Мы подъезжали к туннелю, тому самому, после которого начиналась снежная страна.
Помните, у Кавабаты: «Поезд миновал длинный туннель, разделяющий две провинции,
и остановился на сигнальной станции. Отсюда начиналась Снежная страна. Ночь
стала светлей». Все замерли на минуту, причастились красотой, тишиной. Тайная
сила безмолвия, под стать безмолвию открывшихся взору гор, еще больше объединила
нас, почитателей Кавабаты, отправившихся вслед за героем его повести. Мы неожиданно
оказались в пространстве, в котором витала душа писателя, и каждый по-своему
мог общаться с нею, или, можно сказать, оказались в ином, экзистенциальном,
времени, где все сохраняется, где встречаются с теми, кто жил когда-то.
Уже на станции Этиго увидели героиню «Снежной страны» красавицу Комако. Как
живая, в ярком кимоно, она стояла в полный рост за стеклом витрины и
приветствовала нас тихой улыбкой. Здесь все было овеяно ее чистотой. Для полноты
ощущения не хватало только снега. Стоял ноябрь, моросил дождь. Оставалось
надеяться на милость природы или местного божества - ками, духа горы. Мы даже не очень удивились,
когда наутро увидели за окном отеля заснеженные горы, и лишь молча созерцали
теперь уже белую тишину. И все так, как в повести: пологие улицы, крыши домов
выступают далеко вперед, нависают над узкими улочками. Запах старины. Горы располагают
к созерцательности, и остро ощущаешь светлую печаль осени. Может быть, не совсем
так, как японцы, но все же.
«Особенность японского искусства можно передать одной поэтической фразой», -
вспоминает Кавабата слова искусствоведа Ясиро Юкио, - «Никогда так не думаешь
о близком друге, как глядя на снег, луну или цветы». Когда любуешься красотой
снега или красотой луны, когда бываешь очарован красотой четырех времен года,
пробуждается душа, испытываешь благодать от встречи с прекрасным, тогда особенно
тоскуешь о друге: хочется разделить с ним радость. Словом, созерцание красоты
пробуждает сильнейшее чувство сострадания и любви, и тогда слово «человек» звучит
как слово «друг».
Воистину, мы это ощутили на себе и вряд ли забудем об этой встрече с прекрасными
людьми прекрасной страны, организованной в ноябре 1988 г. Обществом по изучению
творчества Кавабаты Ясунари во главе с профессором Хасэгавой Идзуми. И стало
ясно, почему Кавабата именно так назвал свою Нобелевскую речь - «Красотой Японии
рожденный». Этим он хотел сказать: «Если я что-то и сделал хорошее, что-то смог
оставить потомкам, то исключительно благодаря тому чувству прекрасного, которое
пробудила во мне культура Японии, исчисляемая веками» - таков подтекст речи.
В поисках прекрасного, в умении замечать красоту во всем и открывать ее другим
видели свое назначение древние поэты и авторы повестей. Им и обязан писатель
всем, что есть у него достойного внимания. Древние заронили в душу японцев чувство очарованности миром, и последующим поколениям было чему следовать. Они недаром
возвели в поэтический принцип подражание «изначальному образцу» или «первоначальной
песне» - «хонкадори» и поддерживали во все времена традицию прекрасного (би).
Потому и речь Кавабаты прозвучала как признание в благодарности предкам и внимании
к современникам: всем я обязан Пути красоты, которым следовали до меня сородичи
и который делает сердце человека сопричастным горестям и радостям других.
