О. Г. Постнов

РУССКАЯ ВОЕННАЯ ЭПИТАФИЯ XVIII - НАЧАЛА XIX ВВ.

(Военное прошлое государства Российского: утраченное и сохраненное. Материалы Всеросийской научно-практической конференции, посвященной 250-летию Достопамятного зала. Часть 3. - СПб., 2006. - С. 38-42)

 
Тема, обозначенная заглавием этой статьи, не является произвольной. Есть, по меньшей мере, два обстоятельства, определяющих ее необходимость.
Первое - относительно низкий уровень изученности быта военного сословия в России в целом. Такое авторитетное издание, как коллективная монография "Русские", открывающая серию "Народы и культуры" (Институт этнологии и антропологии РАН), вообще обходит молчанием историю этого, безусловно важнейшего для понимания судеб России корпоративного единства. Даже признавая, что "этнография русских изобилует белыми пятнами", авторы названного труда упускают из виду военное сословие: "До сих пор у нас нет специальных исследований по этнографии купечества, дворянства, духовенства, чиновничества, ремесленников" [1]. О военном сословии не упоминается вовсе. В самой же монографии присутствует лишь небольшая глава, посвященная казачеству в разделе "Этнографические группы русского народа" [2].
Второе - более частное, но также важное обстоятельство состоит в том, что само формирование русской надгробной (а в какой-то мере и фиктивной [3]) эпитафии произошло на стыке традиций таких двух крупных социальных объединений России, как духовенство и военное сословие. Здесь необходим ряд пояснений.
Одним из парадоксов, связанных с отношением к смерти, является уверенность тех, кто воспроизводит принятые похоронные ритуалы, что эти ритуалы неизменны и освящены долгой традицией. Между тем, тафология фиксирует достаточно быстрое изменение ритуалов, даже таких, которые прочно привязаны к данному локусу или ландшафту. На этом, однако, парадоксы не оканчиваются. Быстро меняясь, ритуал, тем не менее, сохраняет некоторые элементы с необычайным упорством, причем смысл ритуальных действий может подменяться, а может быть и целиком предан забвению и воспроизводиться потому только, что "всегда так делали". В результате, полная смена ритуала - например, переход от трупосожжения к трупоположению после принятия христианства в Древней Руси, - явление редкое. И даже в том случае, если оно происходит, коллективная народная память может сохранить нечто вроде реликтов прежнего обряда. В частности, южно-русский обычай "греть покойников", впервые детально описанный Д. К. Зелениным в 1909 г., был настолько своеобразен, что сам Зеленин отрицал его связь с трупосожжением [4]. И лишь более поздние исследования установили наличие такой связи [5]. Всё это приводит к необходимости детального рассмотрения любого ритуала либо совокупности обрядов для установления факта их появления, наличия, редукции, изменения или отмирания. Согласно исследованиям, проведенным нами, касающихся вопроса об отношении к феномену смерти в России на всем протяжении ее истории, случаев полного изменения господствующих воззрений и связанных с ними ритуалов было не более пяти [6]. И два из них обрамляют хронологический период приблизительно с середины XVII в. и до первого десятилетия XIX. Именно они и будут рассмотрены в этой статье.
Эпитафия как литературный жанр известна человечеству с древнейших времен. Однако в России она появляется необычайно поздно - лишь в XVII столетии, да и то эпизодически, в качестве именно литературного произведения (таковы, например, эпитафии Сильвестр Медведева). В это время ее можно смело рассматривать в ряду многообразных влияний Западной Европы на Южную Россию. Эта эпитафия окказиональна. Она не предназначена для реальных надгробий. Мало того: существуют причины, по которым эпитафии до этого времени было попросту невозможно перенести на камень. Дело в том, что "древнейшие надгробия […] имели чрезвычайно малую толщину, обычно не превышавшую 10 см, и тесались из мягкого