А. А. Носов

"МНЕ ПРЕДСКАЗАЛИ МНОГО СТРАНСТВИЙ..."

(Соловьев В. "Неподвижно лишь солнце любви". Стихотворения. Проза. Письма. Воспоминания современников. - М., 1990. - С. 3-15)

 
В одном из лучших п известнейших своих стихотворений Владимир Сергеевич Соловьев обратился к излюбленному русскими лириками XIX века мотиву - мотиву странничества:
 
"В тумане утреннем неверными шагами
Я шел к таинственным и чудным берегам..."
 
Восходящий к традиции хождений по Святым местам, согласно которой скитания по земле служили в то же время и путем к Богу, образ странника оказался удачной и красивой метафорой духовного пути художника. В соловьевском страннике тоже можно было бы усмотреть лишь фигуральное изображение философа и мыслителя, посвятившего себя поискам дороги к "пламенеющему победными огнями" заветному храму Истины, Добра и Красоты, если бы автор стихотворения не был странником в прямом и обыденном значении этого слова. Тот образ жизни, который вел Соловьев, настолько диссонировал с принятым в близком ему социальном окружении, что не переставал поражать людей, к "странностям" его, в общем, привыкших. По словам Л. Ф. Кони, его жизнь была лишена "даже самых скромных удобств и той минимальной обеспеченности, которая необходима для спокойного изложения своих дум и созерцаний. Вечный странник, но знавший подчас, где главу преклонить и в прямом и в переносном смысле, не имевший "ни кола, пи двора", бедно и скупо одетый, слабый физически, хрупкий, впечатлительный и болезненно восприимчивый, - он не был, употребляя выражение Некрасова, "любящей рукой - ни охранен, ни обеспечен" [1].
Трудно найти кого-либо среди русских литераторов, по части бытового "нестроения" приближающихся к Соловьеву. Даже Чехов - современник Соловьева, испытавший много тягот в детстве и юности, все же обзавелся в зрелые годы собственным домом... Правда, в начало XX века тип писателя-скитальца стал уже нередким; вспомним В. Розанова, И. Бунина, проводивших дни своей Жизни в купе и каютах, отелях и чужих углах. Но семья, близкий, любимый и любящий человек были рядом с ними, и "любящей рукой" охраняли "русских странников". У Соловьева не было и этой защиты...
Гостиничный номер; квартира, хозяева которой выехали на время; комната в усадебном доме или во флигеле, и не только летом, но часто и зимой - так прошла жизнь выдающегося философа и богослова, тонкого лирического поэта и критика, страстного публициста, чье имя достойно вписано в историю России конца XIX века. География его перемещений столь обширна и одновременно столь запутанна, что, восстановленная даже в основных подробностях, заставляет поколебаться наши представления о степени подвижности и расстояниях, которые преодолевал человек минувшего столетия, о тех пространствах, в которых протекала его жизнь. Москва и Петербург, Красный Рог и Воробьевка, Лондон и Каир. Пустынька и Сергиев Посад, Загреб и Вена - вот далеко не полный перечень мест, которые связаны с пребыванием Соловьева.
Соловьев любил говорить и писать с иронией о вещах серьезных и важных - свойство, присущее людям легкоранимым, опасающимся ответной насмешки или даже невнимания к высказанным вслух сокровенным убеждениям. Отсюда шутливый тон, в котором выдержана поэма "Три свидания", повествующая о самом значительном переживании, испытанном когда-либо ее автором; отсюда же и постоянная ирония эпистолярного стиля в целом, стремление обратить в шутку даже глубоко интимное признание.
"Изо всех мест на земном шаре я, конечно, предпочитаю (доселе по крайней мере) два: Пустыньку (когда не очень холодно) и дом Лихутина (когда не слишком музыкально), - писал Соловьев старшей сестре Надежде. - Но увы! окончательно фиксироваться ни там, ни здесь не могу, ибо je suis ne sous l'astre de voyage [2] или, говоря высоким библейским слогом, должен ходить перед Господом, что, конечно, хуже, чем ходить перед людьми на задних лапах. Малая способность к сему последнему и не позволяет мне в нынешние (довольно подлые) времена найти себе постоянную житейскую рамку. А может быть, это собственная натура и судьба. Но правда ли, удивительно, что, когда мы еще были детьми, папа назвал Всеволода волком, а меня печенегом?" [3] В процитированных строках за игрой французских афоризмов и библейских цитат, за ссылками на "подлые времена" и "собственную натуру" явственно слышится затаенная, но острая тоска далеко не юного, тридцатитрехлетнего одинокого человека о своем угле, о домашнем тепле и уюте.
Предлагаемый сборник ставит целью познакомить современного читателя в первую очередь с личностью Владимира Сергеевича Соловьева. Неизменный интерес к нему все еще неудовлетворен, несмотря на то что редко какое исследование, посвященное наследию философа и поэта, обходилось без пространного биографического очерка. В то же время читатель, получивший в последние годы возможность познакомиться в основном с философскими сочинениями Соловьева, все еще недостаточно осведомлен о его жизни и разнообразном литературном творчестве. С этих страниц до него донесется как голос самого Владимира Сергеевича Соловьева, так и дружественные ему голоса современников. Наряду со стихотворениями в сборник включены материалы биографического характера: автобиографическая проза, письма, мемуары родных и близких. Вступительный очерк лишь дополняет, по мере возможности, те обстоятельства жизненного пути Соловьева, которые имели принципиальное значение для его творческой эволюции, но малоизвестны или недостаточно освещены в публикуемых текстах; аналогичную задачу мы стремились разрешить и в комментариях.
Для каждого человека особенно важны детство, юность и молодость, когда личность человека только формируется; для художника и мыслителя они важны вдвойне. Этот период жизни Соловьева мы старались осветить несколько подробней - тем более что молодые годы будущего философа прошли в Москве и он тесно соприкасался с различными сторонами своеобразной московской жизни второй половины минувшего столетия.