«Никогда так не думаешь о друге, как глядя на снег, луну или цветы» - это
ощущение лежит и в основе чайной церемонии. Встреча за чаем - та же «встреча
чувств». Сокровенная встреча близких друзей в подходящее время года. Кстати,
если вы подумаете, что в повести «Тысяча журавлей» я хотел показать красоту
души и облика чайной церемонии, то это не так. Скорее, наоборот, я ее отвергаю,
предостерегаю против той вульгарности, в которую впадают нынешние чайные церемонии»,
-
счел возможным признаться Кавабата в Нобелевской речи. Истинная чайная церемония
как один из видов традиционных искусств предназначена очищать душу от дурных
мыслей, пробуждать, прояснять сознание, приводить к высшей Свободе духа, которая
делает человека своим во Вселенной. (Недаром наименования дзэнских искусств
включают иероглиф «путь»; скажем, «тядо» - «путь чая».) «Если «ваби-саби» (красота
суровой простоты и просветленной печали), столь высоко ценимое в Пути чая, который
предписывает «гармонию, почтительность, чистоту и спокойствие», олицетворяет
богатство души, то крохотная, до предела простая чайная комната воплощает бескрайность
пространства, беспредельность красоты». Кавабата имеет в виду четыре принципа
чайного ритуала, изложенные знаменитым мастером Сэн-но Рикю (1522-1591). Гармония
- умение жить в ладу с природой и с самим собой. Все согласуется в природе,
и художник, мастер должен проникнуться дыханием созерцаемого предмета или действа,
забыв себя, сосредоточиться на другом, уловить его внутренний ритм, и тогда
раскроется неповторимая красота другого и мастер приобщится к красоте неисчезающей.
Если же разбалансированы, нарушены связи природы и человека, то нарушивший закон
Бытия отторгается им, как не соответствующий закону Красоты или Истины: для
японцев Красота есть Истина, а Истина есть Красота, Чистота - в прямом и переносном
смысле - ничего лишнего, неуместного. Внешняя неупорядоченность есть проявление
неупорядоченности, загрязненности человеческих мыслей и чувств. Не только в
чайном доме должна быть абсолютная чистота - в «обители Будды» не может быть
и пылинки, но и чистота в душе, С дурными мыслями в чайный дом не входят. Спокойствие
- успокоение от волнений суетного, вечно чем-то озабоченного мира. Успокоение
ума дает возможность видеть вещи, как они есть, в их подлинности, не принимать
ложь за истину, иллюзию за реальность. Полный душевный покой: ни лишних мыслей,
ни лишних звуков, ни лишних красок - ничего, что помешало бы сосредоточению,
медитативному углублению. Тогда и возможна гармония, когда, очищаясь от мирской
суеты, приходишь в лад с самим собой. А тогда приходишь в лад и со всей Вселенной,
со всеми ее обитателями, и она хранит тебя. И сама собой проявляется Почтительность,
присущая изначальной природе человека, и он уже не может ранить другого, нанести
ему обиду, ощущая в нем родство, единую изначальную сущность - природу Будды.
И, значит, нет оснований ставить себя выше или ниже другого. «Оставь свой меч
у порога чайного дома» - увещевали мастера. Всё равно перед Истиной, изначальной
Красотой мира, и высший грех - посягательство на то, что дано человеку во спасение.
Ничто не может существовать за счет другого, умалять, посягать на жизнь другого,
ибо все божественно и не случайно является в мир сей. Не только человек, но
и обитатели неба и земли, и то, что человек создает своим умом, сердцем и руками.
И оттого как о живых существах с благоговением герои произведений Кавабаты говорят
о деревьях, цветах, старинных чашках для чайной церемонии.
И все-таки это действо утратило свою чистоту, если утратили ее человеческие
души. Как сказано в «Вималакирти сутре», о которой упоминает писатель, «Если
мысли чисты, то все чисто, если мысли не чисты, то все не чисто». И Кавабата
утверждает своими повестями, что утрата чувства прекрасного грозит людям гибелью,
ибо сама жизнь устроена по законам Красоты, и кто их нарушает, этой жизнью отторгается.
Он остался верен своему завету: «Вся моя жизнь - это поиск красоты, и я буду
продолжать этот поиск до самой смерти». Так оно и было. Об этом же свидетельствуют
лекции, прочитанные на Гавайских островах, - «Существование и открытие Красоты».
Он считал, что судьба страны зависит не от мощи государства, а от духовной красоты
народа. И он не одинок в своей вере: «Когда удастся открыть тайну Красоты, понять
волю Природы, откроется и смысл жизни», - говорил его современник - писатель Мусякодзи Санэацу. Поисками этого смысла занят Кавабата: как вернуть чувство
прекрасного, которое только может спасти человечество от гибели, ибо закон Красоты
есть закон Жизни. Но как сохранить эту веру и это чувство, когда вся жизнь,
как она разворачивается на глазах, противоречит этой вере и этому чувству? «После
войны, - признается писатель, - я погрузился в атмосферу старинной японской печали».