известняка. В результате они легко ломались при оседании могильной насыпи, быстро зарастали дерном и за несколько лет совершенно скрывались из глаз, - что хорошо прослежено археологически. Их орнамент, если он существовал, был столь скромен, что через век-другой уже мог не восприниматься как признак надгробия, и плита обычно использовалась вторично или попадала в известняковый лом" [7]. Что касается надгробных надписей - не эпитафий, - то они появляются лишь в конце XVI в., отличаются предельной лаконичностью (общая "формула" подобной надписи - "В лето такое-то такого-то прествися раб Божий имярек") и исчезают еще быстрее, чем орнамент. Из всего этого можно сделать вполне надежный вывод: эпитафии было невозможно перенести на камень потому, что это было не нужно. Мы увидим, как резко изменилась ситуация, когда надобность в надгробных, т.е. реальных эпитафиях появилась. Но и в том, и в другом случае вполне правомерным является вопрос: почему? Почему в течение многих столетий культ могилы практически отсутствовал, а затем, едва ли не в одно мгновение (если сверяться по историческому хронометру) сделался как никогда важен? И место одной полустертой строчки заняли десятки и даже сотни рифмованных и прозаических строк?
Ответ на этот вопрос существует и даже в наиболее абстрактной форме выявляет особую роль "служилых людей" в этом локальном перевороте.
Жизнь и смерть образуют два полюса человеческого бытия, но социум, ориентированный на жизнь, вынужден искать те формы отношения к смерти, которые бы ввели ее на полных правах в круг приемлемого, обычного, даже законного порядка событий, ведь, в конце концов, и сам социум есть не что иное, как сумма установлений, в равной (или почти равной) мере легитимных для всех членов, этот социум образующих. Однако для сохранения себя всякое общество нуждается в обособленной корпорации граждан, потенциально готовых принять смерть в борьбе за сохранение этого общества: это и есть военное сословие. Именно оно в наибольшей степени нуждается во внешней и внутренней поддержке со стороны социума перед лицом смерти.
Разумеется, можно говорить также о реальной опасности для социума, заключающейся в экзистенциальных переживаний любых его членов, переживаний, возбуждаемых вторжением неуправляемой стихии смерти. Именно поэтому в любом социуме мы находим богатый набор конкретных стратегических маневров, направленных на подавление чрезмерно сильных переживаний, вызываемых смертью или вообще как-либо крайностей, связанных с ней. Но для воинов, как и для их близких, успешность этих стратегий может приобретать в определенные моменты истории особую остроту. Между тем, базовая суть "защитных" - а вернее, компенсирующих - стратегий проста: она состоит в выработке и внедрении идеологем, превращающих смерть в жизнь, жизнь иную, жизнь вечную. Вместо смерти умирающий должен ожидать бессмертия.
Конечно, внутри христианской державы вопрос о воскресении плоти и бессмертии души был решен самой сутью исповедуемой религии. Именно этим объясняется - как применительно к ранне-христианской Европе, так и к Древней Руси - первоначальное отсутствие надгробных надписей. Важно отметить, что безымянными остаются и каменные "доски" на простых могилах, и княжеские саркофаги [8]. Такая безымянность указывает на высокий уровень веры в спасительную силу Высших Сил и не нуждается до поры до времени в добавочном подкреплении. Тем не менее, в рамках Восточного христианства наличествует традиция, потенциально противоречащая этому гробовому безмолвию - православная икона. О. Павел Флоренский выявил и вполне убедительно показал генетическую связь византийской, а затем и русской иконы с египетским саркофагом [9]. Но иконы, в отличие от саркофагов, имели подписи - в том числе и иконы святых, использовавшиеся в Киево-Печерской Лавре в качестве гробовой доски на раке с мощами изображенного святого. Составлялись, кроме того, жития этих святых, патерики, писались, наконец, службы и акафисты, в которых последовательно перечислялись их деяния и чудеса. И с течением времени фрагменты этих текстов стали воспроизводиться на металле, которым оковывались стенки деревянных рак, - на меди, серебре и золоте. Так что к моменту появления первых надписей на камнях светских захоронений захоронения сакральные уже располагали развернутыми повествованиями о жизни своих условно-мертвых насельников (не следует забывать, что святые мощи почитаются живыми). Эти повествования не были эпитафиями; но могли стать прообразами их.
