Гениева - Сатирик Пикок, "Смеющийся философ"

Е. Ю. Гениева

САТИРИК ПИКОК, "СМЕЮЩИЙСЯ ФИЛОСОФ"

(Пикок Т. Л. Аббатство Кошмаров. Усадьба Грилла. - М., 1988)

Томас Лав Пикок, создатель "романа идей" и "романа-беседы" в английской литературе, по сей день остается фигурой еще недостаточно разгаданной. Он был современником Джейн Остен, романтиков, Диккенса и Теккерея. За годы его долгой жизни (1785-1866) вышли произведения, составившие славу английского классического реализма XIX в.: "Записки Пиквикского клуба", "Домби и сын", "Дэвид Копперфилд", "Холодный дом", "Ярмарка тщеславия", "Генри Эсмонд", "Пенденнис", "Ньюкомы".

Но кто он сам, этот иронический писатель, - интеллектуал, близкий друг Шелли и одновременно его суровый критик, знаток древности, только к концу своей жизни открывший для себя Чарльза Диккенса?

Литературная судьба Пикока напоминает судьбу Джейн Остен. Мало кто из современников знал что-нибудь определенное об авторе "Гордости и предубеждения" и "Эммы". Не слишком много знали и о Пикоке, авторе семи романов, нескольких поэм, многих стихотворений, видном эссеисте. При всех отличиях искусства Остен от искусства Пикока их сближает тяготение к малой, но при этом емко-лаконичной форме, существенным, едва ли не главным элементом которой является динамический диалог. Сходны они и в своем ироническо-остраненном подходе к жизни, который, в частности, помешал романтически настроенной Шарлотте Бронте поверить в серьезность и искренность художественных и этических намерений Остен.

Проза Пикока, стилистически виртуозная, интеллектуальная, перегруженная многочисленными цитатами из античных авторов, избыточно эрудированная, изящно ироничная и несколько старомодная, казалась чуждой и непонятной читателям, воспитанным на "готическом романе тайн и ужасов" Анны Рэдклифф и М. Льюиса, на романтической поэзии Вордсворта и Байрона, на увлекательных, духовно просветленных и, в сущности, весьма доступных по мысли романах Диккенса. Пикок же пугал своей насмешкой над викторианской религиозностью и неприятием сентиментальной набожности.

Недоумевали и критики-профессионалы: они затруднялись найти соответствующее место Пикоку в истории направлений и жанров английской литературы XIX в., а потому практически единодушно сходились во мнении, что это второстепенный писатель, любопытный, но не заслуживающий серьезного отношения. "Живой, яркий ум, - пишет о Пикоке анонимный рецензент в "Эдинбургском обозрении", - принадлежащий автору широкомыслящему, которому, однако, не хватает глубины ни в выборе тем, ни в их осмыслении" [1].

Положение Джейн Остен решительно переменилось в 30-е годы XX в.: она допущена в пантеон великих, о ее жизни и творчестве написаны десятки книг. Пикок же по-прежнему остается в тени, и литература о нем по-прежнему бедна. Ему, в отличие от Джейн Остен, вплоть до конца 70-х годов XX в. так и не удавалось убедить читателей и критиков в своей значительности. Авторы, обращавшиеся к этой фигуре: Джон Бойнтон Пристли, Хаувард Миллз, Карл Доусон и другие, по большей части повторяют мнение своих коллег XIX в. [2]. Они с удовольствием смеются шуткам Пикока, отдают должное его искрометному остроумию, сатире, поражаются его поистине феноменальной начитанности. Но при этом отказывают Пикоку в последовательности суждений, серьезности литературных и нравственно-этических намерений, затрудняясь нащупать центр, который объединил бы отдельные элементы его прозы в стройную мозаику.

"Когда кончаешь чтение очередного романа Пикока, - пишет видный литературовед А. Дрейпер, - думаешь, как было бы хорошо, если бы он, взяв за образец для подражания Бернарда Шоу, предваряя свои произведения предисловиями, разъяснял бы свои творческие намерения" [3]. Ему вторит А. Дайсон: "Пикока мало заботит серьезность и последовательность высказанных им мыслей, он заворожен их странностью, яркостью, часто абсурдностью" [4].

Одним из его проницательных критиков стал Дж. Ралей: "В Пикоке нет ничего от мизантропа. Он умеет восхищаться, любить. Все искреннее, естественное, все, что волнует людей, дорого ему. Он смеется над идеалистами, творцами систем. Сам же - и это ли не парадокс? - очарован идеями, любит их, играет ими. С каким очарованием он смеется над Руссо, мадам Жанлис... - над теорией эпохи Французской революции! Но не забывайте, он сам увлечен ими" [5]. Разгадал намерения Пикока и Фрэнсис Ливис, автор известной книги "Великая традиция", критик суровый и на похвалы скупой: "Ироническое изображение современного общества и цивилизации основано у Пикока на серьезной нравственной основе и стройно продуманной системе духовных ценностей. Только при первом приближении его книги кажутся легким, незамысловатым чтением... На самом деле они не теряют своего интереса для духовно развитых умов и по сей день" [6].

Замечание Ливиса о "духовно развитых умах" достаточно примечательно. Недаром один из наиболее интеллектуальных писателей второй половины XX в. Джон Фаулз в рассказе "Бедный Коко" вывел Пикока, этого ироничного и одновременно глубоко человечного писателя, превосходного стилиста, знатока древностей, образцом для подражания многим современным художникам.

В известном смысле проза Пикока - интеллектуальный портрет эпохи после Французской революции 1789 г., когда в Европе, в том числе и в Англии, оживилась интеллектуальная и духовная жизнь. Джон Стюарт Милль назвал это время "переходным". Умы бродили, люди жаждали нового, теории возникали с неимоверной быстротой и столь же молниеносно завоевывали себе сторонников и оппонентов. Возрос, причем не только в интеллектуальных, но и самых обычных кругах, интерес к чтению.

Пресса, став мощным средством выражения общественного мнения, приобретала в послереволюционной Франции и Англии периода билля о реформе все большую силу. Обсуждалась эмансипация женщин.

Это время отчетливой борьбы, столкновения идей породило и соответствующую литературу - по своему характеру полемичную, политизированную. Колридж, кого Пикок считал своим интеллектуальным и литературным противником, никогда не был лишь поэтом, кабинетным ученым, философом, посвятившим себя изучению Библии. Он был полемистом, комментатором, интеллектуалом широкого толка.

Герои Пикока в своих бесконечных разговорах, которые, в сущности, и есть их единственное видимое занятие, постоянно обращаются к ключевым вопросам эпохи. Среди затрагиваемых ими тем едва ли не главенствующее место занимают проблемы социальной справедливости, равенства, полноценного, духовно здорового искусства.

Не случайно почти все произведения Пикока по времени своего создания и появления так или иначе соотносятся с важными историческими событиями. "Хедлонг-Холл" (1816), "Мелинкорт" (1817), "Аббатство кошмаров" (1818), "Девица Мариан" (1818) писались, когда над Англией нависла угроза революции. "Страдания Элфина" (1829), "Замок Крочет" (1831), многочисленные статьи и политические стихотворения-сатиры пришлись на предреформенный период.

С уничижительной иронией Пикок пишет об абсурдности английской избирательной системы в "Мелинкорте" и издержках романтической эстетики и философии в "Аббатстве кошмаров". Остроумная, живая, интеллектуальная беседа, основной сюжетный элемент его произведений, в какой-то степени лишает художественный мир Пикока психологической достоверности и полноты, которая отличает искусство Джейн Остен. В своей сути произведения Пикока, в первую очередь его роман, тяготеют к притче, приближаясь к "Джонатану Уайльду" Филдинга или же "Кандиду" Вольтера, т. е. обнаруживают родство с искусством европейского Просвещения.

Но Пикок не только сатирик-интеллектуал, отвергающий политические, религиозные и общественные нормы своего времени, осмеивающий современный ему мир, в котором видит мало достойного одобрения. Критическое начало - важное, но не единственное в его книгах. Не менее существенна в них сторона позитивная - утверждающая полнокровное, хотя и несколько идеализированное, бытие, некую современную Аркадию, на которую уродства окружающего мира не оказывают никакого влияния. Почти все романы кончаются счастливо: влюбленные соединяются, заздравные песни побеждают печаль, стихия торжествующего добра и веселья постоянно дает о себе знать в произведениях Пикока. Наслаждение радостями жизни, возведение радости в философско-нравственную категорию сближает Пикока с античными авторами, которым он, по собственному признанию, многим обязан.

Биографические сведения о Пикоке скудны: он вел замкнутый образ жизни, не любил писать письма, ревниво оберегал свое одиночество, редко становясь объектом внимания современников.

Родился Пикок 18 октября 1785 г. Сведений о его отце, Сэмюэле Пикоке, сохранилось мало. Известно, что он был преуспевающим торговцем стеклом, что после его смерти в 1788 г., случившейся, когда сыну едва исполнилось три года, вдова осталась с приличным состоянием. По некоторым данным можно предположить, что он был шотландцем. На эта соображение отчасти наталкивает его фамилия и то, что он крестил сына в шотландской церкви. Человеком он был, судя по воспоминаниям жены, странным, знакомые же считали его чудаком.