И ничто, кажется, уже не трогало его, он мечтал уединиться где-нибудь в горах,
подальше от обезумевшего мира. Но как вовсе уйти, уединиться, если он не разучился
содрогаться, видя красоту снега, цветов, луны, осенью - листьев клена? Когда
ему ведома истина: чтобы дать почувствовать лилию, как она есть, нужно «соединить
душу ребенка, который впервые увидел прекрасный цветок, и душу Бога, который
все знает о лилии». Разве не слышит он звуков «японской флейты», когда продолжает
читать в разгар военных действий «Гзндзи-моногатари», читать с упоением дома,
при тусклом свете лампы, в трамвае. Читая, забывал обо всем. Человеку, не утратившему
способность соизмерять вечное и преходящее, есть чем поделиться с другими.
Случайно ли, что именно за повести, проникнутые старинной японской печалью,
«за писательское мастерство, которое с большим чувством выражает суть японского
образа мышления» Кавабате была присуждена Нобелевская премия? Почему выбор пал
на эти вещи? Мне кажется, потому, что в них ощущается налет печали, которую
японцы называют словом «саби», просветленной грусти или просветленного одиночества,
которое испытывает человек, услышавший беззвучный голос вещей, увидевший то,
что скрыто от бегающего взора того, кто не видит выхода из лабиринта, потому
что ищет его не в себе.
В повестях Кавабаты нет ни острой сюжетности, ни драматических историй, но
есть упоение миром, умение видеть незаметное и притягивать к нему взоры, открывая
неведомый прежде мир, дарующий человеку чувство свободы. Такова и композиция
(если здесь подходит это слово): не навязывать свой порядок, не брать в плен
события, а дать им прорасти самоестественно. Это в стиле стихотворной цепочки-рэнга,
где одно поэтическое видение наплывает на другое, или в стиле «Гэндзи», где
каждая картина - сама по себе, своей асимметрией дает возможность почувствовать
каждый раз по-новому звучащее одно и то же настроение печального очарования.
И в этом нет ничего рационального, чего ищет и к чему привык западный читатель.
Поэтому хочется посоветовать: не ищите смысла в том, что выше всякого смысла.
Этими ощущениями можно охарактеризовать стиль Кавабаты, если угодно. Только
для него это не символика и не мистика, а самый что ни на есть реальный мир,
который недоступен равнодушному и суетному взору, но открывается взору любящего
и сострадающего сердца. Он и сам размышлял об этом в «Автобиографии писателя»:
«...не имея детей, не стремясь к богатству, не веря в славу, я вижу в любви
главную опору жизни. Нет и дня, не согретого любовью. Но это не та любовь, когда
держишь в своих руках руку женщины... Да, я и грустный и по-своему счастливый
человек». Правда, это все же счастье одинокого скитальца. По словам его младшего
современника Мисима Юкио, которому были понятны чувства писателя, но который
так и не нашел просветленности в печали и оборвал свою жизнь, одиночество Кавабаты
можно сравнить с «одиночеством шелковой нити над бездной Небытия». Кавабату
эта бездна не пугала. Хотя, как знать?
Может быть, он слишком любил Красоту, чтобы мириться с ее утратой вовне и
в себе. Кто знает? Хотя ей он посвятил себя и верил в нее как в Бога, не теряя
надежды, что через приобщение к Красоте мир будет спасен. Говоря на языке другой
традиции, словами Шекспира:
Тот, у кого нет музыки в душе,
Кого не тронут сладкие созвучья,
Способен на грабеж, измену, хитрость.
Темны, как ночь, души его движенья
И чувства все угрюмы.
А японский поэт Мацуо Басе скажет: «Все, что ни видишь, - Цветок. Все, о чем
ни думаешь, - Луна. Кто не видит во всем Цветка, тот дикарь. У кого в сердце
нет Цветка, тот все равно что зверь. Изгони дикаря, прогони зверя, следуй Творящей
силе природы и вернешься в нее». Кавабата вспоминает эти мудрые слова Басе,
который, подобно Мурасаки Сикибу, воплощает японское сердце. Оживает сердце,
когда видишь красоту, и каменеет, когда ее не замечаешь. Красота потому может
спасти мир, что действует прямо на сердце человека, а не только на ум, не только
на чувство.
