Федоренко - Древнейший памятник поэтической культуры Китая

Н.Т. Федоренко

ДРЕВНЕЙШИЙ ПАМЯТНИК ПОЭТИЧЕСКОЙ КУЛЬТУРЫ КИТАЯ

(Шицзин. Книга песен и гимнов. - М., 1987. - С. 3-22)

Благодаря памятникам материальной культуры прошлого, памятникам истории и литературы минувшие эпохи постоянно обращены к последующим поколениям. Они предстают перед нашими глазами и мыслью, напоминая нам о глубине времени, о корнях человеческой родословной. В этом нельзя не заметить связь времен, неотвратимость исторического процесса, как нескончаемость художественного творчества, словесно-речевого искусства.

Проблемы слова и его выразительности занимали человечество с незапамятных времен. То, что говорилось во времена античности, в Греции и Риме, в древнем Китае или Индии, во многом сохраняет свое значение и доныне. В наше нынешнее входит непременно часть от прошлого и какая-то часть от будущего. И разве взаимодействие и противоборство этих составляющих частей не является тем, что мы называем современностью? Но что представляет собой понятие времени для литературы? Время - это прежде всего человек, типы и образы людей. Человек в самой своей сущности и есть живое воплощение времени, истории. Многое, бездна самих предпосылок идет от прошлого. И поэтому невозможно осмыслить настоящее без знания минувшего, знания наследия прошлого. Нельзя увидеть и будущее.

У каждой исторической эпохи свой взгляд на минувшее, на творцов духовных ценностей прошлого. По словам Гейне, каждая эпоха, приобретая новые идеи, приобретает и новые глаза и видит в старинных созданиях человеческого духа много нового. Движение времени, то есть жизни, в литературе определяется тем, что в ней возникают характеры, типы, образы, которые, в сущности, воплощают в себе, помимо прочего, приметы времени, черты эпохи. И нередко на типичных этих персонажах как бы лежит отсвет будущего. Будущее возникает, разумеется, из настоящего, но настоящее - не единственный его источник. Будущее происходит также из минувшего, из опыта всего нескончаемого числа предшествующих поколений. Прошлое и настоящее постоянно сосуществуют в каждом человеке. Мы несем в себе прошлое, которое неотвратимо проявляет свою сущность. Не все уходило и уходит бесследно, хотя трудно определить, что остается и что исчезает, навсегда уносится рекою времени...

Удивительна роль, которую в течение веков играли в Китае искусство слова, поэзия, как неотторжимая часть каждодневного существования человека. Свод народных песен и древних гимнов "Шицзин", который приобрел значение классического канона, на протяжении тысячелетий занимал особое место как книга откровений и жизненного опыта. Литературные источники сохранили наставление Конфуция своему сыну - читать и изучать "Шицзин". "Почему не учите вы стихи?" - вопрошал мудрец и указывал на незаменимость этого поэтического источника в постижении окружающей реальности, на то, что "стихи могут возбуждать дух, могут раскрывать человека, могут способствовать общению, могут вызвать негодование".

"Шицзин", содержащий триста пять поэтических произведений, состоит из четырех разделов, или частей: "Гофын" ("Нравы царств"), "Сяо я" ("Малые оды"), "Да я" ("Великие оды") и "Сун" ("Гимны"). Вне всякого сомнения, песен этих было намного больше. В китайских литературных источниках встречаются ссылки на то, что именно Конфуций, который восхищался поэзией древности и видел в ней огромный нравственный потенциал, из трех с половиной тысяч известных песен отобрал лишь одну десятую и свел ее в единый памятник - "Шицзин" [1]. И если это так, то подход и оценки Конфуция, разумеется, не могли быть свободны от личных вкусов, симпатий или антипатий.

Иероглиф и слово "ши" в древнекитайском языке означают: стихотворение, песня, поэзия, ритмическое, озвученное рифмами произведение, исполняющееся обычно под аккомпанемент музыкального инструмента. Первоначально иероглиф "цзин", входящий в название "Шицзин", обозначал "основу ткани". Впоследствии именно отсюда взяло свое начало производное понятие - основополагающие канонические книги конфуцианской школы. Песня "ши" - древнейшая форма китайской лирической поэзии, стихотворение, как правило, предназначенное для пения. "Ши" состоит обычно из нескольких строф или куплетов, нередко с рефреном. Песни "ши", судя по "Шицзину", складывались в народе одновременно в их музыкальной мелодией и, в сущности, были органически связаны с музыкой, движениями и жестами, которые часто сопровождали их исполнение в процессе полевых работ, во время религиозных и бытовых обрядов, народных празднеств, гуляний, игр.

Каждый из разделов "Шицзина", в сущности, представляет собой самостоятельную книгу со своими темами, особой эмоциональной атмосферой и средствами художественного изображения. Все вместе поэтические произведения "Книги песен и гимнов" охватывают весьма значительный период развития китайского народа, приблизительно с раннего этапа Западного Чжоу (XII-X вв. до н.э.) и до конца эпохи "Чуньцю" ("Весны и осени", VIII-V вв. до н.э.). В этом смысле "Шицзин" представляет собой своеобразную энциклопедию китайской древности, которая словно впитала в себя все поэтические краски этого мира.

