом отставании от стремительной эволюции Пушкина-художника, и в литературной амбиции Языкова, и в своеобразном инстинкте творческого самосохранения. Внешне поэт готов признать авторитет Пушкина, но одушевляет его мысль об особом, независимом литературном пути. Сознание самобытности принадлежащих ему произведений - главное, что питает авторскую гордость Языкова:
 
Спокоен я: мои стихи
Живит не ложная свобода,
Им не закон - чужая мода,
В них нет заемной чепухи
И перевода с перевода;
В них неподдельная природа,
Свое добро, свои грехи! -
 
пишет поэт в 1825 году ("Н. Д. Киселеву. Отчет о..."). Не менее примечательны в этом смысле и постоянные у Языкова эпитеты, выделяющие важные для писателя черты его собственного литературного облика ("открытый", "самолюбивый", "свободный", "простосердечный", "заносчивый") и характера его музы ("юная", "своенравная", "вольная", "откровенная"). Мотив искренности чувства, сознание собственной оригинальности, заключающее в себе даже долю вызова, - вот что определяет их родство.
Яркая самобытность языковского дарования была быстро замечена читающей публикой. "Из поэтов времени Пушкина более всех отделился Языков, - писал впоследствии Н. В. Гоголь. - С появлением первых стихов его всем послышалась новая лира, разгул и буйство сил, удаль всякого выражения, свет молодого восторга и язык, который в такой силе, совершенстве и строгой подчиненности господину еще не являлся дотоле ни в ком" [7]. В этой хрестоматийной характеристике сфокусированы основные особенности поэтической манеры Языкова. "Стремление к душевному простору", в котором критик И. В. Киреевский видел "господствующий идеала" писателя, стало одновременно и ведущим стилеобразующим принципом его лирики.
Языков относится к поэтам, в произведениях которых установка на эмоциональное воздействие явно преобладает над логическим началом. Дифирамбическая увлеченность поэта предметом своих стихотворений, характерная языковская "опьяненность" искусством и пирами, студенческой независимостью, красотой природы и женщины заражают читателя и слушателя. Воспоминания и письма современников сохранили множество свидетельств о впечатлении, вызванном языковскими сочинениями: слезы Пушкина при чтении патриотических строф стихотворения "Д. В. Давыдову" ("Жизни баловень счастливый..."), воинственный порыв друга писателя А. Н. Вульфа, получившего при отправлении в армию поэтическое напутствие "Прощай! Неси на поле чести…" … "Никто более вас, любезнейший по уму и почтеннейший по возвышенным чувствам Николай Михайлович, не имеет дара волновать мою душу и владычествовать над нею своевольно, деспотически. (...) В обеих последних войнах стихи ваши (песнь короля Регнера (...)) возились мною зз пазухой, как волшебная ладонка, имеющая свойство возвышать душу и умножать бодрость духа и жажду к битвам и славе" [8], - пишет поэту в 1833 году Д. В. Давыдов. Стремление к максимальному эмоциональному воздействию формирует и систему выразительных средств языковской лирики.
В эпоху 1820-1830-х годов, когда завоеванная великими мастерами "гладкость" стиха грозит в руках эпигонов превратиться в одну из бед русской литературы, Языков неожиданным столкновением понятий, оригинальностью словоупотребления или созданием неологизмов возвращает художественному слову его эстетическую действенность. Таковы характерные для него сложные ("золотоцветный", "чернокудрявый", "многогромная") и составные ("грозно-тихие", "бурно-величавая") эпитеты, знаменитые "мужествовать", "таинственник", "истаевать в любви". Поэт не любит полутонов, предпочитая яркие определения, динамичные глаголы. Экспрессию его стиха усиливает прием насыщения текста словами, ярко окрашенными стилистически и сходными по своему эмоциональному тону, как, например, в начальных строках послания "К Вульфу, Тютчеву и Шепелеву", создающих специфически-языковский образ ослепительной, стремительно мчащейся молодости:
 
Те дни летели, как стрела,
Могучим кинутая луком;
Они звучали ярким звуком
Разгульных песен и стекла;
Как искры, брызжущие с стали
На поединке роковом,
Как очи, светлые вином,
Они пленительно блистали.
 