О матери писателя известно значительно больше. Сара Лав была старшей дочерью Томаса Лава, офицера королевского флота, служившего под командованием лорда Роднея и потерявшего ногу в битве с французами в 1782 г. Ко времени, когда родился внук, Томас Лав вышел в отставку и жил безвыездно в Чертси, вблизи Лондона. Сюда, в коттедж под названием Гогмур-Холл, после смерти мужа перебралась дочь с маленьким сыном.

Во времена детства Пикока Гогмур-Холл был весьма живописным местом. Расположенный вдали от шума и копоти Лондона, на берегу реки, окруженный привольными пастбищами, он привил Пикоку любовь не только к сельскому пейзажу, но и всему деревенскому образу жизни, которую он сохранил на всю жизнь.

Жители Гогмур-Холла отличались большим своеобразием. Самой колоритной фигурой был хозяин, Томас Лав, отставной морской волк. Добрый обед он ценил не меньше, чем хорошую компанию, был, отменным кулинаром, в погребах его дома хранилась коллекция выдержанного вина, без которого он никогда не садился за стол. Балагур и весельчак, он сыпал анекдотами и рассказами о морской жизни, при этом был практичен, хозяйственен, терпеть не мог пустые рассуждения и утопические проекты. Многие черты деда унаследовал внук: воображение уживалось в нем с деловой сметкой, поэтичность - с житейской рассудительностью. На страницах его романов не раз возникает Томас Лав-старший, Он легко узнается в капитане Холтоте из "Мелинкорта", в помещике Грилле из "Усадьбы Грилла".

Однако особая духовная близость у Томаса-младшего была с матерью. Сара Лав, рано потерявшая мужа, сосредоточила всю свою любовь на сыне. Она была и его мудрым наставником, и близким другом, и музой, и пристрастным критиком.

Ее смерть в 1833 г. стала для Пикока трагедией. "Из моих книг, - говорил он, - ушла душа". К творчеству он смог вернуться лишь спустя несколько лет.

Сара Лав была необычайной женщиной. В ней не было ничего от скорбящей, сентиментальной, чувствительной вдовы - типа частого и в жизни, и в литературе того времени. Отменно образованная, художественно одаренная, она писала стихи, много читала. Ее страстью были фундаментальные исторические сочинения; настольным автором - Гиббон. Это она дала сыну обстоятельное домашнее образование, привила любовь к серьезному чтению, научила ценить античных классиков.

Школа, куда, достигнув соответствующего возраста, пошел Пикок, оказалась ему ненужной. Все необходимые премудрости ом давно постиг дома. Формальное образование Пикок завершил в тринадцать лет: мать с согласия деда, правда к безмерному удивлению учителей, забрала сына из школы, уверенная, что ничего нового он в ней не узнает.

Писать Пикок начал рано - в возрасте пятнадцати лет. В 1800 г. английский журнал для юношества "Ежемесячный наставник" ("Monthly Preceptor") объявил конкурс на тему: "Что вам интереснее - исторические или биографические сочинения?" Победителем стал Пикок. Жюри признало его работу совершенной и, как отмечалось в отзыве, "удивительной для его возраста". В двадцати героических куплетах Пикок обосновал свое предпочтение исторических сочинений, объяснив, в чем они, с его точки зрения, уступают биографическим. Кураторы конкурса, клерки из Сити, незамедлительно предложили юноше работу. Так началась трудовая жизнь Пикока в Лондоне, о которой, однако, известно мало. Непонятно, ни что входило в его обязанности, ни зачем он за них взялся: материальное положение семьи в ту пору было еще прочным.

Видимо, работа не слишком нравилась Пикоку: вряд ли ему, мечтавшему о стихах, книгочею, могли доставить удовольствие конторские будни. Довольно скоро ему, однако, удалось убедить мать в бессмысленности этой деятельности, и он оставляет Сити, хотя в Лондоне остается еще на несколько лет, занявшись систематическим самообразованием в библиотеке Британского музея. "Я читал лучшие книги с предисловиями; лучших критиков", - писал об этом времени Пикок. День его был строга распределен: утро отдано изучению латинских и греческих авторов, дневные часы посвящены знакомству с французской литературой, вечер отведен итальянцам.

Неизвестно, хотел ли Пикок учиться в Оксфорде или Кембридже, В зрелые годы он не раз выражал удовлетворение, что сумел избежать "премудростей Оксфорда". Однако каковы были истинные мотивы, по которым он не поступил в университет, сказать трудно. Может быть, его, получившего домашнее образование, страшили вступительные экзамены; может быть, к этому времени иссякли деньги, оставленные отцом, и нужно было думать о заработке; может быть, главная причина в своеобразном характере Пикока, ценившего свободу во всем - даже в занятиях.

Как бы то ни было, но факт, что Пикок не был в университете, важен для понимания его творческого развития. Понятны сатирические эскапады, часто нелепые, против Оксфорда и Кембриджа в его романах, его ревнивое отношение к трудам ученых, критиков, особенно выпускников английских университетов. Иногда создается впечатление, что ему необходимо доказать, в первую очередь самому себе, преимущества самообразования. При всех его недюжинных знаниях Пикок весьма вольно, особенно в переводах, обращался с авторами, фольклорными легендами, неточно цитировал. Но, если ему случалось заметить неточность или ошибку у кого-нибудь из коллег, тут он давал волю своей язвительности. Он подверг жестокой критике Китса и "был готов доказать, приведя в подтверждение сотни цитат, что сон Эндимиона был вечный, тогда как в современной поэме пастух скачет по земле и по океану, как немецкий философ, преследующий духов" [7].

Если бы Пикок окончил Оксфорд или Кембридж, он, вероятно, посвятил себя науке, но тогда бы мир потерял Пикока-писателя. Возможно, последовательное академическое образование заставило бы его воспринимать мир как две отдельные, независимые друг от друга сферы. Библиотека и внешний мир оказались бы разделены стеной, тогда как домашнее образование привело к тому, что реальный мир и мир его любимых героев в его сознании тесно слились. В Пикоке, по складу своему писателе книжном, интеллектуальном, поражает жизненность, точнее - удивительная, даже парадоксальная в его случае жизнерадостность.

В 1806 г. Пикок отправляется в путешествие по Шотландии, где знакомится с Фанни Фолкнер и влюбляется в нее. Хотя молодые люди были помолвлены, родители невесты, мечтавшие о лучшей партии для дочери, сделали все от них зависящее, чтобы расстроить брак. Фанни спешно выдают замуж, но через год она умирает. Это трагическое происшествие оказало огромное воздействие на Пикока. В душе он навсегда сохранил воспоминание о своей ранней любви. Он никогда не расставался с медальоном, в котором хранился локон Фанни, а в последние дни жизни постоянно вспоминал о ней. О Фанни - его лучшее лирическое стихотворение "Ньюаркское аббатство". Может быть отчасти в память о своей любви и ее трагическом финале этот насмешник ни в одном своем произведении не позволил себе иронии над чувствами молодых людей.

В 1808 г. Пикок, благодаря стараниям братьев матери, служивших во флоте, получает пост секретаря сэра Хоума Попема на корабле ее высочества "Достославный". Морская жизнь, особенно в зимнее время, ужаснула Пикока. "Судно - это плавучий ад, - пишет он матери, - делать здесь что-нибудь осмысленное, скажем читать, а уж тем более писать стихи, невозможно. Я отдал бы все на свете за то, чтобы оказаться дома и предаться чудному занятию сочинения комедии..." [8].

К марту следующего года он освобождается от тяготившего его занятия и вновь отправляется в странствия - на сей раз в Уэльс, где знакомится со своей будущей женой Джейн Гриффид, дочерью местного пастора, с которым Пикок очень подружился, найдя в нем приятного и умного собеседника.

Джейн была очень хороша собой, приятна в обращении, умна. Она сразу же приглянулась Пикоку, однако предложения он не сделал. Более того, уехав из Уэльса, он не видел Джейн девять лет.

Другим важнейшим событием в жизни Пикока этих лет стала встреча с Шелли: "Впервые я увидел Шелли в 1812 г., как раз перед тем, как мне отправиться в Таниролт. Затем я его видел раз или два перед поездкой в Северный Уэльс в 1813 г. По моему возвращению он обосновался в Брэкнелле, куда и пригласил меня погостить".

"Мягкий, приятный человек, хороший ученый" [9], - пишет Шелли о Пикоке после отъезда последнего из Брэкнелла.

Трудно себе представить более непохожих друг на друга писателей: их отношения для многих оставались загадкой. Но они загадка только в том случае, если воспринимать Шелли как великого романтического поэта, а Пикока как писателя, не раз высмеивавшего романтиков разных толков и направлений. Если же постараться взглянуть на них просто как на современников, то увидится немало общих интересов, проступят общие черты в их характерах, образе жизни.