Первая часть "Шицзина" - "Гофын" ("Нравы царств") [2] содержит сто шестьдесят произведений пятнадцати различных царств Китая того времени, - это свод древнейшей китайской лирики периода Чжоу. "Гофын", с нашей точки зрения, имеет наибольшую литературную ценность, ибо здесь собраны главным образом народные песни и припевки, сохраняющие как по содержанию, так и по форме целомудренную простоту народного вкуса. Творцы песен "Шицзина" скромно жили в гуще человеческих общин, неизвестные, неразличимые. Их песни звучали в народе, они разливались всюду, доходили и до пастуха и до правителей, которые стремились в фольклорном этом искусстве углядеть умонастроения простого народа.

В эту часть памятника вошли лирические, любовные песни, с их обаянием и радостными чувствами молодости, с их задушевностью; трудовые песни, глубоко уходящие своими корнями в щедрую почву народного творчества. "Гофын" воссоздает яркую и колоритную картину общественной жизни и быта китайского народа в эпоху его раннего развития. С них, с этих правдивых песен, глубоко связанных с жизнью, некоторые исследователи начинают порой историю реалистических традиций китайской литературы.

Каждая песня целенаправленна, имеет законченный сюжет. Каждая песня отличается цельностью, единой внутренней темой - человек и его отношение к явлениям природы, окружающему миру, людям. И в русле этой темы ощущение связи таких понятий, как красота, добро, правда, искренность и человечность. Касаясь различных сторон реальной жизни, песни являют собой как бы слепки с мира чувств и явлений, роившихся в умах земледельцев, скотоводов, охотников. Читатель нередко ощущает себя живущим в мире, где и травы, и птицы, и звери только что получили свои названия. В этом великое искусство песенного слова "Шицзина", передающее ощущение человека, только что явившегося в мир и впервые называющего предметы и явления.

Глубокого социального звучания исполнена песня "Удары звучат далеки, далеки..." (I, IX, 6), в которой обличаются угнетатели, праздная их жизнь за счет простых тружеников:

Удары звучат далеки, далеки...

То рубит сандал дровосек у реки,

И там, где река омывает пески,

Он сложит стволы и сучки...

Вы ж, сударь, в посев не трудили руки

И в жатву не знали труда -

Откуда ж зерно с трехсот полей

В амбарах ваших тогда?

С облавою вы не смыкались в круг -

Стрела не летела из ваших рук -

Откуда ж висит не один барсук

На вашем дворе тогда?

Мы вас благородным могли б считать,

Но долго ли будете вы поедать

Хлеб, собранный без труда?

Здесь выражаются мысли, представляющие различные стороны жизненного и художественного опыта, непосредственного и зоркого видения окружающей авторов этой песни реальности. И похоже, что у создателей ее уже было ощущение того, что поэтическое слово едва ли не наиболее могущественное из искусств: оно обладает неизмеримой емкостью, не ограничено масштабом, не стеснено рамками пространства, времени, иными обстоятельствами.

Обращает на себя внимание песня "Большая мышь" (I, IX, 7), в которой, вероятно, впервые в китайском поэтическом творчестве применяется иносказание. Ненавистные народу силы, его жестокие поработители аллегорически изображаются в виде большой мыши, жадно пожирающей все плоды труда землепашцев. Лейтмотивом песни, проникнутой оптимистической верой в торжество народной справедливости, является мечта тружеников о "счастливой земле", в которой не будет "жадных мышей".

Некоторым песням этой части памятника свойственна определенная сатирическая направленность. Их мысли столь же остры, как и смелы. Песни эти приобретают особую действенность благодаря своей предельно краткой форме, выразительности и неподдельной искренности. У творцов этой песенной поэзии нет выспренних слов. Подобно многим другим песням "Шицзина", они прославляют труд простых людей и осуждают знать, выражают недовольство судьбой бесправных и независимых.

Интересна в этом отношении песня "Вышел я из северных ворот..." (I, III, 15):

Службой царскою гнетут меня,

Многие дела томят меня,

А приду к себе домой - опять

Все наперебой корят меня.

Это так, и этот жребий мой

Создан небом и судьбой самой -

Что скажу, коль это жребий мой?

А вот песня безысходной тоски землепашца, угнанного на войну. Народные творцы песенно-поэтических произведений умели придать простейшим жизненным фактам большую значимость и глубинный смысл, сочетать мудрость с наивной непосредственностью, лирику чувств с суровой правдой жизни:

Жизнь или смерть нам разлука несет,

Слово мы дали, сбираясь в поход.

Думал, что руку сжимая твою,

Встречу с тобою и старость мою.

Горько мне, горько в разлуке с тобой.

Знаю: назад не вернусь я живой,

Горько, что клятву свою берегу,

Только исполнить ее не могу (I, III, 6).

Значительное место в разделе "Гофын" принадлежит песням труда, посвященным теме земледельческих работ - главному занятию древних китайцев. Таковы "Песня о седьмой луне" (I, XV, 1), "Подорожник" (I, I, 8).

"Ветер с дождем..." (I, VII, 16). Чтобы убедительнее показать радость супружеской любви, полноту чувства, в песне изображается картина ненастья:

Ветер с дождем холодны, словно лед...

Где-то петух непрерывно поет.

Только, я вижу, супруг мой со мной -

Разве тревога в душе не замрет?