Первые шаги к сакральному миру из мира светского были сделаны представителями власти - древнерусскими князьями. Вначале в ранг святых были возведены князья-великомученики, как Борис и Глеб, а затем и воители, как Александр Невский. У таких святых даже посмертные (обязательные для святого) чудеса часто носили воинский характер. Разрубленное в бою на куски тело срасталось во время погребения, отсеченная голова "прильпе к честному телеси" и проч. Описание этих чудес могло не быть эпитафией в то время, когда было создано, однако в последующие века воспринималось по крайней мере как материал для эпитафия и соответственно помещалось на раке, переписывалось и даже дополнялось стихотворными фрагментами, как это произошло с ракой владимирского чудотворца князя-мученика Георгия Всеволодовича, созданной в 1645 г., но уснащавшейся новыми надписями вплоть до XIX столетия (см. полный текст надписей на раке в Приложении I).
Со своей стороны духовенство тоже сделало шаг в сторону военного сословия. К концу XVII в. мучениками могли оказываться не только великие князья, но и другие воины, занимавшие не самую вершину социальной лестницы России, но сложившие голову на поле брани. Это взаимное движение духовенства и военного сословия было далеко не случайно и имело глубокие корни, связанные с незаметно, но все же быстро менявшимся отношением к смерти у представителей чуть ли не всех сословий. Но именно духовные и воинские чины находились на особом положении, так сказать, на острие проблемы, поскольку одним нужно было поддерживать и обслуживать религиозно-идеологическую основу социума, в том числе и идеологему "пакибытия", другие же, как уже было сказано выше, в наибольшей степени нуждались в этой идеологеме. Это обострение вопросов вероисповедания было, к тому же, спровоцировано южно-русским влиянием, явившимся результатом многообразных контактов Киева с Западной Европой с одной стороны, - и расколом, зародившемся в недрах самой православной церкви и приведшим к катастрофическим последствиям, с другой. Необходимость укрепления основ русского православия была очевидна, и потому не кажется столь уж неожиданным внезапный интерес и духовенства, и мирян к отысканию и прославлению святых нетленных мощей. Ведь культ мощей - обязательно нетленных, поскольку нетленность в России понималась как исполнение обетования о наделении праведников претворенными телами, кои уже не будут знать ни болезней, ни смерти, - этот культ, зародившийся еще в Киевской Руси, был исконно русским. Ни Византия, ни западное христианство такого культа не знали.
Вот почему XVII век ознаменовался небывалым ни до, ни после количеством явленных нетленных мощей, к которым, кстати, относились и тела погибших воинов, расчлененные, но чудесно сросшиеся. Выкопанные или как-либо иначе обретенные мощи помещались в раки, открытые или закрытые, но в большинстве случаев надписанные. И хотя гипотеза о происхождении русской эпитафии от надписей на раках, а шире, от житий и служб, остаётся пока лишь гипотезой, однако полностью опровергнута она едва ли может быть. Хотя бы в качестве одного из источников формирования жанра эпитафии в России надписи на раках святых и воинов, "венчавшихся кровию" на полях сражений, должны быть признаны - наряду с другими. Тем более, что, как увидим, именно этот источник - а не возможные заимствования или подражания западной эпитафике, - определил на первых порах своеобразие русской надгробной надписи.
