Вайскопф - Сталин глазами Зощенко

М. Вайскопф

СТАЛИН ГЛАЗАМИ ЗОЩЕНКО

(Известия АН. Серия литературы и языка. - Т. 57. - № 5. - М., 1998. - С. 51-54)

Среди враждебных высказываний Сталина о тех или иных советских писателях наибольшей, пожалуй, злобностью и даже какой-то взвинченностью отличаются его послевоенные отзывы о Зощенко: "Почему я недолюбливаю людей вроде Зощенко? Потому что они пишут что-то похожее на рвотный порошок <...> Кто не хочет перестраиваться, например, Зощенко, пусть убирается ко всем чертям <...> Разве этот дурак, балаганный рассказчик, писака Зощенко может воспитывать?.." [1, с. 8-9].

Сталинские выпады, конечно, были направлены не только против недавних сочинений Зощенко, но и распространялись на все его творчество, о чем свидетельствовала директивная филиппика Жданова: "За два с половиной десятилетия он не только никак не изменился, а, наоборот, с циничной откровенностью продолжает оставаться проповедником безыдейности, беспринципности и бессовестным литературным хулиганом. Это означает, что Зощенко как тогда, так и теперь не нравятся советские порядки. Как тогда, так и теперь от чужд и враждебен советской литературе" [1, c. 9].

Зощенко Сталин читал внимательно и давно подозревал его в антисоветских настроениях. Светлана Аллилуева рассказывает: "Он иногда читал нам Зощенко вслух <...> и приговаривал: "А вот тут товарищ Зощенко наверняка вспомнил об ОГПУ и изменил концовку" (см. [2, с. 563]) [1]. Мне кажется вместе с тем, что в основе ретроспективных обвинений в антисоветчине, "литературном хулиганстве" и пр., выдвинутых в 1946 г., лежали и личные обиды вождя. По крайней мере, так полагал сам Зощенко, судя по дневниковому свидетельству Лидии Чуковской: "Михаил Михайлович поделился своими предположениями о "Причине причин" и о том, почему в 1946 г. были сопоставлены такие, в сущности, далекие имена: он и Ахматова. Обе версии Анна Андреевна нашла вполне вероятными". Эту краткую запись Л. Чуковская позднее расшифровала, дополнив ее примечанием: "Ни той ни другой версии я вовремя не запомнила, но первую помню ясно.

В одной из новелл Зощенко о Ленине рассказано, как часовой, молодой красногвардеец Лобанов, никогда не видевший Владимира Ильича в лицо, отказался однажды пропустить его в Смольный потому, что Ленин, в задумчивости, не сразу нашел в кармане пропуск. Какой-то человек с усами и бородкой грубо крикнул Лобанову: "Извольте немедленно пропустить! Это же Ленин!", Однако Владимир Ильич остановил грубияна и поблагодарил красногвардейца "за отличную службу". Пропуск нашелся, и все кончилось хорошо.

Но не для Зощенко. Первоначально рассказ этот был напечатан в журнале "Звезда" (1940, №7). Редактор посоветовал Михаилу Михайловичу лишить человека, который грубо кричит на красногвардейца - бородки, а то с усами и бородой он похож на Калинина. М.М. согласился: вычеркнул бороду. Тогда остались усы и грубость. Сталин вообразил, что это о нем. И участь Зощенко была решена..." [4, с. 157].

На мой взгляд, политическая невинность Зощенко здесь крайне сомнительна. При ее допущении нельзя объяснить, почему столь роковое значение он придавал именно "грубости" своего усатого персонажа. Иначе говоря, он отлично учитывал, что эта психологическая примета должна была напоминать о неприязненной характеристике, которую Ленин дал Сталину в так называемом Завещании ("Письмо к съезду"), где он предлагал за грубость снять того с поста генсека. Сталин очень болезненно реагировал на это обвинение и не раз парировал его в резкой форме [2]. Хотя ленинское Завещание изначально было запрещено к публикации (а в 30-е гг. стало абсолютно криминальным документом), оно широко использовалось любой внутрипартийной оппозицией как прямое указание на незаконность сталинского руководства. Понятно, что сходные выводы, основанные на этом тексте, усваивались и беспартийной интеллигенцией: на фоне раскулачивания, перманентных чисток и Большого Террора режим ленинской диктатуры воспринимался уже в качестве либерального. Этой дихотомии и отвечало, конечно, у Зощенко противопоставление скромного, демократичного Ленина его грубому соратнику.