О "Шицзине" в целом можно сказать, что это антология боли и невзгод. Но творцам песен (в разделе "Гофын") не чужд был и вкус счастья. Преобладают произведения лирического звучания. Они уводят нас в поле, к зарослям, к берегам реки; они будят мысли, волнуют чувства, рождают образы... В них близко знакомимся мы с тружениками полей, поселенцами древних побережий, от которых веет ароматом разнотравья, луговых цветов, зноем страдного солнца... Да, древние творцы этих песен умели поселить в своих стихах и гнев, и любовь, и презрение, и уважение к добру. Их песни рождались в реальных жизненных конфликтах, в которых они участвовали, в диалектике чувств, в борьбе со злом и своекорыстием окружающих и стоящих над ними людей.

Песни на любовную и свадебную тему представлены в "Нравах царств" широко и щедро. Лиризма и торжественности исполнена песня о девушке, ставшей невестой и совершающей свадебный обряд. Характерны предельно скупые изобразительные средства, лаконизм, фразеологические повторы, рефрены ("Выезд невесты", I, II, 1).

Трогательно звучит тема любви в песне "Чжуна просила я слово мне дать..." (I, VII, 2). Неодолимым препятствием встали на пути юных сердец традиции семейного уклада. Девушка боится нарушить волю родителей, боится, что ее осудят братья, страшится "недоброй в народе молвы". Движимая чувством тревоги и страха, она вынуждена склониться перед неумолимостью домостроя. В строках, исполненных чувства безысходности, обличается бессердечность патриархальных семейных канонов.

Песням раздела "Гофын" присущи лаконизм, богатство экспрессии, стилистическое совершенство. Они исполнены аллегорий, символики и олицетворений, которые вообще характерны для китайской песни. Язык песен с веками обрел афористичность. Как искры, сверкают в них афоризмы, рожденные то вековой мудростью народа, то горьким опытом и закрепленные, увековеченные народными певцами "Шицзина".

Вторая часть "Шицзина" - "Малые оды" ("Сяо я") [3] - включает в себя главным образом произведения придворных стихотворцев. "Сяо я" - форма лирической поэзии для выражения восторженного чувства по поводу какого-либо торжественного случая, для восхваления заслуг и достоинств, воспевание добродетелей и подвигов древних правителей, полководцев, героев. Поэзию раздела "Малые оды" трудно подчас отличить от песенно-поэтического фольклора из раздела "Нравы царств". Часть ее имеет полуфольклорный, полулитературный характер. Вероятно, сперва она возникла в устной форме, а затем была закреплена иероглификой. Темы "Малых од", высота их пафоса, как правило, не столь значительны, как темы и пафос "Великих од".

Среди произведений придворной поэзии значительное место занимают оды на тему о преданной службе царю, о верноподданических чувствах приближенных царю, славословия верховному правителю ("Славословие царю", II, I, 6); песни о ратных подвигах в походах против гуннов; о царской охоте, на которой господствовали чопорная обрядность, иерархический церемониал:

По четверке коней в колесницы князей впряжена,

И одна за другою четверки приходят на стан.

Наколенники алые, в золоте туфель сафьян,

Собираются гости, блюдя и порядок и сан.

("Царская охота", II, III, 5)

Есть оды радушному хозяину, не поскупившемуся на щедрое угощение (II, II, 3); длительному пиршеству в царских покоях (II, II, 10); славословия "достойным гостям", которым хозяин желает жизни "на века и века" (II, II, 7).

Символом веселья, торжественной трапезы, славного пиршества стала известная ода "Встреча гостей" (II, I, 1).

Отдельные произведения отразили высокомерное отношение к женщине (прежде всего в аристократической среде). Вот как это выражено в придворной оде "Новый дворец" (II, IV, 5):

Коль сыновья народятся, то спать

Пусть их с почетом кладут на кровать,

Каждого в пышный оденут наряд,

Яшмовый жезл как игрушку дарят...

Если ж тебе народят дочерей,

Спать на земле уложи их скорей,

Пусть их в пеленки закутает мать,

В руки им даст черепицу играть!

Зла и добра им вершить не дано,

Пищу варить им да квасить вино,

Мать и отца не заставить страдать.

Критика господствующего режима, открытое недовольство недеянием, пассивностью правителя, переставшего править страной, гневом встречающего правдивое слово, звучит в "Оде благородного Цзя Фу, обличающей царя и царского советника Иня" (II, IV, 7). Похожие мысли выражены в "Оде ушедшим от смуты в иные земли" (II, IV, 10). Этим произведениям близка по содержанию прославленная "Ода о клеветниках" (II, V, 6), гневно обличающая "лживые слова" льстецов и "мастеров клеветы":

Причудливо вьется прекрасный узор -

Ракушками тканная выйдет парча,

Смотрю я на вас, мастера клеветы!

Давно превзошли вы искусство ткача...

Клевещущих, лгущих хватал бы я сам

И лютым бы тиграм бросал и волкам...

Следует, однако, иметь в виду, что господствующие классы, знать, а также их идеологи, - в частности, представители конфуцианства, - нередко стремились использовать в своих корыстных интересах как памятники фольклорного поэтического творчества, так и деятельность художников слова, живших в различные исторические периоды. Недовольство и критика исходили нередко от тех представителей аристократии, которые стремились к захвату государственной власти. Именно в этой связи и должна рассматриваться критика правящих кругов, содержащаяся в разделе придворной поэзии "Шицзина", в отличие от критики и жалоб, звучащих в произведениях чисто народных.