(В послании "К Пельцеру" еще неистовей: "В обгон летели наши дни, Светились ярко наши ночи...". Курсив мой. - А. К.).
Живость словесного образа подкрепляется удивительно выразительной звуковой организацией стиха, способного создать почти физическое ощущение движения волн ("Волги вал белоголовый"), передать "звучание" тишины ("...тропинка потайная Зашепчет шорохом шагов") или усилить поэтическую идею воинственной громкостью стиха:
 
Да вновь страшилищу Стамбула
Напомнят наши торжества
Пожар Чесмы, чугун Кагула (!)
И Руси грозные права!
 
Внимание читателей и исследователей поэзии Языкова не раз останавливало ее интонационное и ритмическое совершенство. Чаще других лириков той поры прибегая к пропуску метрических ударений, писатель избегает монотонности и ускоряет движение стиха. Роднящая Языкова с поэтами XVIII века патетичность достигается частым использованием восклицательной интонации, риторических обращений и вопросов, императивных предложений разных типов ("Блистай, красуйся, Рейн! Да ни грозы военной, Ни песен радостных врага Не слышишь вечно ты..."). Экспрессивность резко повышают и разного рода повторы, обычное у Языкова нагнетание параллельных ритмико-синтаксических конструкций:
 
Громче буря истребленья,
Крепче смелый ей отпор!
Это жертвенник спасенья,
Это пламень очищенья,
Это фениксов костер! "
("Д. В. Давыдову" ("Жизни баловень счастливый...")
 
Поэт предпочитает разветвленные синтаксические построения, дающие простор интонационному движению. Для него характерны видимая неупорядоченность строфической организации, варьирование схемы рифмовки - приемы, разрушающие инерцию ритмического движения, создающие иллюзию мгновенно рождающейся взволнованной поэтической речи. Так возникает впечатление удивительной свободы стнхового "поведения" автора. Оно естественно довершает образ вдохновенного поэта, который рождается из совокупности лирических произведений Языкова.
Мастерство владения поэтическим словом оказалось наиболее ценимой современниками Языкова стороной его творчества. Будущее его поэзии в 1820-1830-х годах рисуется им как соединение уже достигнутой мощи "выражения" с глубиной проблематики. Примерно так же представляет свой завтрашний день и сам писатель. Связанные со студенческой жизнью стихотворения (песни, послания.и т. п.), составляющие в дерптский период основную поэтическую продукцию Языкова, он рассматривает как пробу пера перед предстоящим ему "богатырским" делом. "Только дай мне бог здоровья, а я наделаю чудес в мире литературном" (ЯЛ, 290), - пишет он брату в конце 1826 года. Воодушевленный сознанием собственной силы, полный радостных планов относительно своего литературного будущего, Языков в январе 1827 года выходит из числа студентов и начинает готовиться к кандидатскому экзамену. Однако усилившаяся тоска по дому, мысль о том, что годы, которые могли бы быть полностью отданы творчеству, уходят напрасно, в это время начинают все сильнее мучить его. Весной 1829 года поэт резко порывает с тяготящим его положением и, так и не сдав экзамена, уезжает из Дерпта.