* * *

Как бы ни отзывался в поздние годы Соловьев о Москве (а высказывания его бывали очень резкими - что стоит хотя бы эпиграмма-парафраза: "Город глупый, город грязный, // Смесь Каткова и кутьи..."), - она оставалась для него особенным городом - местом, где он родился, где жили его родные, немногие по-настоящему близкие ему люди. Здесь, вблизи "родного пепелища", в имения князей Трубецких Узкое (в те годы Подмосковье, ныно в черте города), душа его освободилась из плена, а бренное тело нашло вечное успокоение на кладбище Новодевичьего монастыря, среди "отеческих гробов", рядом с могилой отца.
Семья Соловьевых, бывшая и для своего времени явлением незаурядным, сегодня воспринимается уже как "памятник" русской городской бытовой культуры. Патриархальная, несколько консервативная - как в привычках, так и в политических симпатиях ее членов, - она следовала во многом традициям старомосковского быта. Ее глава, замечательный историк Сергей Михайлович Соловьев, был поповичем - его отец, Михаил Васильевич, преподавал закон Божий и служил в церкви Коммерческого училища. Неподалеку, у Пречистенских ворот, первым учеником окончил он курс в 1-й московской губернской гимназии (лучшей в городе!); в ней же учились и его сыновья Всеволод, Владимир и Михаил. (Впоследствии, несмотря на многочисленные переезды, Соловьевы сохранили приверженность этому чисто московскому району и выбирали жилье в окрестностях Остоженки, Пречистенки и Арбата.) На той же улице, чуть ближе к центру, в приходе Нового Воскресения, вскоре после женитьбы на дочери морского офицера Поликсене Владимировне Романовой и рождения первого сына Всеволода, поселился молодой профессор-историк С. М. Соловьев. Здесь 16 января 1853 года у него родался четвертый ребенок - сын Владимир. С совершением таинства крещения пришлось родителям повременить: сын, как и его отец, появился на свет семимесячным - факт для биографии существенный, ибо в зрелом возрасте В. С. Соловьев объяснял этим обстоятельством некоторые особенности своего характера, в частности повышенную впечатлительность.
А вот в Московский университет, куда В. С. Соловьев поступил в 1874 году {в котором в те годы профессорствовал его отец), приходилось добираться уже с Арбата, из Денежного переулка, где в доме Дворцовой конторы С. М. Соловьев, ставший директором императорской Оружейной палаты, получил казенную квартиру.
Быт семьи Соловьевых всецело подчинялся жизненному распорядку его главы. Поликсена Владимировна бдительно охраняла двери кабинета, за которыми в тиши создавался очередной том "Истории России...". Вечерами бывали в доме гости, однако "танцев пе полагалось", равно как и карточной игры: дом был хотя и московский, но все-таки "профессорский"; собирались коллеги по университету, вели между собой "ученые" разговоры... Заходили и бывшие однокашники, с которыми Сергей Михайлович некогда проводил многие часы на антресолях у Аполлона Григорьева: А. А. Фет, Я. П. Полонский - уже известные поэты.
Гимназические годы В. С. Соловьева совпали с тем периодом в истории России, когда складывавшиеся веками - и, казалось, сложившиеся на века - устои рухнули решительно и неожиданно. Реформы нового царствования "переворотили", по крылатому выражению Л. Н. Толстого, Россию. Характеризуя те годы, Соловьев писал в 1890 году: "Я называю это время эпохою смены двух катехизисов. Обязательный авторитет митрополита Фпларета был внезапно заменен столь же обязательным авторитетом Людвига Бюхнера" [4]. Получивший в семье глубоко религиозное воспитание, Соловьев в ранней юности все же не устоял против "духа века сего" и прошел, как он сам писал, "через различные фазы теоретического и практического отрицания" [5]. А поскольку "катехизис Людвига Бюхнера" обязывал молодых людей изучать естественные науки с тем же усердием, каковое катехизис Филарета предписывал исполнению церковных обрядов, то и выбор физико-математического факультета определился как бы сам собою.
К счастью, полоса отрицания у Соловьева не затянулась и ему не пришлось дожидаться преклонных лет, чтобы тогда только задуматься о вечных вопросах: его юношеские письма к кузине поражают глубиной постановки философских проблем и редкой целеустремленностью к их разрешению. Будучи студептом-естественником, Соловьев мог посещать лекции и на историко-филологическом факультете, прежде всего по философии, которые читал занимавший кафедру Панфил Данилович Юркевич. Этому человеку и выпало стать учителем будущего великого философа.