Обостренная восприимчивость к прекрасному поразила Тагора, посетившего Японию
в 1916 г. В лекции «Душа Японии» он сказал: «Япония дала жизнь совершенной по
форме культуре и развила в людях такое свойство зрения, когда правду видят в
красоте, а красоту в правде. В этом Япония и впрямь достигла некоего совершенства».
И можно говорить о национальном пути Красоты. Каждый народ вносит что-то свое
в общую сокровищницу духа. Японцы во все времена шли к Истине или истинному
существованию в Свободе через развитие чувства Красоты, которая недоступна рациональному
уму, «несчастному сознанию», сколько бы оно ни обольщалось на этот счет. Красота
есть Истина, а Истина, как известно, есть Целое. Целое же доступно лишь целому,
а не «усеченному» сознанию. Японцы издавна постигли закон Целого: неповторимость
(мэдзурасиса) каждого мига. Лишь неповторимое, индивидуальное, единичное может
быть причастно Единому. Так и строились их повести: одно событие не повторяло,
не продолжало другого, а отражало в себе это другое, как в образе «Аватамсака
сутры» - мир подобен сети Индры из драгоценных камней, которые переливаются
при восходе солнца, так что одна драгоценность отражает в себе все остальные.
И это ощущение придает особое очарование и японской поэзии, и японским садам,
где одно не мешает другому, расположено естественно, поодаль, как камни сада Рёандзи в Киото. Повторение, симметрия не позволяют проявиться красоте, которая
каждый раз иная, рождается заново.
Думаю, нам, воспитанным в другой традиции, привыкшим к ясности, определенности,
логической выстроенности сюжета, - непросто представить себе этот метод, позволяющий
схватывать реальное движение в неповторимости каждого мига, каждой сцены в отдельности,
никак по видимости между собой не связанных. Для этого и ум должен пребывать
в постоянном движении, в глубине оставаясь в полном покое. «Колесо движется
потому, что ось неподвижна», - говорят даосы. Не потому ли пейзаж на свитке,
или в коротком стихотворении, или в рассказах Кавабаты воспринимается как реально
существующий, будто переносишься в иное пространство, в иное измерение, - появляется
эффект присутствия в невидимом мире. Потому и на засохшей ветке можно увидеть
цветы и они могут вызвать озарение, как о том записано в «Тайных речениях» прославленного
мастера икэбана Икэнобо Сэнно (1532-1554). Не нужно нагромождать предметы, благоустраивать
сады. Зачем? «В одно мгновенье можно пережить таинства бесчисленных превращений»,
если сосредоточиться на одном. Капля воды, ветка дерева могут вызвать в воображении
громадные горы и полноводные реки. Эта способность «слышать голос беззвучного,
видеть форму бесформенного», действительно, свойственна японцам; она развивалась
веками - не поучениями, наставлениями, а ритмом рисунка, обликом многоярусной
пагоды, уносящей мысль к небу, где обитает богиня Солнца Аматэрасу. «Слышать
голос беззвучного, видеть форму бесформенного - наша душа постоянно стремилась
к этому», - писал философ Нисида Китаро (1870-1945), который, по его воспоминаниям,
пережил Озарение (сатори), и ему, действительно, открылось многое, о чем еще
неведомо философии, склонной соизмерять действительность с априорным знанием.
Японцы постоянно искали красоту, скрытую, рационально необъяснимую, хотя и
называли ее по-разному, сначала «очарованием» (аварэ), которое есть в каждой
вещи, сколь бы ни была она незаметной; потому каждая вещь может вызвать восторг,
если ее увидеть. Потом, после потрясших страну самурайских войн, ощутили красоту
сокровенного, тайного, неисповедимого (югэн), - красоту театра Но, дзэнской
поэзии и живописи, как в стихотворении Иккю (1394-1481):
Как сказать -
В чем сердца
Суть?
Шум сосны
На сумиэ.
Сумиэ - рисунок тушью на тонкой бумаге, по которой кисть ходит сама по себе.
Неизвестно заранее, что напишет рука, мастер вверяет себя кисти, зная, что есть
нечто, что выше человеческой воли. Кавабата добавляет к стихам Иккю: «В этом
душа восточной живописи. Смысл сумиэ - в Пустоте, в незаполненном пространстве,
еле заметных штрихах». В Пустоте, или в полном отсутствии волеизлияния художника.