* * *

Период 1829-1832 годов (в это время Языков живет преимущественно в Москве) исключительно важен в его литературной судьбе. Стремление к пересмотру своего творческого пути укрепляется теперь окончательно. Несомненно, важную роль в этом, как и в дальнейшей эволюции Языкова, сыграло сближение с братьями И. В. и П. В. Киреевскими, М. П. Погодиным, А. С. Хомяковым, объединявшимися тогда вокруг журнала "Московский вестник" - активного пропагандиста в России немецкой идеалистической философии и литературы. Основное содержание намеченного поворота, как оно рисуется Языкову, сводится к отказу от "лирики чувства", являющейся откликом на минутные события жизни, в пользу поэзии программной, возвышенной, философски значимой. Мысль о подобной перемене, вероятно, подсказывалась как угрозой исчерпанности тематической основы "студенческой" поэзии, так и тем обстоятельством, что автобиографический образ его лирического герой носил (в отличие, например, от поэта-гусара произведений Дениса Давыдова) "возрастной" характер, а потому неизбежно должен был отступить при возмужании автора, Однако еще более значительными были причины внеиндивидуального характера. Поиски Языкова шли в русле общих устремлений русской литературы, выдвинувшей в новой исторической ситуации лозунг создания "поэзии мысли". Вот почему языковские планы "торжественного перехода" его лирики были встречены с пониманием и сочувствием. "Твои студенческие элегии дойдут до потомства, но ты прав, что хочешь избрать другую дорогу. С возмужалостью поэта должна мужать и его поэзия, без того не будет истины и настоящего вдохновения..." [9] - писал Языкову в начале 1832 года Е. А. Баратынский, призывая его "явить" свою музу "в достойном блеске":
 
Наперснице души твоей
Дай диадиму и порфиру;
Державный сан ее открой...
("Языкову" ("Бывало, свет позабывая...")
 
Некоторые из созданных на рубеже 1820- 1830-х годов произведений позволяют говорить об осуществлении новой творческой программы писателя. Это знаменитый "Пловец" ("Нелюдимо наше море..."), предполагающий философски углубленное истолкование текста, ярко воплотивший в себе пафос жизненной активности и борьбы. Это стихотворение "Поэту" с его романтической идеей исключительности поэта-пророка и новой для Языкова трактовкой искусства как силы, примиряющей жизненные противоречия. Это "Стансы" с их неглубокой, но примечательной рефлексией и т. д.
Характерно, что заметное место среди языковских произведений этого периода занимает псалмодическая лирика. В создании идеологически насыщенной поэзии, в формировании нового этического идеала Языков, вслед за русскими писателями XVIII- начала XIX века, опирается на определенным образом переосмысленную религиозную литературу (Библия, жития святых и т. п.). Однако сочинения такого рода интересуют поэта не только в качестве традиционных источников высоких тем, образов, средств художественной выразительности. Языков ищет в них ответа и на вопрос о своеобразии русского национального характера, одной из определяющих черт которого начиная с 1830-х годов он считает глубокую религиозность. В этом причина характерного для Языкова в тридцатые - сороковые годы переплетения интереса к религиозной литературе с интересом к русской истории и фольклору, одним из инициаторов научного собирания и изучения которого он явился.
В целом поэзия Языкова тех лет носит переходный характер. Но это и время наивысшего расцвета дарования писателя. Особенно плодотворным оказывается 183! год, в течение которого создаются такие лирические шедевры, как "Весенняя ночь", "Элегия", ("Блажен, кто мог на ложе ночи..."), "Перстень", "Пожар", "Воспоминание об А. А. Воейковой", "Кубок", "Конь", "Камби" и др. Тогда же у Языкова возникает план отдельного издания своих стихотворений.
Сборник задумывается как прощание с поэтической молодостью. Согласно замыслу автора, он должен дать целостное представление о творчестве дерптской поры, подвести его итоги и одновременно начать иную полосу. Не случайно открывало его программное стихотворение "Поэту", а одним из завершающих было помещено "Ау!", декларирующее поворот к новой тематике:
 
Да, я покинул наконец
Пиры, беспечность кочевую,
Я, голосистый их певец!
Святых восторгов просит лира -
Она чужда тех буйных лет,
И вновь из прелести сует
Не сотворит себе кумира!
 