Личность П. Д. Юркевича замечательна, хоть и предана ныно забвению. В 1860 году он, будучи профессором Киевской духовной академии, выступил с обширной статьей "Из науки о человеческом духе", где содержалась весьма основательная и вполне корректная критика философских построений Н. Г. Чернышевского. Но в эпоху, когда строки "Шепот, робкое дыханье..." пугали призраком крепостного права, "прогрессивная" общественность обвинила Юркевича в самом мрачном ренегатстве и даже в апологии телесного наказания! Идеи Юркевича, конечно, продолжали долгое время оказывать влияние на русскую философскую мысль, однако в эпоху идеологического единомыслия его имя наряду с другими именами было, по сути, изгнано из истории отечественной культуры.
Радикальная перемена умственных склонностей привела Соловьева к не менее радикальным практическим шагам: он подает прошение об отчислении с физико-математического факультета и одновременно - о разрешении сдавать экзамены за полный курс историко-филологического. Так, проучившись четыре года на одной факультете, Соловьев оказался выпускником другого. Казалось, что Соловьев шаг за шагом повторяет жизненный путь своего отца и намерен следовать сделанному выбору и в будущем: успешная защита магистерской диссертации давала ему вес шансы остаться при университете, и он незамедлительно принимается за ее подготовку.
Процедура защиты диссертации состояла в следующем: опубликованное соискателем: (на свой счет, как гласило правило) сочинение выносилось на публичный диспут, где помимо официальных оппонентов слово предоставлялось любому из собравшихся в зале. И публика с удовольствием пользовалась данным ей правом...
На диспуте Соловьева присутствовало помимо университетской профессуры несколько лиц из высшего духовенства, а также члены так называемого кружка "трезвых философов": В. В. Лесевич, Н. К. Михайловский, Н. Ф. Анненскнй - известные пропагандисты "положительной философии". Их реакция на основные положения диссертации, выраженные и ее названии; "Кризис западной философии (против позитивистов}", - была бурной. Дискуссия развернулась острая... Присутствовавший на диспуте П. О. Морозов (тогда студент, позднее - известный пушкинист) вспоминал о впечатлении, которое диссертант произвел на собравшихся: "Перед нами появился высокий, стройный юноша, с лицом "иконописного" типа, в рамке длинных черных волос, разделенных пробором посередине головы, с слабыми признаками растительности, начинавшейся на лице, и с каким-то особенным <...>_ странным взглядом глубоких глаз, устремленным куда-то поверх публики. Он словно читал свою коротенькую вступительную речь, написанную на противоположной стене [6].
Диспут принес Соловьеву не только искомую степень, но и широкую известность. Ведущие газеты поместили о нем пространные корреспонденции, вскоре появились и аналитические отклики, среди которых особенно лестным для Соловьева, несомненно, был отклик Н. Н. Страхова. "Наше юношество дает повод к утешительным заключениям. Сам г. Соловьев и тот радушный прием, который ему оказали, не свидетельствует ли, что в нашей молодежи проявляется искреннее стремление к науке, свобода от дурных влияний и сочувствие самым высоким духовным интересам?" [7].
Поддержка со стороны Страхова, авторитетного философа, к тому же близкого друга Л. Н. Толстого и Ф. М. Достоевского, несомненно, оказалась для Соловьева важной. Личностью "философа призывного возраста" (как называл новоявленного магистра фельетонист [8]) особенно заинтересовались в его родном городе - Москве.
Литературная традиция противопоставления Москвы и Петербурга закрепила основные доминанты культурной жизни двух столиц. С одной стороны, Петербург противостоял Москве как город великосветский и чиновный - городу патриархальному и хлебосольному; с другой стороны, как город западнический и либеральвый - городу сугубо российскому и консервативному. Если в царственном граде выходили самые радикальные издания, а общий тон задавался либеральными органами - газетой "Голос" и журналом "Вестник Европы", - то Москва оказалась средоточием "правой оппозиции": в небольшом здании университетской типографии, вблизи Страстного монастыря, располагался цептр российского консерватизма. Здесь Михаил Никифорович Катков выпускал газету "Московские ведомости"; позднее он напишет взошедшему на престол Александру III, что в его газете "не только обсуждались дела - в ней дела делались" [9]. В Москве возникло и получило признание движение славянофилов, которых А. И. Герцен попросту называл "москвичами". Самой яркой фигурой славянофильского лагеря в 1870-е годы был И. С. Аксаков. С упорством, вызывавшим восхищение, принимался он за издание очередной газеты, которую (как и предшествующую) с неменьшим упорством закрывала цензура. Знаменательно, что первая встреча Соловьева с представителями "коренного славянофильства" состоялась в Замоскворечье - неподалеку от тех мест, где жили и творили А. Н. Островский и А. А. Григорьев, идейные вдохновители "Москвитянина" - этого дальнего предшественника аксаковских изданий, в той числе и его "Руси" - газеты, в которой Соловьеву суждено было принять деятельное участие.