Прекрасный образец поэтического искусства - "Ода о дружбе" (II, I, 5). Построенная в значительной степени в соответствии с принципами народного песенно-поэтического творчества, она не может быть в полной мере отнесена к литературной или фольклорной поэзии. Ода "Большое поле" (II, VI, 8), в которой славится земледельческий труд, ставятся вопросы общественных отношений, - явно фольклорного происхождения. И характер ее и тематика близки песням из книги "Нравы царств". В том же ключе написаны печальные строфы о походе людей через пустыню - "То гуси летят" (II, III, 7):

То гуси летят, то летят журавли

И свищут, и свищут крылами вдали...

То люди далеким походом идут,

И тяжек, и труден в пустыне поход.

Достойные жалости люди идут,

О горе вас, сирый и вдовый народ!

Скорбью пронизана поэма о воине, в ожидании которого "тоскою поражено сердце жены". Грустные чувства навевает ода "В ожидании мужа, ушедшего в поход" (II, I, 9). Социальный протест, протест против бездельников, жадно толпящихся у царского трона, слышится в "Жалобах воинов, слишком долго задержанных на службе царю" (II, IV, 1), в "Оде о несправедливости" (II, IV, 1).

Третья часть "Книги песен" - "Великие оды" ("Да я"), которых насчитывается в "Шицзине" тридцать одна, - представляют собой, в сущности, книгу поэтических произведений племени чжоу. Китайская литературная традиция считает их высокими образцами придворного поэтического творчества. Эти произведения исполнялись в сопровождении соответствующей музыки. Их отличает довольно богатая словесная орнаментация, которая усугубляет впечатление торжественности, подчеркнутой высокопарности, восторжености.

"Великие оды" проливают свет на известные исторические события, важные факты. Так, кровопролитная битва чжоусцев с шан-иньцами, сопровождавшаяся рукопашными схватками, ожесточенными столкновениями, стала неиссякаемым родником героических сказаний, трагических легенд, вдохновенных преданий. О далеких этих событиях повествует "Ода о царях Вэнь-ване и У-ване и о покорении царства Инь-Шан" (III, I, 2). Следующая за ней "Ода о переселении племени чжоу" (III, I, 3) рассказывает об истории племени чжоу, переселившегося с запада в район бассейна руки Хуанхэ.

Вошедшие в этот раздел произведения исторического плана можно, на наш взгляд, рассматривать как образцы древней китайской эпической лирики.

Многие из "Великих од" прославляют древних государей - У-вана (царя Воинственного), его отца Вэнь-вана (царя Просвещенного), Хоу-цзи (государя Зерно); осуждают бездарных правителей и их приближенных. Таковы "Ода и поучение беспечному царедворцу" (III, II, 10), ода "Народ страждет" (III, II, 9):

Народ наш страждет ныне от трудов -

Удел его пусть будет облегчен.

Подай же милость сердцу всей страны,

Чтоб мир снискать для четырех сторон.

Льстецам бесчестным воли не давай,

Чтоб всяк недобрый был предупрежден.

Закрой пути злодеям и ворам -

Небесный ведь не страшен им закон.

Дай мир далеким, к близким добрым будь,

Да укрепится этим царский трон!

Грозное предупреждение о том, что в стране "мира не стало и смута родится", что "всюду лишь горе и пепел заметишь!", звучит в "Оде бесчестным правителям" (III, III, 3).

В "Оде о засухе" (III, III, 4) повествование ведется от имени самого царя. В духе конфуцианского учения он принимает на себя ответственность за страшные несчастья, обрушившиеся на страну и народ. Он считает, что причина всех бед в нем самом, в его неумении править. Впрочем, признание вины имеет скорее условный, оправдательный характер: "Всем духам я моленья возносил, жертв не жалея"; "Я жертвы непрестанно возношу, переходя с мольбой из храма в храм"; "У стран земли моля обильный год, я жертвы в срок вознес на алтарях".

Самый суровый приговор выносится преступным сановникам, разорителям народа, в "Оде бесчестным советникам царя" (III, III, 11), завершающей книгу "Великих од".

В "Шицзи" ("Исторических записках") Сыма Цяня читаем следующие строки об одах "Шицзина": "В "Да я" говорится о том, каким образом добродетели великих людей во времена Вэнь-вана м Гун Лю доходили до простого народа; а из "Сяо я" можно узнать, как простые люди через неудачи и успехи достигали вершин. Поэтому хотя слова в этих книгах различны, но в них равно звучит добродетель [4].

Четвертую часть "Шицзина" составляют "Гимны" ("Сун") - сорок древних торжественных и хвалебных храмовых песнопений и культовых гимнов в честь духов, предков и мудрых царей китайской древности. В них содержится перечисление чудесных подвигов и добродетельных поступков древних правителей, царствовавших ванов, особенно основателя Чжоуской династии Вэнь-вана. Тексты насыщены хвалебными эпитетами, сравнениями и олицетворениями, в строки вплетаются торжественные восклицания и молитвенные заклинания.