«Цзинь-Нун говорил: «Если ветку нарисуешь искусно, то услышишь, как свистит
ветер». А дзэнский монах Догэн (1200-1253) как бы вторил ему: «Смотрите! Разве
не в шуме бамбука путь к Просветлению? Не в цветении сакуры озарение души?»
Тот самый Догэн, стихами которого - «Изначальный образ» - Кавабата начал свою
удивительную Нобелевскую речь:
«Цветы - весной, Кукушка - летом. Осенью - луна. Чистый и холодный снег -
Зимой».
«...Простейшие образы, обыкновенные слова незамысловато, даже подчеркнуто
просто, поставлены рядом, но, чередуясь, они передают сокровенную суть Японии».
Японцы умеют видеть то, что находится за словами, то, что невыразимо в знаке,
потому для них не звучат одинаково одни и те же слова. Повторяющиеся образы
помогали видеть неизменное в изменчивом, разные грани извечной Красоты. Менялись
не слова, в слове не выразишь Истину, менялся человек, которому назначено проникнуть
в сердцевину слова, научиться понимать без слов, прямо, «от сердца к сердцу»,
Этому учит искусство Дзэн: где есть истинное понимание, там слова не нужны,
как не нужны и лишние предметы в чайной церемонии. «Один цветок лучше, чем сто,
передает цветочность цветка».
Все в природе едино, сопряжено, соединяется невидимыми нитями. Здесь тронешь
- там отзовется. Можно общаться с душами тех, кто отошел в мир иной, как об
этом говорится в «Элегии». В этом рассказе Кавабата вспоминает слова проповедника
«Учения о сердце» (Сингаку) старца Сёо: «Какое грандиозное празднество духов!
Духи - повсюду. И дыни, и баклажаны, поспевшие в этом году, и плоды персиков,
и каждый персимон, и каждая груша, и каждый усопший, и каждый живущий - все
это души. И встречаются они и сходятся они все вместе, без обид, без мыслей
злокозненных, преисполненные одним лишь чувством великим - какая благодать!
...Всеединящий праздник духов! Это и есть проповедь учения о единстве сердца
Вселенной. А если у Вселенной одно сердце, значит, каждое сердце - Вселенная.
Поистине Вселенское слияние, погружение в Нирвану и всего и вся: и трав, и деревьев,
и стран, и земель».
Я нередко вспоминаю эти удивительные слова: «если у Вселенной одно сердце,
значит, каждое сердце - Вселенная». Когда они проникнут в сознание, мир изменится.
Красота и есть душа вещей, и если эти души научатся понимать друг друга, придут
в согласие, то все оживет. И тогда, действительно, красота спасет мир, ибо созерцание
красоты пробуждает сильнейшее чувство сострадания и любви к другому.
Конечно, не так просто увидеть красоту, которая не бросается в глаза и которая
у каждого своя. Восточное искусство, искусство японцев, учит этому - видеть
душу в вещах. Не поэтому ли к нему тянутся современники? Потому и слов должно
быть немного, чтобы не возводить препятствий на пути прямого общения с природой,
с богом Красоты. Недосказанное больше, чем сказанное, скрытая гармония действует
сильнее явленной. И об этом говорил Кавабата в Нобелевской речи, открывая иностранцам
тайну японского искусства: «Еще Рикю учил не брать для икэбана распустившиеся
бутоны. В Японии и теперь во время чайной церемонии в нише чайной комнаты нередко
ставят один нераскрывшийся бутон. Цветы выбирают по сезону, зимой - зимний,
например, гаультерию или камелию «вабискэ», которая отличается от других видов
камелий мелкими цветами. Выбирают один белый бутон. Белый цвет - самый чистый
и насыщенный. На бутоне должна быть роса. Можно обрызгать цветок водой. В мае
для чайной церемонии особенно хорош бутон белого пиона в вазе из селадона. И
на нем должна быть роса. Впрочем, не только на бутоне - фарфоровую вазу, еще
до того, как поставить в нее цветок, следует хорошенько побрызгать водой». Ну
разве в этих размышлениях Кавабаты нет очарования?