О том, как развивались отношении Соловьева с московскими славянофилами, он сам рассказал в очерке-воспоминании "Аксаковы", который наряду с письмами к И. С. Аксакову публикуется в предлагаемом читателю издании, А вот о той роли, которую в судьбе Соловьева сыграл М. Н. Катков, следует сказать.
Каткову, как и Аксакову, импонировали идеи Соловьева. И вот высокая фигура молодого философа появилась на узкой лестнице здания на Страстном бульваре, ведущей на второй этаж, в кабинет редактора, по которой поднимались и спускались вельможные сановники, прибывшие в первопрестольную, юркие провинциальные журналисты, доставлявшие конфиденциальную информацию, министры... Со страниц строго охранительпого "Русского вестника" Соловьев вступил в свою цервую журнальную полемику: на этот раз его оппонентами стали В. В. Лесевич и К. Д. Кавелин - видные представители западничества. Мог ли новоиспеченный доцент, приготовлявшийся к занятию кафедры, предположить, что в скором времени полемическая публицистика станет постоянной формой его литературной деятельности, а газетно-журнальные гонорары - основным источником существования?
Помимо университета в конце 1870-х годов Соловьев читал курс философии на Высших женских курсах Герье. "На <…> Пречистенке за бульваром стоял очень массивный для тогдашней Москвы дом-особняк, - вспоминала в 1923 году бывшая слушательница курсов, -много лет пустовавший: его избегали из-за поселившейся в нем нечистой силы. Хочется посмеяться, о милая старушка Москва! - но смолкнешь, вспоминая, что в этом доме впервые выступил на кафедре юный философ Вл. Соловьев и нашел последовательниц своей глубокой вере в явления потустороннего мира" [10].
Поддержка Страхова, внимание славянофилов, сотрудничество с Катковым - все это создавало Соловьеву вполне определенную репутацию, и в свою заграничную командировку "с ученой целью, сроком на один год и три месяца" [11] двадцатидвухлетний доцент отбыл с установившейся репутацией консерватора и славянофила; и Катков с Аксаковым, наверное, с нетерпением ожидали его возвращения в первопрестольную, связывая с его предстоящим сотрудничеством немалые надежды...
О пребывании за границей Соловьев подробно рассказывает в своих письмах к родным, в автобиографической поэме "Три свидания"; некоторые обстоятельства этой поездки затронуты в воспоминаниях князя Д. Н. Цертелева; а поскольку эти материалы читатель найдет в настоящем сборнике, то мы продолжим рассказ о его московской жизни.
Научная карьера В. С. Соловьева складывалась в высшей степени успешно: получив степень магистра в двадцать один год, в двадцать четыре он уже занял кафедру философии, освободившуюся после смерти его учителя П. Д. Юркевича. Работа над докторской диссертацией шла полным ходом: Соловьев рассчитывал, что диспут можно будет провести в марте 1878 года. Профессорствовать Соловьеву, однако, пришлось не в Москве, а в Петербурге.
Будучи "своим человеком" па "Страстном бульваре", Соловьев оказался "чужим" в стенах alma mater, поскольку между университетом и Катковым нарастало острое напряжение. В 1870-е годы велась ожесточенная борьба вокруг нового университетского устава, энергично проталкиваемого Катковым взамен прежнего (1863 г.), вполне либерального, предоставлявшего университетам значительную автономию от администрации (выборность ректора и ученого совета и т. п.). Большинство преподавателей во главе со своим выборным ректором С. М. Соловьевым отстаивали академические вольности, и близость В. С. Соловьева катковскому окружению придавала отношениям между коллегами определенную двусмысленность. Разразившаяся вскоре так называемая "любимовская история" сделала дальнейшее пребывание В. С. Соловьева в университете и вовсе невозможным. Суть конфликта состояла в следующем: Н. А. Любимов, профессор физики и одновременно, один из руководителей "Русского вестника", позволил себе на страницах "Московских ведомостей" "дать университетским порядкам не отвечавшую действительности и крайне резкую оценку" [12]. Со стороны коллег посследовало заявление о прекращении знакомства и "публичное неподавание руки", тогда как Соловьев, печатавший в "Русском вестнике" главы своей будущей диссертации, демонстративно поддерживал с Любимовым приятельские отношения...