Кризис религиозного мировоззрения, начавшийся при Алексее Михайловиче, достиг своей кульминации в первые десятилетия XVIII века. Церковная реформа Петра I, вопреки многоголосому протесту церковных иерархов, а затем историков церкви, отнюдь не совершалась на пустом месте. Поворот общественного сознания к миру посюстороннему начался задолго до Петра и представлял собой одну из фаз десакрализации культуры, сменяющих фазы сакрализации, а потом сменяющихся, в свою очередь, последними. Тот факт, что это была реформа, по выражению А. В. Карташева, "протестантского образца", с достаточной убедительность выяснен в работах того же Карташева, а так же и других авторов, в первую очередь П. В. Верховского. Однако трудно согласиться с тем, что "если главным памятником его [царя] реформы в церковной сфере осталось уничтожение патриаршества и замена его неправославной, антиканонической формой Коллегии, то это вполне объясняется ярким, наследственно-семейным воспоминанием Петра о пережитом при его отце ц. Алексее Михайловиче трагическом конфликте царя с патриархом Никоном, именно с заостренной идеологией Никона, глубоко напугавшей тогда всех русских государственников" [10]. Карташев и сам отмечает несколькими абзацами ниже, что "Протестантская система примата государства не только гармонировала с усвоенным Петром государственно-правовым мировоззрением в духе естественного права, но и прямо требовалась последним. Покойный академик Лаппо-Данилевский доказал, что общераспространенная теория естественного права в значительной мере проникла и в латинские канонические учебники, отсюда доверчиво усвоена была консерватором Стефаном Яворским в годы его профессорства в Киевской Академии (1696-98 гг.). Петр в своем реформаторском законодательстве не является на фоне других современных ему государственников каким-то особым новатором" [11]. К этому можно добавить, что не одни государственники склоняли слух к веяниям Запада, хотя и приноравливали новые воззрения к собственным интересам и глубинным духовным запросам. Весомым свидетельством тому является, как ни странно, именно русская эпитафия того времени.
Феофан Прокопович, бесспорный государственник, чьими усилиями, весьма далекими зачастую от какого-либо благочестия, и был внедрен в тело церкви Синод [12], выступал, помимо прочего, в качестве литератора и теоретика литературы. В его курсе лекций по поэтике (на латинском языке, 1705) находим следующее рассуждение: "Замечательной разновидностью эпиграмм является эпитафия или эпиграмма, которую обычно пишут на надгробии. Частей и отличительных свойств эпитафии столько же и они те же, что у любой эпиграммы; и приемы совершенно те же. В первой, или экспозиции, обычно дается краткое перечисление более примечательных деяний покойного, его доблестей или пороков, иногда же отмечается только его общественное положение или состояние и имущество. Во второй же части или в заключении, если покойный был лицом значительным, - помещают для завершения какое-нибудь выразительное изречение, указывающее на краткость жизни человеческой, на ее суету и бренность. Если же покойный был лицом незначительным или достойным осмеяния, то допустимо здесь применять даже шутки или политические остроты" [13]. Но как раз таких эпитафий, ничем не отличающихся по структуре от эпиграмм, мы не находим вплоть до середины XVIII в., что же касается эпитафий шуточных, то они, как кажется, никогда не попадали на русские надгробия, т.е. оставались фиктивными, чисто литературными.