Появление "Стихотворений Н. Языкова" (СПб., 1833) стало вершиной литературного признания поэта. Холодный отзыв Кс. Полевого в журнале "Московский телеграф" теряется среди восторженных откликов Пушкина, Д. Давыдова, Вяземского, Баратынского, рецензий И. В. Киреевского, А. Ф. Воейкова, выдающегося немецкого переводчика К. фон дер Борга. Выражая общую мысль поклонников поэта, Киреевский писал в связи со сборником Языкова: "...надежда принадлежит к числу тех чувств, которые всего сильнее возбуждаются его стихотворениями", "кажется, что для поэзии его уже занялась заря новой эпохи" [10].
В действительности судьба писателя складывалась, однако, сложнее. В 1832 году Языков, осуществляя свою многолетнюю мечту, уезжает на родину - в Симбирскую губернию. Сельское уединение, прекращение "всяких сношений с суетами мира сего" издавна представлялось ему необходимым условием успешной литературной работы. Но творческая активность поэта в это время заметно падает. После тридцати стихотворений, созданных в 183! году, на 1832 год приходятся лишь два-три. Незначительно число произведений, написанных и в дальнейшем. И хотя художественное достоинство большинства стихотворений симбирского периода велико (достаточно назвать оба послания к Д. В. Давыдову, "Молитву", послания П. В. Киреевскому, П. Н. Шепелеву), очевидно, что поэзия Языкова переживает кризис. Его причины нельзя объяснить однозначно. Несомненно, одна из важнейших - серьезное расстройство здоровья писателя, прежде всего - заболевание спинного мозга, симптомы которого появились еще в 1831 году. Отрицательную роль играют и новые условия жизни: упорно стремившийся к тишине и покою, Языков тем не менее активнее работал в иной обстановке - в гуще московских событий, дерптском шуме и суете. Ему необходимо ощущение аудитории, внимание читателя и слушателя, внешние творческие импульсы. Нелегкими оказывались и поиски нового пути в литературе - преодоление прежнего субъективизма, освоение нового круга тем, расширение жанрового диапазона. Тем примечательнее создание в симбирские годы двух стихотворных сказок, как бы венчающих многолетние мечты Языкова о выходе за пределы чистой лирики.
Литературная сказка - один из популярнейших в России в 1830-е годы жанров. Ее расцвет связан с обострением интереса к проблеме национального своеобразия искусства, к фольклору как форме эстетического самовыражения народа. Однако в принципах литературного освоения народной поэзии обнаруживается заметное расхождение между разными авторами. Пушкинской манере бережного воссоздания поэтики и самого "духа" источника противостоит путь его активного переосмысления, характерный для писателей-романтиков [11]. Именно этот метод оказывается наиболее близок Языкову. Взгляды поэта выражает пародийная "Сказка о пастухе и диком вепре" (1835), в которой принцип точного следования фольклорной основе доводится до крайности и обессмысливается. Полемическую направленность имеет и наиболее крупное по объему сочинение Языкова - драматическая сказка "Жар-Птица" (1836). Однако общий ее замысел значительно более широк. Сохраняя нравственный