Пикок был старше Шелли на семь лет, но разница в возрасте не стала препятствием в их дружбе. Их сближала любовь к литературе и презрение к образу жизни обывателя. Двадцатилетнему Шелли Пикок казался уже зрелым, состоявшимся поэтом. "Пальмира", - пишет Шелли, - лучшее поэтическое произведение, которое мне довелось читать". Большое уважение у Шелли вызывала и образованность Пикока. Пикок же, со своей стороны, нашел в Шелли хорошего собеседника и товарища в прогулках, во время которых оба с увлечением обсуждали прочитанное, делились литературными планами.

Хотя тип поэта-романтика, страстного, вдохновенного, полного прекрасных, а иногда и прекраснодушных идей, вызывал у Пикока недоверие, а общество, собиравшееся у Шелли в Брэкнелле, "это скопище чудаков и идиотов", как характеризовал его Пикок, неимоверно его раздражало, все это не распространялось на Шелли.

В трудную пору жизни Шелли, когда после разрыва с первой женой и ее самоубийства от поэта отвернулось английское общество, Пикок остался ему другом, хотя не одобрял его поступка.

Вряд ли можно говорить о непосредственном влиянии Шелли на Пикока и Пикока на Шелли. Это влияние в обоих случаях носило косвенный характер. Пикок, безусловно, имел воздействие на круг чтения Шелли и таким образом способствовал формированию личности поэта и его литературных вкусов. Шелли, со своей стороны, помог найти Пикоку себя в литературе, определить истинную склонность ума и своеобразие художественного дара.

До встречи с Шелли Пикок считал себя поэтом. Однако теперь, сравнивая свои опусы со стихами Шелли, он видел, что сравнение не в его пользу. Это понимание ускорило созревание в нем юмориста и сатирика.

1818 год стал вехой в жизни Пикока: осенью он получает выгодное предложение от Ост-Индской компании стать сотрудником ее почтового департамента. Этот пост существенно менял его материальное положение; наконец можно было подумать о женитьбе. Надо сказать, что и жену Пикок выбрал на свой, пикоковский, с точки зрения нормальных обычных людей, чудной манер. Восемь лет, иными словами - с 1811 г., он не видел шотландскую красавицу Джейн Гриффид, более того - даже не состоял с нею в переписке.

Но теперь, подобно какому-нибудь герою собственного романа, до конца которого остаются считанные страницы и пора спешить с развязкой, он в весьма пространном, высокопарном письме предлагает Джейн руку и сердце. К тому же такое, казалось бы, ответственное письмо он писал не в тиши своего кабинета, но во время рабочего дня, отложив на несколько минут свои "почтовые" дела. Эти обстоятельства еще более усиливают комизм и абсурдность всей истории.

Узнав о браке друга, Шелли, который к этому времени уже переселился в Италию, писал ему, весьма озадаченный скоропалительностью происшедшего, из Пизы: "Искренне поздравляю Вас и одобряю выбор... По правде сказать, меня удивило Ваше слишком краткое сообщение о столь важном событии. Впрочем, все это очень похоже на развязки в Ваших романах" [10].

Из писем Шелли вырисовывается портрет красивой, высокой, статной женщины с выразительными глазами, простой в обращении, образованной. Выбор, затянувшийся на столько лет, был сделан, однако, правильно.

Их старшая дочь, Мэри Эллен, родилась в июле 1821 г., через два года вторая - Маргарет. Сын Эдуард Гриффид родился уже в новом доме Пикока - в Нижнем Халлифорде, где он и прожил до конца своих дней. По этому месту названо десятитомное, самое полное и по сей день, собрание сочинений Пикока. Брак, обещавший стать счастливым, омрачился неожиданной смертью второй дочери Маргарет, любимицы родителей. Миссис Пикок так и не смогла оправиться от удара: здоровье ее, причем не только физическое, быстро ухудшалось, и через несколько лет из цветущей, жизнерадостной женщины она превратилась в инвалида, душевнобольную, требующую за собой постоянного ухода. Теперь она жила в отдельном коттедже, вдали от детей, с сиделкой. Состояние миссис Пикок осталось столь плачевным вплоть до ее смерти.

От грустных мыслей Пикока отвлекала работа в Ост-Индской компании. Преодолев свойственную ему природную замкнутость, он приобрел друзей: литераторов Эдуарда Стрэчи, Томаса Хогга, Хорейса Смита, Генри Коула; философов Джеймса Милла и Джона Стюарта Милла. С последним его связывали особенно близкие и теплые отношения.

Но в сути своей образ жизни Пикока мало изменился. Всю неделю он проводил в Лондоне, возвращаясь в Халлифорд только на уик-энд. Когда же железная дорога соединила столицу с Халлифордом, он взял за правило возвращаться домой каждый день: утомление, которое приносили эти поездки, окупалось часами, которые он проводил в тиши библиотеки в обществе своих любимых авторов.

Склонность к уединению, нелюбовь общества с годами становились все выраженнее. Друзьям, близким, знакомым стоило больших трудов уговорить его прийти в гости. Правда, когда этот отшельник принимал приглашения, он становился украшением любой, даже самой изысканной великосветской компании. В письме к Джейн Брукфилд Теккерей замечает: "Слышали Вы что-нибудь о Пикоке, авторе "Хедлонг-Холла" и "Девицы Мариан"? Он давно не пишет, но был в свое время дивным лирическим поэтом и сатириком в духе Горация. Сейчас это убеленный сединой старец-чудак. Его рассказы об Индии неистощимы, да и вообще он знает обо всем на свете". А вот отзыв Маколея, относящийся приблизительно к тому же времени: "Встретил Пикока. Умен и превосходный знаток античности. Рад знакомству с ним. Мы обсуждали Аристофана, Эсхила, Софокла, развлекались, как дети, загадывая друг другу загадки, которые, могу признаться, с блеском разгадывали..." [11].

Современники оставили воспоминания и о внешнем облике Пикока. Он был весьма хорош собой - высокий, статный, с ясным открытым лбом. У него были голубые глаза, правильные черты лица, прямой нос с горбинкой. Таким изображен Пикок на известном портрете Генри Уоллиса.

Покои домашней жизни, который Пикок столь ревниво оберегал, был нарушен неудачным браком Мэри Эллен. В 1844 г. она вышла замуж за сына коллеги Пикока по Ост-Индской компании, лейтенанта английского Королевского флота Николза, повесу и дуэлянта. Через три месяца Мэри Эллен овдовела: Николз утонул.

Мэри Эллен, слепленная отцом в значительной степени по его образу и подобию, литературно одаренная, для женщины той эпохи превосходно образованная, живо интересующаяся всем новым, в том числе и идеями женской эмансипации, мало походила на жеманных викторианских красоток. Она писала, была членом литературного салона, где в 1848 г. познакомилась с молодым журналистом Джорджем Мередитом, недавно вернувшимся из Германии.

Мередит без памяти влюбился в Мэри Эллен. Его не смущала ни разница в возрасте (Мэри Эллен была на девять лет старше), ни ее пятилетняя дочь. Он делал предложение девять раз. Его обаяние, талант, натиск наконец сломили сопротивление молодой вдовы, и в августе 1849 г. они поженились.

Начало брака было лучезарным. Неплохо складывались и отношения Мередита с тестем. Молодой литератор чувствовал себя польщенным, что его ближайший родственник - известный английский писатель. Первый поэтический сборник Мередита вышел с посвящением Пикоку, в котором, к немалому неудовольствию последнего, была обозначена степень их родства: "Томасу Лаву Пикоку, эсквайру, с искренним восхищением и глубоким почтением от зятя".

Хотя амбиций у молодого литератора было немало, в основном зарабатывала на жизнь Мэри Эллен, выступавшая в соавторстве с отцом со статьями и обзорами в журналах. Такое распределение ролей не могло не ущемлять самолюбия Мередита, тем более что Мэри Эллен иногда позволяла себе ироничные замечания по этому поводу.

Мередит хотел своего ребенка; у Мэри Эллен трижды рождались мертвые дети. Когда наконец она благополучно разрешилась Артуром Гриффитом, Пикок, понимая, что материальное положение супругов оставляет желать лучшего, разрешил им переехать к нему в дом. Однако скоро он понял, что его любовь к покою сильнее его любви к ребенку. Может быть, Пикок и смирился бы с присутствием младенца в доме, если бы не постоянные ссоры дочери с мужем. Он отселил супругов в коттедж по соседству, полагая, что уединение поможет им выяснить отношения. Но ссоры продолжались, причина их не всегда была понятна, создавалось впечатление, что главное - несовместимость характеров. В 1858 г. Мэри Эллен уехала из Англии, но, к ужасу отца и негодованию мужа, не одна, а с художником Генри Уоллисом. По ее возвращении произошел окончательный разрыв между супругами. Взбешенный Мередит забрал у Мэри Эллен сына, ее отношения с Уоллисом также не сложились. Пикок, хотя и понимал, что в немалой степени ответственность за судьбу дочери лежит на нем, что он повинен в ее "свободомыслии", не сумел простить ее. В 1861 г. Мэри Эллен скоропостижно умерла.