Зато обнаруживается обилие эпитафий нового типа, жанр которых далек от эпиграммы настолько, насколько это вообще возможно, так как в эпоху царствования Петра I безусловно главенствует эпитафия-"послужной список". Мораль - редкая гостья в таких эпитафиях, а вот "краткое перечисление более примечательных деяний покойного" разрастается до десятков прозаических и сотен поэтических строк. Как уже говорилось, на первые места в сознании эпохи выдвинулись "служилые люди", и в первую очередь военные. Структура военных организаций сделалась образцом для организаций чиновных, а после церковной реформы, и духовных ведомств. "Послужной список" в итоге становился чем-то вроде светского жития, аналогом жития духовного. Однако одним только этим обстоятельством всех особенностей такой формы эпитафии не объяснить.
Прежде всего, нужно учесть не столько переоценку, как, вернее, перекомпоновку ценностей, фиксируемую эпитафией первой половины XVIII века. Здесь важна каждая деталь, каждая особенность. К примеру, теперь довольно четко стала проводиться граница между эпитафией военной и духовной. Стихотворная форма надгробной надписи пришла в Россию, несомненно, с Запада, но как раз южно-русское духовенство, испытавшее на себе западное влияние в наибольшей степени, поддержало церковную реформу. "Протестантский дух" реформы состоял не только во внешних формах организации церкви, в подчинении ее государству. Этот дух - пусть даже в самой малой степени - содержал в себе те особенности, которые позволили М. Веберу (1905 г.) показать связь протестантской этики с предпринимательством [14]. На стыке этих двух тенденций - большего, по сравнению с прежним, внимания к посюсторонней жизни (из которого с неизбежностью выводилась идея деятельного участия в ней, постепенно возводимого в ранг религиозного долга) и поэтической формы эпитафии возник удивительный гибрид: написанный силлабическим стихом послужной список, заключавший в себе все этапы карьеры духовного лица, коему посвящалась эпитафия.
Напротив, эпитафия военная (а вслед за нею и чиновная, гражданская) писалась исключительно прозой. И хотя также заключала в себе подробнейшее повествование о службе почившего с указанием походов и кампаний, в которых он принимал участие, последовательности присвоения ему чинов, получения им наград и орденов и даже с указанием поученных им в том или ином бою ран, однако же этим не исчерпывалась. Духовные лица уже в силу своего сана исправляли службы Всевышнему, упоминание этой стороны их деятельности было бы излишним. Тогда как военные, служившие Отечеству и Государю, должны были выполнить свой долг и перед Богом - подобно "венчавшимся кровию" древнерусским воителям-князьям. Потому в их эпитафиях порой встречается мораль, как, например, в надгробной надписи Г. Д. Юсупова (см. Приложение II), которая начинается обращением к прохожему (тоже важный новый элемент светской эпитафии) и сулит тому духовную пользу от прочтения перечня славных дел, совершенных покойным. Нередки также обращения к Богу с просьбой упокоить душу скончавшегося, беря в расчет все те деяния, которые он совершил во славу монаршью и отечественную.
Таким образом, исполнением долга перед Богом становится вся человеческая жизнь. Этим объясняются не раз ставившие в тупик исследователей подсчеты до минут (и даже в отдельных случаях до секунд) продолжительности жизни почившего. На надгробиях лиц духовного звания нередки подобные же подсчеты, но с той разницей, что вычисляется количество лет, месяцев и дней, в течение которых умерший находился в том или ином церковном сане: только эти периоды его жизни воспринимались - "засчитывались" ему - как служба Богу. Потому обыкновенно здесь была не нужна мораль - разве что обращение к прохожим для их воспитания, да и то это редкий случай. Главное - то, что так настоятельно требовало удовлетворения, - память об усопшем, бессмертие его деяний, необходимое в эпоху пошатнувшейся (пусть даже слегка) веры в личное бессмертие. И это требование действительно удовлетворялось повествованием на могильном камне с перечнем удач и невзгод, отметивших судьбу покойного. Поразительно, но, вопреки основному замыслу или цели подобной эпитафии - достижения иллюзорного бессмертия в памяти