Произведения этой заключительной части памятника в большинстве своем были сложены придворными стихотворцами в честь "доблести царя Просвещенного" (Вэнь-вана), которому "будем из всех сил подражать", в честь его мудрого правления: "Ясны законы царя Просвещенного, вечно да будет блистать!" Гимны воспевали также заслуги его сына, царя Воинственного - У-вана: "Силой и мощью владеет наш предок У-ван; в славе заслуг с ним поспорить никто бы не мог". Среди гимнов и песнопений на другие темы - "Повеление царя надсмотрщикам за полевыми работами" (IV, I, 2), "Приветствие гостям" (IV, II, 3), "Приготовление к жертвоприношению" (IV, III, 7). Выделяются яркие, видимо фольклорного происхождения с позднейшей литературной обработкой, гимны "Урожай" (IV, III, 5) и "Благодарение за урожай" (IV, III, 6). Художественные образы этих двух произведений свидетельствуют о знании конкретных особенностей полевых работ и характерных примет времени разных трудовых процессов, живо, реалистически отображенных здесь поэтическими средствами. Приведем для полноты картины все восемь быстро сменяющихся строф-фрагментов последнего из указанным гимнов.

Соху наточим - она и добра и остра:

Ныне на южные пашни сбираться пора.

Всякого злака посеется ныне зерно,

Жизни зародыш в себе заключает оно.

III

Вас повидать мы на южные пашни придем,

Круглых корзин и прямых мы с собой принесем,

Мы вас накормим сегодня отборным пшеном.

Шапки бамбуковые вдруг в движенье пришли,

Врезались в землю мотыги, мелькают в пыли, -

Горькие травы повыдернут все из земли.

Горькие травы повяли на месте - и вот

Просо метелками пышно и буйно растет.

Режем серпами колосья, пока не темно,

В плотные, плотные груды ссыпаем зерно,

В груды высокие, как крепостная стена,

Гребню густому как будто подобна она.

Двери раскрыты у сотен домов для зерна.

VII

Полными хлеба стали в селенье дома:

Дети ликуют, ликует хозяйка сама!

VIII

Ныне зарежем мы с черною мордой быка,

Кривы рога его будут и рыжи бока;

В жертву, как прежде бывало, его принесем,

Нашим отцам подражая всегда и во всем.

Заслуживают внимания высказывания ряда филологов и искусствоведов о том, что некоторые гимны "Шицзина" связаны с ритуальными плясками, исполнявшимися во время храмовых обрядов. Обрядовые танцы, как известно, означали, по сути дела, не что иное, как всякого рода заклинания, смысл которых состоял в том, чтобы ублаготворить духов и богов и тем самым добиться хорошего урожая, удачной охоты, отвратить засуху или наводнение.

Таким образом, подобные храмовые танцы тесно было связаны с трудовыми процессами древних и часто носили религиозный, мистический характер. Божественные силы и духи, которым поклонялись древние китайцы, в действительности олицетворяли собой силы природы с ее загадочными явлениями, непостижимыми тайнами - ветром, дождем, водой, огнем. Люди стали обожествлять эти силы с борьбе со стихиями природы, в стремлении покорить ее могущество, обратить на службу человеку. Интересно отметить, что свидетельством взаимной связи танца и труда в древнем обществе Китая служат старинное начертание иероглифического знака "у" - "танец", "танцевать" в виде фигуры человека, пляшущего с бычьими хвостами в руках. Судя по расшифрованным надписям на предметах старины, в далеком прошлом китайцы исполняли танцы, держа в руках хвост быка или перья птицы, что символизировало успешную добычу и охоту ("Песня танцора", I, III, 13).

С народными песнями и плясками связано в своих истоках и театральное искусство Китая. Именно в "Шицзине" содержатся свидетельства существования в Китае в начале II тысячелетия до новой эры обрядовых песенно-плясовых представлений, совершавшихся при исполнении храмовых ритуалов и при жертвоприношениях.

Огромный поэтический опыт, обобщенный в "Шицзине", совершенство художественной формы, подчиненной решению идейных задач, богатство художественно-изобразительных средств сделали этот памятник подлинной академией поэтического мастерства, через которую прошли многочисленные поколения китайских поэтов.

Природа "Шицзина" не только определяет его историко-литературную ценность, но вместе с тем ставит ряд теоретических и эстетических проблем, выходящих за пределы этого поэтического памятника и имеющих отношение ко всему кругу произведений данного жанра и к важнейшим явлениям словесного искусства в Китае во всем дальнейшем движении. "Шицзину" на протяжении многих столетий было суждено оказывать огромное воздействие на развитие поэтической мысли и словесного искусства, влиять на литературные вкусы, своеобразие мироощущения.

История сохранила многочисленные высказывания мыслителей и поэтов Китая о поэзии. В большинстве из них утверждается мысль, что поэтическое слово - это слово, рожденное глубокими эмоциями, подлинными движениями души. Филолог и мыслитель средневекового Китая Чжу Си подчеркивал, что поэзия дает нам возможность выразить нашу волю". Древний ученый Цзянь Вэнь писал: "Поэзия - это мысли и слова. Мыслью называется движение наших дум и сознания. Мысль сохраняется в речи. Когда мысль выражена словами - это поэзия, когда она выражена музыкой - это песня. Стихи и песни имеют единое начало". Памятны слова известного теоретика китайской литературы Лю Се ( V в.): "Звук - это тело музыки, душа же музыки - поэзия". В словах "поэзия выражает волю" можно усматривать указание на то, что главным в поэтическом произведении является воля автора, его мысль, побуждения, идейная устремленность. Из этого легко заключить, какое значение в китайскую старину придавали художники слова поэтическому творчеству.