Трудно, разумеется, с уверенностью сказать, в чем заключалась "вторая версия", забытая Чуковской, но, по всей видимости, она восходят к еще более раннему периоду и определяется следующими обстоятельствами.

В июне 1926 г., побывав в Тифлисе, Сталин выслушал множество помпезных комплиментов со стороны своих земляков - партактива местных железнодорожных мастерских. Восточная лесть впечатляла своей провидческой мощью - в таком тоне за пределами родной Грузии о нем станут говорить лишь позднее, накануне его пятидесятилетия. Сталин выступил с ответной, тоже комплиментарной, речью, поблагодарив хозяев за приветствия. Христианско-большевистская "скромность", принадлежавшая к числу главенствующих черт его официального облика, симптоматически сочеталась здесь с несколько завуалированным самовосхвалением. Сталин любовно озирал пройденный им жизненный путь, разделяя его на стадия "по-рабочему" - в терминах дореволюционного ремесленно-цехового устава: ученик - подмастерье - мастер. Оказывается, его практическими наставниками в революционной борьбе были сперва тифлисские, а затем бакинские и, наконец, русские рабочие и сам Ленин ("великий учитель"). Этапы восхождения рисуются в итоговой схеме: "От звания ученика (Тифлис), через звание подмастерья (Баку), к званию одного из мастеров нашей революции (Ленинград) (имеется в виду Петроград 1917 г. - М.В.) - вот такова, товарищи, школа моего революционного ученичества" [5, т. 8, с. 173-175].

Получилась странная смесь собственного жития с миниатюрным романом профтехвоспитания - некоей большевистской версией книги Гете "Годы учения Вильгельма Мейстера".

С начала 30-х г., когда космогонический миф о Сталине - вожде Октября и пр. стремительно набирая гротескные обороты, агиографические пассажи такого рода интенсивно тиражировались Агитпромом. Более того, как раз тифлисские дифирамбы, формально отвергнутые Сталиным, на деле послужили тогда образчиком для культовой пропаганды (вплоть до "Краткого курса" и "Краткой биографии"), которая раздражала очень многих людей, еще помнивших о недавнем политическом убожестве сегодняшнего кумира. Сомнительно, чтобы у Зощенко - памятливого участника мировой и гражданской войн - были основания иначе относиться к свежим партийным легендам о пресловутом "шашлычнике" (как называли Сталина в народе, особенно после коллективизации).

В зачине своей тифлисской речи, перед тем как приступить к автобиографии, Сталин счел нужным пожурить хозяев за излишне экстатический панегирик. При этом, однако, он убавил его содержание в довольно неожиданной пропорции - всего лишь наполовину: "Должен вам сказать, товарищи, по совести, что я не заслужил доброй половины тех похвал, которые здесь раздавались по моему адресу. Оказывается, я и герой Октября, и руководитель компартии Советского Союза, и руководитель Коминтерна, чудо-богатырь и все, что угодно. Все это пустяки, товарищи, и абсолютно ненужное преувеличение <...> Я вынужден поэтому восстановить подлинную картину того, чем я был раньше и кому я обязан нынешним своим положением в нашей партии (Курсив мой. - М.В.).

Опубликованный впервые в 1933 г. рассказ Зощенко "Какие у меня были профессии" включает в себя, очевидно, пародийный отклик как на это сталинское повествование, так и на некоторые другие компоненты его культа.

Герой Зощенко - в прошлом бродяга в авантюрист - тоже оглядывается на свой жизненный путь, запечатленный в смене курьезных специальностей. Начав с рассуждения о том, "сколько есть разных профессий" на свете, он ограничивает их число одной сотней. Богатство профессионального опыта, накопленного рассказчиком, исчерпывается, как у Сталина, только половиной его возможного объема: "Нет, все сто профессий я не имел, но вот пятьдесят профессий я действительно испытал. И вот перед вами человек, который испытал на себе пятьдесят профессий".

Демонстрируя, подобно Сталину, свою скромность, герой сразу же предваряет последующую автобиографию набором патетических отрицаний: "Нет, я, конечно, не был там каким-нибудь экономистом, химиком или там пиротехником, скульптором и так далее <...> Я не скрою от вас - я не занимал разные интеллигентские посты, не смотрел в подзорные трубы, чтобы видеть разные небесные явления, планеты и кометы, не шлялся по шоссе с такой, знаете, маленькой трубочкой на треножнике для измерения высоты поверхности".