потомков, - при Петре и даже после него сохранялся древний обычай быстрого уничтожения надгробий и использования их материала для строительных нужд: это как раз пример устойчивости какой-либо традиции, продолжающей воспроизводиться независимо от остальных ритуалов и связанных с ними представлений Но так как - в соответствии с замыслом увековечивания в камне - был нужен более прочный материал, чем известняк, то новые памятники не разрушались сами собой, кладбища разрастались, так что Петр не раз давал распоряжения о переустройстве кладбищ, в том числе в указе 1722 г., в согласии с которым следовало "излишние камни употребить в церковное строение", поскольку "провождающему телеса… регулярному от войск строю и убраться по надлежащему оные камни не допущают" [15], как это произошло в действительности на похоронах Ф. Ю. Ромодановского в Георгиевском монастыре. Тут мы можем зафиксировать столкновение, а не соединение двух ритуалов - военного и духовного, - причем военный бесспорно одерживает верх. Судя по всему, увековечивание памяти ограничивалось относительно небольшим сроком, и отдание последних почестей умершему было важней. Тем не менее, исключения всё же делались, и в результате не "излишние" камни некоторых надгробий сохранились до наших дней.
Все перечисленные особенности эпитафий "нового типа", ориентированных на послужной список, относятся безусловно лишь к первой половине XVIII в.: это, так сказать, классический период русской "послужной" эпитафии. Уже ко второй половине столетия эпитафия постепенно начала приобретать те черты, которые более или менее соответствовали канону, сформулированному Феофаном Прокоповичем. Список деяний и подвигов ужимался, военные надгробия имели примерно такой же вид, как и чиновные, поскольку полученные умершим чины дольше всего держались в эпитафиях дольше всех других сведений, в то время как сведения о непосредственных военных действиях, в которых покойный принимал участие, и тем более ранах, полученных на поле сражения, всё чаще опускались. Разумеется, следует учитывать, что, как это свойственно ритуалу [16], он продолжает сохранять, наряду с новыми, архаичные черты непредсказуемо долгое время. Так что надгробия-"послужные списки" возводились вплоть до начала XIX в., как, например, плиты Холмогорского некрополя, где самая ранняя эпитафия на могиле выходца из южной России архиепископа Холмогорского и Важеского Рафаила относится к 1711 г. и содержит "послужной список" размером в 51 силлабическую строку, а самая поздняя - епископа Архангельского и Холмогорского Неофита, почившего 27 февраля 1831, причем стихотворная ее часть - уже силлабо-тоническая - воспевает различные достоинства покойного, тогда как "послужной список" написан прозой и помещен ниже [17]. Что качается военных эпитафий этого периода, то стихотворные части в них по-прежнему отсутствуют и появляются лишь в начале XIX столетья.
Это и понятно: XIX век вновь в корне меняет отношение к смерти, выдвигая на первый план элегическое ее описание, впервые открыто - письменно - фиксируя скорбь по умершему. И вновь эпитафия перестает соответствовать формуле Ф. Прокоповича, хотя и становится структурно близкой к эпиграмме. Таково, например, двустишие "Надпись к гробу Суворова" Н. И. Гнедича: "Ты ищешь монумента?.. / Суворов здесь лежит" (дата написания неизвестна) [18]. Лаконичность эпитафии, прямо связанной с реальной надгробной надписью ("Здесь лежит Суворов") задаёт целый спектр чувств - возвышенной скорби, благоговения, преклонения перед героем, - т.е. весь арсенал предромантической поэзии с ее подчеркнутой элегической грустью - особенно при описании чьей-либо кончины, надгробного памятника либо кладбища. Можно утверждать, что с переходом к стихотворной скорбной (а не "деловой", "послужной") надгробной надписи заканчивается первая эпоха русской эпитафии, сформированной духовенством и воплощенной в камне "служилыми людьми" России.
 