нафос источника, поэт кардинально перерабатывает широко известную сказку "Иван-царевич и серый волк", создавая на основе ее сюжета многоплановое, разноречивое произведение. "Жар-Птица" насыщена литературными намеками, ассоциациями, реминисценциями, имеющими прежде всего пародийный смысл. Яркий художественный эффект производит использованный Языковым прием модернизации фольклорных ситуаций и персонажей. Сближение, взаимопроникновение сказки и реальности одинаково деформирует обе эти области. И на мир чудесного, и на различимую за условной сказочностью современность падает иронический отсвет: царь Долмат грозится ославить Ивана в газетах, серый волк философски рассуждает о всесилии судьбы или же поэтически изысканно и пылко воспевает прелести Елены. (Доведение до абсурда фольклорного антропоморфизма вообще становится в "Жар-Птице" одним из основных источников комизма.)
Шутливое в языковской сказке сливается с серьезным. В монологе царя Выслава поднимается тема взаимоотношений власти и народа. Рядом с анекдотическими фигурами сказочных правителей возникает образ Петра I, монарха-труженика и преобразователя. В образе Ивана-царевича поэтизируются дорогие Языкову черты молодого героя - решительность, пылкость, вдохновенность, удальство. Однако иронический контекст всего произведения накладывает отпечаток и на такого рода темы и образы, разрушает возможность их однозначного истолкования. В языковской сказке рождается атмосфера литературной игры.
"Жар-Птица" многое говорит об эстетической позиции писателя в середине 1830-х годов. И все же это произведение в большей степени интересно как замысел, нежели как художественная реальность. Несмотря на свои частные достоинства, драматическая сказка в целом не удалась Языкову. Она статична, многословна и лишний раз обнаруживает, что дарование ее автора было сугубо лирическим по своей природе.
После 1836 года в литературной деятельности Языкова наступает двухлетний перерыв. Он вызван дальнейшим ухудшением здоровья писателя. В 1838 году, после безуспешного лечения на родине, Языков уезжает за границу. Начинается томительное пятилетие скитаний по курортам Германии, Чехии, Италии. Страдальческий облик поэта в ту пору рисуют воспоминания П. А. Вяземского: "В 1838 году встретился я с Языковым в Ганау. Я знал его в Москве полным, румяным, что называется, кровь с молоком. Тут ужаснулся я перемене, которую нашел. Передо м-ною был старик согбенный, иссохший; с трудом передвигал он ноги, с трудом переводил дыхание" [12].
Физическое страдание, тоска по дому, сожаление об ушедшей молодости - преобладающие темы произведений поэта заграничного периода. На фоне мажорной, увлекающей своей силой и стремительностью лирики молодого Языкова эти стихотворения выглядят неожиданными. В большинстве своем они неторопливы, подчас намеренно прозаичны. Их наполняет не радостное предчувствие будущего, а воспоминания о минувшем. Однако в лучших произведениях конца 1830-х - начала 1840-х годов по-прежнему покоряет присущая поэту душевная открытость, подлинность чувства, по-новому - его глубина и проникновенность:
 