Вопрос о художественной форме памятника заслуживает специального разбора.

Конфуцианские начетчики обычно затемняли и искажали подлинный смысл текстов "Шицзина". Конфуцианское учение о "Шицзине" препятствовало исследованию чисто художественных достоинств памятника. Если сам Конфуций видел в "Шицзине" свод не просто песен с глубоко моральным, дидактическим содержанием, но песен высокохудожественных, то ханьских схоластов конфуцианского толка прежде всего интересовала здесь лишь этическая сторона, и они рассматривали этот памятник как книгу моральных наставлений, а иные даже истолковывали его в духе мистифицированного учения об инь и ян. Были, впрочем, отдельные попытки проанализировать песни, оды и гимны с точки зрения художественных методов их создания. Первая такая попытка была предпринята в "Предисловии к "Шицзину", в "Маоши" [5], где говорится, в частности, что "Шицзин" построен на шести началах ("лю и"). Можно утверждать, что под ними подразумевались, с одной стороны, уже известные нам основные жанры, представленные в "Шицзине", - "фын", "я" и "сун"; с другой стороны, это важнейшие изобразительные средства в языке памятника, использованные безымянными авторами при создании этих жанров - "фу", "би" и "син". Вокруг трех последних на протяжении многих веков велась оживленная полемика, определение сущности изобразительных средств изменялось и оттачивалось. В конце концов под "фу" стали понимать метод прямого, непосредственного, без применения сравнений, описания явлений и предметов, событий и фактов. "Би" - это сравнительный метод, состоящий в сопоставлении предметов и явлений, иначе говоря - сравнение. "Син" объяснялост как заимствование постороннего предмета для того, чтобы повести читающего или слушающего к исходному моменту события, о котором будет сообщено в следующей строке, то есть запев, зачин, риторическая фигура, общепоэтическое вступление - распространенный в народном творчестве художественный прием. В песнях "Шицзина" "син" встречается не только в начале стихотворения, но часто и в начале каждой или нескольких составляющих его строф. Примером такого зачина могут служить две первые строки первой песни "Шицзина" - "Встреча невесты" (I, I, 1):

Утки, я слышу, кричат на реке предо мной,

Селезень с уткой слетелись на остров речной...

Тихая, скромная, милая девушка ты,

Будешь супругу ты доброй, согласной женой.

Две первые строки песни не связаны непосредственно с содержанием последующих двух строк, но в них есть сравнение или скорее посылка, намек, являющийся образным введением к последующему раскрытию темы. В данном случае утки, олицетворявшие в Китае супружескую верность, наводят читателя на мысль, что далее речь пойдет о супружестве.

Формы и виды риторических фигур в "Шицзине" многообразны, и различна выполняемая ими роль. Безвестные авторы черпали их во множестве из мира живой природы: цветы, деревья, насекомые, птицы, ветер, облака, дождь... В "Песне о невесте" (I, I, 6), например, находим такие строки запева:

Персик прекрасен и нежен весной -

Ярко сверкает, сверкают цветы.

Девушка, в дом ты вступаешь женой -

Дом убираешь и горницу ты.

Персик прекрасен и нежен весной -

Будут плоды в изобилье на нем.

Девушка, в дом ты вступаешь женой -

Горницу ты убираешь и дом...

В ста шестидесяти песнях раздела "Гофын" зачин как художественный прием встречается семьдесят два раза!

Риторические фигуры вместе с риторикой и эвфонией поэзии "Шицзина" свидетельствуют о том, что создатели песен и од этого памятника мастерски владели всей музыкальной и живописной силой образного языка. И в этом раскрывается мир их эстетических взглядов столь далекой от нас эпохи древнего Китая и вместе с тем так понятной и в наше время. Творцы "Гофына" словно обладали какой-то загадочной силой художественного творчества, вдохновляясь волшебством поэтического гения, который только им и вверял свою музу.

"Шицзин" ценен для нас и тем, что дает определенное представление о системе художественных образов в китайской поэзии и показывает пути становления канонической поэтики классической поэзии. Мерой художественной ценности поэтического произведения является система выразительных средств.

Традиционные символы китайской поэзии, как бы выступая вместо конкретных образов, позволяют художнику обобщать, передавать определенные понятия, намеки, фиксировать личное отношение автора к окружающему миру. Эта поэтика условностей и иносказаний привносит скрытый смысл, создает свой подтекст с переносными значениями, скрытыми сравнениями, а нередко таит в себе связь с явлениями историческими, социальными, бытовыми.

Такова природа образа китайской поэзии. Аллегория, опосредствованное выражение идеи, олицетворение и другие разновидности символики не только придают поэтической речи некую загадочность, привлекательную недосказанность, но и побуждают читателя к своеобразному соучастию, к сотрудничеству, к доосмыслению того, что намеренно не договорил автор.

Приемы сопоставления, метафоры и народная символика, щедро рассыпанные в песнях и одах "Шицзина", не всегда, однако, легки для понимания и правильного истолкования. Это объясняется, в частности, тем, что представления древних китайцев о живой природе и естественных явлениях отличались от нашего понимания, от современного видения вещей. Сказались здесь и национальное своеобразие, этнографическая специфика, самобытность нравов и обычаев древнего народа. Так, бамбук символизирует стойкость и благородство, лотос и орхидея олицетворяют утонченность, духовное сходство, подобное изысканному запаху этих цветов; ветвь дикой сливы - дыхание весны, время исполнения желаний; черепаха - символ долголетия; драков - гений могущества и добродетели...