Тут, к слову сказать, указана первая должность Сталина - вычислитель-наблюдатель в Тифлисской физической обсерватории. С другой стороны, большинство специальностей, действительно выпавших на долю героя, совпадают с "постами" самого Зощенко, которые он занимал после революции, отменившей или разрушившей все привычные критерии профессиональной пригодности. Косвенное указание на маскарадно-театральный колорит, присущий этой всеобщей смене социальных ролей, содержится уже в одной из вводных реплик рассказчика, где тот задним числом, как часто бывает у Зощенко, демонстрирует свою политическую грамотность; "Керенский, этот артист на троне, завертел волынку до победного конца".

Смысл соответствующего эпизода, открывающего движение сюжета, в том, что герой, будучи тогда "рядовым ефрейтором", вовлекается в ту же карнавальную стихию самозванчества и тотальной некомпетентности. Сослуживцы избирают его полковым врачом (эпизод, заимствованный из биографии Зощенко), на что он охотно соглашается: "Конечно, выбирайте. Я, говорю, человек, понимающий явления природы".

Но центральное место в перечне профессий, "испытанных" странствующим героем, посвящено его трудоустройству - еще до революции - в качестве самозванного "пробольщика" молочных продуктов в каком-то крымском имении. Его непосредственными учителями, как это было у Сталина ("Моими первыми учителями были тифлисские рабочие"), становятся местные пролетарии: "Все рабочие смеются надо мной, умирают со смеху, тем не менее рассказывают, что надо делать, и главное, чего говорить".

Вскоре в сюжетное действие вводится другой проходимец, подвизающийся в роли дегустатора вин, - соплеменник Сталина, наделенный в придачу "теткой из Тифлиса": "А был там у меня в этих краях один приятель. Один прекрасный грузин. Некто Миша. Очень чудный человек и душевный товарищ".

Впечатляет откровенность, с которой Зощенко тут пародирует знаменитое, постоянно тогда цитировавшееся первое ленинское упоминание о Сталине: "У нас один чудесный грузин засел и пишет".

Дальнейшая сюжетная коллизия отзывается сказкой о журавле и лисице: герою, объедающемуся сырами и маслом, строго запрещено употребление алкоголя, а его грузинскому другу возбраняется принимать пищу до самого вечера:"Вот в другой раз встретимся мы с ним вечером - я сытый, он пьяный, и видим - наша дружба ни к чему". Надо учесть, что в контексте страшного "голодомора" 1933 г., когда был опубликован рассказ, страдания дореволюционного объедалы и опивалы могли вызвать разве антисоветскую ностальгию по старому режиму. (Ср.: "Они, черти, не дают отпуска, а заставляют без отдыха жрать и пить").

Персонажи, разведенные по принципу дополнительности, решают временно поменяться местами, но их сразу же разоблачают работодатели. Друзья надолго расстаются. Однако после революции карьера "прекрасного грузина" складывается наилучшим образом - почти столь же удачно, как у его земляка в Кремле, Рассказ завершается так:

"А вскоре разразилась война. Потом революция. И я потерял своего друга из виду.

И недавно узнаю, что он проживает на Кавказе и имеет хорошую, чудную командную должность.

И я мечтаю к нему поехать. Мечтаю встретить его, поговорить и сказать ему: "Молодец!"

Ох, он, наверное, обрадуется, когда увидит меня! Тоже, может быть, скажет мне: "Молодец!" И велит подать лучший шашлык.

Тут мы с ним будем кушать и вспоминать, кем мы были и кем стали".

Эта предвкушаемая идиллия, в последнем слове которой - в последнем слове всего рассказа - кодируется имя Сталин ("стали"), представляет собой, как мне думается, язвительный отклик на пышную встречу Сталина со старыми тифлисскими товарищами, подытоженную самодовольной репликой вождя, венчающей, в виде рефрена, его выступление: 'Такова, товарищи, подлинная картина того, чем я был и чем я стал, если говорить без преувеличения, по совести" (Аплодисменты, переходящие в бурную овацию).