Бог весть, не втуне ли скитался
В чужих странах я много лет!
Мой черный день не разгулялся,
Мне утешенья нет как нет.
Печальный, "трепетный и томный
Назад, в отеческий мой дом,
Спешу, как птица в куст укромным
Спешит, забитая дождем.
("Элегия" ("Бог весть, не втуне ли, скитался,..")
 
Мысль о "малой" родине - "отеческом доме" - соединяется в поэзии Языкова с мыслью о России. Пребывание на чужбине обострило чувство патриотизма писателя. Тема родной земли пронизывает самые разные его произведения. Она возникает в сопоставлении своего и чужого, нынешнего и минувшего, в жажде широты и простора, так необходимых русскому человеку ("И тесно и душно мне в области гор..."). Впечатляющий образ России создается Языковым в замечательном стихотворении "К Рейну", где красота чужой страны отступает перед величием родины.
В небогатой событиями заграничной жизни Языкова выделяется его знакомство (1839) и сближение с Н. В. Гоголем. Дружеское общение писателей на протяжении последующих лет оставило заметный след в их творческих судьбах. В особенности же существенное воздействие оно оказало на мировоззрение и поэзию Языкова. Секрет этого влияния находит несколько объяснений.
Затянувшиеся и не приносящие ощутимого результата творческие поиски, несбывшиеся литературные планы, постепенное сужение круга читателей обостряют в ту пору чувство неудовлетворенности и растерянности, зародившееся у Языкова еще в середине 1830-х годов. "Я сам чувствую, что я уже не тот, каков был прежде некогда - и еще дальше не тот, каким бы я должен быть в мои теперешние годы..." [13] - с горечью пишет он брату в 1842 году. Вот почему поэт, прежде столь ревниво относившийся к своей творческой независимости, с готовностью и надеждой воспринимает гоголевские уроки.
Не менее существенно и идейное родство обоих художников ("Наши мысли и вкусы были почти сходны" {13, 213), - вспоминал Гоголь после смерти поэта). Языкову оказывается близка владеющая Гоголем в тот период идея религиозно-нравственного воспитания общества силой искусства. Подкрепленные гоголевским авторитетом, приобретают особую весомость уже жившие в сознании Языкова представления об учительской миссии художника, его ответственности перед современностью. Ободрение великого писателя, исключительно высоко оценивавшего масштабы его литературного дарования ("Бог да хранит тебя для разума и для вразумления многих из нас" (12, 455), - обращался Гоголь к поэту в одном из писем в феврале 1845 года), вновь придавало Языкову веру в свои силы и призвание. Все это сказывается на характере его творчества последних лет.
Летом 1843 года Языков возвращается на родину. С этого момента и до самой смерти (в декабре 1846 года) поэт живет в Москве. То было время горячих споров между представителями двух основных течений тогдашней русской общественной мысли - так называемыми "западниками" и "славянофилами". Среди последних друзья Языкова - братья Киреевские, А. С. Хомяков, К. С. Аксаков и др. Со славянофилами писателя роднят и его взгляды - убежденность в духовно-нравственном превосходстве русского человека (в ту пору нередко переходящая у Языкова в националистическую нетерпимость), патриархальный национальный идеал, а также резко критическое отношение к николаевской бюрократии (яркий пример тому - сатирическая поэма "Липы"). Стержневой в творчестве Языкова последних лет становится тема защиты национально-самобытного начала. Она разрабатывается поэтом с предельной остротой, перерастая для него в вопрос о судьбе России. Не случайно в программном для своего творчества последних лет стихотворении "Землетрясенье" (1844) Языков обращается к преданию о страшном бедствии, постигшем Византию, - ощущением кризиса пронизано и его отношение к сегодняшнему дню. Отсюда следует представление об особой миссии поэта - глашатая высшей истины:
 
..ты, поэт, в годину страха
И колебания земли
Носись душой превыше праха
И ликам ангельским внемли,
И приноси дрожащим людям
Молитвы с горней вышины,
Да в сердце примем их и будем
Мы нашей верой спасены.
 