Взаимоотношения с Мередитом, как и дружба с Шелли, - одна из самых интересных страниц в жизни Пикока. Мередит не слишком ему нравился. Вызывало недоверие немецкое образование молодого человека: для Пикока "немецкое" - синоним столь ненавистного ему романтико-метафизического отношения к жизни, которое он наблюдал в окружении Шелли в Брэкнелле и которое, по его глубокому убеждению, ни к чему хорошему привести не могло.

Многое в этих отношениях объясняет разница в возрасте. Мередит был младше Пикока на сорок три года. Современники, они принадлежали к разным историческим и литературным эпохам: Пикок - к викторианской, хотя он, поклонник античности, многое не принимал в пуританской этике; Мередит же был настоящим сыном "рубежа веков" - с его надломом, рефлексией, нравственным релятивизмом.

В доме Пикока столкнулись две литературные эпохи. На примере личных судеб видно, что новое поколение взяло у предыдущего.

Пикок, к которому, особенно в первые годы брака, Мередит относился с глубоким почтением, оказал значительное воздействие на молодого писателя. Дело даже не в том, что в некоторых героях Мередита легко узнается Пикок, - например, в мистере Миддлтоне в "Эгоисте" (1879). Влияние ощутимо в способе построения произведений, в характеристике героев у Мередита. Когда Мередит впервые встретил Пикока, он был поэтом, эпигоном романтиков. Когда же они расстались, Мередит уже ощущал себя сформировавшимся писателем, создателем нового типа прозы, в которой романтическое повествование накрепко соединилось с интеллектуальной комедией. И не это ли отчетливая дань ученичеству у Пикока?

Смерть Мэри Эллен еще более отгородила Пикока от мира. Он подает в отставку, проработав в Ост-Индской компании более тридцати лет.

Пунктуальность, здравый смысл Пикока помогли ему добиться того, что письма из Индии, которые до того, как он возложил на себя обязанности в компании, приходили от силы раз или два в год, теперь с завидной регулярностью доставлялись в Англию каждые два месяца.

Уйдя в отставку, он окончательно замкнулся в стенах своей библиотеки. Потягивая мадеру, как какой-нибудь герой его романов, он читал и перечитывал своих любимых авторов.

Он превосходно знал греческую, римскую, английскую, французскую и итальянскую литературы. Говорил на пяти языках; а в старости принялся за изучение испанского и валлийского. Из европейских языков он упрямо не желал знать немецкий, возможно так, несколько по-мальчишески, выражая свое недовольство немецкой философией и немецкой романтической поэзией, столь модной в годы его молодости.

К числу его любимых авторов относились Гомер, Софокл, Аристофан, Нонн, чью "Дионисиаду" он считал самой совершенной поэмой в мире после "Илиады". Из итальянцев особенно почитал Ариосто, Боярдо; среди французов - Рабле и Вольтера. Из англичан трудно сказать, кого он особенно ценил. Может быть, если принять за точку отсчета количество ссылок в его произведениях, - Шекспира, Чосера и Батлера, автора "Гудибраса". Правда, к современной ему английской литературе он относился настороженно: не раз - и весьма резко - высмеивал романтиков, но прю этом был в состоянии понять и оценить поэтическое новаторство Вордсворта и Колриджа. Мир давно уже зачитывался Диккенсом; его превозносили по обе стороны океана. Пикок же открыл его для себя в последние годы жизни; правда, отозвался о нем, особенно о "Посмертных записках Пиквикского клуба" и "Нашем общем друге", с энтузиазмом.

Из-за того, что многие его современники ушли из жизни молодыми, он, переживший их на целые десятилетия, существовал как бы в двух мирах, соединяя собой начало и конец века в английской литературе. Он знал Шелли, Мэри Годвин, Байрона, Дизраэли, под его крышей получил литературное благословение Мередит. Из-за своего поразительно долгого века Пикок, как и Ли Хант, стал живой памятью времени, фигурой едва ли не мифологической. Вспоминая некоторые обстоятельства личной жизни Пикока, можно только поражаться, как, несмотря на удары судьбы (смерть ребенка, болезнь жены, смерть Мэри Эллен, о которых он не любил говорить, в его семейные тайны были допущены немногие), он сохранил поистине лучезарное, эллинское мировосприятие.

Но для многих была открыта только одна сторона личности Пикока: они видели в нем сатирика или - на худой конец - оплот здравого смысла. Созданию такой легенды способствовал и сам Пикок. Ему нравилось, когда о нем говорили как о беспощадном критике нелепостей современной жизни.

Теплую, человеческую сторону своего таланта он сознательно не выставлял напоказ, напротив, скрывал, в глубине души подсмеиваясь над своими современниками, которые не сумели разглядеть в нем упрямого идеалиста, мерящего современность с позиций дорогой ему античности. Так ему легче было вести свою сложную литературную игру, понять которую дано было немногим.

В восемьдесят с лишним лет Пикок отличался отменным здоровьем и ясной памятью. И если бы не пожар, разразившийся в декабре 1865 г. в его библиотеке, может быть, прожил бы и еще несколько лет. Когда вспыхнул пожар, близкие умоляли его оставить дом. Но он лишь гневно воскликнул: "Во имя бессмертных богов оставьте меня в покое, я не сдвинусь с места".

Пожар стал роковым для Пикока. Он слег; неожиданно появились сильные боли в желудке. Внучка Пикока вспоминала, что, проходя мимо его спальни, можно было слышать, как он выговаривал богам, что они мучают своего скромного и преданного слугу. 23 января 1866 г. Пикока не стало.

Главное в творческом наследии Пикока - повести, романы, эссеистика. Однако как прозаик Пикок нашел себя не сразу. Осознав себя художником, Пикок, отчасти следуя литературной моде эпохи, обращается к поэзии. Первым наставником на поэтическом поприще также стала мать Пикока. Она рекомендовала сыну поэтов - в первую очередь безупречных версификаторов, заботящихся в основном об изяществе и совершенстве формы и лишь потом - о глубине содержания.

Недалеко от образцов учителей ушли и поэтические опыты Пикока, достаточно многочисленные, стилистически отделанные, но, в сущности, довольно-таки поверхностные.

И все же они заслуживают отдельного разговора не только потому, что Пикок отдал им двенадцать лет жизни. Безусловно, они представляют и некоторый самостоятельный интерес, и особенно в соотнесении с его прозой.

Первая поэма Пикока "Пальмира" появилась в 1806 г.; в существенно переработанном виде она была переиздана в 1812 г. Это образец пиндарического стиля, более характерный для XVIII, нежели для XIX в., заставляет вспомнить Мильтона и Грея. В поэме рассказывается о погибшем городе Пальмире, в прошлом величественном и могучем. Преобладающее настроение элегически-меланхолическое, а основная мысль сводится к утверждению бренности сущего, обреченности человека и конечной власти времени, что также было свойственно поэзии XVIII в.

Поэма "Гений Темзы" (1810) по своему характеру описательна, даже топографична, восходит к Томсону, но, пожалуй, особенную близость обнаруживает с "Виндзорским лесом" Попа. Поэма "сделана" высокопрофессионально, но скучновата, незначительна по содержанию и теперь преимущественно представляет историко-литературный интерес.

"Гений Темзы" проясняет некоторые аспекты мировоззрения Пикока, существенные для понимания его дальнейшего творческого развития: неудовлетворенность состоянием современной ему цивилизации заставляет писателя в поисках идеала обращаться не только к прошлому, но и к природе.

Последовавшая за "Гением Темзы" поэма с весьма характерным для эпохи заглавием "Философия меланхолии" (1812) показывает, как подспудно у Пикока вызревала структура его будущих "романов-бесед". "Философия меланхолии" - это ряд изящных стихотворных рассказов, объединенных не слишком выраженной общей темой, что позволяет автору пускаться в многочисленные, часто избыточно многословные отступления преимущественно философско-метафизического свойства, в которых, как и в "Пальмире", рефреном звучит экклесиастическая тема бренности бытия, тщеты всех начинаний перед неумолимым бегом времени и вечностью.

Однако не только элегически-меланхолический дух свойствен поэзии Пикока. В эти же годы он пишет стихотворения, по духу и настроению уже предвосхищающие его комические повести и сатирические романы, - например, шутливую аллегорическую балладу "Сэр Букварь" (1814). Задачи Пикока в ней "педагогические": в остроумной форме рассказ идет о различных частях речи. Комическая, бурлескно-пародийная стихия еще более выражена в балладе "Сэр Протей" (1814).