Утопическим шашлыком, кавказским застольем обеспечивается воссоединение расторгнутой ранее связи между едой и вином, А в целом финальный триумф зощенковских шарлатанов есть как бы иносказательный комментарий - "без преувеличения, по совести" - к феерическому взлету Сталина. Предыдущая карьера грузинского лжедегустатора дает адекватное представление о его моральном уровне и о степени профессиональной компетенции на новом посту. Балаганная биография завершилась становлением нового "артиста на троне".

Тот факт, что "прекрасного грузина" автор сделал собственным тезкой, обусловлен, вероятно, той чертой его поэтики, которую А.К. Жолковский определил как "систематическое смазывание границ между Михаилом Зощенко и его комическими двойниками - "мещанами"" [6, с. 260]. Между тем, вопреки стабильному мнению об этих размытых среднестатистических "обывателях" как постоянных его героях, на сей раз мы сталкиваемся с феноменом явно политизированной прозы, придавшей зощенковскому "мещанину" зловещую злободневность.

Превратив рассказчика в своего биографического двойника [3], писатель затем заставляет того временно поменяться ролями со своим тезкой - грузинским авантюристом, после чего предполагается братское слияние героев - "молодцов". Так нарастает серия соответствий: Михаил Зощенко - его двойник - "один прекрасный грузин" - "некто Миша" - кавказский владыка.

Здесь проглядывает общая склонность Зощенко психологически, хотя и пародийно, отождествляться с теми или иными правителями либо историческими лицами, весьма ощутимая, например, в "Голубой книге". В данном случае такая соотнесенность представляется вдобавок инстинктивным знаком уже отмечавшейся в литературе отчетливой конвергенции, доходящей до прямого тождества между зощенковским и сталинским литературным стилем. В той же тифлисской речи - да и во множестве других текстов - Сталин невольно предвосхищает Зощенко 30-х гг. Некоторые его обороты трудноотличимы от зощенковских: "В сравнении с этими товарищами я был тогда молодым человеком. Может быть, я был тогда немного более начитан, чем многие из этих товарищей. Но, как практический работник, я был тогда, безусловно, начинающим".

Стиль Зощенко 30-40-х гг. постоянно балансировал на грани косноязычно-тавтологической сталинской обстоятельности, будто взятой за нормативную манеру изложения, и мгновенного, чуть ли спонтанного ее передразнивания. Сталин, с его обостренно подозрительным вниманием к слову, мог легко распознать в языке Зощенко "балаганную" травестию собственного пафоса - и собственной биографии.

Травля, организованная в 1946 г., была жестокой победой пародии над пародистом.

Примечания

1. Уже тогда, в 1930-е гг., ОГПУ пристально следило за Зощенко и перлюстрировало его корреспонденцию (см. [3, с. 269]).

2. Ср., например, в его выступлении против троцкистской оппозиции в октябре 1927 г.: "Говорят, что в этом "завещании" тов. Ленин предлагал съезду ввиду "грубости" Сталина обдумать вопрос о замене Сталина на посту генерального секретаря другим товарищем. Это совершенно верно. Да, я груб, товарищи, в отношении тех, которые грубо и вероломно разрушают и раскалывают партию. Я этого не скрывал и не скрываю" [5, т. 10, с. 175]. За несколько лет до того, явно намекая на ленинскую аттестацию, Сталин заявил: "Да, товарищи, человек я прямой и грубый, это верно, я этого не отрицаю" [5, т. 7, с. 375].

3. Ср. в этой связи примечательный выпад Вс. Вишневского, которому поручили травить Зощенко: "Толкуют о Зощенко... Кто он такой... Офицер царской армии, человек, который перепробовал ряд профессий, без удач и толка" [7, с. 105].

Литература

1. Лицо и маска Михаила Зощенко / Сост. Ю. Томашевский. М., 1994.
2. Радзинский Э. Сталин. М., 1997.
3. Чуковский К. Дневник 1930-1969. М., 1994.
4. Чуковский Лидия. Записки об Анне Ахматовой. В 3 т. Т. 2. М., 1997.
5. Сталин И.В. Соч. М., 1949.
6. Жолковский А.К. Еда у Зощенко // Новое литературное обозрение. № 21. 1956.
7. Зощенко Мих. О себе, об идеологии и еще кое о чем // Уважаемые граждане. Пародии. Фельетоны. Сатирические заметки. Письма к писателю. Одноактные комедии / Сост. М.З. Долинский. М., 1991.

Источник текста - Фундаментальная электронная библиотека "Русская литература и фольклор".