С выходом из Московского университета Соловьев определяется (видимо, не без протекции со стороны Каткова, пользовавшегося влиянием в сферах, ведавших народным просвещением) на служюу в ученый комитет министерства народного просвещения. Пришлось перебираться в Петербург, где единственным близким человеком был для него Н. Н. Страхов, также состоящий членом ученого комитета, Сближение двадцатичетырехлетнего экс-доцента с пятидесятилетним философом и авторитетным литературным критиком было подготовлено взаимной симпатией, возникшей, как мы уже говорили, еще во время магистерского диспута. В прошлом сотрудник журналов "Время" ж "Эпоха", издававшихся братьями Достоевскими, "почвенник" Страхов находит в работах своего молодого друга идеи, созвучные его собственным. Возможно, именно он и ввел Соловьева в круг Достоевского, и в последние годы жизни великого писателя Соловьев становится его другом и творческим конфидентом; летом 1878 года они совершили совместную поездку в Оптину пустынь, и несомненно, что беседы с юным философом (на дорогу от Москвы до монастыря уходили в те годы почти сутки, так что времени для разговоров хватало) нашли свое отражение в последнем романе Достоевского "Братья Карамазовы". Как видим, и в Петербурге Соловьев предпочитает держаться людей, во-первых, намного его старших, а во-вторых, с взглядами скорее консервативными.
Службой в комитете Соловьев откровенно тяготился. "Заседания - скука смертная и глупость неисчерпаемая; хорошо еще, что не часто", - писал он в Москву своему другу князю Д. Н. Цертелеву. Поэтому Соловьев пользовался любым предлогом для получения краткосрочного отпуска и поездки в Москву. Биограф философа С. М. Лукьянов подсчитал, что из 4 лет 8 месяцев и 22 дней службы при министерстве народного просвещения Соловьев провел в отпусках больше года! [13].
В конце 1870-х годов Соловьев продолжал в своих воззрениях "примыкать к славянофилам" и начало русско-турецкой войны встретил с энтузиазмом. Он с радостью отозвался на предложение Каткова отправиться корреспондентом "Московских ведомостей" на театр военных действий: поле боя, на котором русские солдаты вот-вот должны были осуществить исконную мечту России о "слиянии славянских ручьев", влекло к себе воображение Соловьева посреди канцелярской скуки "ученых" заседаний. Должность военного корреспондента была особенно привлекательна еще и потому, что представители печати допускались в действующую армию впервые в отечественной истории.
Путь на Дунай пролегал через Красный Рог - имение графа А. К. Толстого, куда Соловьев заехал навестить своих новых друзей: графиню Софью Андреевну Толстую, вдову поэта, и ее племянницу Софью Петровну Хитрово - "Софию" многих его стихотворений. Гостивший здесь французский критик Э. М. де Вогюэ рассказал, что корреспондент-доброволец отправился на войну "с букетом белых роз и огромным пистолетом, которым он размахивал во все стороны и который больше всего угрожал ему самому" [14].
Соловьеву легко давалась самая разнообразная литературная деятельность: он писал стихи, статьи, рецензии, рассказы и даже пьесы. Но вот военного корреспондента из него так и не вышло: первый репортаж, отправленный с дороги и подписанный в газетной публикации В. С., а потому вряд ли замеченный, оказался и последним. Д. А. Скалон рассказал в своих воспоминаниях о встрече с Соловьевым 18 июля 1877 года на бивуаках у Тырнова. "Соловьев был в русском наряде, бархатных шароварах, красной рубашке и суконной расстегнутой поддевке. <...> Из дальнейшего разговора я пришел к заключению, что Соловьев взялся не за свое дело и высказанные им мне воззрения на войну ничего общего ве имеют с тем, что было желательно от корреспондента, который находится в особых доверенных условиях. Я ему это прямо высказал и дал добрый совет: <...> Уезжайте домой" [15].
Внешне Соловьев вел в столице жизнь несколько рассеянную: хождения в комитет, непрестанные отлучки в Москву, частые посещения салона графини С. А. Толстой, устройство публичных лекций; однако все это не мешало его сосредоточенным научным занятиям, которым он "con amore" предавался в залах Императорской Публичной библиотеки. В 1879 году "Русскнй вестник" завершил печатание "Критики отвлеченных начал", и в следующим году их автор, успешно защитив докторскую диссертацию (на диспуте присутствовал Достоевский), в двадцать семь лет становится профессором Петербургского университета и тогда же начинает курс лекций на Бестужевских высших женских курсах, что особенно удавалось Соловьеву: в Петербурге, как и в Москве, аудитории были переполнены слушательницами, и оппоненты Соловьева долгое время иронизировали но поводу его успеха у барышень, которые бросили "ради его философии все - и театры, и балы, и даже увлечения медицинскими курсами" [16]. Но профессорствовал Соловьев недолго: в марте 1881 года, после своего нашумевшего выступления против смертной казни народовольцев-цареубийц, он прекратил лекции, а в октябре того же года окончательно подал в отставку. На этом завершилась "карьера" Соловьева при министерстве народного просвещения, и на казенную службу он больше никогда не поступал.