Примечания

1. Русские. - М.: Наука, 1999. - С. 9.

2. Там же. - С. 118-123.

3. О соотношении реальной и фиктивной эпитафий в России см.: Русская стихотворная эпитафия / Вступит. ст., сост., подгот. текста и примеч. С. И. Николаева, Т. С. Царьковой. - СПб: Академический проект, 1998. - С. 6-11. Нужно, однако, отметить, что вывод о "призрачности" границ между реальной и фиктивной эпитафиями применительно к XVIII ст. слабо подтверждается и, скорее, даже опровергается примерами, которые приводят авторы: Там же. - С. 8, сноска 3.

4. Зеленин Д. К. Избранные труды. Статьи по духовной культуре 1901-1913. - М.: Издательство "Индрик", 1994. - С. 167.

5. Обзор дискуссии по этому вопросу см.: Там же. - С. 321.

6. Постнов О.Г. Смерть в России Х-ХХ вв.: историко-этнографический и социокультурный аспекты. - Новосибирск: Изд-во СО РАН. Филиал "Гео", 2001.

7. Беляев Л.А. Русское средневековое надгробие. - М.: Модус-Грффити, 1996. - С. 17.

8. Детальный анализ этой ситуации в средневековой Европе см.: Арьес Ф. Человек перед лицом смерти. - М.: Прогресс, 1992. - С. 192-193. Относительно русского средневековья см. Беляев Л. А. Русское средневековое надгробие…- С. 10. Согласно его данным, первые надписи появляются только в XV ст.

9. Флоренский П. Иконостас. - М.: Изд. "АСТ", 2001.

10. Карташев А.В. Очерки по истории Русской Церкви. - М.: "Терра", 1993. - С. 323.

11. Там же. - С 325.

12. Исторически достоверный облик этого деятеля, не замутненный какими-либо умолчаниями либо ретушью, см. в кн.: Чистович И. А.Феофан Прокопович и его время. - СПб.: Издание Императорской Академии Наук, 1868.

13. Прокопович Ф. Сочинения / Под ред. И. П. Еремина. - М.-Л., 1961. - С.451.

14. Вебер М. Протестантская этика и дух капитализма // Избранные произведения: Пер. с нем. / Сост., общ. ред. и послесл. Ю. Н. Давыдова; Предисл. П. П. Гайденко. - М.: Прогресс, 1990.

15. Полное собрание законов Российской империи с 1649 года. - Печатано в Типографии II Отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии, 1830. - Т. VI. С. 653.

16. Тэрнер В. Символ и ритуал. - М.: Наука, 1983.

17. Шереметьевский В. В. Русский провинциальный некрополь... - Т. 1. С. 603, 730-731.

18. Гнедич Н.И. Стихотворения. - Л.: "Советский писатель", 1956 (Серия "Библиотека поэта"). - С. 159.

Приложения

I. "Божiею милостiю и повелѣнiемъ Благочестиваго и Христолюбиваго Государя нашего Царя и Великаго Князя Михаила Θеодоровича Всея Россiи, по благославенiю и обѣщанiю отца его и богомольца Великаго Господина Святѣйшаго Киръ Iосифа, патрiарха Московскаго и Всея Россiи, лѣта 7153 сдѣлана сiя рака серебряная и позлащенная его святительскою казною во Владимiрѣ градъ въ соборную апостольскую церковь Пресвятыя Богородицы честнаго и славнаго Ея Успенiя Благовѣрному великому князю Георгiю Всеволодовичу, мученически вѣнчавшемуся кровiю за вѣру христiанскую, Владимiрскому чудотворцу, убiенному отъ злочестиваго и безбожнаго царя Батыя въ лѣто 6745 февраля въ 4 день (собств. марта 4) за Волгою-рѣкою, на рѣкѣ Ситѣ; по убiенiи же блаженный Кириллъ, епископъ Ростовскiй, прiеде съ Бѣла-озера на мѣсто, идѣже сей доброподобный Христовъ мученикъ Великiй Князь Георгiй святую свою кровь пролiя, ту обрѣте честное тѣло его и принесе въ Ростовъ и положи въ церкви Пресвятыя Богородицы; главы же его не обрѣте тогда во множествѣ трупiя мертвыхъ, послѣдиже обрѣтоша святыя его главу и принесоша въ Ростовъ и положиша ю во гробъ къ честному тѣлеси его и въ лѣто 6747 Великiй Князь Ярославъ Всеволодовичъ посла въ Ростовъ и повелѣ принести во Владимiръ честное и святое тѣло брата своего Великаго Князя Георгiя, его же съ честiю и понесоша; егда же бысть близъ града Владимiра, срѣте его самъ Великiй Князь Ярославъ съ епископомъ Кирилломъ и съ освященнымъ соборомъ, съ дѣтьми своими и съ боляры и положиша его въ соборной церкви Пресвятыя Богородицы, в. придѣлѣ южномъ съ пѣсньми надгробными. Всѣмъ же зрящимъ чудо преславно и удивленiя достойно, яко святая глава его совокупно прилѣпе къ честному тѣлеси его, якоже ни слѣда видѣти отсѣченiя на выѣ его, но всѣ составы его цѣлы и неразлучны и донынѣ тако во гробѣ пребываютъ, отъ всѣхъ людей видимы и удивляемы. Въ лѣто же 7153 мѣсяца января по обѣщанiю Великаго Господина Святѣйшаго Киръ Iоасафа (Iосифа), патрiарха Московскаго и Всея Россiи, въ третiе лѣто патрiаршества его перенесены быша мощи Благовѣрнаго Великаго князя Георгiя изъ придѣла въ соборную церковь Пресвятыя Богородицы и положены въ серебряную раку, позлащенную, и поставлены на десной странѣ близъ святительскаго мѣста во славу и честь Благовѣрнаго Великаго князя Георгiя Мученика, Владимiрскаго Чудотворца, во вѣки. Аминь"
"Желанье въ варварѣ горѣло
Людей моихъ сжать, какъ траву,
Мой жизни духъ лишить и тѣло,
Затѣмъ мечемъ отъялъ главу.
Но Богъ мой духъ за вѣру праву
Жить вѣчно внесъ въ небесну славу,
Главу жъ прильпнувшу къ тѣлу здѣсъ
Хранитъ чудесно и доднесь".