Но и этим не ограничиваются средства художественной изобразительности, использованные в "Шицзине". Отличительная особенность памятника - четкая ритмическая организация его произведений, которая, в свою очередь, свидетельствует о связи их с песенно-музыкальным фольклором.

Многовековой поэтический опыт китайского народа, предшествовавший появлению "Шицзина", выработал в соответствии с фонетическими особенностями древнего китайского языка, в котором слово имело моносиллабический характер, определенные средства ритмической организации стихотворной речи. Стих "Шицзина" обычно содержит четыре моносиллабических слова (встречаются исключения - три, пять, шесть и семь слов). Ритмическая организация, основанная на определенном количестве односложных слов в стихе, усилена и другими ритмическими элементами - рифмой и цезурой.

Часто и с большим мастерством используется повтор, усиливающий ритмичность строфы. Повторяется с определенной очередностью стихи, части стихов, отдельные слова. Вот как звучит "Песня девушки, собирающей сливы" (I, II, 9), в которой использован этот ритмообразующий прием:

Слива уже опадает в саду,

Стали плоды ее реже теперь.

Ах, для того, кто так ищет меня,

Мига счастливей не будет, поверь.

Сливы уже опадают в саду,

Их не осталось и трети одной.

Ах, для того, кто так ищет меня,

Время настало для встречи со мной.

Сливы опали в саду у меня,

Бережно их я в корзинку кладу.

Тот, кто так ищет и любит меня,

Пусть мне об этом скажет в саду.

Лирическое повествование в "Шицзине" полно простоты и безыскусности, однако простота эта не примитивность, а, наоборот, результат большой художественной культуры, богатой фольклорной традиции, упорного гранения поэтической формы.

В поэтических текстах мы находим сравнения - прямые и отрицательные, а также гиперболы. На художественном преувеличении построена, например, песня "Уйду ли, мой милый, на сбор конопли" (I, IV, 8).

Создатели "Шицзина", следуя фольклорной традиции построения песен, выработали самобытные приемы композиции, которыми пользовались впоследствии поэты других эпох. Стихи "Шицзина" содержат неодинаковое количество строф - от трех до восьми. И строфы насчитывают от двух до тридцати и более строк. Естественно, что композиция произведения тесно связана с его темой и идейным замыслом, с его объемом. Композиционной особенностью некоторых, обычно небольших, в три строфы, песен является изменение мотива в третьей, последней строфе. Под изменением мотива имеется в виду определенный поворот темы, развитой в двух первых строфах. Такое построение видим мы в песнях "Стебли простерла далеко кругом конопля" (I, I, 2), "Убитая лань на опушке лесной" (I, II, 12), "Северный ветер" (I, III, 16), "Тихая девушка" (I, III, 17), "Новая башня" (I, III, 18). В структуре большинства песен, как правило, отчетливо различимы основные композиционные узлы - начало, изложение, завершение. В песнях, состоящих из пяти строф, основная идея часто заключена в третьей строфе. Так, в той же "Встрече невесты" замысел автора раскрывается именно в третьей, центральной строфе, где говорится о чувствах юноши.

Поэзия "Шицзина" преимущественно поэзия песенная, художественно выраженная действительность в словесно-музыкальных образах. Звуковой рисунок песен особенно важен. Здесь искусство звучания слова органически сопоставлено с песенной мелодией, с ритмической структурой стиха. Поэзия "Шицзина", звучащая непринужденно, без напряжения, содержит в себе следы триединого искусства: стиха, музыки, танца. Мы вправе также говорить о живописи мыслей и чувств. Для жизнеощущения авторов "Книги песен" поэзия прежде всего песня, музыка, гармония. В древнекитайской теории поэтическое и музыкальное начало разделить практически невозможно. Лирические стихи пелись, а гимны, оды исполнялись под музыкальный аккомпанемент. Музыка искони была языком человеческих чувств, и творцы "Шицзина" умело пользовались богатейшей палитрой красок (звуков), создавая свои музыкальные образы. Пение, однако, не есть лишь благозвучие. Оно относится к мысли, воображению, к человеческому духу и обращено к чувству, к сердцу людей. Потому песня требует при ее прочтении должной эмоциональной окраски звука скрытой за ним мыслью и чувством, понимания значимости слов и образов.

В древнекитайском трактате "Юэцзи" ("Записки о музыке") Гунсунь Ни-цзы, ученик Конфуция, писал: "Когда чувства внутри нас возбуждены, они проявляются в звуках голоса, и когда эти звуки образуют комбинации, возникает то, что мы называем мелодиями... Музыка возникает из движения души человека... Когда ваши чувства возбуждены под воздействием внешнего мира, вы их выражаете своим голосом, то есть ваш голос должен соответствовать возникшим чувства."