* * *

В семье Соловьевых тем временем произошли крупные перемены. "Любимовская история" имела для Соловьева-отца последствия более трагические, нежели для сына: вынужденный уйти в отставку с поста ректора, не отличавшийся крепким здоровьем, С. М. Соловьев скончался в 1879 году. Пришлось освободить казенные апартаменты дома Дворцовой конторы и нанять квартиру неподалеку, иа углу Пречистенки и Зубовской площади, - в том самом доме Лихутина, который Соловьев предпочитал наряду с Пустьнькой "изо всех мест на земном шаре". В нем он часто останавливался в своя наезды в Москву, иногда жил подолгу, но обрести здесь "жизненную рамку" ему так и не удалось.
Московские издатели имели все основания надеяться, что, освооодившись от канцелярской рутины заседаний и от академических нагрузок, Соловьев станет серьезной идеологической силой в лагере российского консерватизма. Восшествие аа престол Александра III, симпатизировавшего национально окрашенным движениям в политике и культуре, дало И. С. Аксакову возможность стабильно выпускать свой печатный орган - газету "Русь", иа страницах которой увидели свет не только важнейшие статьи Соловьева по национальному вопросу - здесь он впервые заявил о себе как о поэте.
1880-е годы для поэтических дебютов были временем малоподходящим: интерес к поэзии в читающей публике неуклонно падал, сборники выходили редко, раскупались вяло; в "толстых" журналах стихотворения появлялись скорее по традиции и служили своеобразными "шмуцтитулами", отделяющими определенные смысловые разделы журнальной книжки. Признанные лирики - Я. П. Полонский, А. Н. Майков - добывали себе хлеб службой в цензуре, А. А. Фет - сельскохозяйственной деятельностью. Трудно было ожидать, что критика обратит хоть какое-то внимание на лирические миниатюры, выполненные в традициях "чистого искусства", или же свяжет криптоним В. С., которым они были подписаны, с именем автора капитальных философских сочинений и острых полемических статей. Во всяком случае, в одной из газетных заметок за 1886 год упоминался "Вл. Соловьев, философ и, как оказалось, поэт" [17]. Позднее Соловьев будет часто - и устно и письменно - убеждать окружающих, что к собственным поэтическим опытам он никогда но относился сколько-нибудь серьезно. Эти признания вряд ли стоит принимать безоговорочно: эпоха, когда занятие "стихотворством" считалось делом малопочтенным, а для ученого, философа - и вовсе предосудительным, накладывала свой отпечаток на самоощущение лирического поэта...
Правда, уже в наше время было замечено, что "трудное" (но тем или иным причинам) для поэзии время оказывается благоприятным для переводов - и действительно, все соловьевские переводы появились именно в предпоследнее десятилетие XIX века.
Возобновил Соловьев сотрудничество с журналом "Православное обозрение", где еще в 1874 году печаталась его магистерская диссертация. Редактировал журнал протоиерей П.А.Преображенский - человек высокообразованный, в богословских вопросах в меру либеральный, не чуждавшийся полемики по догматическим вопросам. Помимо редакторствования и научных занятий он стоял на приходе в церкви Федора Студита, что у Никитских ворот, против Большого Вознесения, и, кроме того, был страстным любителем пчел. "Хотя возникшие на почве практической (воск для епархиальных свечных заводов), занятия пчелами приняли у старика характер сердечной любви и трогательной заботливости. Приобретя себе подмосковную дачу в Пушкине, он с ранней весны но целым месяцам отдавался любимому делу..." [18] - вспоминал Соловьев в 1900 году, незадолго до своей кончины.
Однако первоначальный энтузиазм, с которым московские издатели встретили возвращение философа к журнальной работе, по мере поступления очередных статей в редакцию сменялся недоумением и растерянностью; позиция Соловьева по национальным и церковным вопросам оказывалась все более и более отличной от той, которую можно было ожидать от автора "Кризиса западной философии", и, главное, все меньше и меньше соответствовала платформе самих печатных органов. В мировоззрении Соловьева наметился радикальный сдвиг.
За год до коронования Александра III Соловьеву приснился сон, рассказанный им позднее князю Е. Н. Трубецкому: он видел себя едущим по длинному ряду московских улиц, и из одного дома выходит к нему католическое духовное лицо, у которого Соловьев попросил благословения; тот заколебался, но Соловьеву удалось победить его сомнения ссылкой на мистическое единство вселенской церкви, и благословение было дано. На коронование прибыл папский нунций, и с Соловьевым наяву произошло все то, что он видел во сне, - причем совпало в мельчайших деталях [19]. Сны и видения играли в судьбе Соловьева очень важную роль, и это событие было воспринято им как указанно посвятить себя делу соединения Восточной и Западной церквей.
При всем широком спектре расхождений в политических и культурных вопросах, существовавших между различными течениями того направления русской общественной мысли, которое принято называть "консервативно-охранительным", был, однако, пункт, который обеспечивал его идеологическое единство, а именно убеждение в том, что хранительницей истинного, не замутненного историческими примесями христианства является исключительно Восточная, и даже еще уже - Русская православная церковь. Достоевский и Катков, Аксаков и К. Н. Леонтьев, Страхов и граф Д. А. Толстой, Победоносцев и князь В. П. Мещерский могли полемизировать между собой о формах государственного управления, об аграрной политике, о "еврейском вопросе" и т. д., но они были едины в признании того, что католическая церковь сознательно искажает учение Христа. "Католицизм - хуже атеизма", - считал Достоевский, и его единомышленники воспринимали созданного им Великого инквизитора как образ римского первосвященника. Поэтому конфликт Соловьева с покровительствующими ему издателями в существе своем был уже предрешен...
Соловьев был убежден в том, что христианство будет проповедано всему миру, - и такое убеждение, естественно, располагало к нему мыслителей и политических деятелей религиозного толка; но вот вероисповедная форма этого будущего вселенского христианства оказывалась для них совершенно неприемлемой. Соловьев считал, что истинное христианство в равной мере наследуется и Восточной и Западной церквями - но неполно, только одной из своих сторон. Поэтому грядущая Вселенская церковь представлялась Соловьеву как соединение существующих церквей, а не как поглощение одной из них другой. В письме к А. А. Кирееву он поясняет свою мысль следующим примером: "...я же разумею соединение, так сказать, химическое, при котором обыкновенно происходит нечто весьма отличное от прежнего состояния соединившихся элементов. <...> Мне еще с 1875 г. разные голоса во сне и наяву твердили: занимайся химией, занимайся химией - я сначала разумел это в буквальном смысле и пытался исполнить, но потом понял, в чем дело..." [20].
Концепция соединения церквей, изложенная Соловьевым в многочисленных статьях и в обширных исследованиях "История и будущность теократии" и "Россия и Вселенская церковь", слишком сложна и тонка, чтобы ее можно было сколько-нибудь адекватно изложить в рамках настоящего очерка, но в то же время слишком важна для понимания как личности Соловьева, так а тех причин, по которым выдающийся философ оказался в русской культуре конца XIX века "одиноким мыслителем", бесприютным скитальцем, "случайным гостем" враждующих станов.