Совершенно иная тональность характеризует небольшие лирические стихотворения Пикока, идейно, тематически и стилистически близкие любовной лирике романтиков и показывающие, в свою очередь, сколь сложно в творчестве Пикока переплетались черты искусства Просвещения и XIX в. Лаконично и в то же время глубоко драматично стихотворение - эпитафия на могилу дочери Маргарет, умершей в 1826 г. в возрасте трех лет. Здесь нет ни велеречивости стиля, ни пространных общих рассуждений; весь словесный рисунок подчинен одному, всепронизывающему чувству утраты. Особое место среди лирических стихотворений Пикока занимает элегия - воспоминание о первой несчастливой любви поэта - "Ньюаркское аббатство" (1842). Это стихотворение заслужило похвалу Теннисона: он особенно выделял первую строфу:

Упал луч солнца в сон и тлен

Забытых и печальных стен,

В его луче хранили след

Все тридцать пять утекших лет

(Пер. А. Солянова)

Лирические стихотворения Пикока очень музыкальны. Более того, некоторые из них (например, песнь мистера Гибеля в "Аббатстве кошмаров" или "Любовь и возраст" в "Усадьбе Грилла") были задуманы как песни. Меломан, знаток оперного искусства, в течение долгих лет музыкальный критик, Пикок перенес свою любовь к музыке и в поэзию.

Драматургические опыты - еще один жанр в творческом развитии Пикока на пути к прозе. Подобно многим образованным молодым людям своего времени, Пикок был заядлым театралом, а его домашняя библиотека располагала большим выбором пьес драматургов начиная от Эсхила и вплоть до современников - М. Льюиса и Р. Камберленда. В серии статей о театре, которые Пикок напечатал в 50-е годы в журнале "Фрейзере", он заметит, что драма для его поколения была отдохновением от "бурь и мрака каждодневного существования" [12], видимо имея в виду чувства разочарования и уныния, охватившие передовую английскую интеллигенцию после поражения Французской революции.

Между 1805-1813 гг. Пикок написал три пьесы и сделал наброски еще для четырех. Однако, оставаясь в глубине души неудовлетворенным сделанным, понимая, что им далеко до образцов, на которые он в первую очередь ориентировался (пьесы Аристофана), Пикок не опубликовал ни одной из них [13].

Заслуживают рассмотрения два фарса - "Дилетанты" и "Три доктора". В первом, написанном довольно небрежно, рассказывается история недалекого буржуа мистера Комфорта [14] и его молодой модной жены, помешавшейся на знаменитостях и заполонившей дом дилетантами разных мастей.

Мистера Комфорта мучит подозрение, что у его жены роман с одним из дилетантов. Переодевшись, он принимается следить за ними. Следует, как и положено в произведениях такого рода, череда комических недоразумений, но в конце все разрешается благополучно, и мистер Комфорт обретает покой и счастье с женой.

Даже из беглого пересказа пьесы видна ее литературная вторичность: сразу же вспоминается Ричард Шеридан ("Школа злословия") и богатая традиция комедии эпохи Реставрации. Пожалуй, только в образах дилетантов, претендующих на исключительность, на самом же деле лишенных таланта, внутреннего стержня, ведущих паразитическое существование, есть некий намек на свежесть мысли. И все же в этой пьесе, в частности в речи мистера Комфорта, в зародыше уже содержится то, что лотом станет характернейшей и оригинальной чертой прозы Пикока - живость и жизненность монологов.

В драматургическом отношении удачнее фарс "Три доктора". Многочисленные поклонники добиваются руки Кэролайн Хиппи, единственной дочери отца-ипохондрика, унаследовавшего старинное поместье в Уэльсе и теперь приводящего его в порядок. Отец хочет, чтобы Кэролайн вышла замуж за помещика Мармадука Жернова, она же любит О'Фэра, с которым и венчается, убежав из родительского дома. В этом фарсе больше динамики, а лирическая тональность в сочетании с иронией и образы чудаков, которые, однако, не только рупоры идей автора, но люди с выраженной индивидуальностью, характеры, уже предвосхищают зрелую прозу Пикока.

Русский читатель впервые знакомится с Пикоком.

Произведения, включенные в данный том, относящиеся к разным периодам творческой биографии Пикока и к разным литературным жанрам (повести, эссе, стихи), позволят составить довольно полное представление о художественной манере писателя и его эволюции. В самом деле, повесть "Аббатство кошмаров" была написана в 1818 г., тогда как "Усадьба Грилла" вышла в 1861 г.

В наследии Пикока "Аббатство кошмаров" занимает на сегодняшний день такое же место, как "Гордость и предубеждение" среди книг Джейн Остен. Несколько обстоятельств объясняют подобную популярность книги. В ней изображены реальные, очень известные поэты (Шелли, Колридж, Байрон); из всех произведений Пикока оно наиболее сюжетно и обладает чертами, во всяком случае внешними, характерными для прозы конца XVIII - начала XIX в.: "готический" колорит, тайны, витающие вокруг затерявшегося в глуши поместья, "романтическая" любовная история главного героя Скютропа.

Для Пикока, однако, это было нетипичное произведение. Оно в равной степени значительно отличается как от его ранних, так и поздних романов.

Обычно фабульной, сюжетнообразующей канвой у Пикока становится путешествие (движение - обязательный элемент в его книгах). Тогда как в "Аббатстве кошмаров" строго выдержан принцип единства места (все действие сосредоточено в имении). Единству места соответствует и единство темы, полемика с романтиками, что также не свойственно Пикоку, любящему тематическую полифоничность ("Мелинкорт", "Хедлонг-Холл").

Однако воспринимать "Аббатство кошмаров" лишь как критику романтизма вряд ли правильно. Одновременно с "Аббатством" Пикок работает над статьей "Эссе о модной литературе", в которой дает высокую оценку "Кристабели" Колриджа, которого столь безжалостно высмеивает в повести в образе мистера Флоски. В отличие от критиков "Эдинбургского обозрения", например Т. Мура, Пикок не только понял, но и привял новаторство "Кристабели". Столь же неверно видеть и в Скютропе только пародию на Шелли и забывать, что поэтов связывали дружеские отношения. В мистере Гибеле легко узнается Байрон, а в его стихах - строфы "Чайльд Гарольда". Однако - и это немаловажно - Пикок с почтением относился к музе Байрона. Протест Пикока вызывал не романтизм как художественное направление в литературе, с которым он и сам был связан, но издержки, в первую очередь идеологические, этого движения.

Пикок полемизирует с Колриджем или Байроном в первую очередь не как с конкретными людьми, но как с общественными фигурами, представляющими определенные точки зрения.

Немалое место в повести занимает спор с Колриджем, с его идейно-философской программой, сформулированной в "Светских проповедях" и "Литературной биографии". Здоровому духу французского рационализма "Колридж противопоставил, как писал Пикок, "немецкие идеи" - немецкую романтическую традицию, в своих теоретических положениях основанную на философии Канта.

Английская просветительская литература, высоко почитаемая Пикоком, Колриджу представляется ложной и отжившей свой век, тогда как "готика" (роман М. Льюиса "Монах", драма "Бертрам" Мэтьюрина), все иррациональное, таинственное, мистическое всячески пропагандируются им.

Полемика с Колриджем представлялась Пикоку тем более необходимой, что его влияние на умы соотечественников было огромным. В значительной степени через Колриджа английская публика знакомилась и с немецкой литературой, которую поэт, к негодованию Пикока, препарировал в преимущественно религиозном аспекте.

Идейная значительность Колриджа-Флоски подчеркнута в повести тем, что он центр интеллектуальной и духовной жизни аббатства. Флоски - лучший друг Скютропа-Шелли, соратник и помощник мистера Лежебока и мистера Траура-Байрона. Парадоксально, но в пылу полемики в "Аббатстве кошмаров" Пикок, подчинившись своей страсти к обобщениям, сближает фигуры, в полемическом, идейном и художественном отношении весьма отличные друг от друга. Безусловно, странным выглядит сближение Байрона и Шелли, по духу своему бунтарей, революционеров, с Колриджем. "Я не могу разрешить себе безмятежно смотреть на это постоянное отравление ума и души читателей!" - в сердцах восклицает Пикок по прочтении третьей и четвертой песни "Чайльд Гарольда", "в которых его протест вызвали особенно следующие строки:

Мы так больны, так тяжко нам дышать,

Мы с юных лет от жажды изнываем.

Уже на сердце - старости печать,

Но призрак, юность обольстивший раем,

Опять манит - мы ищем, мы взываем, -

Но поздно - честь иль слава - что они!

Что власть, любовь, коль счастья мы не знаем!

Как метеор, промчатся ночи, дни,

И смерти черный дым потушит все огни.

(Песнь 4, 124. Пер. В. Левика).

И далее:

... Да разве я, пощады не моля,

С моей судьбой не бился смертным боем?

Я клеветы и сплетни стал героем,

Но я простил, хоть очернен, гоним,

Я от безумья спасся тем одним,

Что был вооружен моим презреньем к ним.