Автор утверждал, что музыка создается модуляциями голоса, а ее источником является воздействие вещей на душу человека. И шел в своих рассуждениях еще дальше: когда в мире царит порядок, то мелодии спокойны и тем самым выражается радость по поводу гармоничности правления: когда в мире царит беспорядок, то в мелодиях звучит недовольство и тем самым выражается гнев по поводу того, что правление порочно; в государстве, которое гибнет, мелодии печальны, и в них выражаются переживаемые народами трудности. "Таким образом, - заключал Гунсунь Ни-цзы, - существует взаимосвязь между мелодиями песен и характером управления страной". И еще: "Мы должны уметь различать музыку для того, чтобы знать характер правления, и тогда мы полностью овладеем методами поддержания хорошего порядка".

Воззрения эти представляют интерес именно потому, что основаны они главным образом на песенном творчестве "Шицзина", древнейшего поэтического и музыкального памятника.

Музыка в контексте "Шицзина" указывает на то, что она была более чем стихией человеческих чувств, более чем выражением раздумий, печали или лирических настроений. Музыка стала государственным культом и приобрела государственное значение: она служила средством не только постижения, но и воздействия, воздействия на нравы и настроения народа, на управление людьми, удержание их в покорности и смирении. Вывод о взаимной связи между музыкой и образом политического правления имел для конфуцианства существенное значение. Отсюда ясно вытекала необходимость постоянного наблюдения за фольклорным песенно-поэтическим творчеством в целях изучения настроения народа и характера политического правления страной.

"Шицзин" оказал огромное влияние на дальнейшее развитие китайской поэзии. Примечательно, что в китайском языке само слово "поэт" ("шижэнь") этимологически обозначает "человек ши" или "человек Шицзина". В историю китайской литературы вошли имена многих поэтов, но трудно назвать даже одного из них, который бы прямо или косвенно не испытал на себе влияния "Шицзина". Первые два его раздела стали источником создания "Чусских строф" Цюй Юаня (340 - 278 гг. до н. э.), его поэмы "Лисао", которая, в свою очередь, оказала воздействие на дальнейшее развитие поэзии в Китае. В танскую эпоху поэт Чэнь Цзыан отмечал, чтол пятьсот лет художественная литература идет "скверным путем" и поэты не пишут стихов, подобных песнях "Шицзина". Позднее Ли Бо сокрушался, что "давно уже не творятся великие оды". Таким образом, двенадцать столетий спустя после оформления "Шицзина" в единый свод стихи его рассматривались выдающимися китайскими поэтами как образец совершенного, содержательного и близкого к жизни художественного творчества. Заметно воздействие древнего памятника и на поэзию позднейших эпох.

Не будет преувеличением сказать, что китайская поэзия в своей основе вышла из "Книги песен и гимнов", что ей в значительной мере обязана она и многообразием своего содержания и совершенством художественной формы. В глубоко огранической связи с "Шицзином" по сущности и духу отображения и критике действительности находится большинство выдающихся литературных произведений, исполненных народности и социальных мотивов, начиная с "Чусских строф" и песенно-поэтического творчества "Юэфу" ("Музыкальная палата") периода Ханьской династии.

"Шицзин" раскрывает древнюю эпоху истории китайского народа, быть может, полнее и глубже, чем многие другие работы о китайской античности, и приближает ее к нам в неповторимой поэтической самобытности. Каждое искусство - продукт своего времени. В этом смысле оно неповторимо.

"Шицзин" - литературный памятник, истинно национальный и по духу, и по языку, и по всему строю своих необыкновенных песен и од, и по необычайной широте их содержания, охватывающего быт, нравы, многообразные явления духовной и социальной жизни. Здесь словно бы поворачиваются самоцветы, высвечиваются картины и образы. Здесь раздумья о тяжком человеческом труде, об извечном назначении земледельца и скотовода, рыболова и охотника. Стихотворения этой великой книги не просто перепечатывались на протяжении веков. ими вдохновлялись, жили ими, видя в них совершенное искусство песен, которое сохранило свою силу, яркость красок, меткость наблюдений, эмоциональную непосредственность.

С тех пор как были созданы песни"Шицзина", прошло не одно тысячелетие. Но песни о том далеком времени и людях созвучны были множеству поколений. В известной мере созвучны они и нам, нашим сердцам. Настоящее человечества растет из его прошлого, которое, в свою очередь, обращено к будущему. Речь, конечно, идет не о благоговейно-музейном отношении к классике, к наследию культурного прошлого. Обращение к великому первоисточнику может быть оправдано стремлением использовать его духовную глубину.

Примечания

1. В "Исторических записках" первого китайского историка Сыма Цяня, в биографии Конфуция, говорится: "В древности стихотворений "ши" было более трех тысяч. Конфуций отбросил негодные и взял то, что соответствует правилам ("ли") и должному ("и").

2. "Гофын" в дословном переводе означает "местные мелодии", то есть мелодии песен различных земель, появившиеся в районе, расположенном на территории современных провинций Шэньси, Шаньси, Хэбэй, Шаньдун и северной части провинции Хубэй.

3. Перевод слова "я" (изящное, утонченное, возвышенное), как "ода" условен. В древности греческое слово "ода" не определяло какого-либо поэтического жанра, оно обозначала вообще песню, стихотворение. Античные филологи прилагали его к различного рода лирическим стихотворениям и подразделяли оды на хвалебные, плясовые, плачи и проч.

4. Сыма Цянь. Избранное. М., ГИХЛ, 1956, с. 325.

5. "Маоши" - название древнейшего из трех списков "Шицзина". Вошел в литературу как традиционный текст, который, собственно, только и сохранился до наших дней.