* * *

1880-е годы оказались тяжелейшими для Соловьева: постепенно он терял поддержку со стороны "своих" печатных органов, в его дальнейшее сотрудничество в "Руси", "Русском вестнике", "Православном обозрении", церковной периодике прекратилось. Он разошелся с недавними единомышленниками - Аксаковым, Катковым, Киреевым, Страховым. Его книги запрещались духовной цензурой, и он вынужден был издавать их за границей на свой, а точнее чужой, счет - собственных денег у него не было. К скитальчествам географическим и нравственным прибавились скитальчества литературные: Соловьев вынужден прибегать к услугам изданий случайных - его статьи и заметки появляются в "Новом времени", "Голосе Москвы", "Новостях"...
Лишь к началу следующего десятилетия положение Соловьева несколько укрепилось - неожиданно для публики он сближается с кружком "Вестника Европы": редактором-издателем М. М. Стасюлевичем, его неизменным помощником А. Н. Пьпиным, обозревателем К. К. Арсеньевым. Хотя члены кружка в области конечных идеалов имели мало общего со своим новым сотрудником, они относились к нему с неизменной доброжелательностью и предупредительностью. Идеологи "Вестника Европы", ведущего органа российского либерализма, к вопросам собственно богословским и церковным относились равнодушно (за что Соловьев и называл их "невскими скептиками"), но зато энергично отстаивали принцип свободы совести как один из непременных атрибутов демократического общества. Обоюдная заинтересованность автора и издателей не простиралась далее "ближайших целей", но, как показывает опыт, союз, в основу которого положен идеологический консенсус, оказывается часто и прочнее и продуктивнее союза идеологических единомышленников: в журнале Стасюлевича Соловьев сотрудничал почти четырнадцать лет, и на страницах "Вестника Европы" увидело свет большинство его стихотворений и множество статей.
С течением времени распадаются последние звенья, некогда "приковавшие" Соловьева "к московским берегам". П. В. Соловьева переезжает в Петербург, к дочери Поликсене Сергеевне (будущей поэтессе, известной под изящным псевдонимом Allegro); оставшаяся в Москве старшая сестра Надежда переезжает в более скромную квартиру в доме, что на углу Малых Успенского и Власьевского переулков, в приходе церкви Успенья-на-Могильцах (как видим, члены соловьевской семьи хранили приверженность родным местам!); и хотя здесь Соловьева всегда ожидала свободная комната, в Москве он нередко останавливался в гостиницах. В дом Лихутина, где еще недавно бывало "слишком музыкально", въехали другие жильцы.
Вообще в последние годы жизни именно гостиницы стали для Соловьева единственным домом. В Петербурге он подолгу жил в "Angleterre" (когда недавно боролись за сохранение здания, никто, кажется, так и не вспомнил, что в нем жил и работал человек, внесший в русскую культуру вклад не меньший, нежели ее позднейшие постояльцы). Сюда, в "две небольшие комнатки верхнего этажа", пришел к нему молодой литератор П. П. Перцов, чтобы заручиться согласием на перепечатку статьи "Поэзия Ф. И. Тютчева" в подготовленном им сборнике "Философские течения в русской поэзии". "В его (Соловьева. - А. Н.) наружности, столь общеизвестной по портретам и столь декоративной, было вообще что-то и так сказать священническое. <,..> "Дома", при домашнем костюме и в скудной обстановке отдельного номера, этот оттенок еще подчеркивался, и философ совсем смотрелся архиереем "на покое". В его манере общения была какая-то странная смесь сухости с принужденной любезностью: чувствовался глубоко одинокий человек, который вынуждает себя к социальной общительности" [21].
Жил он и у друзей, порой случайных. Лишь однажды была сделана попытка нанять квартиру и зажить "собственным домом", которая, как и следовало ожидать, окончилась полной неудачей. О бытовой стороне жизни незадачливого квартиранта имеется красноречивый рассказ в воспоминаниях Н. А. Гольцевой (жены редактора журнала "Русская мысль", в котором Соловьев эпизодически помещал свои статьи): "Узнав адрес дома и улицу (Потемкинская, близ Фурштадтской), я отправилась утром на поиски. Приехав к дому, по указанию знакомых, я спрашиваю дворника - "живет ли здесь ученый В. С. Соловьев". "Не знаю, матушка, - отвечает дворник,- знаю, что в 3-ем этаже живет какой-то генерал Соловьев", Я поднялась наверх - карточки на дверях не было. Постояв некоторое время в недоумении - что делать, и все же решила позвонить. Слышу голос В. С, - "Кто там". - "Это я, приехала из Москвы и желаю Вас видеть", - отвечаю я и называю свое имя. - "Подождите немного, я очень рад Вас видеть, но я не одет". Через несколько минут В. С. открыл мне дверь. Каково же было мое удивление, когда перед моими глазами предстала совершенно пустая квартира из 3-х или четырех комнат. Видно было, что сюда редко кто заходит, даже никто не убирает помещение, так как повсюду лежала пыль; не было видно ни постели, ни дивана. В. С. повел меня в кабинет, где стоял большой письменный стол, весь заваленный книгами, бумагами и рукописями. Книг было так много, что они лежали на полу, на стульях, под столом и вокруг всего стола. "Куда я Вас посажу, Наталья Алексеевна, - сказал В. С., - у меня всего три стула". - "Но беспокойтесь, В. С., - ответила я ему, - я могу и стоя с Вами разговаривать". - "Нет, это будет неудобно, вот я освобожу стул от бумаг" [22].
Но житейская неустроенность ничуть не поколебала "мистического оптимизма" Соловьева:
 