(Песнь 4, 135. Пер. В. Левика)

Неизбывная тоска байроновского героя, как, впрочем, и сопутствующий ей пафос, самолюбование казались Пикоку не только неискренними, но - что, с его точки зрения, было гораздо важнее - этически порочными, разрушающими здоровую нравственную основу личности.
Пикок отнюдь не был склонен обвинять Байрона в пристрастиях к мистицизму и уж тем более пенять ему, как Колриджу, за политическую реакционность. Оставив эти соображения за скобками, Пикок с его тенденцией к обобщениям изобличал причину - романтическую экзальтацию. В ламентациях байроновского героя он усмотрел все тот же ненавистный ему дух немецкого романтизма, давшего свои, по мнению Пикока совсем неудачные, всходы на английской литературной почве: романы Анны Рэдклифф, Уильяма Годвина, Мэтью Грегори Льюиса, да и юношеские романы самого Шелли.

Еще более неожиданным представляется сближение Колриджа с Уильямом Годвином, английским философом и писателем-радикалом.

Годвину достается за его роман "Мандевилль", который не раз и очень зло высмеивается в "Аббатстве". Начало повести, где описывается местоположение аббатства, семейная история отца Скютропа, разочаровавшегося в женщинах, - пародия на роман Годвина, и, безусловно, современники мгновенно узнавали адресата.

Однако, высмеивая таким образом Годвина, Пикок преследовал цель более серьезную, нежели создание литературной пародии. Годвин не вызывал восхищения Пикока даже как автор "Политической справедливости", а уж тем более как автор "Мандевилля". Пикок не мог принять те идеи детерминизма и как крайнее следствие его - фатализма, которые Годвин обосновывает в романе. Всей логикой своего повествования Годвин убеждает читателя, что его герой - продукт условий, в которых он формировался. Его злобность, эгоизм, мизантропия порождены обстоятельствами, но именно такую точку зрения на
личность отказывался признать Пикок, как и повышенную, несколько неожиданную для автора "Колеба Уильямса" интроспекцию "Мандевилля".

Соединяя в своей повести фигуры, в реальности весьма далекие друг от друга и в художественном, и в идейном отношении, Пикок ведет планомерную борьбу с общей тенденцией в современной ему литературе с романтической экзальтацией, нездоровой интроспекцией, мизантропией.

Знаменательно, что "Аббатство кошмаров" вышло одновременно с "Нортенгерским аббатством" Джейн Остен, романом, также резко высмеивающим издержки романтической литературы, и в первую очередь "готический роман тайн и ужасов".

И все же задачи и Пикока и Остен в этих произведениях не только разоблачительные. Отношение писателей к романтизму сложнее. Несмотря на резкость некоторых их суждений и оценок деятельности романтиков как художники они многим обязаны романтизму.

Принимая во внимание всю сложность вопроса, вряд ли можно говорить и об "Аббатстве кошмаров" и "Нортенгерском аббатстве" как о сугубо сатирических произведениях. Не менее существенна и важна в них и собственно комическая струя. Скютроп в "Аббатстве кошмаров" и Кэтрин Морланд отнюдь не только карикатуры. Они живые люди, в реальные чувства и поступки которых читатель искренне верит.

Пожалуй, именно это доказывает, что Пикок, при всей своей увлеченности философскими проблемами, в первую очередь писатель - хотя и своеобразный. В сущности, его проза так же далека от классических философских диалогов, как и от традиционной викторианской реалистической прозы. Уникальность Пикока - в его промежуточном положении между философом и писателем. Романы и повести Пикока в первую очередь необычны тем, что действительность в них соответствующим образом смонтирована и препарирована. Например, жизнь, изображенная в "Аббатстве кошмаров", идеализирована. Читатель попадает в особый мир говорунов, несмолкаемых интеллектуальных бесед и интеллектуальных коллизий. Идеализирован и пейзаж, постоянный компонент практически всех произведений Пикока. Видимо, если бы задачи писателя были по своему преимуществу сатирическими, скорее всего он бы перенес действие в Лондон. Он же развертывает его в деревне, на фоне романтической по характеру изображения природы.

Идеал и действительность своеобразно взаимодействуют в творчестве Пикока, который сам одновременно предстает сатириком, наследником просветителей, и романтиком, современником Байрона, Шелли, Вордсворта. Действительность критикуется, высмеивается Пикоком в беседах; идеал находит воплощение в современной Аркадии - прекрасной, не оскверненной человеком природе, патриархальном, идиллическом быте (его герои не трудятся, они не знают забот и лишений), в увлечении античностью.

Увлечение античностью - знамя, под которым объединились писатели, не разделявшие официальные политические взгляды, - Шелли, Китс, Пикок, Ли Хант. Интеллектуальный культ античности, характерный для мировоззрения этих писателей, - это попытка создания искусственного, идеального мира, который должен противостоять реальному миру, не оправдавшему их надежд.

В 40-е годы, десятилетие, отмеченное особым расцветом английского классического романа, Пикок почти полностью отходит от литературной деятельности: занимается эссеистикой, выступает с музыкальными обзорами, рецензирует в основном переводы античных авторов на страницах журнала "Фрейзерз", от случая к случаю пишет стихотворения.

Такой род деятельности до известной степени объясняется домашними обстоятельствами. В 1833 г. умирает мать Пикока, много сил отнимает болезнь жены, не радуют и дети, у которых семейная жизнь сложилась несчастливо. Обычно скрытный, Пикок в эти годы в одном из писем к Броутону сетует на свое тяжелое духовное состояние: "Мои попытки преодолеть двойную усталость, вызванную физическим недомоганием и депрессией, ни к чему не привели".

Духовным преодолением подавленности и уныния стала повесть "Усадьба Грилла", написанная после двадцати девяти лет творческого молчания, в возрасте семидесяти пяти лет, поразившая и читателей, и критиков, убежденных в том, что автор "Аббатства кошмаров" как писатель кончился.

Хотя "Усадьба Грилла", как было заведено в ту эпоху, печаталась частями, ее отличает композиционная стройность, прежде всего проявившаяся в продуманности и согласованности всех повествовательных элементов. В книге не чувствуется ни усталости, ни возраста, ни спешки, как, скажем, в некоторых романах Диккенса, который иногда в угоду вкусам читателей "на ходу" изменял план повествования.

Однако "Усадьба Грилла" не только самое продуманное, художественно выношенное, виртуозное по исполнению произведение Пикока, но и самое лучезарно-"сказочное" по тональности и отраженному в нем мироощущению.

Огромное количество цитат, которыми перегружен текст (многие откомментированы автором), поэтических и прозаических эпиграфов, предпосланных каждой главе (нередко это цитаты из древних, переведенные самим Пикоком), - все это свидетельство широкого круга интересов Пикока в те годы, а также проведенной им огромной подготовительной работы.

При всей видимой перегруженности повествования информацией (цитатами, аллюзиями, вставными новеллами, бесконечными диалогами, тяготеющими к философским диспутам), главная мысль книги проста - утверждение естественности и здравого смысла как нормы и основы истинного и гармоничного существования человека. Надо заметить, что по сравнению с другими произведениями Пикока, в которых критика существующих порядков занимала немалое место, проблематика "Усадьбы Грилла" в основном нравственно-эстетического свойства. В центре внимания автора - вопросы индивидуальной судьбы и бытия человека.

Специфика проблематики определила и специфику жанра. При всем том, что действие в "Усадьбе Грилла" происходит в современной Пикоку Англии, повесть тяготеет к аллегорическому, точнее - мифологическому, типу повествования. А это, в свою очередь, определяет уникальность этого произведения в английской литературе XIX в.

Современность и миф гармонично уживаются в прозе Пикока. Практически каждый персонаж, каждое событие имеют свои классические параллели. Например, одна из главных героинь, Моргана, постоянно соотносится с Цирцеей и персонажами Ариосто и Боярдо, имя доктора Опимиана вызывает в памяти название известного вина; один из центральных эпизодов "Усадьбы Грилла" представляет собой переложение комедии Аристофана и т. д.

Однако классические параллели (цитаты из древних, "говорящие" имена, многочисленные литературные аллюзии и реминисценции) - это не только "задник", на котором развивается действие, но важный смысловой компонент всего повествования, помогающий автору поставить и разрешить главную проблему этой книги - об истинности, а следовательно, и счастье существования человека. В этом внешне "ученом" романе, в котором герои ведут умные разговоры, поражая друг друга блеском эрудиции, конечное движение мысли автора - к простоте и естественности природы. Главные критерии, по которым Пикок оценивает духовный и нравственный облик своих героев, - здравый смысл в противоположность любой экзальтации и аффектации, умение ценить радость жизни, жизнерадостность как антипод ненавистного Пикоку аскетизма, которым были заражены многие его соотечественники.

Пожалуй, именно в системе этих критериев наиболее полно проявился эллинский классический дух Пикока. Роман - это притча о том, как человек может достичь счастья в жизни. Целостность здесь предстает как этико-эстетический завет классического искусства.

Надо заметить, особенность этого последнего произведения Пикока в том, что, в отличие от других его книг, идея духовного совершенствования личности играет весьма важную роль, что, в свою очередь, придает всему повествованию повышенную внутреннюю динамику.