Тот же метод исторических параллелей лежит в основе другого программного стихотворения Языкова - "Сампсон" (1846). Посвящение одному из активнейших бойцов славянофильской партии- А. С. Хомякову - служит ключом к его истолкованию. Библейский сюжет наводит поэта на мысль о современной России, образ плененного богатыря ассоциируется в его сознании с окованной, но способной к освобождению русской "своенародностью".
С "Землетрясением" непосредственно связаны языковские "полемические послания" (прежде всего "К ненашим", "Константину Аксакову", "К Чаадаеву"), переводящие программные установки этого стихотворения в практическую область. Именно этим произведениям, в которых воскрешались и экспрессивность, и максимализм ранней лирики Языкова, суждено было сыграть наиболее роковую роль в его творческой биографии. Отталкиваясь от конкретных поводов (споры вокруг лекций Грановского, некоторые высказывания Чаадаева и т. п.), Языков адресует свои страстные инвективы не столько этим малознакомым ему людям, сколько тем явлениям, течениям общественной мысли, в которых он видит зло современной жизни. (Вероятно, именно в таком отвлеченном плане и воспринял стихотворение "К ненашим" далекий от московских споров Гоголь.) Отсюда и свойственная этим посланиям преувеличенность обвинений, необычайная резкость характеристик. Но эти особенности имеют в языковских произведениях и другое обоснование. Они становятся как бы проявлением искренности ("простосердечный мой возглас") и бескомпромиссности поэта-обличителя. Религиозная окраска, витийствеипая организация, архаичность лексики и синтаксиса призваны были подчеркнуть связь этих сочинений с жанрами церковной проповеди и обличения, придать им тем самым особую весомость.
Послания Языкова вызвали широкий общественный резонанс, на который надеялся автор. Но прозвучали они не так, как он рассчитывал. Не только резкость тона, но и реакционность высказанных убеждений, направленность их против людей, преследуемых властью, предопределили восприятие полемических стихотворений Языкова как стихотворных "доносов" (Герцен). Демократический лагерь ответил на них уничтожающими отзывами Белинского и Герцена, пародией Некрасова. Репутации Языкова "полемические послания" нанесли непоправимый ущерб: последний из литературных "поступков" поэта надолго наложил отпечаток на восприятие всего его творчества.
Языков разделил судьбу многих писателей пушкинской поры (Вяземского, Д. Давыдова, Жуковского и др.), не сумевших понять изменений в искусстве и общественной жизни, к сороковым годам превратившихся из оппозиционеров в консерваторов, из литературных революционеров - в защитников отмирающих традиций. Он не принимает произведений молодого Тургенева, лермонтовского "Героя нашего времени", с предубеждением относится к творчеству Достоевского. Так, в конфликте с новой эпохой, заканчивает поэт свою жизнь. Вместе с читателями его поколения постепенно уходит интерес к его творчеству, еще значительный в 1840-1850-х годах.
К началу нового столетия поэзия Языкова полузабыта. Филологической наукой он рассматривается как один из второстепенных писателей, чьи стихотворения интересны лишь в историко-литературном отношении. Но именно в это время начинается и процесс возрождения интереса к творчеству Языкова, связанный с общим усилением внимания к культуре пушкинской поры. Произведения Языкова с увлечением читает А. Блок, смелостью его выражений восхищается В. Брюсов, специфику его стиха изучает А. Белый. Особенно близок оказывается Языков поэтической молодежи 1910-х годов, ищущей новых путей в литературе. Увлеченные свежестью мироощущения, новаторством языковской литературной формы, поэты этого поколения пропагандируют сочинения вновь открытого писателя. Его художественные завоевания оказывают непосредственное воздействие на Н. Асеева и Б. Пастернака. С этого момента, внимание к лирике Языкова больше не угасает. Не сумевший разрешить тех масштабных задач, которые он ставил перед собой в молодости или в 1840-е годы, Языков тем не менее занял прочное место в нашей поэзии как один из наиболее даровитых, искренних и смелых ее мастеров.
 

Примечания

1. Северная пчела, 1833, № 74.

2. Пушкин А. С. Полн. собр. соч., т. 13. М. - Л., изд-во АН СССР, 1937, с, 305.

3. Языковский архив, вып. 1. Письма Н. М. Языкова к родным за дерптский период его жизни (1822-1829). СПб., 1913, с. 397. (Далее при ссылках в тексте на зто издание принято сокращение - ЯА, с указанием номера страницы.)

4. Письмо В. Д. Комовского к Н. М. Языкову от 17.XI.1831. - Литературное наследство, 1935, т. 19-21, с. 54. (С исправлением по автографу.)

5. Во второй половине 1830-х и в 1840-е годы любовная тема разрабатывается Языковым преимущественно в чисто эстетическом плане - как тема преклонения перед красотой.

6. Анненков П. В. Материалы для биографии А. С. Пушкина. - В кн.: Сочинения Пушкина, т. 1. СПб., 1855, с. 163.

7. В чем же, наконец, существо русской поэзии и в чем ее особенность. - Гоголь Н. В. Полн. собр. соч., т. 8. [Л.], изд-во АН СССР, 1952, с. 387. (Далее ссылки на это издание в тексте.)

8. Русская старина, 1884, т. 43, с. 134.

9. Литературно-библиологический сборник. Пг., 1918, с. 70.

10. О стихотворениях г. Языкова. - Телескоп, 1834, ч. 19, с. 241.

11. Подробнее об этом см.: Азадовский М. К. Н.М. Языков. - В кн.: Языков Н. М. Полное собрание стихотворений. М. - Л., "Academia", 1934, с. 69-72.

12. Вяземский П. А. Языков и Гоголь. - В кн.: Вяземский П. А. Полн. собр. соч., т. 2. СПб., 1879, с. 308-309.

13. Литературное наследство, 1950, т. 56, ч. 2. М., с. 156.

Hosted by uCoz