Все имеет неповторимую душу, и самое трудное - не затмить ее себе в угоду
или в угоду принятому. Одно, посягая на свободу другого, становится само несвободным,
теряет свою индивидуальность, перестает быть самим собой. Индивидуальная душа
не терпит посягательств, и потому мастер располагает цветы ли, стихи ли, камни
сада или прозаические разделы (даны) таким образом, чтобы одно не стесняло другое,
ибо вне свободы нет красоты, а вне красоты нет жизни. Такова философия. Истинный
мастер не предлагает собственного решения, а забыв себя, войдя в состояние «не-я»,
«не-думания» (муга, мусин), угадывает порядок, имманентный данному пейзажу,
материалу, предназначенному для художественного изделия. Предметы располагаются
так, как им предписано высшей гармонией, оттеняя красоту друг друга. Потому
и чаруют до сих пор «Записки у изголовья» Сэй Сёнагон (966-1017), что они дышат
свободой, не обременены ничем, даже композицией. «В молодости я читал «Гэндзи»
и «Записки у изголовья», просто они попались мне на глаза, - рассказывает писатель
в лекциях «Существование и открытие красоты», - и, естественно, не мог оценить
их по достоинству. Когда, прочитав «Гэндзи», я перешел к «Запискам», то был
потрясен. «Записки» легки, изящны, экспрессивны, блистательны - захватывают
дух. Поток ощущений свежих, острых, свободных. Смелость неожиданных ассоциаций
поразила меня. По мнению некоторых критиков, на моем стиле отразились скорее
«Записки», чем «Гэндзи». И Кавабата действительно следует правилу ненарочитости,
доверия материалу, что приводит к свободной композиции произведения, где одни
события спонтанно соединяются с другими по закону отклика, резонанса. Писатель
не диктует, не поучает, а просто показывает красоту всего, что попадается на
пути. И оттого, что все само по себе, само-естественно, и рождается чувство
свободы, сопричастности всему. Если прочертить ход его мысли, то получится не
прямая или зигзаг, а некая волнообразная линия, которая меняет направление,
когда наталкивается на неожиданный образ, возникающий из Небытия. Это возможно
при определенном настрое, о котором говорит писатель, в состоянии «не-я». «И
в моих произведениях критики находят Небытие, - говорил Кавабата.- Но это совсем
не то, что понимают под нигилизмом на Западе. Думаю, что различаются наши духовные
истоки (кокоро)».
В этом камень преткновения - в понимании, ощущении Небытия. Для одних это
конец, где все безвозвратно исчезает; для других - Начало, откуда все появляется
и куда возвращается для нового становая». «В залах для медитации нет ни скульптурных,
ни живописных изображений будд, ни сутр, - поясняет писатель.- В течение всего
времени там сидят молча, неподвижно, с закрытыми глазами, пока не приходит состояние
полной отрешенности (не-думания, не-размышления, когда исчезают всякие мысли
и всякие образы.- Т. Г.). Тогда исчезает «я», наступает «Ничто». Но это совсем
не то «Ничто», как понимают его на Западе. Скорее напротив. Это Пустота, где
все существует вне преград, ограничений... Это бескрайняя Вселенная души». Без
понимания того, что в основе культуры лежит представление об изначальном Ничто,
или непроявленной полноте сущего, не понять традиционно настроенного писателя,
тем более такого, как Кавабата.
По сути, в этом предназначение традиционных искусств - пробудить сознание
и увидеть то, что скрыто за явленными формами, то, что японцы называют Истиной
(макото). Переживание Истины и делает человека свободным, своим во Вселенной.
Потому Кавабату так страшила вульгарность, и вы не могли этого не почувствовать,
читая повести, что вульгарность есть искажение мира, есть ложь, нарушение изначальной
Формы, красоты, гармонии, и потому грубому человеку никогда не увидеть Истины.
Потому писатель и подводит к мысли: красота есть во всем, это душа вещей, но
она недоступна грубым, злонамеренным натурам и открывается лишь чуткому сердцу.
Все у Кавабаты, сознательно или неосознанно, подчинено задаче - очистить человека
Красотой. Но это очень непросто. Сам писатель мучился сомнениями, как тот экстравагантный
поэт Иккю, чудак из сказок, о котором ходило немало анекдотов. Иккю был истый
дзэнец, до предела искренний и добрый человек, потому его любили дети, лесные
птицы брали корм из его рук. Но и он страдал от мучительных сомнений в смысле
жизни и в Боге, или это одно и тоже. Он тем и близок Кавабате, что в смутное
время «падения нравов» хотел вернуть человека к естественной жизни, к истинному
Пути, но встречал непонимание. Кавабата признавался, что ему не давал покоя
тайный смысл изречения Иккю: «Легко войти в мир Будды, трудно войти в мир дьявола».