Освобождение от ложных идей, нравственных пут, чар модных теорий происходит в "Усадьбе Грилла" постепенно. Недаром в книге столь часто возникают ассоциации с волшебницами (Цирцеей, Морганой) и мотивы наваждения, дурмана, сна. Идея нравственного прозрения, пронизывающая весь текст "Усадьбы Грилла", сближает книгу с романами Джейн Остен, в частности с "Гордостью и предубеждением".

Все в книге находится в состоянии движения; статика, заданная в первых сценах (неспешные застольные разговоры), затянувшаяся экспозиция, неспешное развитие интриги - лишь видимость. На самом деле все персонажи втянуты в водоворот движения. Более того, можно выделить несколько типов движения в этой книге: физическое (странствия героев между Башней, где живет мистер Принс, и имением Грилла), временное (возрастной диапазон героев очень велик - от молодости до глубокой, почтенной старости), метафизическое (от незнания к знанию, от ошибок и заблуждений - к истине: например, путь мистера Принса от Башни, эскапистского символа в книге, к жизни, любви, полноте бытия). Особый род путешествия в книге - пути бесед. Надо заметить, что герои возвращаются из этих странствий умудренные не только полученными знаниями, но и опытом, который высоко ценится Пикоком.

Движение в этой книге имеет и еще одну характеристику. Оно медленное, плавное, лишенное напряжения. Насыщение жизнью или, что для Пикока равнозначно, опытом происходит постепенно. Без преувеличения можно сказать, что в этом процессе участвуют все герои книги (дети, юноши, молодые девушки, убеленные сединами старики). Свою достаточно важную роль играют и духи, герои вставных новелл книги. Они олицетворяют мир искусства, ушедшей цивилизации, культуры, духовности, без которых Пикок не представляет себе совершенствование индивидуума.

"Усадьба Грилла" - особое произведение в творчестве Пикока еще и потому, что герои в нем лишены черт марионеток, хотя их характер, судьба в немалой степени заданы именами-"вывесками" (labels), которыми их наделяет Пикок. Но в том и состоит своеобразие этой книги, что герои перерастают заданность авторской идеи, что, впрочем, непросто. Их характеры, как и судьбы, вставлены в рамки не только "говорящих имен", но и эпиграфов, предвосхищающих их поступки, и т. д. Но тем не менее они вырываются из-под власти идеи, превращаясь у нас на глазах в индивидуальные характеры, способные на саморазвитие.

Вырваться из шор романа-идеи, романа-дискуссии, где в соответствии с законом жанра характер оказывается чем-то подсобным, Пикоку помогает ирония. Иронический ракурс постоянно присутствует в прозе "Усадьбы Грилла". Благодаря ему, цитаты, многочисленные аллюзии начинают восприниматься по-иному, чаще всего с позиций здравого смысла. Попав в такое "ироническое окружение", они выполняют добавочную, по сравнению с классической, функцию.

Даже "рупор" идей автора, эдакий литературный администратор мистер Грилл у Пикока живой человек, наделенный собственной судьбой и выраженной индивидуальностью.

Заслуживает отдельного упоминания роль женщин в этой повести. Хотя внешне они выписаны не столь тщательно, как молодые люди, они самые обаятельные персонажи Пикока. Видимо, секрет их очарования в свободе от интеллектуальной конструкции, в которую пытается вместить других персонажей автор, а оттого их разумные суждения производят столь естественное впечатление. Стоит заметить, что в викторианской литературе 50-60-х годов Пикок наряду с Теккереем был тем писателем, кто умел создать психологически глубокий портрет женщины. Эту черту, видимо, позаимствовал у Пикока Мередит: способы характеристик женщин у автора "Эгоиста" и в самом деле напоминают те, что можно видеть у Пикока.

Завершая разговор об этом произведении, необходимо отметить, что оно занимает особое место не только в творческом наследии Пикока, но в целом в английской литературе XIX в. Пожалуй, это единственный пример мифологического повествования в викторианской литературе, восходящий к Беньяну и предсказующий будущие романы-мифы, романы-стилизации в литературе XX в.

Деятельность литературного критика, постоянного сотрудника английских ведущих газет и журналов - не случайный эпизод в жизни Пикока, напротив - теснейшим образом связанный с его романическим творчеством, в котором значительное место отведено эстетическим вопросам.

Критическое наследие Пикока не слишком обширное, не все одинаково равноценно. К "романтическому" периоду в английской литературе относится неоконченная и в художественном отношении довольно несовершенная статья "О модной литературе" (1818). Пикок работал над ней, заканчивая "Аббатство кошмаров". Она представляет интерес, поскольку содержит как бы развернутый комментарий к роману, расширяя наше представление об отношении Пикока к Колриджу, Вордсворту и Скотту.

К 1820 г. относится статья "Четыре века поэзии". В эти годы Пикок много рецензирует: пишет о Ханте, Байроне, Муре, постоянно развивая мысль о высоких интеллектуальных критериях критики, о полезности искусства.

В следующее десятилетие он регулярно выступает с театральными обзорами, особое предпочтение отдавая опере. Однако из написанного им в это время выделяется эссе "Французские комические романы", где дается развернутая характеристика сатирической литературы и обосновывается взаимосвязь общества и искусства. В 50-е годы Пикок пишет серию статей о классическом искусстве XVII и XVIII вв.

Пикок - критик-философ, неустанно заботившийся о просвещении умов. В "Эссе о модной литературе" он формулирует свое эстетическое кредо, определив круг писателей, своих наставников: Сервантес, Рабле, Свифт, Вольтер, Филдинг.

Из литературно-критических статей Пикока, безусловно, наибольший интерес представляет эссе "Четыре века поэзии". Понять намерения автора и истинное направление его мысли в этом эссе не так уж просто - мешает ирония автора, современному читателю не всегда понятная, как и несколько нарочитая расплывчатость даваемых характеристик.

Чтобы в полной мере оценить выкладки Пикока в этом эссе, его надо ввести в историко-литературный контекст времени и в первую очередь связать с трактатом Роберта Форсайта "Принципы моральной философии". Исследование этого популярного в XIX в. эстетика и философа было настольной книгой Пикока. Работая над эссе "Четыре века поэзии", он постоянно обращался к первой главе труда Форсайта "О вкусе", в которой в лучших традициях просветительской эстетики, в немалой степени вслед за Винкельманом, дается исторический обзор искусства как порождения определенного этапа в истории цивилизации. Задача человека, утверждает Форсайт, состоит в постоянном совершенствовании своего интеллекта. Немалую, хотя и подчиненную, роль в этом благородном деле Форсайт отводит литературе. Самостоятельно литература, как и искусство, не слишком занимает его, но только как помощница в образовании. По мере того как нации приближаются к своему духовному расцвету, искусство начинает терять, с его точки зрения, свою важную роль. Его задачи Форсайт в этом случае сводит к функциям в основном развлекательным.

Конечно, точка зрения Пикока на искусство, и в частности литературу, иная, чем у Форсайта. В первую очередь она лишена категоричности и прямолинейности Форсайта. Напротив, некоторые положения Форсайта получают ироническое освещение у Пикока.

Но все же в сути своего взгляда на задачи литературы, ее самобытности Пикок близок Форсайту. Пикок преуменьшает собственное значение литературы как искусства, стремясь в первую очередь понять ее историческую роль на разных этапах развития цивилизации.

Пикок не отрицает высокого гражданского предназначения поэта, особенно, как он отмечает, в век Гомера. Однако, с его точки зрения, современные поэты перестали быть интеллектуальными и духовными вождями народов. Измельчав, они утратили свое духовное "первородство". В творчестве современников Пикок не видит блеска интеллекта, их областью стала сфера чувства. Романтических поэтов он делит на следующие две группы: тех, кто видит свою главнейшую задачу в ублажении и развлечении читателей (Мур, Скотт, Хант, Ките), и тех, кого, хотя они и сторонятся в своем творчестве важных вопросов времени, нельзя упрекнуть в отсутствии серьезности и искренности (лейкисты). К этой же группе Пикок относит и Шелли, творчество которого для него отрадный пример поэта, видящего свою задачу в направлении умов читателей.

Отдавая должное таланту лейкистов, Пикок пишет об их культе чувства, о субъективном начале, пронизывающем их творчество, с немалой иронией и сарказмом.

Утилитарный подход Пикока к поэзии вызвал протест Шелли, ответившего своему оппоненту статьей "Защита поэзии".

По сравнению с эссе Пикока, статья Шелли значительно длиннее, тон дискурсивен, но, по всей вероятности, он и должен быть таким, потому что Шелли видел свою задачу в том, чтобы обстоятельно ответить на серьезные обвинения Пикока.

Шелли никак не мог согласиться с положениями Пикока о том, что современная поэзия по своему преимуществу повышенно субъективна, декоративна, а потому по своим задачам вторична и бесполезна человечеству.