"Не веруя обманчивому миру,
Под грубою корою вещества,
Я осязал нетленную порфиру
И узнавал сиянье Божества", -
 
писал он во вступлении к поэме "Три свидания" (1898). Бесконечные скитания никак не сказывались и на его творческой активности: в 1890-е годы Соловьев создает капитальный труд по нравственной философии "Оправдание добра" (1897), пишет цикл статей по эстетике, активно выступает как публицист и литературный критик. Он полон творческих планов и меньше чем за год до своей кончины сообщает па страницах "Нового времени", что собирается окончить "большие труды", которые считает своей "главною и прямою обязанностью", а именно: "1) перевод Платона <...> 2) теоретическая философия, 3) эстетика, 4) эстетический разбор Пушкина, 5) библейская философия с переводом и толкованием Библии" [23]. И совсем уже накануне смерти, в стихотворении "Вновь белые колокольчики", напишет такие строки:
 
"Замыслы смелые
В сердце больном, -
Ангелы белые
Встали кругом".
 
Критические опыты Соловьева - это во многом статьи "поэта о поэтах", из которых особенно интересны те, в которых речь идет о художественно близких автору лириках: о Тютчеве, Фете, Полонском, А. К. Толстом. В последнее десятилетие уходящего века приходит признание и к Соловьеву-поэту - наряду с регулярными публикациями в "толстых" журналах выходят три сборника его стихотворений. Критика оказывает им весьма сочувственный прием.
Поэзия Соловьева, продолжая традиции "чистой" лирики, несла в себе основные мотивы, которые в начале XX века станут играть ведущую роль в художественных и духовных поисках русских символистов. Его стихотворения последних лет - закономерный итог целой эпохи русской поэзии, начатой Жуковским, продолженной Тютчевым и получившей свое завершение в лирике позднего Фета и самого Соловьева, и одновременно - то (порой кажущееся отсутствующим) звено, которое связывает классическую традицию русской поэзии с творчеством Блока, Белого, Вяч. Иванова с художественной культурой "начала века".

* * *

В одном из своих писем к отцу, написанных после продолжительного путешествия, по пути на родину, молодой Соловьев упомянул о том, что "сведущие люди" предсказали ему "много странствий". Предсказания в жизни художника обычно сбываются: Соловьев, относившийся к ним очень серьезно, все же намеревался если и не обмануть судьбу, то хоть как-то к ней приспособиться: он решил странствовать "по окрестностям города Москвы", Что ж, "по окрестностям" он действительно странствовал немало, но "сведущие люди" как всегда оказались прозорливее.
 

Примечания

1. Кони А. Ф. Собр. соч.: В 8 т. М,, 1969. Т. 7. С. 247.

2. Я родился под звездой путешествий (фр.).

3. ЦГАЛИ, ф. 446, оп. 1, ед. хр. 55, л. 13.

4. Соловьев В. С. Собр. соч.: В 9 т. СПб., б/г, Т, 6, С. 248.

5. Там же. С. 645.

6. Лукьянов С. М. О Вл. С. Соловьеве в его молодые годы. Вып. 1. СПб., 1916. С. 30.

7. Страхов Н. Н. Еще о диспуте Вл. Соловьева // Московские ведомости. 1874. № 308. 9 декабря.

8. См.: Голос. 1874. № 332. 7 декабря.

9. Былое. 1917. № 4(26). С. 21.

10. Щепкина Ек. Первые годы Высших женских курсов // Русское прошлое. 1923. № 5. С. 139.

11. См.: Лукьянов С. М. О Вл. Соловьеве в его молодые годы. Вып. 3. Пг., 1921. С. 64.

12. Ковалевский М. М. Московский университет в конце 70-х и начале 80-х годов прошлого века // Московский университет в воспоминаниях современников. М., 1989. С. 491.

13. Лукьянов С. М. О Вл. Соловьеве в его молодые годы. Книга 4 // ОР ГБЛ, ф. 700, к. 1, ед. хр. 6, л. 27.

14. Никифораки А. Иностранец о русском // Русское обозрение. 1901. № 1. С. 123.

15. Скалон Д. А. Мои воспоминания. 1877-1878. Т. 1. СПб., 1913. С. 219-220.

16. Б<уткеви>ч Т. Новый русский философ Н. М. Минский // Вера и разум, 1890. № 5, С. 192.

17. Маленькая хроника // Новое время. 1886. № 3610. 18 марта.

18. Соловьев В. С. Собр. соч. Т. 8. С. 448.

19. См.: Трубецкой Е. Н. Миросозерцание В. С. Соловьева. Т. 1. М., 1913. С. 448-449.

20. Соловьев В. С. Письма. Т. 2. СПб., 1909. С. 114, с исправлением по автографу: ОР ГПБ, ф. 349, № 62, л. 77.

21. Перцов П. П. Литературные воспоминания. 1890-1902. М..; Л., 1933. С. 195.

22. ОР ГБЛ, ф. 77, к. 23, ед. хр. 1, л. 72.

23. См.: "Новое время". 1899. № 8530. 25 ноября.

Hosted by uCoz