«Эти слова меня преследуют... Их можно понимать по-разному. Пожалуй, их смысл
безграничен. Но когда вслед за словами: «Легко войти в мир Будды» - читаю: «трудно
войти в мир дьявола», Иккю входит в мою душу своей дзэнской сущностью».
И это понять очень непросто, тем более носителям иной традиции. На Востоке
- свое отношение к нечистой силе, она, скорее, - оборотная сторона того же мира, но
темная или затуманенная личными соблазнами. В буддизме нет Бога и нет дьявола
в нашем понимании, но есть помрачение ума, неведение, источник всякого зла.
Потому Иккю говорил: «Жизнь - это ад», а «ад - это Нирвана». Но разве Блок не
называл искусство адом? А душа Акутагавы Рюноскэ разве не сгорела в «аду одиночества»?
«Согласно буддийским верованиям, существуют различные круги ада. Но в общем
ад можно разделить на три круга: дальний ад, ближний ад и ад одиночества...
Другими словами, то, что окружает человека, может в мгновение ока превратиться
для него в ад мук и страданий». С Акутагавой так и случилось: через десять лет
после написания рассказа «Ад одиночества», в 1927 г. он покончил с собой. Он
искал в искусстве спасения, а находил ад, потому что не освободился от ада в
себе.
Кавабата тяжело переживал самоубийство Акутагавы: «Как бы ни был чужд этот
мир, самоубийство не ведет к Просветлению... Ни Акутагава, ни покончивший с
собой после войны Дадзай Осаму и никто другой не вызывают у меня ни понимания,
ни сочувствия». Может быть, Акутагава расстался с жизнью потому, что утратил
веру в Красоту? За год до смерти он писал: «Допустим, что существование идеальной
публики возможно, но возможно ли в мире искусства существование абсолютной красоты?»
Акутагава усомнился в том, в чем не сомневался Кавабата: «Почему же я должен
верить в существование красоты, стоящей вне времени и пространства? Правда,
пламя дантовского ада и теперь еще приводит в содрогание детей Востока. Но ведь
между этим пламенем и нами, как туман, стелется Италия четырнадцатого века - разве не так?»
Японцы начала века, пожалуй, не были готовы к встрече с искусством Запада,
прошедшего к тому времени через многие искушения, обретя привкус металла в противоборствах
и богоборчестве. Японское искусство держалось на иных основах. Кавабата прав,
говоря о разных духовных истоках (кокоро). Я имею в виду те искусства, которые
следовали пути ненасилия, ненарочитости, естественности, культивируя хрупкость,
мягкий, «женский» стиль. (Вероятно, чтобы уравновесить жесткий, «мужской» стиль,
который, конечно же, тоже имел место, как без инь-женского начала нет ян-мужского.)
Но Кавабате близок именно «женский» стиль, и он защищал его от грубых нападок,
согласно древней истине: слабое, нежное побеждает жесткое, твердое, так же,
как праведники - грешников. Жизнь Красоты вечна, уверял он в конце жизни, потому
что вечно меняются формы ее выражения; она вездесуща, как дух, и, как дух, одухотворяет
сущее. Он будто преодолевал и собственные сомнения, прозвучавшие в Нобелевской
речи: «В конечном счете для людей искусства, ищущих Истину, Добро и Красоту,
желание, скрытое в словах «трудно войти в мир дьявола», в страхе ли, в молитве,
в скрытой или явной форме, но присутствует неизбежно, как судьба. Без «мира
дьявола» нет «мира Будды». Войти в «мир дьявола» труднее, слабым духом это не
под силу». Может быть, эта философия поможет понять потаенный смысл повести
«Спящие красавицы». Впрочем, это настроение характерно для романтических поэтов
Востока и Запада: пройти через ад в себе, преодолеть его и приобрести мужество.
Только мало кому это удавалось.