Шелли выдвинул ряд собственных положений, по которым он считал необходимым поспорить с Пикоком. По его глубокому убеждению, воображение не менее важно в процессе творческого акта, чем разум. Более того, он не считает возможным столь решительно противопоставлять воображение и разум; в творчестве они скорее должны дополнять друг друга. С этих же дополняющих друг друга позиций он рассматривает взаимоотношения поэзии и философии, считая, что очень многие философы по тому, как часто они прибегают к роли воображения, поэты. Иными словами, Шелли, поэт и мыслитель, по своей природе романтический, уделяющий особое внимание роли воображения, в своей полемике с Пикоком пытается восстановить равновесие между поэзией и философией, чувством, воображением и разумом.

Прочитанные вместе "Четыре века поэзии" Пикока и "Защита поэзии" Шелли воспринимаются как своеобразный литературно-философский диалог, значение которого для того периода было огромным. В своем споре-диалоге Шелли и Пикок представляли две силы, две литературно-общественные группировки, которые с течением времени стали все дальше отдаляться друг от друга. Но этот спор стал прообразом великого спора утилитаристов и гуманитариев, который особенно дал о себе знать во второй половине XIX в.

К числу статей-манифестов Пикока можно отнести и его эссе "The Epicier", где он снова повторяет тезис о социальной обусловленности любого искусства и формулирует задачи писателя-сатирика.

Особое место в наследии Пикока-критика занимают его "Воспоминания о Шелли" и его рецензия на издание писем и дневников Байрона, осуществленное Томасом Муром.

К жанру биографии Пикок относился сдержанно, считая биографии делом досужих сплетников, которых занимают обстоятельства жизни других людей, по преимуществу великих. Он весьма неодобрительно отзывался о воспоминаниях Ли Ханта и Томаса Мура о Байроне. Тот в них казался Пикоку каким-то диковинным существом, живущим вне общества, но постоянно порождающим вокруг себя слухи и сплетни.

При жизни Пикока начался, процесс "портретирования" - создания культа поэта-творца. "Великий лексикограф", крупнейший авторитет" XVIII столетия Сэмюэл Джонсон в своих критических сочинениях стремился стать "обычным читателем", тогда как Колридж и Хэзлитт хотели себя видеть творцами. Вдова Шелли посвятила себя целиком увековечению его славы. Ее комментарий к стихам Шелли в изданиях 1824 и 1835-1840 гг. полезен, в нем содержатся ценнейшие сведения биографического характера, но они определенным образом обработаны. В эпоху, славящуюся своей религиозностью, Мэри Шелли подчеркивала в муже его платонизм, тем самым оставив буйный, мятущийся, дерзкий ум Шелли несколько в тени. Конечно, подобная "работа" над образом Шелли не слишком подобает дочери Годвина и Мэри Уолстонкрафт, но тем зримее проступает на этом примере воздействие растущей буржуазности.

Любивший во всем точность, в высшей степени бережно относившийся к памяти своих друзей, даже тех, кого уже давно не было в живых, презиравший викторианский этический канон, Пикок видел свою общественную и литературную роль в том, чтобы восстановить истину о Шелли. В конце 50-х годов, на склоне лет, удалившись от дел, Пикок принялся за жизнеописание поэта. Прежде всего он испросил разрешение родственников, уведомив их, что не намеревается создавать еще одну препарированную "Жизнь Шелли".

Задача была не из простых. В самом деле, как быть с атеизмом Шелли, в котором он не раз открыто признавался? Мэри Шелли сделала немало, чтобы как-то смягчить эту сторону жизни и творчества поэта. Другим сложным в викторианских условиях вопросом был разрыв Шелли с первой женой, Харриет, в ту пору беременной, и связь поэта с Мэри Годвин. Трудно было оправдать поведение Шелли и Мэри, хотя такие попытки предпринимались. Мэри Шелли замечала, что Харриет была неверна Шелли.

Свою задачу Пикок видел в точном и, насколько это возможно, бесстрастном следовании фактам, в отказе от любой, самой заманчивой, на непроверенной информации.

Может показаться странным, что, имея такие этические и художественные установки, Пикок вообще решился писать воспоминания о Шелли. В известном смысле то, что вышло из-под его пера, стало антибиографией, попыткой внести необходимые исправления в современную ему "шеллиану".

Он, оставшийся другом Харриет, и после разрыва не мог смириться с тем, что вину за разрыв английское общество склонно было возлагать на молодую женщину. Еще в 20-е годы он сделал все от него зависящее, чтобы помешать Ли Ханту, выступавшему по просьбе Мэри Шелли, опубликовать подобную версию разрыва. Теперь, в 70-е годы, никого, кто бы знал события доподлинно, кроме Пикока и Т. Дж. Хогга, в живых не было. Хогг писал биографию Шелли с одобрения его семьи. И в самом деле, ему были известны какие-то добавочные факты о разрыве: в его руках были письма, из которых было очевидно, что Шелли тяготился Харриет, что ему было трудно существовать в доме, где постоянно, несмотря на его многочисленные просьбы, присутствовала сестра Харриет Элайза. Эмоциональный, духовный разрыв произошел до того, как Шелли встретил Мэри. Принимая все это во внимание, Пикок все равно считал для себя необходимым оставаться верным памяти Харриет. Прочитав его воспоминания, друзья Шелли были удивлены тоном, часто, с их точки зрения, холодным, ироничным по отношению к своему умершему великому другу. Суждения о его мемуарах были разные, но многие рецензенты сошлись на том, что Пикок завидовал славе Шелли и потому в своей "антибиографии" мерил поэта, так сказать, на свой аршин. До какой-то степени "Воспоминания о Шелли" тоже способствовали созданию легенды о Пикоке, которая не разрушена до конца и по сей день.

Пикок был не только удивительной, в высшей степени самобытной фигурой своего времени. Он, безусловно, оказал значительное, хотя, возможно, и не прямое, воздействие на последующую европейскую литературу. Диалоги Пикока, в которых сталкиваются разные, часто противоположные, позиции и концепции, парадоксальные методы и системы мышления, предвосхищают европейскую и американскую интеллектуальную прозу XX в. Среди последователей, а отчасти и учеников Пикока - Джордж Мередит, Анатоль Франс, Томас Манн, Олдос Хаксли, Ивлин Во, Мюриел Спарк, Джон Фаулз. "Университетский роман", жанр, получивший широкое распространение в послевоенной англо-американской прозе, также восходит к этому прозаику. Более того, возможно предположить, что влияние Пикока оказалось сильнее на литературу XX в., нежели XIX в. Видимо, интеллектуальное начало, столь выраженное в его прозе, созвучнее нашему столетию. С другой стороны, сопоставление художественных приемов Пикока и Теккерея могло бы, в свою очередь, дать весьма интересные художественные результаты - открылись бы новые грани сложной интеллектуальной игры, которую ведет автор "Ярмарки тщеславия" с читателем.

Впитав просветительскую художественную традицию, скорректировав и дополнив ее романтической эстетикой, которая во многом была чужда ему, Пикок наметил литературную традицию, весьма плодотворную для последующей литературы.

Примечания

1. Edinburgh review. 1839. LXVIII. P. 438.

2. Priestley J. B. Peacock. L., 1927; Mills H. W. Peacock, his circle and his age. Cambridge, 1968; Dawson C. His fine wit. L., 1970. Исключение представляют монографии: Мауоuх J.-J. Un Epicurien anglais: Thomas Love Peacock. P., 1933; Madden L. Thomas Love Peacock. L., 1967, в которых предпринята попытка дать обстоятельный анализ среды, сформировавшей Пикока, а также его интеллектуальных воззрений.

3. Цит. по кн.: Madden L. Op. cit. P. 30.

4. Dyson A. E. The crazy fabric. L., 1966. P. 61. Сходное суждение высказывает и Дуглас Хьювит, см.: Hewitt D. The approach to fiction. L., 1972. P. 147-160.

5. Цит. по кн.: Priestley J. B. Op. cit. P. 106.

6. Leavis F. R. The great tradition. L., 1947. P. 18. Безусловного внимания заслуживает монография: Butler M. Peacock displayed: a satirist in his context. L., 1979. В этой работе впервые творчество Пикока понимается как гармоничная система.

7. Priestley J. В. Peacock. L., 1927. Р. 10.

8. Ibid. P. 15.

9. Ibid. P. 19.

10. Ibid. P. 50.

11. Ibid. P. 81.

12. Peacock T. L. Horae Dramaticae // Peacock Т. L. The works. / Ed. by H. F. B. Brett Smith a. C. E. Jones: In 10 vols. Vol. 3. L.. 1926. P. 3 (в дальнейшем ссылки на это изд.).

13. Единственная пьеса, которая появилась в печати под его именем, это перевод итальянской пьесы "Gl'Ingannati", один из источников "Двенадцатой ночи".

14. Обращают на себя внимание "говорящие" фамилии в пьесе. В зрелых произведениях Пикока они будут играть весьма значительную роль.