[Шереметьевский В. В. Русский провинциальный некрополь. - М., 1914. Т. 1. С. 186]

II. "Внуши, кто проходит семо, много научит тебе камень сей, погребен зде генерал-аншеф, сенатор и кавалер Ордена Святаго Благовернаго Великаго Князя Александра Невскаго, лейб-гвардии Преображенскаго полку подполковник и Государственной Военной коллегии первоначальствующий член князь Григорий Дмитриевич Юсупов, славну и блаженную оставил по себе, сый родом от Златаго иногда корене Нагайских князей, многих разныя порфиры насивших, светлую имел в мире сем славу, произшед же от прародитеолей Энангельна, светом осиянным вечной славы наследие получил, усыновлен был Царю Царствующих, верно и трудолюбиво служил Всероссийским Царем, известна стала служба его в разных походах, на боях полевых и городовых приступах: под Азовом дважды и дважды под Нарвою, под Канцом, под Митавою, под Лесным, под Полтавою, у Переволочни, при взятии оставшаго по Полтавской баталии Шведского корпуса, под Выборгом, на Турецкой акции, под Штетином, под Тонингом, при взятье фельдмаршала Штенбока с его войски при Норе, при взятье фрегата и галер и во всех Нарвских походах, где лейб-гвардия была, и потом в Персидской експедиции; не без характера же воинских подвигов пребыл: ранен правую руку и левую ногу под Лесным; но и не лишен монаршей наградительной милости: предварен от царя Феодора Алексеевича чином стольников, возъимел после славныя восхождения: от Петра Великаго пожалован в Азовских походах в есаулы, в регулярном войске драгунских полков в капитаны, в 1700 в полку Преображенском в адъютанты и порутчики, 1701 в капитан-порутчики, 1706 в капитаны, 1707 в маиоры, 1711 в бригадиры, 1719 в генерал-майоры. 1722 в сенаторы, 1724 от Екатерины императрицы в кавалеры святаго Александра, 1725 в генерал-порутчики, 1727 от Петра Втораго в подполковники лейб-гвардии Преображенскоаго полку и первым членом Государственной Военной коллегии, 1727 от ея императорскаго величества Анны Иоанновны самодержицы всероссийския и в сенаторы и в генерал-аншефы; Божиим же изволением от многих достохвальных трудов прешел в вечный покой септемврия 2 дня 1730 году, в 1 час и 55 минуте по полудни; рождения его 1676 ноемврия 17 дня, поживе 55 лет, 9 месяцев и 19 дней, 1 час и 55 минут"

[Снегирев И. М. Богоявленский монастырь в Москве на Никольской улице // Русские достопримечательности. - М., 1877. Т. 2. С. 35-36]

Hosted by uCoz