Как ни ратовал Кавабата за следование дзэнскому Пути в глубине души, сколь
ни проникся его духом, все же он не смог избавиться от сомнений, как не смог
освободиться от духа времени, мало совместимого с дзэн. Ведь суть дзэнского
Пути - в непротиворечивости, недвойственности, непротивопоставлении одного другому,
ибо все противопоставления, по дзэн, - плод нашего неведения, иллюзорны. Но эта
истина доступна только отрешившимся от мира, хотя и пребывающим в нем.
На встрече ученых и литераторов в 1988 г. и меня спрашивали: как я понимаю
слова Иккю? - «Легко войти в мир Будды, трудно войти в мир дьявола» [1].
И не скажу, что легко ответить на этот вопрос, хотя я ответила бы словами Св.
Августина: «Когда человек живет по человеку, а не, по Богу, он подобен дьяволу»,
памятуя, что все божества, как и все искусители, живут в человеческой груди
и что «всякая неупорядоченная душа сама в себе несет свое наказание». Все в
нас самих: и то, что от Бога, «искра божья», и то, что от искусителя, - и в этом
смысле можно сказать, что «мир дьявола и есть мир Будды», а схватка происходит
в человеческой душе и будет продолжаться до тех пор, пока человек не преодолеет
в себе дурное. В эту способность человека верил и Кавабата. От природы утонченный,
чуткий к эфемерной, хрупкой красоте, он, однако, движимый человеческим сомнением,
искусом художника, оборачивался и на путь красоты яркой, броской, которую в
начале века называли «демонической». Он не решался и не хотел переступать порога
демонической красоты, против которой у него не было иммунитета, но и не мог
не смотреть в ее сторону, не испытывать тихого блаженства от созерцания «спящих
красавиц» и не терзаться мыслью о недостойности этого. Предназначенный по своим
природным качествам для одного, он время от времени склонялся к другому, как
всякий художник, который себе не принадлежит. Но от Пути нельзя отклониться
ни на йоту, ни вправо ни влево, иначе потеряешь его. «Совершенный Путь подобен
бездне, где нет недостатка и нет избытка. Лишь оттого, что выбираем, теряем
его. Не привязывайтесь ни к чему внешнему и не живите во внутренней пустоте;
когда ум покоится в единстве, двойственность сама собой исчезает», - наставлял
чаньский патриарх Сэн Цань (яп. Сосан. ум. в 606 г.) в поэтических строках -
«Доверяющий ум».
Ставший на Путь идет по нему уверенно, с полным доверием и открытой душой.
Но, может быть, действительно, такова судьба художника - разрываться между тем
и этим. Живя в мире порока, он не может его обойти, и жизнь его мучительна.
Потому и душа Кавабаты не находила покоя, хотя и искала его. Достаточно увидеть
его поздние портреты, чтобы понять его состояние, особенно тот, что висит в
его доме. Мы побывали в нем. Приемный сын, Кавабата Каору, показал его кабинет,
и я еще долго ощущала до боли грустный взгляд его глаз. Нет, это все-таки не
та просветленная печаль-саби, которая звучит в произведениях Кавабаты, а какая-то
безутешная, бездонная тоска. Неуверенность, что ли, в том, что люди захотят
причаститься Красотой, на которую он уповал. Тихая скорбь вечного странника,
заброшенного в этот мир, который так и не стал ему родным, ибо жил этот мир
по каким-то своим, ему непонятным законам, неизвестно зачем и куда устремляющий
свой бег, так что люди и вовсе перестали замечать ниспосланную им во спасение
Красоту неба, и моря, и каждого листика, и каждого пера птицы, и тихой радости
цветка.
И все же, и все же! Можно сказать его же словами: «И если вы подумаете, что
в стихах Догэна о красоте четырех времен года - весны, лета, осени, зимы - всего
лишь безыскусно поставлены рядом банальные, избитые, стертые, давно знакомые
японцам образы природы, думайте! Если вы скажете, что это и вовсе не стихи,
говорите! Но как они похожи на предсмертные стихи монаха Рёкана (1758-1831):
Что останется После меня?
Цветы - весной,
Кукушка - в горах,
Осенью - листья клена».
Что же осталось после него? Наверное, Красота, которая пробуждает сильнейшее
чувство сострадания и любви.
Примечания
1. Один из участников встречи, открытая,
отзывчивая душа Хара Дзэн подарил мне свою книгу «Мир дьявола в произведениях
Кавабаты Ясунари». Токио, 1987.
